Впереди шла женщина с коляской. Я догнал ее.
– Извините.
Она остановилась и вопросительно взглянула на меня:
– Да?
– Вы не знаете, как проехать к дому Леонарда Флейша? – Я махнул рукой в сторону “форда”. – Я везу заказанные им образцы, но не могу найти его дом.
– Вон тот большой желтый дом на холме, – сказала она и указала в сторону поселка рабочих. – Вам надо ехать прямо по шоссе Макинтайра, – продолжала она, – до самой вершины холма. Сразу за Двенадцатой улицей, вы не пропустите его. Большой желтый дом. Раньше в нем жил старый Макинтайр.
– Спасибо, большое спасибо.
– Не за что.
Я снова сел за руль. Мой автомобиль был развернут в противоположную сторону, и я решил объехать квартал. Поворачивая на Харпер-бульвар, я вспомнил, что Бен и Джерри все еще следуют за мной по пятам, и на улице, параллельной Харпер-бульвару, показался их бледно-голубой “плимут”: как всегда, в квартале от меня.
Они ни за что не подпустят меня к дому Флейша. Но мне это необходимо, я должен добраться до Сондры Флейш.
Они следовали за мной по привычке неторопливо. Я был дилетант, они не ожидали, что я попытаюсь от них отделаться. Но дилетант, одержимый яростью, это уже что-то совсем другое. Я очень медленно проехал два квартала прямо. Как я и ожидал, они тоже уменьшили скорость, чтобы приспособиться к моей.
На следующем перекрестке я остановился и огляделся по сторонам. Затем проворно свернул за угол. Они тоже свернули за квартал от меня и еле двигались. Вырвавшись из их поля зрения, я изо всех сил нажал на акселератор, резко свернул направо на Харпер-бульвар, проскочив перед самым носом “доджа”, водитель которого обругал меня, и вернулся на один квартал назад, после чего сделал еще один крутой поворот. Затем я перешел на более разумную скорость, и, когда я опять свернул на улицу, где видел их в последний раз, их и след уже, естественно, простыл. Но и позади меня они не появились.
Я свернул налево и ехал все дальше и дальше в западном направлении, по району трущоб до последнего моста через Черную реку. Перебрался по нему на другой берег и вернулся назад, к тому району, который мне был нужен. Он простирался от Седьмой улицы до шоссе Макинтайра. Я проехал по шоссе Макинтайра до вершины холма и увидел большой желтый дом с черной, с высокими скатами крышей, отделенный от дороги сосновой рощей. Это был огромный дом с эркерами в стиле начала века и обшитый скромной вагонкой. Указатель слева от поворота гласил:
ЧАСТНАЯ ДОРОГА
СКВОЗНОГО ПРОЕЗДА НЕТ
Чуть дальше был еще один указатель с надписью:
ПРОХОДА НЕТ
Я свернул на частную дорогу и, подзадоренный двойным запретом, проехал по извилистой подъездной дорожке через сосновую рощицу до самого дома. Перед домом стояли черный “линкольн” и кремовый “тандерберд”.
Я поставил свой “форд” рядом с ними, поднял газету с пола, аккуратно ее свернул и вылез из машины.
Поглощенный сложными маневрами, я немного отвлекся и слегка успокоился. Слепой и безрассудный гнев приутих. Внутри у меня горел более спокойный огонь, так что, когда я поднялся по лестнице к широкой парадной двери, я уже не кинулся прошибать ее головой, а чинно позвонил в звонок.
Я ожидал, что выйдет горничная или дворецкий, но открывшая мне дверь женщина средних лет была слишком хорошо одета, чтобы ее можно было принять за прислугу. Она взглянула на меня равнодушно и рассеянно сквозь затянутую противомоскитной сеткой внутреннюю дверь, сказала:
– Слушаю вас.
Мне надо было во что бы то ни стало войти в дом. Не было смысла затевать скандал в отсутствие Сондры. Как можно спокойнее я сказал:
– Сондра дома?
– Представьтесь, пожалуйста?
Мы с Сондрой имели две точки соприкосновения. Я выбрал самую безобидную.
– Я ее соученик, – ответил я, но не смог удержаться и добавил:
– Пол Стендиш.
К моему удивлению, моя фамилия ей ничего не говорила. Возможно, она не читала журналистских изысков своей дочери, если только это действительно была миссис Леонард Флейш, мать Сондры, но я решил, она ею как раз и являлась. Она сердечно улыбнулась мне и отворила внутреннюю дверь.
– Входите. Сондра как раз вернулась с работы.
– Спасибо. – Я шагнул через порог и показал ей газету. – Я прочел кое-что, написанное ею.
– Она прекрасно пишет, не так ли? – уверенно сказала мать Сондры.
– Вы абсолютно правы, – подтвердил я.
– Подождите, пожалуйста, в гостиной... Я скажу Сондре, что вы пришли. Пройдите сюда. Вас зовут Пол?
– Совершенно верно. Пол Стендиш. Спасибо.
Я прошел в гостиную, огромную комнату с эркерами по обе стороны. Стены были украшены лепниной и антикварными безделушками, а справа в стене была закрытая раздвижная дверь. Тяжелые бордовые драпировки с потолка до пола висели по бокам окон, а на полу лежал весьма аляповатый темный персидский ковер. Но мебель была современная, из пенорезины бежевого цвета с прямыми черными металлическими ножками. Какой бы ни была первоначальная меблировка этой комнаты, соответствующая ее стилю, она была убрана прочь и заменена этой хлипкой, лишенной какого-либо стиля дешевкой. Любой предмет этой обстановки выглядел бы прекрасно в офисе Уолтера, точно так же, как его шкаф с трофеями оказался бы здесь вполне на месте, скажем в простенке между окнами.
Я не стал садиться. Я стоял посреди комнаты лицом к входу, где с минуты на минуту должна была появиться Сондра.
Но она вошла с другой стороны, через раздвижные двери. Они плавно разъехались, и она предстала передо мной, подобно загадочному персонажу Орсона Уэллса в женском варианте. Если я рассчитывал на виноватое смущение, или на горячее опровержение, или на лихорадочные попытки объясниться, или на молчаливый вызов, или на ледяную отчужденность – если я ожидал чего-либо в этом духе, я ошибался. Несколько секунд она стояла в удивлении – стройная, по-лисьи грациозная фигура в обрамлении дверей, за которые она продолжала держаться. Она слегка наклонила голову, улыбнувшись мне и сверкнув глазами сквозь полуопущенные ресницы. Затем голосом, который она с трудом контролировала, прошептала:
– Что ты об этом думаешь?
