Первая и наиотвратнейшая — морщина под левым глазом, появившаяся вдруг и ниоткуда. Вчера еще не имелось, а сегодня вот оно — клеймо возраста, получите и распишитесь. Я, конечно, понимаю, что возраст — штука мерзкая, и с каждым годом становится только хуже и хуже, но согласиться с этим не могу. Не просто не могу, но и не имею права. Поэтому война с собственной внешностью продолжалась в течение нескольких часов, пока я не удовлетворилась делом рук своих и не успокоилась на какое-то время.
Во-вторых, не дождавшись инициативы с моей стороны, позвонил дотошный капитан Сторожук со вполне конкретной целью напроситься на чашечку кофе. И черт меня дернул не придумать тысячу и еще одну убедительную причину для отказа, а мило пригласить его в гости часам к шести. Еще и слоечек напекла. С разнообразной начинкой. И это только лишний раз доказывает, какие мы, женщины, иногда дуры. Не зря поэт брякнул, что «дура — почти как Сольвейг». И хотя тон подразумевался восхищенный, но все равно получается, что Сольвейг всего лишь синоним недалекой особи женского пола; и как ни противно это признавать, а ведь правда. Только круглая дура могла ждать Пер Гюнта от забора и до вечера, в смысле — с ранней юности до глубокой старости.
Единственное, что отличает меня от Сольвейг, — это то, что мсье Сторожук опоздал всего на два часа. Если сравнивать с Пер Гюнтом, то еще по-божески и мне несказанно повезло. Если же рассуждать с точки зрения нормальной человеческой логики и правил общежития (то есть — совместного проживания людей в обществе), то это ни в какие ворота не лезло.
У него хватило жизнерадостности явиться ко мне, несмотря на свое опоздание, и веселым голосом сообщить:
— Мы тут задержание проводили, так что накладочка получилась. Ничего, что я чуточку позже?
Я хотела поведать ему о таком изобретении, как телефоны, и о том, какую пользу они иногда приносят человеку, но потом одумалась. Какие могут быть звонки во время задержания? Около получаса или более того милейший Павел, как выяснилось Сергеевич, вдумчиво вгрызался в слоечки и хвалил каждую следующую еще сильнее, чем предыдущую. Что наводило на неприятные размышления. А именно — некую гадость жаждет сообщить капитан родимой милиции и только врожденный такт и чувство сострадания мешают ему обрушить сию новость на мою многострадальную голову.
И почему я всегда оказываюсь права, если речь заходит о неприятностях?
— Я тут, собственно, подсуетился, — наконец перешел он к конкретике, — на предмет вашего дела. И странные обстоятельства всплыли. В доме, где живет ваша подруга, несколько соседей заявили, что видели, как ее выводили двое мужчин, можно сказать неприметных. Однако у бабулек наших глаз наметанный, они шпионов еще в пионерском возрасте пачками отлавливали, так что описание подозреваемых выдали подробное. Всегда бы так.
Я сделала заинтересованное лицо. А что еще прикажете изображать? Конечно, вмешательство милиции только осложняло дело. Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то копался в моей биографии, потому что она чиста и незапятнанна, но не совсем логична. С такой биографией можно прожить хоть тысячу жизней, но при условии, что никто не станет проверять отдельные факты. А капитан Сторожук со всем энтузиазмом молодости врезался в самую неудачную ее часть. Было в этой цепи одно звено, как выражались классики — не звено, а бублик. Потяни за него, вся цепь и порвется.
Но нормальная законопослушная особа, к тому же женского полу, к тому же достаточно молодая и не чересчур искушенная, попав в подобную передрягу, может мечтать только о том, чтобы ею кто-то занялся. И инициатива Павла Сергеевича должна вызывать у нее море восторга и прилив признательности. Кстати, слоечки тоже спровоцированы этими рассуждениями.
Я таращила на опера умные круглые глаза, а сама лихорадочно думала, как прекратить его бурную деятельность, не вызвав подозрений. Со своими проблемами я предпочитаю разбираться сама.
— Когда я первый раз был у вас со своими коллегами… у-у, вкусно, — говорил Павел, наслаждаясь пышной слоечкой и прихлебывая кофеек, — то у парадного торчал какой-то гражданин. Тогда, признаюсь, я на него внимания не обратил, а просто зафиксировал. Это уже, поверьте, болезнь какая-то — детали фиксировать…
— А скажите, Ватсон, сколько ступенек в нашем доме? — не удержалась я.
— Десять, — расплылся он в довольной улыбке. — По-моему, вторая скрипит? Нет?
Что с ним будешь делать. Свой человек, и Конан Дойля наверняка читал.
— Продолжаю. Когда мы выходили от вас, то гражданин все еще стоял на своем боевом посту и выглядел немым укором тем, кто его не сменил. Это уже смотрелось несколько иначе. А вот, выслушав описания одного из гипотетических похитителей вашей Леночки, я обнаружил некое недвусмысленное сходство с виденным мною товарищем. И окончательно порадовался, когда заходил в ваше парадное сегодня. Он отдыхает у следующего. Прикидывается кустиком сирени, наверное.
Что скажете?
— А что тут скажешь? — вздохнула я совершенно искренне.
— Вы кто по происхождению? — задал Павел совершенно нелогичный в данной ситуации вопрос.
— Полька, француженка, ирландка, русская, еще кто-то… Ну и монголы наверняка имеются: все под игом побывали.
— Симпатичная смесь.
— И гремучая.
— Я не из праздного любопытства спрашиваю, — мило улыбнулся Павел. — Я подумал, а вдруг у вас фамильные ценности остались, или картины, или коллекционные вещи, или марки. Я не знаю, что именно, но если вас так «пасут», простите за жаргон, то дело того должно стоить. Значит, кто-то знает, что у вас есть что-то существенное, или думает, что оно есть. Иначе зачем столько хлопот? И Леночка пострадала не за просто так, а по умыслу. Вам в голову ничего не приходит? — И он доверчиво на меня уставился.
