Страница:
— Ду, бдиядно ибедь дело с такими мидыби дебядкаби, — говорит Культяпый, и мы исчезаем, не тревожа более покой этого уважаемого семейства, и в ушах у нас привычно рокочет адреналин.
Единственное, чему я рад, так это тому, что мы не разбудили детей. У меня самого есть пацан, и как представишь, что какая-нибудь сука… да нет, никакая сука не осмелится. И все же меня чуть подташнивает, и я решаю пацана поскорее проведать. Может, завтра с утра к нему заскочу.
Вулвергемптон, 1963
Вошья привычка
Торонто, 1967
Путевый конь
Лондон, 1979
Единственное, чему я рад, так это тому, что мы не разбудили детей. У меня самого есть пацан, и как представишь, что какая-нибудь сука… да нет, никакая сука не осмелится. И все же меня чуть подташнивает, и я решаю пацана поскорее проведать. Может, завтра с утра к нему заскочу.
Вулвергемптон, 1963
Спайк хохотнул и поднял кружку берегового горького на уровень подбородка.
— Ну, Боб, твое здоровье, — когда он лыбился, глаза по обе стороны вдавленной переносицы суживались в слитную горизонтальную щелочку, похожую на второй рот, — и шоб все у тебя было в ажуре!
Весело прищурившись, Боб глотнул пива, оглядел трудяг за столиком. Отличные они ребята, даже Спайк. Спайк, в общем, не такой уж дундук. Ему нравится сидеть в дерьме, и осуждать его за это глупо. Предел Спайковых мечтаний — жить себе поживать и дальше на Шотландцах, транжирить солидный оклад на выпивку и лошадей, которые заведомо не придут первыми. С тех пор как Боб переехал в район коттеджной застройки «У брода», они отдалились друг от друга не только территориально — человечески. Спайк тогда сказал: «Фиг ли ты прешься к черту на рога, да еще за такие бабки, а нам тут скоро квартплату скостят. Во загуляем!»
Загул, по его понятиям, как раз в этом и состоял: нажраться берегового. «Северный берег Молино» по субботам после получки и ставок. Потолок Спайка, выше ему не прыгнуть. Боб тоже рабочий и не стыдится этого, но он рабочий квалифицированный, с будущим. Он обеспечит своим детям пристойную жизнь. Детям. Первый уже на подходе. От этой мысли голова закружилась сильней, чем от стопки рома, опрокинутой прицепом к пиву.
— Ща по второй. Боб, — припечатал Спайк.
— Мне вообще-то хорош. В роддом надо подскочить. Врачи говорят, в любой момент.
— Ни хрена подобного! Первый всегда годит, кого хошь спроси! — рявкнул Спайк, а Тони с Клемом в знак согласия забарабанили пустыми кружками по столешнице. Но Боб все-таки ушел. Он не сомневался, что оставшиеся примутся честить его, и догадывался, какими словами: он-де стал слаб в коленках, такой навар испортил. Пусть честят. Ему надо повидать Мэри, и точка.
Шел дождь: мерная тоскливая морось. Хотя не было еще и четырех, уже смеркалось по-зимнему, и Боб поднял воротник, спасаясь от пронизывающего ветра. Показался автобус «Мидленд-ред», проехал мимо Бобовой протянутой руки, зафитилил в горку. В салоне были свободные места. Боб стоял прямо на остановке, но автобус не притормозил. От такого тупого хамства Боб и растерялся, и разозлился. «Эй ты, говенный „Мидленд-ред“!» — крикнул он вдогонку вертлявой, бесстыжей автобусной корме. И потащился на своих.
Едва очутившись в роддоме. Боб смекнул: что-то неладно. Всего лишь сполох в глазах, мимолетное предвестие беды. «Каждый будущий отец такое чувствует», — подумал он. И ощутил это снова. Что-то не так. Но что может быть не так? На дворе двадцатое столетие. Нынче все у нас так. Мы ведь в Великобритании живем. Боба точно под дых ударили, когда он увидел Мэри под простыней, слабо завывающую, наколотую транквилизаторами. Выглядела она чудовищно.
— Боб, — простонала она.
— Мэри… что творится-то… ты уже что, того… прошло нормально, нет… где ребенок?
— У вас девочка, крепенькая девочка, — с холодным безразличием сообщила медсестра.
— Они мне ее не показывают. Боб, не дают обнять мою малютку, — заскулила Мэри.
— Да что тут происходит? — крикнул Боб.
За его спиной выросла вторая сестра. С вытянутым измученным лицом. Такое лицо бывает у человека, только что узревшего нечто жуткое и непостижимое. Профессиональная вежливость сидела на ней как смокинг на бомже.
— Есть пара отклонений от нормы, — протяжно выговорила она.
— Ну, Боб, твое здоровье, — когда он лыбился, глаза по обе стороны вдавленной переносицы суживались в слитную горизонтальную щелочку, похожую на второй рот, — и шоб все у тебя было в ажуре!
Весело прищурившись, Боб глотнул пива, оглядел трудяг за столиком. Отличные они ребята, даже Спайк. Спайк, в общем, не такой уж дундук. Ему нравится сидеть в дерьме, и осуждать его за это глупо. Предел Спайковых мечтаний — жить себе поживать и дальше на Шотландцах, транжирить солидный оклад на выпивку и лошадей, которые заведомо не придут первыми. С тех пор как Боб переехал в район коттеджной застройки «У брода», они отдалились друг от друга не только территориально — человечески. Спайк тогда сказал: «Фиг ли ты прешься к черту на рога, да еще за такие бабки, а нам тут скоро квартплату скостят. Во загуляем!»
Загул, по его понятиям, как раз в этом и состоял: нажраться берегового. «Северный берег Молино» по субботам после получки и ставок. Потолок Спайка, выше ему не прыгнуть. Боб тоже рабочий и не стыдится этого, но он рабочий квалифицированный, с будущим. Он обеспечит своим детям пристойную жизнь. Детям. Первый уже на подходе. От этой мысли голова закружилась сильней, чем от стопки рома, опрокинутой прицепом к пиву.
— Ща по второй. Боб, — припечатал Спайк.
— Мне вообще-то хорош. В роддом надо подскочить. Врачи говорят, в любой момент.
— Ни хрена подобного! Первый всегда годит, кого хошь спроси! — рявкнул Спайк, а Тони с Клемом в знак согласия забарабанили пустыми кружками по столешнице. Но Боб все-таки ушел. Он не сомневался, что оставшиеся примутся честить его, и догадывался, какими словами: он-де стал слаб в коленках, такой навар испортил. Пусть честят. Ему надо повидать Мэри, и точка.