Ну, теперь я мог дать волю своим чувствам.
– Ты, порочная девчонка! Ты, бессовестная лгунья...
– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – Она простерла ко мне сложенные лодочкой руки и прошептала:
– Не кричи так громко, а то папа прибежит. – И закрыла раздвижные двери.
Я набрал воздуха в легкие и продолжал:
– Ты, эгоистичная выскочка! Ты, двуличная тварь! Ты, неграмотная, некомпетентная иди...
– Ну, нет! Постой минутку! – сказала она. – Что ты имеешь в виду под словом “некомпетентная”? Возьми свои слова обратно!
Я помахал газетой у нее перед носом:
– Ты, глупая, нелепая маленькая сучка. Ты не понимаешь, что тебя можно привлечь к ответственности за подобные вещи?
– Ох, ну в этом-то ты как раз ошибаешься! Меня нельзя привлечь! – Она весело рассмеялась. – Это самая лучшая часть статьи, разве ты этого не понимаешь?
Возведенная мною стена ярости обрушилась, пробитая непостижимым равнодушием. Я удивленно посмотрел на нее и сказал:
– О чем, ради всего святого, ты говоришь?
– Дай мне газету. – Она вырвала ее у меня из рук и стала перебирать страницы, разбрасывая ненужные по полу и оставив те, где была напечатана ее статья, – четвертушку со страницей три и другую, со страницей одиннадцать.
– Посмотри сюда, – сказала она. – Покажи мне хоть одно слово, которое можно было бы отнести к разряду клеветнических, или порочащих личность, или каким-нибудь еще громким определениям. Вот, например: “Глумливый и дерзкий Стендиш”. Ты выглядел глумливым, дорогой, в глазах всех этих глупых полицейских. И дерзким. Ты и сейчас ведешь себя дерзко. И ты в самом деле назвал полицейских недоумками и заявил, что они не должны были задерживать твоего друга.
– Но я не говорил, что буду звонить в Вашингтон. – От воинственного гнева я как-то незаметно скатился на угрюмую оборонительную позицию.
– Спорим, что говорил! – Она поглядела мне в лицо и засмеялась, когда убедилась, что была права. – Ну, ты видишь? Ну признай, разве это не первоклассный образчик журналистского искусства?
Она гордилась своим творением и хотела, чтобы я, ее жертва, похвалил ее. Она была похожа на помесь ухоженной кошечки и хорошо откормленного щенка и смотрела, ожидая, что я порадуюсь тому, как ловко и умело она вонзила нож мне в спину.
Я пришел в этот дом, кипя от ярости, желая только одного: выплеснуть свой гнев на Сондру Флейш и тем облегчить душу. Если бы в ее поведении я почувствовал хотя бы намек на раскаяние или, напротив, она повела бы себя вызывающе, я бы осуществил свое намерение без всякого колебания. Но эта ее гордость за свой поступок, это ее требование одобрения с моей стороны, уподобляющее ее ученым-атомщикам, которые гордились изобретением “чистой” бомбы, полностью сбили меня с толку. Я полагаю, в нашем мире найдется немало таких людей, которых нисколько не беспокоит моральная сторона их работы и которые озабочены лишь тем, чтобы умело ее выполнить. А если жертва возражает – особенно если она возражает с позиций эксцентричной и устарелой морали, – они огорчаются, что эта самая жертва не говорит “Туше!”.
До меня никак не доходила простая мысль, что Сондра безнадежно погрязла в своем эгоизме и мой гнев способен только ее удивить; и это в какой-то момент совершенно выбило меня из колеи. Я не искал справедливости в этом доме – понимал, что это невозможно, – но я жаждал мести. Я хотел заставить Сондру Флейш понять, как отвратительно она поступила, так, чтобы, покидая этот дом, я почувствовал, что ее терзают угрызения совести. Но, увидев ее, я понял, что мои надежды тщетны. Но я по-прежнему жаждал отмщения, и внезапно меня осенило. Ее задело только одно из моих высказываний, только одно.
Замечательно. Существует не один способ сквитаться даже с кошкой.
– Кстати, – сказал я, – статья отнюдь не является первоклассным образцом журналистского искусства. Я бы сказал, что она написана на уровне учащегося четвертого класса.
Ее улыбка вспыхнула и тут же погасла, она отступила чуть в сторону и испытующе смотрела на меня, стараясь понять, не шучу ли я. Потом она взяла себя в руки и сказала:
– Это ты говоришь со злости.
– Нет, это действительно так, – сказал я, на этот раз совершенно спокойно и даже сочувственно, подавив в себе возмущенного моралиста. – Вот дай я тебе покажу. – Я взял у нее газету, пробежал глазами статью и продолжал:
– Вот, например, посмотри: “Эта и другие сомнительные угрозы была...” – ты видишь, подлежащее и глагол не согласуются, должно быть “были”, а не “была”.
Она нахмурилась было, но потом нетерпеливо тряхнула головой.
– Как у меня, звучит лучше, – ответила она.
– Нет, хуже. – Я перевел взгляд на другое место в статье. – А вот другое место...
Но она не пожелала меня слушать и поспешила закончить неприятный для нее разговор:
– Ты просто придираешься. Так тоже можно сказать.
– Сказать-то можно, но писать так не годится, – не унимался я и продолжал анализировать фразу за фразой теперь уже с точки зрения стиля. – А посмотри, какой у тебя бедный словарь! Без конца мелькают одни и те же слова.
Теперь уже на ее лице не оставалось и следа самодовольства.
– Откуда ты выискался, такой пурист?
– Ну, если ты собираешься и дальше писать, тебе предстоит основательно усовершенствовать свой стиль и научиться правильно строить предложения. – На этот раз я рискнул улыбнуться. – Впрочем, все это не так уж важно в такой маленькой газетенке, как “Путеводная звезда”, – добавил я, – но с такими данными вряд ли тебе удастся пробиться в большую прессу. В самом деле, может быть, тебе не стоит наклеивать эту статью в альбом своих журналистских шедевров?
Я попал в цель. Она вырвала газету у меня из рук и швырнула на пол.
– Тебе лучше убраться отсюда, – сказала она. – Если бы я сказала папе, кто ты...
– Может быть, тебе следует еще раз набело переписать статью, – сказал я.
– Я ее три раза переписывала, – озадаченно сказала она и тут же спохватилась. – Я пошла за папой.
– Я ухожу. – Я обвел взглядом разбросанные на полу газетные листы. – Можешь оставить себе этот экземпляр. Мне он больше не нужен.