— Видите ли, Павел, — начала я и осеклась. (Где я слышала что-то подобное? А, ну да, «Адъютант его превосходительства». На вопрос, шпион ли вы, глубокомысленный ответ: «Видишь ли, Юрий…») — Наверняка что-то было ценное. Бабушки мои происходили в массе своей из графских и княжеских родов, но после всех революций и войн сокровища растаяли как дым, а осталась одна сплошная ностальгическая мелочь. Из-за нее в наше время никто убивать не станет. Многое продали, когда дедушка болел, но этого я даже не помню. Мне после рассказывали. Согласитесь, что глупо устраивать такой сыр-бор вокруг того, о чем никто толком не знает. Должны хотя бы справки навести. А навели бы — сразу и успокоились. В доме самые дорогие вещи — это мои шляпы и перчатки. Ну книги еще. Но кому они сдались? Фетишисту? Мартовскому Зайцу и Безумному Болванщику?
— Я ценю ваш юмор, — приветливо сказал опер. — Но давайте попробуем рассуждать трезво. Проще всего мне махнуть рукой на это дело и больше о нем не вспоминать. Мало ли кто чего выпил или уколол? Мало ли кто чего не поделил, у меня такие случаи в практике встречались, что ваша обеспамятевшая приятельница — это цветочки. Может, она просто вас знать больше не хочет на почве ревности или внезапного помрачения рассудка. Но вы, — он замялся и даже немного покраснел, — вы мне очень симпатичны. И я не хотел бы, чтобы с вами что-то плохое приключилось. А может.
Понимаете, я же нормальный человек и вижу, что история закручивается, как в детективе. В наше время это настораживает, потому что всегда, не только сейчас, просто сейчас особенно, люди друг друга изничтожают без затей. Сковородкой по голове, потому что больше видеть эту рожу не могут; или ножом в живот по пьяному делу, а утром удивляются, откуда труп, и норовят его вынести на помойку вместе с мусорным ведром. Еще случаются глухари — это когда ночной разбой и свидетелей нет, а пострадавший часов пять как не дышит. Заказные убийства доводят до исступления.
Нововведения, если так можно выразиться, — это разборки всякие бандитские; из-за долгов крупные неприятности. Но вы ведь не азартный человек, в карты не играете?
— Да нет, — пожала я плечами. — Ни в казино в рулетку, ни в карты, ни на бегах. Только в компьютерные стратегии и в шахматы еще, когда партнер толковый попадается.
— Здорово, — восхитился капитан. — Надо как-нибудь сыграть. А что касается азарта, то доверяй, но проверяй: я уже знаю, что вы никому ничего не должны. Только вам — на работе еще аванс не выплачивали и часть премии.
— Ну, на этих деньгах я вообще крест поставила.
— Вот-вот. Живете вы скромно. Личная жизнь, как мне доложили, не слишком бурная и активная…
«Так, — подумала я. — Значит, о моих новых знакомствах тебе еще не все известно. Да и откуда? Людей в милиции наверняка не хватает. Но тогда кто следил за нами на Петровских аллеях, если не твои люди? И за кем, собственно, следили? Ох, Павел, Павел, хороший ты человек, но как не вовремя и некстати вмешиваешься в мои дела. А может, в них давно уже пора кому-нибудь вмешаться?»
— …подводим итог, — размышлял тем временем Сторожук. — Чего можно от вас хотеть? Любви и нежности? Но способ странный. Неизвестный вам ревнивец старается? Не похоже. Ни на что не похоже, только на то, что владеете вы чем-то этаким, что не дает покоя некой персоне. И эта персона достаточно влиятельна, чтобы закрутить вокруг вас такую катавасию. Вот еще хотел спросить, куда телефон делся?
И туг я подумала, что старая поговорка «Слишком много знаешь — пора вешать» — это как раз про нашего драгоценного опера. И кто жаловался, что в милиции не хватает толковых и сообразительных сотрудников?
Вопрос с телефоном я замяла. Не хватало еще сообщать капитану из уголовного розыска о том, что телефон я временно отключила от сети и запроторила в кладовку, потому что в нем «жучок», а я не хочу ни устройство извлекать, ни чтобы нашу беседу подслушали. (Других мин в квартире нет — проверено.) Представляю, как невинно пришлось бы мне хлопать глазками, делая этот доклад. А в качестве компенсации преподнесла Павлу Сергеевичу трогательную историю о взбесившемся телефоне и о сакраментальной фразе «Свету позовите», которая, видимо, будет преследовать меня в страшных снах уже до конца жизни. И еще популярно изложила, почему я думаю, что ко мне в квартиру недавно кто-то проникал, как любят говорить оперы в советских детективах. Не уверена, что он принял во внимание мои доводы, но мне было вовсе не важно, посчитает ли меня капитан Сторожук взбалмошной дурочкой или чрезмерно подозрительной особой. Мое дело — натурально волноваться, но не переигрывать, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания.
Мы просидели на кухне до позднего вечера. Павел опомнился только часам к одиннадцати и долго рассыпался в извинениях и благодарностях.
Прощаясь, крепко сжал мою руку и произнес:
— Вы себя берегите. И звоните мне, пусть даже вам что-то покажется. Не стесняйтесь. Лучше перестраховаться, чем я потом буду рвать на себе волосы, что недоглядел. И очень прошу, подумайте хорошенько, что у вас может быть такое, на первый взгляд ненужное, бросовое, что могло бы кого-то заинтересовать.
Он давно уже ушел — было слышно, как спустился лифт и хлопнула дверь парадного, — а я все еще стояла в маленьком коридорчике, уткнувшись носом в пальто, висевшее на вешалке, и не имела сил пошевелиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни думать. Очень хотелось, правда, лечь носом к стенке, но для этого нужно же преодолеть несколько метров до дивана, а на такой подвиг меня не хватало.
Наверное, я страшно устала за несколько последних лет.
Нам повезло. Мы встретились почти на семьдесят лет позже и какое-то время прожили счастливо, хотя трагедия все же разыгралась — и именно по причине абсолютной честности и неподкупности Жоржа. Впрочем, это случилось значительно позже, а предшествующих событий набралось столько, что их хватило бы на пару-тройку приключенческих романов в духе Жюля Верна. Жаль, старик не дожил. А то я бы ему порассказала. Видимо, я стала единственной слабостью, единственным человеком, бывшим дороже дела, которому так истово служил Георгий Александрович на протяжении десятилетий. Со мной он вел себя иначе, словно пытался в несколько лет прожить совершенно иную жизнь и влезть в шкуру другого мужчины. Это оказалось бесценным даром и великой жертвой с его стороны. Это было, насколько я теперь понимаю, одновременно и счастьем, и мукой. Жорж не мог отказаться от меня и не мог пережить того, что с ним происходило.