Шел дождь: мерная тоскливая морось. Хотя не было еще и четырех, уже смеркалось по-зимнему, и Боб поднял воротник, спасаясь от пронизывающего ветра. Показался автобус «Мидленд-ред», проехал мимо Бобовой протянутой руки, зафитилил в горку. В салоне были свободные места. Боб стоял прямо на остановке, но автобус не притормозил. От такого тупого хамства Боб и растерялся, и разозлился. «Эй ты, говенный „Мидленд-ред“!» — крикнул он вдогонку вертлявой, бесстыжей автобусной корме. И потащился на своих.
Едва очутившись в роддоме. Боб смекнул: что-то неладно. Всего лишь сполох в глазах, мимолетное предвестие беды. «Каждый будущий отец такое чувствует», — подумал он. И ощутил это снова. Что-то не так. Но что может быть не так? На дворе двадцатое столетие. Нынче все у нас так. Мы ведь в Великобритании живем. Боба точно под дых ударили, когда он увидел Мэри под простыней, слабо завывающую, наколотую транквилизаторами. Выглядела она чудовищно.
— Боб, — простонала она.
— Мэри… что творится-то… ты уже что, того… прошло нормально, нет… где ребенок?
— У вас девочка, крепенькая девочка, — с холодным безразличием сообщила медсестра.
— Они мне ее не показывают. Боб, не дают обнять мою малютку, — заскулила Мэри.
— Да что тут происходит? — крикнул Боб.
За его спиной выросла вторая сестра. С вытянутым измученным лицом. Такое лицо бывает у человека, только что узревшего нечто жуткое и непостижимое. Профессиональная вежливость сидела на ней как смокинг на бомже.
— Есть пара отклонений от нормы, — протяжно выговорила она.
Вошья привычка
Замок она, тварь, так и не сменила; правильно, чует, что я с ней тогда вытворю. Я когда свалил с этой помойки, свою связку погодил выкидывать. Я ей вправил, что мне требуется отдельная берлога, так всем удобней. Но уж и от ее клоповника я себе ключ оставлю, чтоб иногда заскакивать и видеться с пацаном; а кто мне запретит видеться с пацаном? Она слышала, я в скважине шебаршу, а все равно таращится на меня, как отмороженная. Пацан, правда, тоже тут, из-за нее выглядывает.
Она курит при нем, ешь твою. Высмаливает по две пачки в день. Привычка ее Вошья. Не терплю, когда кони курят. Кренделя там — пускай их, а вот если конь, особо молодой конь. Ну, короче, к старушке своей я ж не в претензии. Она и так никакой, ешь-то, радости в жизни не видит, вот и пусть себе дымит, я не против. А молодой конь с сигаретой — прошмандовка прошмандовкой. Потом, надо ж учитывать медицинский аспект. Последний раз я ей так и сказал. Я ее, сучку, предупредил, чтоб не курила при мальце. Ты медицинский, ешь, аспект учитывай, говорю. Ладно, лопнет у меня когда-нибудь терпение.
— Ему новые туфли нужны, Дейв, — говорит.
— Да-а? Ну так я ему сам принесу, сам, — отвечаю.
Хрен она у меня еще живых бабок допросится. Купит самую дешевку, на то, что от курева останется, Вша чертова. Меня, ешь, запростак не разжалобишь. Пацан глаз с меня не сводит.
— Ну, как оно тут, сынок?
— Нормально, — говорит.
— Нормально? — это уже я. — Как понимать «нормально»? Что ж ты не целуешь папаню-то своего, а?
Подходит, чмокает меня в витрину, слюнка влажная такая.
— Вот это другой разговор, — говорю и волосы ему ерошу. Хотя пора б завязывать с облизываньями, великоват он уже для таких дел. Глядишь, слабина в нем поселится от этих сюсь-пусь, а то еще станет одним из малолетних педиков, от которых давно плюнуть некуда. Извращение это. Поворачиваюсь к ней: — Слышь, тот толстожопый рукосуй больше, надеюсь, не вертелся у школы, а?
— Нет, больше я про него не слыхала.
— Услышишь — прямиком ко мне. Никакая рвотная шваль к моему сыну не подкатывалась, не подкатывалась, а, сын? Помнишь, чему я тебя учил, если тебя в школе кто-нибудь вздумает обжимать?
— По яйцам р-р-раз! — отвечает.
Я смеюсь и отвешиваю ему пару тренировочных ударов. Сильные руки для такого возраста, от хорошей яблони яблочко, только б Вша его своим воспитанием не изгадила. Вша. Видок у нее сегодня смачный, макияж и все такое.
— Есть у тебя кто-нибудь, родная? — спрашиваю.
— В данный момент нет, — колется она и всячески строит из себя целку.
— Ну, тогда снимай трусы, быстро.
— Дейв! Не смей так выражаться. При Гэри не смей, — говорит она, показывая на парня.
— Ну, лады. Слушай, Гэл, на, держи бумажку, купишь себе конфет. Вот ключи от машины, этим дверца открывается. Полезай туда и жди нас, хорошо? Я через минуту спущусь. Нам надо с мамой о взрослом поговорить.
Кренделек учапывает с денежкой, а она начинает ломаться.
— Я не хочу, — говорит.
— А мне насрать, хочешь ты, ешь-то, или не хочешь, — говорю я ей.
Никакого, ё, уважения, всегда со Вшой так, дефект у нее, что ли, врожденный? Она строит этакую говнистую физию, но порядок знает: скидывает шмотки и рулит в комнату. Я заваливаю ее на постель и принимаюсь целовать, сую язык ей в рот, будто в захезанную пепельницу. Раздвигаю ей ноги, вставляется довольно легко, у нее там, у Вши немытой, чвакает, как в мокром поролоне, и начинаю ее дрючить. Мне просто надо спустить, что накопилось, и сматывать отсюда к своей несчастной тачке. Но штука в том, что когда я в ней, не могу кончить… и, главное, всякий раз знаю, что так будет, а один фиг лезу. А она тем временем заводится, она, которая, ешь-то, вообще ничего не хотела, еще как заводится, а я все не могу кончить.
УРЫЛ БЫ ЭТУ МАНДУ ЭТУ ДОЛБАНУЮ КОБЫЛУ И НЕ МОГУ ЕШЬ-ТО КОНЧИТЬ.
Я, уж наверно, распанахал ее вонючую щель до крови, до гланд эту грязную сучку пропер, но чем глубже я долблю, тем ей вольготнее, прям-таки пир души у нее настал, у хреновой помоечной, потасканной зловредной хреновой подстилки… все это не в кассу, не в кассу… он маячит передо мной, Лайонси из «Милуолла», маячит передо мной и никак не сгинет. Я Лайонси сейчас пытаюсь отодрать, не ее. За ту махаловку в Родерхитском тоннеле, когда я подшустрил первым и врезал этому амбалу три, ешь-то, раза, а он стоял как стоял, хоть бы хны, и разглядывал меня точно какого-нибудь зачуханного недомерка.