Я повернулся, пошел прочь из гостиной и столкнулся нос к носу с направлявшимся в гостиную мужчиной. Ему на вид было около пятидесяти. Это был крепкого сложения энергичный человек со светлыми добрыми глазами. Он посмотрел на меня, вежливо и с удивлением улыбнувшись, и взглянул через мое плечо на Сондру:
– Ну что? Кто это?
– Папа, – сказала она язвительным тоном. – Я рада была бы познакомить тебя с Полом Стендишем.
В первый момент мое имя не вызвало у него никаких ассоциаций, и я поспешно проговорил:
– Раз познакомиться с вами, сэр. Я соученик Сондры.
– Отлично, отлично, – сказал он, улыбаясь чуть шире, и пожал мне руку. Затем улыбка стала сползать с его лица, и он взглянул на меня более внимательно.
– Совершенно верно, сэр, – сказал я. – Я глумливый, дерзкий Пол Стендиш, профсоюзный громила, о котором писала ваша дочь. Вы прочли статью?
– Да, – ответил он после некоторой заминки. Взгляд его сделался жестче и холоднее, он явно недоумевал, что я здесь делаю.
– Не слишком-то блестяще написано, конечно, – сказал я, – но можно надеяться, что после окончания колледжа она сможет работать репортером в “Путеводной звезде”.
– Боюсь, я не пони... – сказал он.
– Он сошел с ума, – пояснила Сондра. – Он явился сюда, чтобы выразить свой гнев из-за того, что я его предала.
Он отступил, освобождая мне проход, и сказал:
– Думаю, вам лучше уйти.
– Конечно, сэр. – Я прошел мимо него, затем обернулся и сказал:
– Мне жаль. Но когда я вернусь в колледж, мне придется рассказать мистеру Ридмену, как здесь со мной обошлись. Мне жаль, Сондра, но не жди, что я стану лгать, выгораживая тебя. – Я повернулся к двери.
– Одну минутку, – остановил он меня, пытливо разглядывая мое лицо. – Вы действительно учитесь в Монекийском колледже?
– Конечно. Разве вам Сондра не сказала?
Он взглянул на дочь, и та поспешно отозвалась:
– Наверно, учится. Я иногда его там встречала.
– Признаюсь, я ничего не понимаю. Вы уже окончили колледж?
– Нет, у меня полугодовая практика, точно так же, как у Сондры.
– В этом, в профсоюзе?
– Это достойная работа, мистер Флейш. Мы не продаем марихуану в школьных дворах. Это намного более почтенная и честная работа, чем та, которую проделала со мной ваша дочь, или работа, которую я испытал на себе в вашем полицейском департаменте.
– Я думаю, нам стоит поговорить. У вас есть время?
– Да, есть.
– Вернемся в гостиную. Нет, Сондра, ты лучше останься.
– У меня много других дел.
– Я хочу, чтобы ты это тоже слышала, – строго сказал он дочери и, уже обращаясь ко мне, любезно добавил:
– Присядьте, пожалуйста. Я вернусь через минуту. Мне надо вам кое-что показать.
– Хорошо.
Мы сидели, храня враждебное молчание, не глядя друг на друга. Я поднял часть газеты со статьей и свернул ее.
– Возьму на всякий случай... для доктора Ридмена. – Я положил газету в карман.
Она глядела на меня злобно, с презрением.
– Почему бы тебе не пойти к чертям? – прошипела она и отвернулась к окну.
Мистер Флейш вернулся с огромной картонной папкой, опоясанной резинкой.
– Не думаю, что вы слишком много знаете о профсоюзе, в котором работаете, молодой человек, – сказал он. – Когда я только вступил на свой нынешний пост, я узнал о том, что когда-то АСИТПКР пытался организовать здесь местное отделение. У меня было предчувствие, что теперь, когда на фабрике сменилось руководство, они предпримут вторую попытку, и поэтому собирал вырезки из газет – все об АСИТПКР. Думаю, вам полезно посмотреть их. – Он снял резинку, открыл папку и протянул ее мне, говоря:
– Они здесь все вперемешку, не в хронологическом порядке.
– Спасибо. – Я взял у него папку и начал читать, а он сидел напротив меня, сложив руки на коленях.
Большинство статей касалось всевозможных расследований комиссий конгресса по делам профсоюзов. В этих расследованиях основное место занимали люди, подобные Джимми Хоффе и Дэйву Беку, но от внимания комиссий конгресса не ускользнули и другие профсоюзы, в том числе и АСИТПКР. В залах, защищенных депутатским иммунитетом, руководство АСИТПКР обвиняли в незаконном использовании средств фонда государственного пособия и членских взносов. Отмечалось, что в нескольких местных отделениях таких крупных городов, как Нью-Йорк и Чикаго, работали люди с криминальным прошлым. Во многих местных отделениях выборы были фальсифицированы, их результаты оказались подтасованными. По меньшей мере трое служащих из местных отделений продолжали получать зарплату в профсоюзе, в то время как они отбывали срок в тюрьме – двое за азартные игры, а один – в Детройте – за контрабанду. Все три случая имели место в конце сороковых годов, из них самый последний – в 1949 году. В редакционной статье газеты, выходящей на Юге, – почти все вырезки были из газет, издающихся в восьми самых южных штатах, – утверждалось: “АСИТПКР в некотором смысле более опасны, чем Хоффы или Торио, потому что они безлики. Среди их руководства нет таких “гениев зла”, как Бек – Хоффа – Торио, которых можно выявить и изгнать. АСИТПКР руководит бездарный комитет из двенадцати членов, каждый из которых, возможно, так же продажен и корыстен, как любой другой из руководящей рабочим движением верхушки. Их количество обеспечивает им своего рода анонимность, а значит, и защиту от общественного мнения. Невозможно вычленить лицо, которое можно было бы призвать к ответственности перед судом общественности, чтобы по-настоящему очистить рабочее движение, следует прежде всего разогнать это нечестивое объединение”.
Я прочитал все вырезки и посмотрел на мистера Флейша.
– Тенденциозная подборка, не так ли?
– О, конечно. Профсоюз имеет возможность сколько угодно говорить о фактах, свидетельствующих в его пользу. А у вас в руках мои контраргументы.
– Здесь содержатся обвинения двух видов, – сказал я, постучав по папке. – Доказанные и предъявленные. Доказанные обвинения были пяти – десятилетней давности и связаны со слушаниями парламентской комиссии. Предъявленные обвинения, не получившие подтверждения, видимо, более поздние по времени. Но я не вижу ни одной вырезки об обвинительных актах, слушаниях в судах и вердиктах. Просто голословные обвинения на слушаниях комиссий конгресса.
Флейш сдержанно улыбнулся.