Само ощущение, что теперь им можно манипулировать, угрожать ему, давить и приказывать, буде у кого-либо возникнет подобная необходимость, стало невыносимым для Жоржа, привыкшего отвечать только за себя. Он никогда не боялся смерти, и вообще ничего не боялся. Ему нужно было полвека прожить абсолютно независимым человеком, чтобы теперь — находясь в постоянном страхе за меня — наконец понять обычных людей, подверженных слабостям, испытывающих боль и страдания, и ужаснуться подобной судьбе. Полагаю, только по этой причине он и пытался все держать под своим контролем, все решать за меня, все предусматривать и просчитывать наперед.
Волк-одиночка. Акела, лежащий на скале Советов (какой страшненький каламбурчик получился у меня, хоть я того и не желала вовсе), — когда я смотрела милый детский мультик «Маугли», мне становилось страшно. Даже внешне Жорж чем-то напоминал седого хищника. И чем дольше мы жили вместе, тем больше я удивлялась тому, как нежно и неистово любит он меня. И тем больше жалела его, не созданного для такой любви, не задуманного природой в этом качестве.
Наверное, нам следовало расстаться еще тогда, сразу, как только я это поняла. Но мы слишком привязались друг к другу, чтобы помыслить о разлуке. Просто Жорж все больше сил прилагал к тому, чтобы оградить и обезопасить меня даже от мелочей и возможных случайностей. Так не бывает, и Жорж сам это осознавал, но не желал сдаваться. Иногда в своем стремлении разложить нашу жизнь по полочкам он доходил до абсурда. Это стало первой из его самых главных ошибок. А моей первой ошибкой было то, что я согласилась с подобным положением вещей, стараясь всячески потакать Жоржу, оберегая его покой.
Никогда нельзя ломать себя, даже ради самого дорогого, самого любимого человека на свете. Ибо самопожертвование — это одно, а такое самоуничтожение — совершенно иное. Жаль только, что прозрение наступает, как правило, слишком поздно.
Человек самодостаточен, он и является высшей ценностью, и нигде никем не записано, что нужно отказываться от самого себя в угоду кому-то другому, пусть даже этот другой руководствуется самыми искренними, самыми добрыми побуждениями. Благими намерениями дорога в ад вымощена. Но мы обычно пренебрегаем народной мудростью, воспринимая ее как навязчивый припев модного шлягера, — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Господи, как жаль.
Теперь, став много старше и мудрее, я понимаю, что и непреклонного Георгия Александровича вполне можно было уговорить, убедить, перехитрить, наконец. Но это я понимаю теперь, когда за плечами у меня стоит… надцать лет горького опыта. Опыт — это сумма накопленных ошибок.
Я далеко еще не старуха, но моего опыта с лихвой хватит на трех-четырех человек.
А еще только теперь я начинаю подозревать, что нелепое поведение Жоржа можно объяснить и тем, что ему уже тогда всерьез намекнули на то, что со мной может что-то случиться. Я ведь не знаю, когда именно завертелась вся эта история…
Не так часто ему удавалось лицезреть обожаемого хозяина дома, не суетящегося и торопящегося, а тихого и задумчивого, да еще и на собственном коврике под батареей. Хозяин говорил и говорил — советовался. А Зевс любил, когда хозяин советовался с ним. Тогда он ставил торчком острые уши и внимательно разглядывал своего единственного и любимого человека. А еще — наклонял голову то вправо, то влево. Он наверняка знал: его человек понимает, что таким способом Зевс демонстрирует солидарность и глубокое сопереживание. Пес стал бы еще счастливее, если бы хозяин оставался внутренне спокоен и умиротворен. Но, увы, обожаемое существо было взволновано и напряжено, и это волнение передавалось Зевсу, заставляя его время от времени топорщить шерсть на загривке и тихо рычать, чтобы хозяин не забывал, что за него, вожака, любого порвут в клочки. Но это не помогало.
— Ну что, Зевс? Что нам с тобой делать? — спрашивал Игорь, наверное, в сотый раз за сегодняшний день. — С одной стороны, не в первый и не в десятый раз очаровательная, обаятельная, беззащитная девушка с ослепительной внешностью на поверку оказывается мошенницей, аферисткой, шантажисткой или воровкой. И никакого парадокса в этом нет: располагающая внешность — это ее оружие. Это ее орудие производства, если хочешь. Если она не будет вызывать симпатию, то кого тогда сумеет обмануть? И с этой точки зрения прав, конечно, Вадик. Нужно поставить крест на наших отношениях; тем более какие там отношения — поцеловались пару раз. Поручить ребятам довести это дело до конца, чтобы не остаться в дураках, а заказчикам сунуть адресок и потребовать премиальные за оперативность. Ну и продолжать разыскивать фигуранта. Хотя если мне не изменяет память, то они кричали, что его неизвестная дама — это первое и главное задание.
Игорь сунул руку в пакет и аппетитно захрустел шариком «Педигри».
— Вкусное у тебя питание, брат пес. Что, тебе тоже дать? Видишь ли, мне бы эти рассуждения показались логичными, если бы я Нику никогда не видел. Вот когда я вас познакомлю, ты сразу поймешь, что я имею в виду.
Она удивительная женщина, редкая. Таких просто не бывает. Она — чудо. Люди, подобные ей, физически не способны на подлость и предательство. Вот ты же сразу чувствуешь хорошего человека или негодного. Но и я не лыком шит — я тоже в людях разбираюсь. И я тебя уверяю, что бы она ни сделала, этому можно найти какое-то объяснение. И все эти странности и несоответствия еще не значат, что она плохой человек.
Чего нельзя сказать о наших заказчиках. Вот уж на ком клейма негде ставить. А фигурант, который им так покоя не дает, человек достойный. Знаешь, пес, достоинство — это как цвет глаз или волос. Это сразу видно. Или есть достоинство и порядочность, или нет. Возможно, ты скажешь, что я идеалист, но я так не думаю.