А потом уже Лайонси мне врезал.
— ДЕЕЕЕЙВ! ДЕЕЕЙВ! — от ее воплей щас окна вылетят, точно. НЕ УХОДИ, НЕ УХОДИ ОПЯТЬ, У НАС ЕЩЕ ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ, ОЙ, ДЕЙВ… ОЙ, ДЕЕЕЙВ!
Она ржет, ровно племенной жеребец, и прет на меня снизу, и льнет всеми стенками дырки, и когда она затихает, я, весь изнутри омертвевший, вынимаю из нее все такой же твердый, как болт, пора делать ноги от чертовой Вши, потому что, если я не сделаю ноги, я за себя не отвечаю. Одеваюсь, а она лыбится как идиотка и вкручивает мне, что меня никто никогда не привяжет к подолу, и, говорит она, если в молодости я из-за этого ходил самым крутым, то теперь из-за этого же самого сделался бестолковым развесистым овощем, на котором только ленивый язык не оттянет.
— Лады, — говорю я ей, сматывая удочки к машине; одна незадача — нет настроения возиться с дурацким пацаном. Только не теперь, не теперь, когда чертова Вша все испохабила. Я забрасываю его к сестре; ему там будет лучше, с ее малышней поиграет, Правду сказать, я не большой любитель детей.
Возвращаюсь к себе и вытаскиваю «Плейбой» с этой шлюхой Опал Ронсон, девушкой месяца. Развороты я выдираю и прикрепляю магнитиками на холодильнике. Не то чтоб я постоянный покупатель порно, только если вижу, что какая-нибудь модель шире прочих разевает своего котеночка. Клево увидеть звезду во всех укромностях, будто она твоя подружка. Это срывает с них мифологический, ешь-то, флер, приближает их к твоим конкретным нуждам. В холодильнике припасена свежая дыня, и я уже вырезал в ней три дырки по длине и ширине моего стоячего, две с одного конца и одну с другого — это у Опал будут щелочку, попочка и ротик. Ротик я подвожу губной помадой. Остальные дырочки промазываю кремом «Понз» для рук, и мы стартуем… куда ты, ешь-то, желаешь, девочка: в глотку, или в жопку, или в кошечку… я впериваюсь в фото Опал на дверце холодильника, она выгнула спину и шепчет мне что-то неразборчивое, не пойму, в кошечку или в жопку, и из глубины ее темных зрачков всплывает этакое подмигивание, что Опал-де, может, и не та птичка, чтоб дать клиенту в первый же раз, я вспоминаю ее в «Любовных соблазнах»… ууух… зато потом в «Параноике», именно в «Параноике»; но затем я думаю: да все по барабану, вдруг девочка в жизни не сношалась с истинным асом, и кабы истинный ас… ааа, щас я тебя, радость, расщеплю надвое… аааа…
ХАААААХ!
Голова кружится и кружится, семя высаживается и высаживается в дыню. Пара несуществующих секунд в будуарчике Опал — и я готов. Да благословит тебя господь, девочка моя.
Я чуток кемарю на кушетке, а когда просыпаюсь, врубаю ящик, но глаза, ешь-то, не фокусируются. Раз десять выжимаю гантели, щупаю бицепсы. Резкость настроилась, но штормит еще вовсю, мускулы покачиваются, ровно бедра незанятых трансов в ночном клубе. Для восстановления сил мне нужен бифштекс. Вскоре я спускаюсь к «Безродному слепцу». Там ни души, я мотыляю в «Скорбящего Мориса». Все тут: Бэл, Ригси, Культяпый, Родж, Джон и так далее. Я принимаю пинту полусветлого горького, прошу повторить. Пойло удобоваримое, я только начинаю оттягиваться, как слышу гам в баре: — АААЙЙЙЙЙ!
Оборачиваюсь и вижу его. Этого убогого ублюдка, своего черепа. Полюбуйтесь: слез, ешь-то, с дерева и бузит. Убогий, ё: каким был, таким остался. За нами ж сейчас приглядывают как никогда, а он вот он, пожалста, явился. Бэл, Ригси и Культяпый, эти-то хмыри порадовались, когда я затрепыхался, еще б не порадовались.
— Добрдень, мальчик мой! Угстишь свого старичка, а? А-а? — говорит. Набрался уже как свинья, тварь.
— Я тут собирался с ребятами поболтать, — объясняю ему. Он вылупляется, словно я жопа какая-нибудь. Затем подбоченивается: — Ах, поблтать, я че, должен…
— Вы ниче не должны, мистер Т. Сию секундочку, — говорит Бэд и наваливается на стойку. Приносит «черепу» двойной скоч и пинту пива.
— Вот это мужик, — кивает тот на Бэла. — Молодой Барри, как его… Барри Лич, вот это мужик! — Улыбается, уважительно чокается с Бэлом. Затем вдруг вылупляется на меня:
— ЭЙ, шо у тэя с лицом!
Я уже только жду, что еще этот старый крендель выкинет.
— Шоутэяаааа…
Долбаная, налитая пивом шотландская харя, кретинский, сиплый шотландский акцент; не отделаешься от них ни на минуту. Хоть бы он, на самом деле, умолк навеки.
— Отвянь! — грохаю я. Потому что «череп» одной рукой обнял за плечи меня, а другой — Бэла и Ригси. Я, по идее, обязан «черепу» внимать, ровно Иисусу какому-нибудь…
— От он, мой малыш. Жопа он сраная! ЖОПА ОН СРРРРАНАЯ! Но все еще мой малыш, — говорит он. И потом говорит: — Эй, малыш, деньжат-то подкинь? Я скоро получу саи-идную смум… сумму, сын. Гаарили, тут заваруха намчается, и я огродами, огродами, дескать, попомнят мои зслуги и должным обрзом… пнмаешь, о чем я, Дэвид… а, сынуля?
Я вынимаю из кармана пачку десяток. Все что угодно, все что угодно, только б отделаться от хренова старого попрошайки.
— Ты, сынок, хороший. Хар-роший наследник Простинтов! — Озирается, закатывает рукав. — Моя кровь, — сообщает он Ригси, — кровь Простинтов.
— Бьюсь об заклад, она стопроцентная, мистер Т., — говорят Ригси, и Бэл, и Культяпый, и Родж, и Джонни, и прочие, у них всех есть повод оторваться, и у меня тоже, однако мне не по нутру, как смеется Ригси. Хмырь или не хмырь, речь тут о моем старике. Хоть минимум уважения ты должен же проявить?