– В руководстве АСИТПКР – умные люди, – сказал он. – Они очень умело заметают свои следы.
– Из имеющихся здесь материалов следует, – продолжал я, – что АСИТПКР уже очистил свои ряды, избавился от криминальных элементов и так далее. Но я не вижу ни одного доказательства, что они лгут.
– Как я уже говорил, – сказал он, – они очень умело заметают следы.
Я покачал головой:
– Мне жаль, но я не вижу никаких подтверждений вашим словами. Вы собрали все, что только можно было, для подтверждения своей точки зрения из враждебно настроенной прессы, но все еще не доказали своей правоты. Не существует профсоюза, где изредка не приходится выметать мусор из избы.
– Я полагаю, – сказал он, – что вступление в АСИТПКР не в интересах наших рабочих.
– Почему бы не дать им возможность самим решить? Ведь есть же метод, называемый Демократией.
– Откровенно говоря, я предпочитал бы не рисковать. Я еще относительно новая метла здесь. Я не ношу фамилию Макинтайр. Для некоторых фамилия Флейш звучит вполне по-еврейски, хотя я и немец. Дело в том, что мне пока не удалось завоевать такого безоговорочного доверия рабочих, каким пользовался Макинтайр.
Я вспомнил письмо Гамильтона, подписи рабочих и статистику Уолтера.
– Охотно верю, – сказал я.
Он жестом руки попросил выслушать его до конца.
– Одну минуточку. Пытаясь объяснить вам ситуацию, я отступил от своего правила. Вы молоды, неопытны, вы были вовлечены в эту историю, не понимая, что происходит. Я хочу, чтобы вы узнали и мою точку зрения – и Сондры тоже, – и я хочу попытаться объяснить вам, что в конечном итоге, возможно, вы оказались не на стороне ангелов.
Я снова постучал по папке:
– Даже если априори считать, что все здесь сказанное верно, – в чем я сомневаюсь, – но даже если это так, то какова альтернатива? Что со своей стороны можете предложить вы? Ваше дело – это подкупить местную полицию, чтобы она выполняла ваши распоряжения...
– Постойте минутку!
– Вы приехали в мотель в своем “линкольне”, который стоит сейчас у вашего дома, и сказали полицейским, чтобы они пожестче обошлись с парнями из профсоюза. Они сломали пишущую машинку, разорвали мой чемодан и испортили все, что только смогли.
– Я искренне сожалею, слыша такое, – сказал он.
– Почему? Ведь это вы приказали! Меня бросили в тюрьму и там били. Вам бы следовало посмотреть на Уолтера. Они поставили ему фингал под глазом, разбили ему лицо и расплющили ногой руку. И это все тоже по вашему приказанию.
– Я совершенно определенно говорю – нет. Если ваш друг Уолтер пытался оказать сопротивление...
– Покончим с этим. – Я встал. – Вам совершенно все равно, хорош или плох наш профсоюз. Профсоюз хочет забрать у вас часть власти, и это ясно как день.
Он чуть заметно улыбнулся:
– Тогда зачем же я пытаюсь оправдаться перед вами?
– Потому что я Красная Шапочка. А вы цивилизованный Волк, поэтому вы мне сочувствуете. Но ваше сочувствие дешево стоит, и за него нельзя купить мою лояльность.
– Я не пытаюсь купить вашу лояльность, – сказал он. Гладкая поверхность постепенно начала покрываться рябью. – Я пытаюсь разъяснить вам факты. Если вы желаете упорствовать и не хотите понимать, то пожалуйста.
– Вас волнует, кто убил Чарлза Гамильтона? Он слегка тряхнул головой:
– Что?
– Я спросил: волнует ли вас то, что Чарлз Гамильтон убит? Интересует ли вас, кто его убил?
– Это дело полиции – разобраться в том, кто его убил, – возмущенно сказал он. – О чем, черт подери, вы толкуете?
– Человек был жив. Теперь он мертв. Вы воспользовались фактом его смерти, чтобы создать для Уолтера и меня неприятности, но значит ли для вас его смерть что-нибудь еще? Волнует ли вас то, что он мертв?
Он снова взмахнул руками и ответил:
– Но я даже не знаю этого человека.
– Вас должно это волновать. Кому-то это должно же быть небезразлично.
– Ну, я полагаю, его жене небезразлично. И его детям, если они у него есть.
– У него их нет, – отрезала Сондра. Тон, которым она это сказала, был беспристрастен.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – признался Флейш.
– Помните Донна: “Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе; каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и, если Волной снесет в Море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол, он звонит по Тебе”.
– О да, – поспешно сказал он. – Хемингуэй это использовал в своем произведении.
– И весь смысл для вас только в этом? Комнатная игра. Отгадай, кто использовал эту известную цитату. Затем попытайся угадать, кто использовал Песнь песней Соломона:
Лилиан Хеллман, Питер де Врайс, Джон ван Друтен...
– Мне кажется, с меня достаточно, – сказал он. Он уже не был таким добродушным, как вначале.
– Да, – сказал я, – полагаю, с нас всех достаточно.
Я вышел к своему “форду” с ощущением полной опустошенности. Я был в логове своего главного врага и выступал там против него, но никто из нас этого не заметил.
Я вернулся в мотель и прежде всего направился в офис, чтобы заказать номера для мистера Флетчера и его команды, и только потом – в свой номер.
До приезда мистера Флетчера мне нечего было делать, совсем нечего. Я тоскливо послонялся по номеру, а затем достал книжку, которую читал Уолтер. Это был детектив про частного сыщика, и, начав читать его, я понял, что описанный в этой книге мир – точно такой же, в котором я внезапно оказался. Разница была лишь в том, что частный сыщик в этой книжке знал, в каком мире он живет, знал, с чем он может столкнуться и как на это реагировать. Как только раздавался стук в дверь, он хватался за свой надежный сорок пятый калибр, а не за ручку двери, потому что в его мире это всегда был не посыльный от Фуллер Браш, не сосед, а только Неприятность.
Но это был чужой мир. В моем мире, когда кто-то стучался в дверь, я открывал ее, и этот кто-то спрашивал, что на завтра задали по французскому, или предлагал подписаться на иллюстрированный журнал, или принес шесть бутылок пива для спокойной вечерней мужской беседы.
Я читал около двадцати минут, как вдруг раздался стук в дверь. Я вздрогнул и уронил книгу. Но тут же почувствовал себя идиотом, слишком глубоко ушедшим в воображаемый мир книги, и к тому же чрезмерно драматизирующим происходящее в этом скорее убогом, чем опасном городке. Я встал с кровати и открыл дверь.