Опять же не все так просто с этими чертовыми фотографиями. Я не слишком хорошо знал человека, который на них запечатлен, но всегда считал, что это моя беда. Это был удивительный человек, пес. И то, что они вместе, — лишнее доказательство ее кристальной чистоты и порядочности. Тот никогда бы не допустил до себя сволочь или подлеца. И уж точно что не улыбался бы так счастливо. Он ведь рыцарь был без страха и упрека. Помнишь, я тебе «Сокрытое в листве»* читал?.. Хорошо бы запрячь ребят, узнать, что и как там обстояло на самом деле. Но нельзя никого впутывать в эту историю. Сдается мне, очень она запутанная и сложная. А самому мне придется долго и нудно копаться, что грустно, ибо времени в обрез.
* «Сокрытое в листве» — «Хакагурэ», «священное писание» самураев, созданное монахом Ямамото Цуиэтомо.
Слишком все, пёсинька, удачно совпало, чтобы я не придал этому никакого значения. Не успели мою Никушку обнаружить, как оказалось, что около нее крутится некто Абессинов — личность весьма примечательная. Бизнесмен, и крупный, говорят. С японцами и южнокорейцами дела и дружбу водит; по-японски шпарит, по-корейски тоже, на китайском, наверное, думает. Учителя себе вывез из Поднебесной*, странно, что не Великую Китайскую стену. С его деньгами все возможно.
* Поднебесная — древнее название Китая.
И вот здесь, Зевс (ну возьми, возьми еще кусочек, вот молодец), начинается самое интересное. Не просто деньги имеются у господина Абессинова, а огроменные деньги. Но никто ему дорогу не переходит и его доходами не интересуется. И я бы ему не рискнул поперек дороги становиться, потому что крут, ох как крут Владимир Ильич. Ему дай точку опоры, он, как его тезка, всю страну на уши поставит. Я уверен, что вовсе не автомобили и оргтехнику он с Дальнего Востока возит и не в простые командировки по всему миру мотается, но только за руку его никто не схватил. А ощущения, не данные нам в реальности, к делу не подошьешь. Да и нет такого самоубийцы, чтобы Владимиром Ильичом Абессиновым интересоваться.
Если бы речь шла не о Нике, я бы тоже заикнуться не смел.
Кто же она? Кто же она такая?!!
Что скажешь, пес?
Он как-то не собирался учитывать, что любой из сотрудников являлся еще и расходным материалом, — никого особенно не щадили в этом славном ведомстве, и о выживании нужно было заботиться самому. Но Жорж — в силу особенностей своего характера — не принимал во внимание подобные мелочи. Собственная жизнь и собственная смерть тоже не слишком отличались в его представлении одна от другой.
В том году я как раз закончила университет, и кое-кто даже пророчил мне блестящее будущее филолога и лингвиста.
Жорж подкатился ко мне с невероятно соблазнительным предложением: он предлагал не кропотливую и пыльную бумажную работу, на которую, по правде, я только и могла рассчитывать, но обучение у самых известных и талантливых специалистов, изучение таких тонкостей языков и культур, о каких только может мечтать юная и возвышенная (наивная!) особа. А кроме того, овладение несколькими профессиями — и уже затем службу в странах, которыми я буквально грезила в те годы.
Должна признать, Георгий Александрович был настоящим мастером своего дела и на службе его ценили не зря. Он легко убедил меня: во-первых, я становилась ближе к нему, а меня это еще очень и очень беспокоило, и, поманив этим запретным плодом, Жорж мог добиться чего угодно. Во-вторых, только здесь — думала я — получится вырваться в Европу или Японию и Китай. Я слишком хорошо знала и любила эти далекие, недоступные советскому человеку страны, я слишком долго мечтала пожить там, и не в качестве экскурсанта несколько дней в дешевой гостинице, под постоянным надзором гида и «искусствоведа в штатском», а так, как люди живут… Жорж знал, что обещать. Я очень старалась, чтобы все получилось так, как он задумал. Поэтому во время собеседования из шкуры вон лезла, чтобы произвести впечатление на своих оппонентов, и добилась-таки наивысшего признания. Меня приняли на «ура!».
Первый год обучения представился почти что сказочным сном, настолько интересные и неординарные люди окружали меня в тот период. Следует упомянуть также, что в тот год Жорж остался единственным близким человеком. Пережив потерю родных как огромную трагедию, я обрела самостоятельность. А постоянная сосущая тоска, которая неизменно сопровождает любого человека в первые месяцы осознания и постижения всей глубины своего одиночества, побудила меня заниматься как можно активнее.
«Контора» никогда не скупилась, если речь шла о целесообразности и выгодах обучения новых кадров. Мы изучали не только языки и постигали естественно необходимые азы техники, но и погружались в странный и прекрасный мир, казалось бы, совершенно посторонних вещей. Раз в десять дней чудаковатый старичок из Института востоковедения читал нам ошеломительные лекции о древнем Китае; очкастый, весь не от мира сего, профессор Хамкин (одна его фамилия приводила в неописуемый восторг и заставляла обращаться в слух) дотошно и подробно рассказывал о свойствах и вкусах вин и коньяков, но самой восхитительной частью обучения являлась, конечно, дегустация. Мы штудировали немецкую грамоту и французскую и испанскую моду; орудовали разноразмерными ложками, вилками, ножами и лопаточками (могу похвастаться, что преподаватели изредка консультировались у меня в спорных вопросах); разбирали и собирали радиоприемники и учились ориентироваться в бескрайнем море взрывчатых веществ; а еще привыкали к оружию, а оно к нам.
Во-вторых, не дождавшись инициативы с моей стороны, позвонил дотошный капитан Сторожук со вполне конкретной целью напроситься на чашечку кофе. И черт меня дернул не придумать тысячу и еще одну убедительную причину для отказа, а мило пригласить его в гости часам к шести. Еще и слоечек напекла. С разнообразной начинкой. И это только лишний раз доказывает, какие мы, женщины, иногда дуры. Не зря поэт брякнул, что «дура — почти как Сольвейг». И хотя тон подразумевался восхищенный, но все равно получается, что Сольвейг всего лишь синоним недалекой особи женского пола; и как ни противно это признавать, а ведь правда. Только круглая дура могла ждать Пер Гюнта от забора и до вечера, в смысле — с ранней юности до глубокой старости.