— Такие дела, сын. Сто процентов Простинта! — говорит старый шут. Затем он, к счастью, оглядывается и видит другую такую же лысину, уткнувшуюся в стойку. — Пкдаю вас с лбовью, рбта. Там, на дргой строне, спрсите у мого лчшего дрга… что ж, не зрвайтсь, мальчики. Не куште дрг дрга! Ндеюсь, ваши дети прспеют в жзни. Вмнадо рзвить храктер для ба-альшой гры… для контор повсейблястрне… тих-ха! «Ребята Билли»… мы б показали вам, где раки зимуют… во де сиэли пнаст… тыящему крутые парни… я гврю о «Ребятах Билли» нз Бриктинга, о настъящих «Ребятах», а о ком же я тут гврю! Зпомните, друзья, вам сперва надо развить характер! Вам надо развить характер для большой игры!
— Это ведь тоже игра, мистер Т., — говорит Бэл.
Старый крендель вскакивает и приникает к такому же, как он, старому кренделю, чтоб поговорить.
— ХАРАКТЕР ДЛЯ БОЛЬШОЙ ИГРЫ! — вертится он и орет на все помещение.
Меня он уже совсем затрахал. Есть только одно место, куда можно завалиться в таком состоянии. Цепляюсь к Бэлу:
— Я бы прошвырнулся вдоль набережной, слышь. На автобусе до Лондонского моста, оттуда пехом по Тули-стрит, вдоль Джамайка-роуд, а потом домой на метро от Розерхита. Нас всего шестеро наберется.
Бэл улыбается:
— Я не прочь. Отделаться бы от остальных ублюдков.
Ригси пожимает плечами, пожимают плечами Культяпый и прочие. Они-то присоединятся, но без особого энтузиазма. А я — с особым. Наклоняю кружку, расслабляю пищевод, разом заглатываю пиво и рыгаю на всю катушку. Пора отчаливать.
Она курит при нем, ешь твою. Высмаливает по две пачки в день. Привычка ее Вошья. Не терплю, когда кони курят. Кренделя там — пускай их, а вот если конь, особо молодой конь. Ну, короче, к старушке своей я ж не в претензии. Она и так никакой, ешь-то, радости в жизни не видит, вот и пусть себе дымит, я не против. А молодой конь с сигаретой — прошмандовка прошмандовкой. Потом, надо ж учитывать медицинский аспект. Последний раз я ей так и сказал. Я ее, сучку, предупредил, чтоб не курила при мальце. Ты медицинский, ешь, аспект учитывай, говорю. Ладно, лопнет у меня когда-нибудь терпение.
— Ему новые туфли нужны, Дейв, — говорит.
— Да-а? Ну так я ему сам принесу, сам, — отвечаю.
Хрен она у меня еще живых бабок допросится. Купит самую дешевку, на то, что от курева останется, Вша чертова. Меня, ешь, запростак не разжалобишь. Пацан глаз с меня не сводит.
— Ну, как оно тут, сынок?
— Нормально, — говорит.
— Нормально? — это уже я. — Как понимать «нормально»? Что ж ты не целуешь папаню-то своего, а?
Подходит, чмокает меня в витрину, слюнка влажная такая.
— Вот это другой разговор, — говорю и волосы ему ерошу. Хотя пора б завязывать с облизываньями, великоват он уже для таких дел. Глядишь, слабина в нем поселится от этих сюсь-пусь, а то еще станет одним из малолетних педиков, от которых давно плюнуть некуда. Извращение это. Поворачиваюсь к ней: — Слышь, тот толстожопый рукосуй больше, надеюсь, не вертелся у школы, а?
— Нет, больше я про него не слыхала.
— Услышишь — прямиком ко мне. Никакая рвотная шваль к моему сыну не подкатывалась, не подкатывалась, а, сын? Помнишь, чему я тебя учил, если тебя в школе кто-нибудь вздумает обжимать?
— По яйцам р-р-раз! — отвечает.
Я смеюсь и отвешиваю ему пару тренировочных ударов. Сильные руки для такого возраста, от хорошей яблони яблочко, только б Вша его своим воспитанием не изгадила. Вша. Видок у нее сегодня смачный, макияж и все такое.
— Есть у тебя кто-нибудь, родная? — спрашиваю.
— В данный момент нет, — колется она и всячески строит из себя целку.
— Ну, тогда снимай трусы, быстро.
— Дейв! Не смей так выражаться. При Гэри не смей, — говорит она, показывая на парня.
— Ну, лады. Слушай, Гэл, на, держи бумажку, купишь себе конфет. Вот ключи от машины, этим дверца открывается. Полезай туда и жди нас, хорошо? Я через минуту спущусь. Нам надо с мамой о взрослом поговорить.
Кренделек учапывает с денежкой, а она начинает ломаться.
— Я не хочу, — говорит.
— А мне насрать, хочешь ты, ешь-то, или не хочешь, — говорю я ей.
Никакого, ё, уважения, всегда со Вшой так, дефект у нее, что ли, врожденный? Она строит этакую говнистую физию, но порядок знает: скидывает шмотки и рулит в комнату. Я заваливаю ее на постель и принимаюсь целовать, сую язык ей в рот, будто в захезанную пепельницу. Раздвигаю ей ноги, вставляется довольно легко, у нее там, у Вши немытой, чвакает, как в мокром поролоне, и начинаю ее дрючить. Мне просто надо спустить, что накопилось, и сматывать отсюда к своей несчастной тачке. Но штука в том, что когда я в ней, не могу кончить… и, главное, всякий раз знаю, что так будет, а один фиг лезу. А она тем временем заводится, она, которая, ешь-то, вообще ничего не хотела, еще как заводится, а я все не могу кончить.
УРЫЛ БЫ ЭТУ МАНДУ ЭТУ ДОЛБАНУЮ КОБЫЛУ И НЕ МОГУ ЕШЬ-ТО КОНЧИТЬ.
Я, уж наверно, распанахал ее вонючую щель до крови, до гланд эту грязную сучку пропер, но чем глубже я долблю, тем ей вольготнее, прям-таки пир души у нее настал, у хреновой помоечной, потасканной зловредной хреновой подстилки… все это не в кассу, не в кассу… он маячит передо мной, Лайонси из «Милуолла», маячит передо мной и никак не сгинет. Я Лайонси сейчас пытаюсь отодрать, не ее. За ту махаловку в Родерхитском тоннеле, когда я подшустрил первым и врезал этому амбалу три, ешь-то, раза, а он стоял как стоял, хоть бы хны, и разглядывал меня точно какого-нибудь зачуханного недомерка.
А потом уже Лайонси мне врезал.
— ДЕЕЕЕЙВ! ДЕЕЕЙВ! — от ее воплей щас окна вылетят, точно. НЕ УХОДИ, НЕ УХОДИ ОПЯТЬ, У НАС ЕЩЕ ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ, ОЙ, ДЕЙВ… ОЙ, ДЕЕЕЙВ!