– Извините.
Она остановилась и вопросительно взглянула на меня:
– Да?
– Вы не знаете, как проехать к дому Леонарда Флейша? – Я махнул рукой в сторону “форда”. – Я везу заказанные им образцы, но не могу найти его дом.
– Вон тот большой желтый дом на холме, – сказала она и указала в сторону поселка рабочих. – Вам надо ехать прямо по шоссе Макинтайра, – продолжала она, – до самой вершины холма. Сразу за Двенадцатой улицей, вы не пропустите его. Большой желтый дом. Раньше в нем жил старый Макинтайр.
– Спасибо, большое спасибо.
– Не за что.
Я снова сел за руль. Мой автомобиль был развернут в противоположную сторону, и я решил объехать квартал. Поворачивая на Харпер-бульвар, я вспомнил, что Бен и Джерри все еще следуют за мной по пятам, и на улице, параллельной Харпер-бульвару, показался их бледно-голубой “плимут”: как всегда, в квартале от меня.
Они ни за что не подпустят меня к дому Флейша. Но мне это необходимо, я должен добраться до Сондры Флейш.
Они следовали за мной по привычке неторопливо. Я был дилетант, они не ожидали, что я попытаюсь от них отделаться. Но дилетант, одержимый яростью, это уже что-то совсем другое. Я очень медленно проехал два квартала прямо. Как я и ожидал, они тоже уменьшили скорость, чтобы приспособиться к моей.
На следующем перекрестке я остановился и огляделся по сторонам. Затем проворно свернул за угол. Они тоже свернули за квартал от меня и еле двигались. Вырвавшись из их поля зрения, я изо всех сил нажал на акселератор, резко свернул направо на Харпер-бульвар, проскочив перед самым носом “доджа”, водитель которого обругал меня, и вернулся на один квартал назад, после чего сделал еще один крутой поворот. Затем я перешел на более разумную скорость, и, когда я опять свернул на улицу, где видел их в последний раз, их и след уже, естественно, простыл. Но и позади меня они не появились.
Я свернул налево и ехал все дальше и дальше в западном направлении, по району трущоб до последнего моста через Черную реку. Перебрался по нему на другой берег и вернулся назад, к тому району, который мне был нужен. Он простирался от Седьмой улицы до шоссе Макинтайра. Я проехал по шоссе Макинтайра до вершины холма и увидел большой желтый дом с черной, с высокими скатами крышей, отделенный от дороги сосновой рощей. Это был огромный дом с эркерами в стиле начала века и обшитый скромной вагонкой. Указатель слева от поворота гласил:
ЧАСТНАЯ ДОРОГА
СКВОЗНОГО ПРОЕЗДА НЕТ
Чуть дальше был еще один указатель с надписью:
ПРОХОДА НЕТ
Я свернул на частную дорогу и, подзадоренный двойным запретом, проехал по извилистой подъездной дорожке через сосновую рощицу до самого дома. Перед домом стояли черный “линкольн” и кремовый “тандерберд”.
Я поставил свой “форд” рядом с ними, поднял газету с пола, аккуратно ее свернул и вылез из машины.
Поглощенный сложными маневрами, я немного отвлекся и слегка успокоился. Слепой и безрассудный гнев приутих. Внутри у меня горел более спокойный огонь, так что, когда я поднялся по лестнице к широкой парадной двери, я уже не кинулся прошибать ее головой, а чинно позвонил в звонок.
Я ожидал, что выйдет горничная или дворецкий, но открывшая мне дверь женщина средних лет была слишком хорошо одета, чтобы ее можно было принять за прислугу. Она взглянула на меня равнодушно и рассеянно сквозь затянутую противомоскитной сеткой внутреннюю дверь, сказала:
– Слушаю вас.
Мне надо было во что бы то ни стало войти в дом. Не было смысла затевать скандал в отсутствие Сондры. Как можно спокойнее я сказал:
– Сондра дома?
– Представьтесь, пожалуйста?
Мы с Сондрой имели две точки соприкосновения. Я выбрал самую безобидную.
– Я ее соученик, – ответил я, но не смог удержаться и добавил:
– Пол Стендиш.
К моему удивлению, моя фамилия ей ничего не говорила. Возможно, она не читала журналистских изысков своей дочери, если только это действительно была миссис Леонард Флейш, мать Сондры, но я решил, она ею как раз и являлась. Она сердечно улыбнулась мне и отворила внутреннюю дверь.
– Входите. Сондра как раз вернулась с работы.
– Спасибо. – Я шагнул через порог и показал ей газету. – Я прочел кое-что, написанное ею.
– Она прекрасно пишет, не так ли? – уверенно сказала мать Сондры.
– Вы абсолютно правы, – подтвердил я.
– Подождите, пожалуйста, в гостиной... Я скажу Сондре, что вы пришли. Пройдите сюда. Вас зовут Пол?
– Совершенно верно. Пол Стендиш. Спасибо.
Я прошел в гостиную, огромную комнату с эркерами по обе стороны. Стены были украшены лепниной и антикварными безделушками, а справа в стене была закрытая раздвижная дверь. Тяжелые бордовые драпировки с потолка до пола висели по бокам окон, а на полу лежал весьма аляповатый темный персидский ковер. Но мебель была современная, из пенорезины бежевого цвета с прямыми черными металлическими ножками. Какой бы ни была первоначальная меблировка этой комнаты, соответствующая ее стилю, она была убрана прочь и заменена этой хлипкой, лишенной какого-либо стиля дешевкой. Любой предмет этой обстановки выглядел бы прекрасно в офисе Уолтера, точно так же, как его шкаф с трофеями оказался бы здесь вполне на месте, скажем в простенке между окнами.
Я не стал садиться. Я стоял посреди комнаты лицом к входу, где с минуты на минуту должна была появиться Сондра.
Но она вошла с другой стороны, через раздвижные двери. Они плавно разъехались, и она предстала передо мной, подобно загадочному персонажу Орсона Уэллса в женском варианте. Если я рассчитывал на виноватое смущение, или на горячее опровержение, или на лихорадочные попытки объясниться, или на молчаливый вызов, или на ледяную отчужденность – если я ожидал чего-либо в этом духе, я ошибался. Несколько секунд она стояла в удивлении – стройная, по-лисьи грациозная фигура в обрамлении дверей, за которые она продолжала держаться. Она слегка наклонила голову, улыбнувшись мне и сверкнув глазами сквозь полуопущенные ресницы. Затем голосом, который она с трудом контролировала, прошептала:
– Что ты об этом думаешь?
Ну, теперь я мог дать волю своим чувствам.