Единственное, что отличает меня от Сольвейг, — это то, что мсье Сторожук опоздал всего на два часа. Если сравнивать с Пер Гюнтом, то еще по-божески и мне несказанно повезло. Если же рассуждать с точки зрения нормальной человеческой логики и правил общежития (то есть — совместного проживания людей в обществе), то это ни в какие ворота не лезло.
У него хватило жизнерадостности явиться ко мне, несмотря на свое опоздание, и веселым голосом сообщить:
— Мы тут задержание проводили, так что накладочка получилась. Ничего, что я чуточку позже?
Я хотела поведать ему о таком изобретении, как телефоны, и о том, какую пользу они иногда приносят человеку, но потом одумалась. Какие могут быть звонки во время задержания? Около получаса или более того милейший Павел, как выяснилось Сергеевич, вдумчиво вгрызался в слоечки и хвалил каждую следующую еще сильнее, чем предыдущую. Что наводило на неприятные размышления. А именно — некую гадость жаждет сообщить капитан родимой милиции и только врожденный такт и чувство сострадания мешают ему обрушить сию новость на мою многострадальную голову.
И почему я всегда оказываюсь права, если речь заходит о неприятностях?
— Я тут, собственно, подсуетился, — наконец перешел он к конкретике, — на предмет вашего дела. И странные обстоятельства всплыли. В доме, где живет ваша подруга, несколько соседей заявили, что видели, как ее выводили двое мужчин, можно сказать неприметных. Однако у бабулек наших глаз наметанный, они шпионов еще в пионерском возрасте пачками отлавливали, так что описание подозреваемых выдали подробное. Всегда бы так.
Я сделала заинтересованное лицо. А что еще прикажете изображать? Конечно, вмешательство милиции только осложняло дело. Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то копался в моей биографии, потому что она чиста и незапятнанна, но не совсем логична. С такой биографией можно прожить хоть тысячу жизней, но при условии, что никто не станет проверять отдельные факты. А капитан Сторожук со всем энтузиазмом молодости врезался в самую неудачную ее часть. Было в этой цепи одно звено, как выражались классики — не звено, а бублик. Потяни за него, вся цепь и порвется.
Но нормальная законопослушная особа, к тому же женского полу, к тому же достаточно молодая и не чересчур искушенная, попав в подобную передрягу, может мечтать только о том, чтобы ею кто-то занялся. И инициатива Павла Сергеевича должна вызывать у нее море восторга и прилив признательности. Кстати, слоечки тоже спровоцированы этими рассуждениями.
Я таращила на опера умные круглые глаза, а сама лихорадочно думала, как прекратить его бурную деятельность, не вызвав подозрений. Со своими проблемами я предпочитаю разбираться сама.
— Когда я первый раз был у вас со своими коллегами… у-у, вкусно, — говорил Павел, наслаждаясь пышной слоечкой и прихлебывая кофеек, — то у парадного торчал какой-то гражданин. Тогда, признаюсь, я на него внимания не обратил, а просто зафиксировал. Это уже, поверьте, болезнь какая-то — детали фиксировать…
— А скажите, Ватсон, сколько ступенек в нашем доме? — не удержалась я.
— Десять, — расплылся он в довольной улыбке. — По-моему, вторая скрипит? Нет?
Что с ним будешь делать. Свой человек, и Конан Дойля наверняка читал.
— Продолжаю. Когда мы выходили от вас, то гражданин все еще стоял на своем боевом посту и выглядел немым укором тем, кто его не сменил. Это уже смотрелось несколько иначе. А вот, выслушав описания одного из гипотетических похитителей вашей Леночки, я обнаружил некое недвусмысленное сходство с виденным мною товарищем. И окончательно порадовался, когда заходил в ваше парадное сегодня. Он отдыхает у следующего. Прикидывается кустиком сирени, наверное.
Что скажете?
— А что тут скажешь? — вздохнула я совершенно искренне.
— Вы кто по происхождению? — задал Павел совершенно нелогичный в данной ситуации вопрос.
— Полька, француженка, ирландка, русская, еще кто-то… Ну и монголы наверняка имеются: все под игом побывали.
— Симпатичная смесь.
— И гремучая.
— Я не из праздного любопытства спрашиваю, — мило улыбнулся Павел. — Я подумал, а вдруг у вас фамильные ценности остались, или картины, или коллекционные вещи, или марки. Я не знаю, что именно, но если вас так «пасут», простите за жаргон, то дело того должно стоить. Значит, кто-то знает, что у вас есть что-то существенное, или думает, что оно есть. Иначе зачем столько хлопот? И Леночка пострадала не за просто так, а по умыслу. Вам в голову ничего не приходит? — И он доверчиво на меня уставился.
— Видите ли, Павел, — начала я и осеклась. (Где я слышала что-то подобное? А, ну да, «Адъютант его превосходительства». На вопрос, шпион ли вы, глубокомысленный ответ: «Видишь ли, Юрий…») — Наверняка что-то было ценное. Бабушки мои происходили в массе своей из графских и княжеских родов, но после всех революций и войн сокровища растаяли как дым, а осталась одна сплошная ностальгическая мелочь. Из-за нее в наше время никто убивать не станет. Многое продали, когда дедушка болел, но этого я даже не помню. Мне после рассказывали. Согласитесь, что глупо устраивать такой сыр-бор вокруг того, о чем никто толком не знает. Должны хотя бы справки навести. А навели бы — сразу и успокоились. В доме самые дорогие вещи — это мои шляпы и перчатки. Ну книги еще. Но кому они сдались? Фетишисту? Мартовскому Зайцу и Безумному Болванщику?
— Я ценю ваш юмор, — приветливо сказал опер. — Но давайте попробуем рассуждать трезво. Проще всего мне махнуть рукой на это дело и больше о нем не вспоминать. Мало ли кто чего выпил или уколол? Мало ли кто чего не поделил, у меня такие случаи в практике встречались, что ваша обеспамятевшая приятельница — это цветочки. Может, она просто вас знать больше не хочет на почве ревности или внезапного помрачения рассудка. Но вы, — он замялся и даже немного покраснел, — вы мне очень симпатичны. И я не хотел бы, чтобы с вами что-то плохое приключилось. А может.