Она ржет, ровно племенной жеребец, и прет на меня снизу, и льнет всеми стенками дырки, и когда она затихает, я, весь изнутри омертвевший, вынимаю из нее все такой же твердый, как болт, пора делать ноги от чертовой Вши, потому что, если я не сделаю ноги, я за себя не отвечаю. Одеваюсь, а она лыбится как идиотка и вкручивает мне, что меня никто никогда не привяжет к подолу, и, говорит она, если в молодости я из-за этого ходил самым крутым, то теперь из-за этого же самого сделался бестолковым развесистым овощем, на котором только ленивый язык не оттянет.
— Лады, — говорю я ей, сматывая удочки к машине; одна незадача — нет настроения возиться с дурацким пацаном. Только не теперь, не теперь, когда чертова Вша все испохабила. Я забрасываю его к сестре; ему там будет лучше, с ее малышней поиграет, Правду сказать, я не большой любитель детей.
Возвращаюсь к себе и вытаскиваю «Плейбой» с этой шлюхой Опал Ронсон, девушкой месяца. Развороты я выдираю и прикрепляю магнитиками на холодильнике. Не то чтоб я постоянный покупатель порно, только если вижу, что какая-нибудь модель шире прочих разевает своего котеночка. Клево увидеть звезду во всех укромностях, будто она твоя подружка. Это срывает с них мифологический, ешь-то, флер, приближает их к твоим конкретным нуждам. В холодильнике припасена свежая дыня, и я уже вырезал в ней три дырки по длине и ширине моего стоячего, две с одного конца и одну с другого — это у Опал будут щелочку, попочка и ротик. Ротик я подвожу губной помадой. Остальные дырочки промазываю кремом «Понз» для рук, и мы стартуем… куда ты, ешь-то, желаешь, девочка: в глотку, или в жопку, или в кошечку… я впериваюсь в фото Опал на дверце холодильника, она выгнула спину и шепчет мне что-то неразборчивое, не пойму, в кошечку или в жопку, и из глубины ее темных зрачков всплывает этакое подмигивание, что Опал-де, может, и не та птичка, чтоб дать клиенту в первый же раз, я вспоминаю ее в «Любовных соблазнах»… ууух… зато потом в «Параноике», именно в «Параноике»; но затем я думаю: да все по барабану, вдруг девочка в жизни не сношалась с истинным асом, и кабы истинный ас… ааа, щас я тебя, радость, расщеплю надвое… аааа…
ХАААААХ!
Голова кружится и кружится, семя высаживается и высаживается в дыню. Пара несуществующих секунд в будуарчике Опал — и я готов. Да благословит тебя господь, девочка моя.
Я чуток кемарю на кушетке, а когда просыпаюсь, врубаю ящик, но глаза, ешь-то, не фокусируются. Раз десять выжимаю гантели, щупаю бицепсы. Резкость настроилась, но штормит еще вовсю, мускулы покачиваются, ровно бедра незанятых трансов в ночном клубе. Для восстановления сил мне нужен бифштекс. Вскоре я спускаюсь к «Безродному слепцу». Там ни души, я мотыляю в «Скорбящего Мориса». Все тут: Бэл, Ригси, Культяпый, Родж, Джон и так далее. Я принимаю пинту полусветлого горького, прошу повторить. Пойло удобоваримое, я только начинаю оттягиваться, как слышу гам в баре: — АААЙЙЙЙЙ!
Оборачиваюсь и вижу его. Этого убогого ублюдка, своего черепа. Полюбуйтесь: слез, ешь-то, с дерева и бузит. Убогий, ё: каким был, таким остался. За нами ж сейчас приглядывают как никогда, а он вот он, пожалста, явился. Бэл, Ригси и Культяпый, эти-то хмыри порадовались, когда я затрепыхался, еще б не порадовались.
— Добрдень, мальчик мой! Угстишь свого старичка, а? А-а? — говорит. Набрался уже как свинья, тварь.
— Я тут собирался с ребятами поболтать, — объясняю ему. Он вылупляется, словно я жопа какая-нибудь. Затем подбоченивается: — Ах, поблтать, я че, должен…
— Вы ниче не должны, мистер Т. Сию секундочку, — говорит Бэд и наваливается на стойку. Приносит «черепу» двойной скоч и пинту пива.
— Вот это мужик, — кивает тот на Бэла. — Молодой Барри, как его… Барри Лич, вот это мужик! — Улыбается, уважительно чокается с Бэлом. Затем вдруг вылупляется на меня:
— ЭЙ, шо у тэя с лицом!
Я уже только жду, что еще этот старый крендель выкинет.
— Шоутэяаааа…
Долбаная, налитая пивом шотландская харя, кретинский, сиплый шотландский акцент; не отделаешься от них ни на минуту. Хоть бы он, на самом деле, умолк навеки.
— Отвянь! — грохаю я. Потому что «череп» одной рукой обнял за плечи меня, а другой — Бэла и Ригси. Я, по идее, обязан «черепу» внимать, ровно Иисусу какому-нибудь…
— От он, мой малыш. Жопа он сраная! ЖОПА ОН СРРРРАНАЯ! Но все еще мой малыш, — говорит он. И потом говорит: — Эй, малыш, деньжат-то подкинь? Я скоро получу саи-идную смум… сумму, сын. Гаарили, тут заваруха намчается, и я огродами, огродами, дескать, попомнят мои зслуги и должным обрзом… пнмаешь, о чем я, Дэвид… а, сынуля?
Я вынимаю из кармана пачку десяток. Все что угодно, все что угодно, только б отделаться от хренова старого попрошайки.
— Ты, сынок, хороший. Хар-роший наследник Простинтов! — Озирается, закатывает рукав. — Моя кровь, — сообщает он Ригси, — кровь Простинтов.
— Бьюсь об заклад, она стопроцентная, мистер Т., — говорят Ригси, и Бэл, и Культяпый, и Родж, и Джонни, и прочие, у них всех есть повод оторваться, и у меня тоже, однако мне не по нутру, как смеется Ригси. Хмырь или не хмырь, речь тут о моем старике. Хоть минимум уважения ты должен же проявить?
— Такие дела, сын. Сто процентов Простинта! — говорит старый шут. Затем он, к счастью, оглядывается и видит другую такую же лысину, уткнувшуюся в стойку. — Пкдаю вас с лбовью, рбта. Там, на дргой строне, спрсите у мого лчшего дрга… что ж, не зрвайтсь, мальчики. Не куште дрг дрга! Ндеюсь, ваши дети прспеют в жзни. Вмнадо рзвить храктер для ба-альшой гры… для контор повсейблястрне… тих-ха! «Ребята Билли»… мы б показали вам, где раки зимуют… во де сиэли пнаст… тыящему крутые парни… я гврю о «Ребятах Билли» нз Бриктинга, о настъящих «Ребятах», а о ком же я тут гврю! Зпомните, друзья, вам сперва надо развить характер! Вам надо развить характер для большой игры!