– Ты, порочная девчонка! Ты, бессовестная лгунья...
– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – Она простерла ко мне сложенные лодочкой руки и прошептала:
– Не кричи так громко, а то папа прибежит. – И закрыла раздвижные двери.
Я набрал воздуха в легкие и продолжал:
– Ты, эгоистичная выскочка! Ты, двуличная тварь! Ты, неграмотная, некомпетентная иди...
– Ну, нет! Постой минутку! – сказала она. – Что ты имеешь в виду под словом “некомпетентная”? Возьми свои слова обратно!
Я помахал газетой у нее перед носом:
– Ты, глупая, нелепая маленькая сучка. Ты не понимаешь, что тебя можно привлечь к ответственности за подобные вещи?
– Ох, ну в этом-то ты как раз ошибаешься! Меня нельзя привлечь! – Она весело рассмеялась. – Это самая лучшая часть статьи, разве ты этого не понимаешь?
Возведенная мною стена ярости обрушилась, пробитая непостижимым равнодушием. Я удивленно посмотрел на нее и сказал:
– О чем, ради всего святого, ты говоришь?
– Дай мне газету. – Она вырвала ее у меня из рук и стала перебирать страницы, разбрасывая ненужные по полу и оставив те, где была напечатана ее статья, – четвертушку со страницей три и другую, со страницей одиннадцать.
– Посмотри сюда, – сказала она. – Покажи мне хоть одно слово, которое можно было бы отнести к разряду клеветнических, или порочащих личность, или каким-нибудь еще громким определениям. Вот, например: “Глумливый и дерзкий Стендиш”. Ты выглядел глумливым, дорогой, в глазах всех этих глупых полицейских. И дерзким. Ты и сейчас ведешь себя дерзко. И ты в самом деле назвал полицейских недоумками и заявил, что они не должны были задерживать твоего друга.
– Но я не говорил, что буду звонить в Вашингтон. – От воинственного гнева я как-то незаметно скатился на угрюмую оборонительную позицию.
– Спорим, что говорил! – Она поглядела мне в лицо и засмеялась, когда убедилась, что была права. – Ну, ты видишь? Ну признай, разве это не первоклассный образчик журналистского искусства?
Она гордилась своим творением и хотела, чтобы я, ее жертва, похвалил ее. Она была похожа на помесь ухоженной кошечки и хорошо откормленного щенка и смотрела, ожидая, что я порадуюсь тому, как ловко и умело она вонзила нож мне в спину.
Я пришел в этот дом, кипя от ярости, желая только одного: выплеснуть свой гнев на Сондру Флейш и тем облегчить душу. Если бы в ее поведении я почувствовал хотя бы намек на раскаяние или, напротив, она повела бы себя вызывающе, я бы осуществил свое намерение без всякого колебания. Но эта ее гордость за свой поступок, это ее требование одобрения с моей стороны, уподобляющее ее ученым-атомщикам, которые гордились изобретением “чистой” бомбы, полностью сбили меня с толку. Я полагаю, в нашем мире найдется немало таких людей, которых нисколько не беспокоит моральная сторона их работы и которые озабочены лишь тем, чтобы умело ее выполнить. А если жертва возражает – особенно если она возражает с позиций эксцентричной и устарелой морали, – они огорчаются, что эта самая жертва не говорит “Туше!”.
До меня никак не доходила простая мысль, что Сондра безнадежно погрязла в своем эгоизме и мой гнев способен только ее удивить; и это в какой-то момент совершенно выбило меня из колеи. Я не искал справедливости в этом доме – понимал, что это невозможно, – но я жаждал мести. Я хотел заставить Сондру Флейш понять, как отвратительно она поступила, так, чтобы, покидая этот дом, я почувствовал, что ее терзают угрызения совести. Но, увидев ее, я понял, что мои надежды тщетны. Но я по-прежнему жаждал отмщения, и внезапно меня осенило. Ее задело только одно из моих высказываний, только одно.
Замечательно. Существует не один способ сквитаться даже с кошкой.
– Кстати, – сказал я, – статья отнюдь не является первоклассным образцом журналистского искусства. Я бы сказал, что она написана на уровне учащегося четвертого класса.
Ее улыбка вспыхнула и тут же погасла, она отступила чуть в сторону и испытующе смотрела на меня, стараясь понять, не шучу ли я. Потом она взяла себя в руки и сказала:
– Это ты говоришь со злости.
– Нет, это действительно так, – сказал я, на этот раз совершенно спокойно и даже сочувственно, подавив в себе возмущенного моралиста. – Вот дай я тебе покажу. – Я взял у нее газету, пробежал глазами статью и продолжал:
– Вот, например, посмотри: “Эта и другие сомнительные угрозы была...” – ты видишь, подлежащее и глагол не согласуются, должно быть “были”, а не “была”.
Она нахмурилась было, но потом нетерпеливо тряхнула головой.
– Как у меня, звучит лучше, – ответила она.
– Нет, хуже. – Я перевел взгляд на другое место в статье. – А вот другое место...
Но она не пожелала меня слушать и поспешила закончить неприятный для нее разговор:
– Ты просто придираешься. Так тоже можно сказать.
– Сказать-то можно, но писать так не годится, – не унимался я и продолжал анализировать фразу за фразой теперь уже с точки зрения стиля. – А посмотри, какой у тебя бедный словарь! Без конца мелькают одни и те же слова.
Теперь уже на ее лице не оставалось и следа самодовольства.
– Откуда ты выискался, такой пурист?
– Ну, если ты собираешься и дальше писать, тебе предстоит основательно усовершенствовать свой стиль и научиться правильно строить предложения. – На этот раз я рискнул улыбнуться. – Впрочем, все это не так уж важно в такой маленькой газетенке, как “Путеводная звезда”, – добавил я, – но с такими данными вряд ли тебе удастся пробиться в большую прессу. В самом деле, может быть, тебе не стоит наклеивать эту статью в альбом своих журналистских шедевров?
Я попал в цель. Она вырвала газету у меня из рук и швырнула на пол.
– Тебе лучше убраться отсюда, – сказала она. – Если бы я сказала папе, кто ты...
– Может быть, тебе следует еще раз набело переписать статью, – сказал я.
– Я ее три раза переписывала, – озадаченно сказала она и тут же спохватилась. – Я пошла за папой.
– Я ухожу. – Я обвел взглядом разбросанные на полу газетные листы. – Можешь оставить себе этот экземпляр. Мне он больше не нужен.