Понимаете, я же нормальный человек и вижу, что история закручивается, как в детективе. В наше время это настораживает, потому что всегда, не только сейчас, просто сейчас особенно, люди друг друга изничтожают без затей. Сковородкой по голове, потому что больше видеть эту рожу не могут; или ножом в живот по пьяному делу, а утром удивляются, откуда труп, и норовят его вынести на помойку вместе с мусорным ведром. Еще случаются глухари — это когда ночной разбой и свидетелей нет, а пострадавший часов пять как не дышит. Заказные убийства доводят до исступления.
Нововведения, если так можно выразиться, — это разборки всякие бандитские; из-за долгов крупные неприятности. Но вы ведь не азартный человек, в карты не играете?
— Да нет, — пожала я плечами. — Ни в казино в рулетку, ни в карты, ни на бегах. Только в компьютерные стратегии и в шахматы еще, когда партнер толковый попадается.
— Здорово, — восхитился капитан. — Надо как-нибудь сыграть. А что касается азарта, то доверяй, но проверяй: я уже знаю, что вы никому ничего не должны. Только вам — на работе еще аванс не выплачивали и часть премии.
— Ну, на этих деньгах я вообще крест поставила.
— Вот-вот. Живете вы скромно. Личная жизнь, как мне доложили, не слишком бурная и активная…
«Так, — подумала я. — Значит, о моих новых знакомствах тебе еще не все известно. Да и откуда? Людей в милиции наверняка не хватает. Но тогда кто следил за нами на Петровских аллеях, если не твои люди? И за кем, собственно, следили? Ох, Павел, Павел, хороший ты человек, но как не вовремя и некстати вмешиваешься в мои дела. А может, в них давно уже пора кому-нибудь вмешаться?»
— …подводим итог, — размышлял тем временем Сторожук. — Чего можно от вас хотеть? Любви и нежности? Но способ странный. Неизвестный вам ревнивец старается? Не похоже. Ни на что не похоже, только на то, что владеете вы чем-то этаким, что не дает покоя некой персоне. И эта персона достаточно влиятельна, чтобы закрутить вокруг вас такую катавасию. Вот еще хотел спросить, куда телефон делся?
И туг я подумала, что старая поговорка «Слишком много знаешь — пора вешать» — это как раз про нашего драгоценного опера. И кто жаловался, что в милиции не хватает толковых и сообразительных сотрудников?
Вопрос с телефоном я замяла. Не хватало еще сообщать капитану из уголовного розыска о том, что телефон я временно отключила от сети и запроторила в кладовку, потому что в нем «жучок», а я не хочу ни устройство извлекать, ни чтобы нашу беседу подслушали. (Других мин в квартире нет — проверено.) Представляю, как невинно пришлось бы мне хлопать глазками, делая этот доклад. А в качестве компенсации преподнесла Павлу Сергеевичу трогательную историю о взбесившемся телефоне и о сакраментальной фразе «Свету позовите», которая, видимо, будет преследовать меня в страшных снах уже до конца жизни. И еще популярно изложила, почему я думаю, что ко мне в квартиру недавно кто-то проникал, как любят говорить оперы в советских детективах. Не уверена, что он принял во внимание мои доводы, но мне было вовсе не важно, посчитает ли меня капитан Сторожук взбалмошной дурочкой или чрезмерно подозрительной особой. Мое дело — натурально волноваться, но не переигрывать, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания.
Мы просидели на кухне до позднего вечера. Павел опомнился только часам к одиннадцати и долго рассыпался в извинениях и благодарностях.
Прощаясь, крепко сжал мою руку и произнес:
— Вы себя берегите. И звоните мне, пусть даже вам что-то покажется. Не стесняйтесь. Лучше перестраховаться, чем я потом буду рвать на себе волосы, что недоглядел. И очень прошу, подумайте хорошенько, что у вас может быть такое, на первый взгляд ненужное, бросовое, что могло бы кого-то заинтересовать.
Он давно уже ушел — было слышно, как спустился лифт и хлопнула дверь парадного, — а я все еще стояла в маленьком коридорчике, уткнувшись носом в пальто, висевшее на вешалке, и не имела сил пошевелиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни думать. Очень хотелось, правда, лечь носом к стенке, но для этого нужно же преодолеть несколько метров до дивана, а на такой подвиг меня не хватало.
Наверное, я страшно устала за несколько последних лет.
* * *
Жорж был борцом за идею — гори она синим пламенем. И сведи нас судьба в приснопамятном двадцатом году, вероятно, я бы сама шлепнула его недрогнувшей рукой. В двадцатых он бы стал типичным комиссаром в тертой кожаной куртке и с запавшими от голода и недоедания щеками. В принципе такая позиция заслуживает глубокого уважения, но и является настоящей трагедией для окружающих. Несгибаемый, железный человек, чуть было не обмолвилась — «дровосек»; суховатый, сдержанный, скупой на проявления чувств. Не щадящий ни себя, ни родных, ни близких, если того требует дело. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что и отца, и брата, и сына он мог бы приговорить к смерти и лично привести приговор в исполнение, когда бы этого потребовал его долг. Счастье, что долг ничего подобного не требовал.Нам повезло. Мы встретились почти на семьдесят лет позже и какое-то время прожили счастливо, хотя трагедия все же разыгралась — и именно по причине абсолютной честности и неподкупности Жоржа. Впрочем, это случилось значительно позже, а предшествующих событий набралось столько, что их хватило бы на пару-тройку приключенческих романов в духе Жюля Верна. Жаль, старик не дожил. А то я бы ему порассказала. Видимо, я стала единственной слабостью, единственным человеком, бывшим дороже дела, которому так истово служил Георгий Александрович на протяжении десятилетий. Со мной он вел себя иначе, словно пытался в несколько лет прожить совершенно иную жизнь и влезть в шкуру другого мужчины. Это оказалось бесценным даром и великой жертвой с его стороны. Это было, насколько я теперь понимаю, одновременно и счастьем, и мукой. Жорж не мог отказаться от меня и не мог пережить того, что с ним происходило.