— Это ведь тоже игра, мистер Т., — говорит Бэл.
Старый крендель вскакивает и приникает к такому же, как он, старому кренделю, чтоб поговорить.
— ХАРАКТЕР ДЛЯ БОЛЬШОЙ ИГРЫ! — вертится он и орет на все помещение.
Меня он уже совсем затрахал. Есть только одно место, куда можно завалиться в таком состоянии. Цепляюсь к Бэлу:
— Я бы прошвырнулся вдоль набережной, слышь. На автобусе до Лондонского моста, оттуда пехом по Тули-стрит, вдоль Джамайка-роуд, а потом домой на метро от Розерхита. Нас всего шестеро наберется.
Бэл улыбается:
— Я не прочь. Отделаться бы от остальных ублюдков.
Ригси пожимает плечами, пожимают плечами Культяпый и прочие. Они-то присоединятся, но без особого энтузиазма. А я — с особым. Наклоняю кружку, расслабляю пищевод, разом заглатываю пиво и рыгаю на всю катушку. Пора отчаливать.
Торонто, 1967
Боб любовался младенцем на жениных руках. Мимолетно он вспомнил иную страну, иную жену, иного ребенка… ох, нет. Память умолкла, едва он погладил теплую румяную детскую щечку. Все то было давно, далеко. Было с вулвергемптонским Бобом Уортингтоном. А теперешний Боб Уортингтон обустроил себе новую жизнь в Торонто. Он провел в роддоме несколько часов, до утра, а затем, вымотанный, но довольный, поехал к себе, в отдаленный пригород. Все дома на его улице были разные на вид, не то что типовые кирпичные халабуды, среди которых он вырос, но странно, район все же производил впечатление некоего однообразия. Он припарковался на узкой асфальтированной дорожке у въезда в гараж.
При виде баскетбольной корзины, укрепленной над воротами гаража на стандартной высоте в десять футов, Боб представил, как его сын станет подрастать, и даже воочию увидел подростка, выпрыгивающего вверх, будто хариус, и забрасывающего мяч в корзину. Мальчик наверстает все то, что Бобу помешали сделать обстоятельства. У него будут все возможности. Завтра нужно опять устраиваться на работу; сам себе не поможешь — никто не поможет. А сейчас он слишком издергался. Укладываясь, Боб молил Бога о крепком сне и о сновидениях, в которых отобразились бы сегодняшние чудесные события. Он надеялся, что бесы нынче не придут. По большому счету, он только на это и надеялся.
При виде баскетбольной корзины, укрепленной над воротами гаража на стандартной высоте в десять футов, Боб представил, как его сын станет подрастать, и даже воочию увидел подростка, выпрыгивающего вверх, будто хариус, и забрасывающего мяч в корзину. Мальчик наверстает все то, что Бобу помешали сделать обстоятельства. У него будут все возможности. Завтра нужно опять устраиваться на работу; сам себе не поможешь — никто не поможет. А сейчас он слишком издергался. Укладываясь, Боб молил Бога о крепком сне и о сновидениях, в которых отобразились бы сегодняшние чудесные события. Он надеялся, что бесы нынче не придут. По большому счету, он только на это и надеялся.
Путевый конь
Сидим себе на стоянке в кузове фургончика. Никто к нам что-то не подваливает, зазря пилили в такую даль. Ну, думаю, если тут и дальше будет так же тускло, подзаправлюсь эксом и за милую душу замотылюсь внутрь, в свободный поиск. Бэл в тачке рядом с какими-то еще кренделями, вылезать оттуда не собирается. Ну, силком я его не поволоку, делать мне, что ли, больше нечего, тем паче что внутри коней как сельдей в бочке.
— На прошлой неделе в тот кабак столько всякого дерьма набилось, — говорит Культяпый.
— Ага, и я их всех от тебя оттаскивал, — говорю. — Не оттащил бы — крантец клиенту. Глава последняя, недописанная, ешь-то, так или нет?
— Да уж, меня там типа не слабо помяли. Слышь, хотя раз я как пошел пиндюрить их кружками, урр… всем, сукам, досталось, как стояли в кружок, так и отползли по одному.
— Этот жирный хрюндель бармен, — говорит Джонни, — выступал он порядочно.
— Угу, — подхватываю я, — выступал, пока я его не урыл железной табуреткой. Вот это было круто. Как сейчас вижу: лоб у этого сучонка чудесненько так хрясь — и всмятку.
Замечаю, что Культяпый шарит в пакете, пива ищет.
— Эй, Культяпый! А нам пивка, тварюга ты эдакая, — ору ему. Он протягивает банку. Пиво сорта «Мак-Ивенс».
— Моча шотландская, — говорит он и спохватывается: — Извини, друг, из головы вон.
— Ничего, мне по фигу.
— Понимаешь, ты ж не такой, как все эти поганые настоящие шотландцы. Ну вот возьми моего старика, он ирландец по национальности, а старуха полька. Это ведь не значит, что я поляк вонючий, не значит?
Я пожимаю плечами: — Все мы полукровки недоделанные, друг.
— Ну да, — не отступается Культяпый, — но зато мы все белые, нет разве? Расовая чистота и так далее.
— Да, пожалуй, тут ты в точку попал, друг, — говорю.
— То есть я ж не к тому, что Гитлер делал все правильно, ты не думай. Он же не виноват, что не англичанином родился.
— Да уж, Гитлер был тот еще дрочила, — говорю я ему, — две мировые войны и один мировой кубок, друг. Всё выиграли пурпурно-синие.
Культяпый начинает петь. Жаль, некому заткнуть ему пасть еще до того, как он вспомнит какую-нибудь старую уэстхемпширскую кричалку.
— Пурпурно-синий в высшей лиге нав-сег-да, пурпурно-синий не загнется ни-ког-да… В фургончик лезет Ригси, сзади топчутся Бэл и этот хрен Роджер.
— Пошли внутрь, обалдуи, — зовет Ригси. — Там полный улет! Чесслово, музыка такая, что мурашки по коже подирают!
— Объяснить тебе, от чего у меня обычно по коже подирает? — спрашиваю.
— От волынщиков, — встревает Культяпый.
— Ну нет. Тут крутятся разные суки, и они явно не из конторы, — объясняю я Ригси. Бэл говорит:
— Да, ты мильярд раз прав, Торни.
Внутри тусуется хмырь со шрамом на физии. Это известие заставляет Ригси встряхнуться.
— До него легко докопаться, до болвана сучьего. Эти приглаженные фраера, крутые хмыри с полным карманом таблеток, они просто за задницу его выкручивают. Неудивительно, что мы не можем выбить из них даже парацетамол или активированный уголь, когда припрет.