Я повернулся, пошел прочь из гостиной и столкнулся нос к носу с направлявшимся в гостиную мужчиной. Ему на вид было около пятидесяти. Это был крепкого сложения энергичный человек со светлыми добрыми глазами. Он посмотрел на меня, вежливо и с удивлением улыбнувшись, и взглянул через мое плечо на Сондру:
– Ну что? Кто это?
– Папа, – сказала она язвительным тоном. – Я рада была бы познакомить тебя с Полом Стендишем.
В первый момент мое имя не вызвало у него никаких ассоциаций, и я поспешно проговорил:
– Раз познакомиться с вами, сэр. Я соученик Сондры.
– Отлично, отлично, – сказал он, улыбаясь чуть шире, и пожал мне руку. Затем улыбка стала сползать с его лица, и он взглянул на меня более внимательно.
– Совершенно верно, сэр, – сказал я. – Я глумливый, дерзкий Пол Стендиш, профсоюзный громила, о котором писала ваша дочь. Вы прочли статью?
– Да, – ответил он после некоторой заминки. Взгляд его сделался жестче и холоднее, он явно недоумевал, что я здесь делаю.
– Не слишком-то блестяще написано, конечно, – сказал я, – но можно надеяться, что после окончания колледжа она сможет работать репортером в “Путеводной звезде”.
– Боюсь, я не пони... – сказал он.
– Он сошел с ума, – пояснила Сондра. – Он явился сюда, чтобы выразить свой гнев из-за того, что я его предала.
Он отступил, освобождая мне проход, и сказал:
– Думаю, вам лучше уйти.
– Конечно, сэр. – Я прошел мимо него, затем обернулся и сказал:
– Мне жаль. Но когда я вернусь в колледж, мне придется рассказать мистеру Ридмену, как здесь со мной обошлись. Мне жаль, Сондра, но не жди, что я стану лгать, выгораживая тебя. – Я повернулся к двери.
– Одну минутку, – остановил он меня, пытливо разглядывая мое лицо. – Вы действительно учитесь в Монекийском колледже?
– Конечно. Разве вам Сондра не сказала?
Он взглянул на дочь, и та поспешно отозвалась:
– Наверно, учится. Я иногда его там встречала.
– Признаюсь, я ничего не понимаю. Вы уже окончили колледж?
– Нет, у меня полугодовая практика, точно так же, как у Сондры.
– В этом, в профсоюзе?
– Это достойная работа, мистер Флейш. Мы не продаем марихуану в школьных дворах. Это намного более почтенная и честная работа, чем та, которую проделала со мной ваша дочь, или работа, которую я испытал на себе в вашем полицейском департаменте.
– Я думаю, нам стоит поговорить. У вас есть время?
– Да, есть.
– Вернемся в гостиную. Нет, Сондра, ты лучше останься.
– У меня много других дел.
– Я хочу, чтобы ты это тоже слышала, – строго сказал он дочери и, уже обращаясь ко мне, любезно добавил:
– Присядьте, пожалуйста. Я вернусь через минуту. Мне надо вам кое-что показать.
– Хорошо.
Мы сидели, храня враждебное молчание, не глядя друг на друга. Я поднял часть газеты со статьей и свернул ее.
– Возьму на всякий случай... для доктора Ридмена. – Я положил газету в карман.
Она глядела на меня злобно, с презрением.
– Почему бы тебе не пойти к чертям? – прошипела она и отвернулась к окну.
Мистер Флейш вернулся с огромной картонной папкой, опоясанной резинкой.
– Не думаю, что вы слишком много знаете о профсоюзе, в котором работаете, молодой человек, – сказал он. – Когда я только вступил на свой нынешний пост, я узнал о том, что когда-то АСИТПКР пытался организовать здесь местное отделение. У меня было предчувствие, что теперь, когда на фабрике сменилось руководство, они предпримут вторую попытку, и поэтому собирал вырезки из газет – все об АСИТПКР. Думаю, вам полезно посмотреть их. – Он снял резинку, открыл папку и протянул ее мне, говоря:
– Они здесь все вперемешку, не в хронологическом порядке.
– Спасибо. – Я взял у него папку и начал читать, а он сидел напротив меня, сложив руки на коленях.
Большинство статей касалось всевозможных расследований комиссий конгресса по делам профсоюзов. В этих расследованиях основное место занимали люди, подобные Джимми Хоффе и Дэйву Беку, но от внимания комиссий конгресса не ускользнули и другие профсоюзы, в том числе и АСИТПКР. В залах, защищенных депутатским иммунитетом, руководство АСИТПКР обвиняли в незаконном использовании средств фонда государственного пособия и членских взносов. Отмечалось, что в нескольких местных отделениях таких крупных городов, как Нью-Йорк и Чикаго, работали люди с криминальным прошлым. Во многих местных отделениях выборы были фальсифицированы, их результаты оказались подтасованными. По меньшей мере трое служащих из местных отделений продолжали получать зарплату в профсоюзе, в то время как они отбывали срок в тюрьме – двое за азартные игры, а один – в Детройте – за контрабанду. Все три случая имели место в конце сороковых годов, из них самый последний – в 1949 году. В редакционной статье газеты, выходящей на Юге, – почти все вырезки были из газет, издающихся в восьми самых южных штатах, – утверждалось: “АСИТПКР в некотором смысле более опасны, чем Хоффы или Торио, потому что они безлики. Среди их руководства нет таких “гениев зла”, как Бек – Хоффа – Торио, которых можно выявить и изгнать. АСИТПКР руководит бездарный комитет из двенадцати членов, каждый из которых, возможно, так же продажен и корыстен, как любой другой из руководящей рабочим движением верхушки. Их количество обеспечивает им своего рода анонимность, а значит, и защиту от общественного мнения. Невозможно вычленить лицо, которое можно было бы призвать к ответственности перед судом общественности, чтобы по-настоящему очистить рабочее движение, следует прежде всего разогнать это нечестивое объединение”.
Я прочитал все вырезки и посмотрел на мистера Флейша.
– Тенденциозная подборка, не так ли?
– О, конечно. Профсоюз имеет возможность сколько угодно говорить о фактах, свидетельствующих в его пользу. А у вас в руках мои контраргументы.
– Здесь содержатся обвинения двух видов, – сказал я, постучав по папке. – Доказанные и предъявленные. Доказанные обвинения были пяти – десятилетней давности и связаны со слушаниями парламентской комиссии. Предъявленные обвинения, не получившие подтверждения, видимо, более поздние по времени. Но я не вижу ни одной вырезки об обвинительных актах, слушаниях в судах и вердиктах. Просто голословные обвинения на слушаниях комиссий конгресса.
Флейш сдержанно улыбнулся.