Само ощущение, что теперь им можно манипулировать, угрожать ему, давить и приказывать, буде у кого-либо возникнет подобная необходимость, стало невыносимым для Жоржа, привыкшего отвечать только за себя. Он никогда не боялся смерти, и вообще ничего не боялся. Ему нужно было полвека прожить абсолютно независимым человеком, чтобы теперь — находясь в постоянном страхе за меня — наконец понять обычных людей, подверженных слабостям, испытывающих боль и страдания, и ужаснуться подобной судьбе. Полагаю, только по этой причине он и пытался все держать под своим контролем, все решать за меня, все предусматривать и просчитывать наперед.
Волк-одиночка. Акела, лежащий на скале Советов (какой страшненький каламбурчик получился у меня, хоть я того и не желала вовсе), — когда я смотрела милый детский мультик «Маугли», мне становилось страшно. Даже внешне Жорж чем-то напоминал седого хищника. И чем дольше мы жили вместе, тем больше я удивлялась тому, как нежно и неистово любит он меня. И тем больше жалела его, не созданного для такой любви, не задуманного природой в этом качестве.
Наверное, нам следовало расстаться еще тогда, сразу, как только я это поняла. Но мы слишком привязались друг к другу, чтобы помыслить о разлуке. Просто Жорж все больше сил прилагал к тому, чтобы оградить и обезопасить меня даже от мелочей и возможных случайностей. Так не бывает, и Жорж сам это осознавал, но не желал сдаваться. Иногда в своем стремлении разложить нашу жизнь по полочкам он доходил до абсурда. Это стало первой из его самых главных ошибок. А моей первой ошибкой было то, что я согласилась с подобным положением вещей, стараясь всячески потакать Жоржу, оберегая его покой.
Никогда нельзя ломать себя, даже ради самого дорогого, самого любимого человека на свете. Ибо самопожертвование — это одно, а такое самоуничтожение — совершенно иное. Жаль только, что прозрение наступает, как правило, слишком поздно.
Человек самодостаточен, он и является высшей ценностью, и нигде никем не записано, что нужно отказываться от самого себя в угоду кому-то другому, пусть даже этот другой руководствуется самыми искренними, самыми добрыми побуждениями. Благими намерениями дорога в ад вымощена. Но мы обычно пренебрегаем народной мудростью, воспринимая ее как навязчивый припев модного шлягера, — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Господи, как жаль.
Теперь, став много старше и мудрее, я понимаю, что и непреклонного Георгия Александровича вполне можно было уговорить, убедить, перехитрить, наконец. Но это я понимаю теперь, когда за плечами у меня стоит… надцать лет горького опыта. Опыт — это сумма накопленных ошибок.
Я далеко еще не старуха, но моего опыта с лихвой хватит на трех-четырех человек.
А еще только теперь я начинаю подозревать, что нелепое поведение Жоржа можно объяснить и тем, что ему уже тогда всерьез намекнули на то, что со мной может что-то случиться. Я ведь не знаю, когда именно завертелась вся эта история…
* * *
Огромный черный пес зажмурился и закряхтел от восторга, колотя хвостом по полу. Он был очень счастлив.Не так часто ему удавалось лицезреть обожаемого хозяина дома, не суетящегося и торопящегося, а тихого и задумчивого, да еще и на собственном коврике под батареей. Хозяин говорил и говорил — советовался. А Зевс любил, когда хозяин советовался с ним. Тогда он ставил торчком острые уши и внимательно разглядывал своего единственного и любимого человека. А еще — наклонял голову то вправо, то влево. Он наверняка знал: его человек понимает, что таким способом Зевс демонстрирует солидарность и глубокое сопереживание. Пес стал бы еще счастливее, если бы хозяин оставался внутренне спокоен и умиротворен. Но, увы, обожаемое существо было взволновано и напряжено, и это волнение передавалось Зевсу, заставляя его время от времени топорщить шерсть на загривке и тихо рычать, чтобы хозяин не забывал, что за него, вожака, любого порвут в клочки. Но это не помогало.
— Ну что, Зевс? Что нам с тобой делать? — спрашивал Игорь, наверное, в сотый раз за сегодняшний день. — С одной стороны, не в первый и не в десятый раз очаровательная, обаятельная, беззащитная девушка с ослепительной внешностью на поверку оказывается мошенницей, аферисткой, шантажисткой или воровкой. И никакого парадокса в этом нет: располагающая внешность — это ее оружие. Это ее орудие производства, если хочешь. Если она не будет вызывать симпатию, то кого тогда сумеет обмануть? И с этой точки зрения прав, конечно, Вадик. Нужно поставить крест на наших отношениях; тем более какие там отношения — поцеловались пару раз. Поручить ребятам довести это дело до конца, чтобы не остаться в дураках, а заказчикам сунуть адресок и потребовать премиальные за оперативность. Ну и продолжать разыскивать фигуранта. Хотя если мне не изменяет память, то они кричали, что его неизвестная дама — это первое и главное задание.
Игорь сунул руку в пакет и аппетитно захрустел шариком «Педигри».
— Вкусное у тебя питание, брат пес. Что, тебе тоже дать? Видишь ли, мне бы эти рассуждения показались логичными, если бы я Нику никогда не видел. Вот когда я вас познакомлю, ты сразу поймешь, что я имею в виду.
Она удивительная женщина, редкая. Таких просто не бывает. Она — чудо. Люди, подобные ей, физически не способны на подлость и предательство. Вот ты же сразу чувствуешь хорошего человека или негодного. Но и я не лыком шит — я тоже в людях разбираюсь. И я тебя уверяю, что бы она ни сделала, этому можно найти какое-то объяснение. И все эти странности и несоответствия еще не значат, что она плохой человек.
Чего нельзя сказать о наших заказчиках. Вот уж на ком клейма негде ставить. А фигурант, который им так покоя не дает, человек достойный. Знаешь, пес, достоинство — это как цвет глаз или волос. Это сразу видно. Или есть достоинство и порядочность, или нет. Возможно, ты скажешь, что я идеалист, но я так не думаю.