— Да проблема не в хмыре, — выпаливает Ригой. — Дело в том, что всякий раздолбай, являясь сюда, числит себя основным.
Он дает Балу таблетку: — На-ка, попробуй.
— Вали отсель, — хрипит Бэл. Ему все еще не по кайфу. Хер с ним, я глотаю экси, вхожу вместе с Ригси внутрь. Культяпому все уже по барабану, и он хиляет за нами. Оглядевшись, я фиксирую стадо коней, которые жмутся к стенке. От одной из них глаз не могу оторвать. Меня как шандарахнули, точно в штанах башня, но вдруг я понимаю" что перекрыл свои грошовые возможности и обязан выслушивать чье-то вяканье.
— На что ты, елкин сад, так зыришь, а?
Выкрутилась вперед и вопит мне в морду. Я вообще на коней не гляжу в упор. То есть, насколько я секу жизнь, глядеть или не глядеть — вопрос воспитания. Культяпый, этот просто запугивает какую-нибудь дорис. Смотрит на нее в упор, они, видимо, считают, что их сейчас снасилуют или что-нибудь там еще. Я его от таких повадок отговаривал. «Ты, ешь-то, не смотри на коня в упор, — втолковывал я ему. — Коли желаешь играть в гляделки, отправляйся на Олд-Кент-роуд и пучься на какого-нибудь тамошнего милуоллского кренделя. А с птичками обходись уважительно, — твердил я ему. — Представь, что какой-нито секс-маньяк или же потрошитель смотрит на твою сестричку, как ты на них смотришь». Но вот он я, вылупился на девушку. И не оттого, что она такая смазливая, хотя она ж и смазливая, она вообще изумительная. Это оттого, что я принял экстази и смотрю на девушку, у которой вообще нет рук.
— Тебя по телику не показывали? — это все, что я мог выдумать.
— Нет, меня не показывали по телику, и в цирке, блин, тоже.
— Да я и не…
— Ну, скачивай давай, — бортует она меня и отворачивается. Ее подружка обнимает ее за плечи. Я стою на месте точно ушибленный баклажан. То есть мало кто позарился бы на блядь, у которой есть только рот, этот вопрос не обсуждается, а как насчет девушки, у которой, раздери ее, нет рук?
— Алло, Дейв, ты ж не позволишь какому-то недоделанному коню так тебя бортовать? — лыбится Культяпый своими гнилыми зубами. Зубами, которые запростак выбить.
— Заткни пасть, дрочун херов, или я сам тебе ее заткну.
Без вариантов, я запал на этого коника; на безрукую, ешь, красулю, на прочерк в телефонной книжке, я запал. Подружка подваливает ко мне, вдобавок ко всем зырящим, ко всей этой швали, напичканной эксом по горлышко. — Ты прости, что она такая. Кислоты перебрала.
— А что тогда у нее с руками? — Я не должен был это спрашивать, но подчас вопрос сам вырывается у тебя изнутри. — Ты не дергайся особо, честно скажи, — предлагаю я.
— Теназадрин. Впитываешь?
Культяпый и в этот разговор, жопа, влез:
— Наименее привлекательный, ёш, в мире наркотик: теназадриновые ручки.
— Заткни хлебало! — гавкаю я на раздолбая, и он сечет, что у меня за физиономия, и трусит. Друг или не друг, эта сука откровенно напрашивается на хорошую плюху. Оборачиваюсь к дорис: — Передай своей подружке, я не хотел ее обидеть. Та мне улыбается: — Поди сам ей скажи. Тут я вроде бы тушуюсь, потому что перед девушкой, которая мне по-настоящему нравится, я чувствую некий трепет. Мы щас не о прошмандовках, те-то за десятку готовы, но перед девушкой, которая мне нравится, я, честно, другой. Впрочем, экстази помогает, и я подваливаю с новой стороны. — Слышь, извини, что я так на тебя вылупился, и вообще.
— Я к этому привыкла, — говорит она.
— Обычно я на людей не вылупляюсь…
— Только на тех, у кого нет рук.
— Проблема не в руках… просто у меня был хороший приход после экса, и я поймал такой… а ты… ты была такая красивая, и я просто вобрал твою милоту… меня, кстати, Дейв зовут.
— Саманта. Не смей называть меня Сэм. Не смей. Меня зовут Саманта, — говорит она, чуть ли не улыбаясь. «Чуть ли не» — это для меня больше чем надо.
— Саманта, — повторяю я, — ты тоже никогда не называй меня Дэвидом. Я Дейв.
Тут она хихикает, и что-то переворачивается у меня внутри. Эта дорис — белая, ешь-то, капсулка, напиханная самой большой порцией МДМА, какую я заглатывал за мою траханую жизнь.
— На прошлой неделе в тот кабак столько всякого дерьма набилось, — говорит Культяпый.
— Ага, и я их всех от тебя оттаскивал, — говорю. — Не оттащил бы — крантец клиенту. Глава последняя, недописанная, ешь-то, так или нет?
— Да уж, меня там типа не слабо помяли. Слышь, хотя раз я как пошел пиндюрить их кружками, урр… всем, сукам, досталось, как стояли в кружок, так и отползли по одному.
— Этот жирный хрюндель бармен, — говорит Джонни, — выступал он порядочно.
— Угу, — подхватываю я, — выступал, пока я его не урыл железной табуреткой. Вот это было круто. Как сейчас вижу: лоб у этого сучонка чудесненько так хрясь — и всмятку.
Замечаю, что Культяпый шарит в пакете, пива ищет.
— Эй, Культяпый! А нам пивка, тварюга ты эдакая, — ору ему. Он протягивает банку. Пиво сорта «Мак-Ивенс».
— Моча шотландская, — говорит он и спохватывается: — Извини, друг, из головы вон.
— Ничего, мне по фигу.
— Понимаешь, ты ж не такой, как все эти поганые настоящие шотландцы. Ну вот возьми моего старика, он ирландец по национальности, а старуха полька. Это ведь не значит, что я поляк вонючий, не значит?
Я пожимаю плечами: — Все мы полукровки недоделанные, друг.
— Ну да, — не отступается Культяпый, — но зато мы все белые, нет разве? Расовая чистота и так далее.
— Да, пожалуй, тут ты в точку попал, друг, — говорю.
— То есть я ж не к тому, что Гитлер делал все правильно, ты не думай. Он же не виноват, что не англичанином родился.
— Да уж, Гитлер был тот еще дрочила, — говорю я ему, — две мировые войны и один мировой кубок, друг. Всё выиграли пурпурно-синие.
Культяпый начинает петь. Жаль, некому заткнуть ему пасть еще до того, как он вспомнит какую-нибудь старую уэстхемпширскую кричалку.