– В руководстве АСИТПКР – умные люди, – сказал он. – Они очень умело заметают свои следы.
– Из имеющихся здесь материалов следует, – продолжал я, – что АСИТПКР уже очистил свои ряды, избавился от криминальных элементов и так далее. Но я не вижу ни одного доказательства, что они лгут.
– Как я уже говорил, – сказал он, – они очень умело заметают следы.
Я покачал головой:
– Мне жаль, но я не вижу никаких подтверждений вашим словами. Вы собрали все, что только можно было, для подтверждения своей точки зрения из враждебно настроенной прессы, но все еще не доказали своей правоты. Не существует профсоюза, где изредка не приходится выметать мусор из избы.
– Я полагаю, – сказал он, – что вступление в АСИТПКР не в интересах наших рабочих.
– Почему бы не дать им возможность самим решить? Ведь есть же метод, называемый Демократией.
– Откровенно говоря, я предпочитал бы не рисковать. Я еще относительно новая метла здесь. Я не ношу фамилию Макинтайр. Для некоторых фамилия Флейш звучит вполне по-еврейски, хотя я и немец. Дело в том, что мне пока не удалось завоевать такого безоговорочного доверия рабочих, каким пользовался Макинтайр.
Я вспомнил письмо Гамильтона, подписи рабочих и статистику Уолтера.
– Охотно верю, – сказал я.
Он жестом руки попросил выслушать его до конца.
– Одну минуточку. Пытаясь объяснить вам ситуацию, я отступил от своего правила. Вы молоды, неопытны, вы были вовлечены в эту историю, не понимая, что происходит. Я хочу, чтобы вы узнали и мою точку зрения – и Сондры тоже, – и я хочу попытаться объяснить вам, что в конечном итоге, возможно, вы оказались не на стороне ангелов.
Я снова постучал по папке:
– Даже если априори считать, что все здесь сказанное верно, – в чем я сомневаюсь, – но даже если это так, то какова альтернатива? Что со своей стороны можете предложить вы? Ваше дело – это подкупить местную полицию, чтобы она выполняла ваши распоряжения...
– Постойте минутку!
– Вы приехали в мотель в своем “линкольне”, который стоит сейчас у вашего дома, и сказали полицейским, чтобы они пожестче обошлись с парнями из профсоюза. Они сломали пишущую машинку, разорвали мой чемодан и испортили все, что только смогли.
– Я искренне сожалею, слыша такое, – сказал он.
– Почему? Ведь это вы приказали! Меня бросили в тюрьму и там били. Вам бы следовало посмотреть на Уолтера. Они поставили ему фингал под глазом, разбили ему лицо и расплющили ногой руку. И это все тоже по вашему приказанию.
– Я совершенно определенно говорю – нет. Если ваш друг Уолтер пытался оказать сопротивление...
– Покончим с этим. – Я встал. – Вам совершенно все равно, хорош или плох наш профсоюз. Профсоюз хочет забрать у вас часть власти, и это ясно как день.
Он чуть заметно улыбнулся:
– Тогда зачем же я пытаюсь оправдаться перед вами?
– Потому что я Красная Шапочка. А вы цивилизованный Волк, поэтому вы мне сочувствуете. Но ваше сочувствие дешево стоит, и за него нельзя купить мою лояльность.
– Я не пытаюсь купить вашу лояльность, – сказал он. Гладкая поверхность постепенно начала покрываться рябью. – Я пытаюсь разъяснить вам факты. Если вы желаете упорствовать и не хотите понимать, то пожалуйста.
– Вас волнует, кто убил Чарлза Гамильтона? Он слегка тряхнул головой:
– Что?
– Я спросил: волнует ли вас то, что Чарлз Гамильтон убит? Интересует ли вас, кто его убил?
– Это дело полиции – разобраться в том, кто его убил, – возмущенно сказал он. – О чем, черт подери, вы толкуете?
– Человек был жив. Теперь он мертв. Вы воспользовались фактом его смерти, чтобы создать для Уолтера и меня неприятности, но значит ли для вас его смерть что-нибудь еще? Волнует ли вас то, что он мертв?
Он снова взмахнул руками и ответил:
– Но я даже не знаю этого человека.
– Вас должно это волновать. Кому-то это должно же быть небезразлично.
– Ну, я полагаю, его жене небезразлично. И его детям, если они у него есть.
– У него их нет, – отрезала Сондра. Тон, которым она это сказала, был беспристрастен.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – признался Флейш.
– Помните Донна: “Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе; каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и, если Волной снесет в Море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол, он звонит по Тебе”.
– О да, – поспешно сказал он. – Хемингуэй это использовал в своем произведении.
– И весь смысл для вас только в этом? Комнатная игра. Отгадай, кто использовал эту известную цитату. Затем попытайся угадать, кто использовал Песнь песней Соломона:
Лилиан Хеллман, Питер де Врайс, Джон ван Друтен...
– Мне кажется, с меня достаточно, – сказал он. Он уже не был таким добродушным, как вначале.
– Да, – сказал я, – полагаю, с нас всех достаточно.
Я вышел к своему “форду” с ощущением полной опустошенности. Я был в логове своего главного врага и выступал там против него, но никто из нас этого не заметил.
Я вернулся в мотель и прежде всего направился в офис, чтобы заказать номера для мистера Флетчера и его команды, и только потом – в свой номер.
До приезда мистера Флетчера мне нечего было делать, совсем нечего. Я тоскливо послонялся по номеру, а затем достал книжку, которую читал Уолтер. Это был детектив про частного сыщика, и, начав читать его, я понял, что описанный в этой книге мир – точно такой же, в котором я внезапно оказался. Разница была лишь в том, что частный сыщик в этой книжке знал, в каком мире он живет, знал, с чем он может столкнуться и как на это реагировать. Как только раздавался стук в дверь, он хватался за свой надежный сорок пятый калибр, а не за ручку двери, потому что в его мире это всегда был не посыльный от Фуллер Браш, не сосед, а только Неприятность.
Но это был чужой мир. В моем мире, когда кто-то стучался в дверь, я открывал ее, и этот кто-то спрашивал, что на завтра задали по французскому, или предлагал подписаться на иллюстрированный журнал, или принес шесть бутылок пива для спокойной вечерней мужской беседы.
Я читал около двадцати минут, как вдруг раздался стук в дверь. Я вздрогнул и уронил книгу. Но тут же почувствовал себя идиотом, слишком глубоко ушедшим в воображаемый мир книги, и к тому же чрезмерно драматизирующим происходящее в этом скорее убогом, чем опасном городке. Я встал с кровати и открыл дверь.