— Пурпурно-синий в высшей лиге нав-сег-да, пурпурно-синий не загнется ни-ког-да… В фургончик лезет Ригси, сзади топчутся Бэл и этот хрен Роджер.
— Пошли внутрь, обалдуи, — зовет Ригси. — Там полный улет! Чесслово, музыка такая, что мурашки по коже подирают!
— Объяснить тебе, от чего у меня обычно по коже подирает? — спрашиваю.
— От волынщиков, — встревает Культяпый.
— Ну нет. Тут крутятся разные суки, и они явно не из конторы, — объясняю я Ригси. Бэл говорит:
— Да, ты мильярд раз прав, Торни.
Внутри тусуется хмырь со шрамом на физии. Это известие заставляет Ригси встряхнуться.
— До него легко докопаться, до болвана сучьего. Эти приглаженные фраера, крутые хмыри с полным карманом таблеток, они просто за задницу его выкручивают. Неудивительно, что мы не можем выбить из них даже парацетамол или активированный уголь, когда припрет.
— Да проблема не в хмыре, — выпаливает Ригой. — Дело в том, что всякий раздолбай, являясь сюда, числит себя основным.
Он дает Балу таблетку: — На-ка, попробуй.
— Вали отсель, — хрипит Бэл. Ему все еще не по кайфу. Хер с ним, я глотаю экси, вхожу вместе с Ригси внутрь. Культяпому все уже по барабану, и он хиляет за нами. Оглядевшись, я фиксирую стадо коней, которые жмутся к стенке. От одной из них глаз не могу оторвать. Меня как шандарахнули, точно в штанах башня, но вдруг я понимаю" что перекрыл свои грошовые возможности и обязан выслушивать чье-то вяканье.
— На что ты, елкин сад, так зыришь, а?
Выкрутилась вперед и вопит мне в морду. Я вообще на коней не гляжу в упор. То есть, насколько я секу жизнь, глядеть или не глядеть — вопрос воспитания. Культяпый, этот просто запугивает какую-нибудь дорис. Смотрит на нее в упор, они, видимо, считают, что их сейчас снасилуют или что-нибудь там еще. Я его от таких повадок отговаривал. «Ты, ешь-то, не смотри на коня в упор, — втолковывал я ему. — Коли желаешь играть в гляделки, отправляйся на Олд-Кент-роуд и пучься на какого-нибудь тамошнего милуоллского кренделя. А с птичками обходись уважительно, — твердил я ему. — Представь, что какой-нито секс-маньяк или же потрошитель смотрит на твою сестричку, как ты на них смотришь». Но вот он я, вылупился на девушку. И не оттого, что она такая смазливая, хотя она ж и смазливая, она вообще изумительная. Это оттого, что я принял экстази и смотрю на девушку, у которой вообще нет рук.
— Тебя по телику не показывали? — это все, что я мог выдумать.
— Нет, меня не показывали по телику, и в цирке, блин, тоже.
— Да я и не…
— Ну, скачивай давай, — бортует она меня и отворачивается. Ее подружка обнимает ее за плечи. Я стою на месте точно ушибленный баклажан. То есть мало кто позарился бы на блядь, у которой есть только рот, этот вопрос не обсуждается, а как насчет девушки, у которой, раздери ее, нет рук?
— Алло, Дейв, ты ж не позволишь какому-то недоделанному коню так тебя бортовать? — лыбится Культяпый своими гнилыми зубами. Зубами, которые запростак выбить.
— Заткни пасть, дрочун херов, или я сам тебе ее заткну.
Без вариантов, я запал на этого коника; на безрукую, ешь, красулю, на прочерк в телефонной книжке, я запал. Подружка подваливает ко мне, вдобавок ко всем зырящим, ко всей этой швали, напичканной эксом по горлышко. — Ты прости, что она такая. Кислоты перебрала.
— А что тогда у нее с руками? — Я не должен был это спрашивать, но подчас вопрос сам вырывается у тебя изнутри. — Ты не дергайся особо, честно скажи, — предлагаю я.
— Теназадрин. Впитываешь?
Культяпый и в этот разговор, жопа, влез:
— Наименее привлекательный, ёш, в мире наркотик: теназадриновые ручки.
— Заткни хлебало! — гавкаю я на раздолбая, и он сечет, что у меня за физиономия, и трусит. Друг или не друг, эта сука откровенно напрашивается на хорошую плюху. Оборачиваюсь к дорис: — Передай своей подружке, я не хотел ее обидеть. Та мне улыбается: — Поди сам ей скажи. Тут я вроде бы тушуюсь, потому что перед девушкой, которая мне по-настоящему нравится, я чувствую некий трепет. Мы щас не о прошмандовках, те-то за десятку готовы, но перед девушкой, которая мне нравится, я, честно, другой. Впрочем, экстази помогает, и я подваливаю с новой стороны. — Слышь, извини, что я так на тебя вылупился, и вообще.
— Я к этому привыкла, — говорит она.
— Обычно я на людей не вылупляюсь…
— Только на тех, у кого нет рук.
— Проблема не в руках… просто у меня был хороший приход после экса, и я поймал такой… а ты… ты была такая красивая, и я просто вобрал твою милоту… меня, кстати, Дейв зовут.
— Саманта. Не смей называть меня Сэм. Не смей. Меня зовут Саманта, — говорит она, чуть ли не улыбаясь. «Чуть ли не» — это для меня больше чем надо.
— Саманта, — повторяю я, — ты тоже никогда не называй меня Дэвидом. Я Дейв.
Тут она хихикает, и что-то переворачивается у меня внутри. Эта дорис — белая, ешь-то, капсулка, напиханная самой большой порцией МДМА, какую я заглатывал за мою траханую жизнь.
Лондон, 1979
Она сидела в безликом фаст-фуде на Оксфорд-стрит над шоколадным коктейлем, потягивая приторную жидкость через соломинку. Хорошо было съездить в город на метро. Квартира, где она на птичьих правах жила, ей обрыдла; там недавно обосновалась шобла молодых шотландцев, которые в основном хлестали сидр и с беспочвенным догматизмом обсуждали сравнительные достоинства рок-групп, от коих тащились. В такую жару лучше б махнуть в Уэст-Энд, но в черепе у нее было пусто и скользко, как на вечеринке опиоманов, куда случайно вперся незваный клиент, с завиральными идеями притом. Ей не хотелось очередного сейшна, очередного бэнда, очередных рож, очередного траха; очередного механического, безлюбого траха. Она сжала мышцы влагалища и покорно содрогнулась всем телом. В приливе самобичевания переключилась со своих гадких мыслей на мещан, толкущихся в до смешного заполненном кафе. И как раз в этот миг ощутила на себе его взгляд.