Опять же не все так просто с этими чертовыми фотографиями. Я не слишком хорошо знал человека, который на них запечатлен, но всегда считал, что это моя беда. Это был удивительный человек, пес. И то, что они вместе, — лишнее доказательство ее кристальной чистоты и порядочности. Тот никогда бы не допустил до себя сволочь или подлеца. И уж точно что не улыбался бы так счастливо. Он ведь рыцарь был без страха и упрека. Помнишь, я тебе «Сокрытое в листве»* читал?.. Хорошо бы запрячь ребят, узнать, что и как там обстояло на самом деле. Но нельзя никого впутывать в эту историю. Сдается мне, очень она запутанная и сложная. А самому мне придется долго и нудно копаться, что грустно, ибо времени в обрез.
* «Сокрытое в листве» — «Хакагурэ», «священное писание» самураев, созданное монахом Ямамото Цуиэтомо.
Слишком все, пёсинька, удачно совпало, чтобы я не придал этому никакого значения. Не успели мою Никушку обнаружить, как оказалось, что около нее крутится некто Абессинов — личность весьма примечательная. Бизнесмен, и крупный, говорят. С японцами и южнокорейцами дела и дружбу водит; по-японски шпарит, по-корейски тоже, на китайском, наверное, думает. Учителя себе вывез из Поднебесной*, странно, что не Великую Китайскую стену. С его деньгами все возможно.
* Поднебесная — древнее название Китая.
И вот здесь, Зевс (ну возьми, возьми еще кусочек, вот молодец), начинается самое интересное. Не просто деньги имеются у господина Абессинова, а огроменные деньги. Но никто ему дорогу не переходит и его доходами не интересуется. И я бы ему не рискнул поперек дороги становиться, потому что крут, ох как крут Владимир Ильич. Ему дай точку опоры, он, как его тезка, всю страну на уши поставит. Я уверен, что вовсе не автомобили и оргтехнику он с Дальнего Востока возит и не в простые командировки по всему миру мотается, но только за руку его никто не схватил. А ощущения, не данные нам в реальности, к делу не подошьешь. Да и нет такого самоубийцы, чтобы Владимиром Ильичом Абессиновым интересоваться.
Если бы речь шла не о Нике, я бы тоже заикнуться не смел.
Кто же она? Кто же она такая?!!
Что скажешь, пес?
* * *
То, что мой любимый мужчина работал в небезызвестном ведомстве, я поняла почти сразу после того, как мы стали жить вместе, — и даже, кажется, несколько раз упоминала о своей необычайной прозорливости. А женская интуиция — замечательное чувство, которое убеждает меня в том, что я права, даже если я совершенно не права, — подсказывала, что властью он обладает немалой. Это проявлялось буквально во всем. Тот, кто когда-либо сталкивался с людьми, стоящими на вершине какой-либо иерархической лестницы, сразу поймет, что я имею в виду. Жорж привык и к тому, что все делается по первому его слову, и к тому, что он надежно защищен самим своим положением. Это не означало вовсе, что он никогда не рисковал жизнью, но риск его был вполне осознанным и даже добровольным, а вне каких-то вполне конкретных операций он жил по принципу «своя рука — владыка». Наверное, именно чувство собственной силы и значимости, подкрепленное общественным положением, и натолкнуло его на блестящую мысль — отправить меня по своим стопам. Он никогда не говорил со мной об этой стороне дела, но я уверена, что рассуждал он приблизительно следующим образом: как его жена, я не являлась для «конторы» существом неприкосновенным (эта прелестная традиция была успешно заложена еще в тридцатые годы и с тех пор никак не желала умирать); а вот в качестве сотрудника приобретала абсолютно иной статус.Он как-то не собирался учитывать, что любой из сотрудников являлся еще и расходным материалом, — никого особенно не щадили в этом славном ведомстве, и о выживании нужно было заботиться самому. Но Жорж — в силу особенностей своего характера — не принимал во внимание подобные мелочи. Собственная жизнь и собственная смерть тоже не слишком отличались в его представлении одна от другой.
В том году я как раз закончила университет, и кое-кто даже пророчил мне блестящее будущее филолога и лингвиста.
Жорж подкатился ко мне с невероятно соблазнительным предложением: он предлагал не кропотливую и пыльную бумажную работу, на которую, по правде, я только и могла рассчитывать, но обучение у самых известных и талантливых специалистов, изучение таких тонкостей языков и культур, о каких только может мечтать юная и возвышенная (наивная!) особа. А кроме того, овладение несколькими профессиями — и уже затем службу в странах, которыми я буквально грезила в те годы.
Должна признать, Георгий Александрович был настоящим мастером своего дела и на службе его ценили не зря. Он легко убедил меня: во-первых, я становилась ближе к нему, а меня это еще очень и очень беспокоило, и, поманив этим запретным плодом, Жорж мог добиться чего угодно. Во-вторых, только здесь — думала я — получится вырваться в Европу или Японию и Китай. Я слишком хорошо знала и любила эти далекие, недоступные советскому человеку страны, я слишком долго мечтала пожить там, и не в качестве экскурсанта несколько дней в дешевой гостинице, под постоянным надзором гида и «искусствоведа в штатском», а так, как люди живут… Жорж знал, что обещать. Я очень старалась, чтобы все получилось так, как он задумал. Поэтому во время собеседования из шкуры вон лезла, чтобы произвести впечатление на своих оппонентов, и добилась-таки наивысшего признания. Меня приняли на «ура!».
* * *
По большому счету, меня никто не обманул.Первый год обучения представился почти что сказочным сном, настолько интересные и неординарные люди окружали меня в тот период. Следует упомянуть также, что в тот год Жорж остался единственным близким человеком. Пережив потерю родных как огромную трагедию, я обрела самостоятельность. А постоянная сосущая тоска, которая неизменно сопровождает любого человека в первые месяцы осознания и постижения всей глубины своего одиночества, побудила меня заниматься как можно активнее.
«Контора» никогда не скупилась, если речь шла о целесообразности и выгодах обучения новых кадров. Мы изучали не только языки и постигали естественно необходимые азы техники, но и погружались в странный и прекрасный мир, казалось бы, совершенно посторонних вещей. Раз в десять дней чудаковатый старичок из Института востоковедения читал нам ошеломительные лекции о древнем Китае; очкастый, весь не от мира сего, профессор Хамкин (одна его фамилия приводила в неописуемый восторг и заставляла обращаться в слух) дотошно и подробно рассказывал о свойствах и вкусах вин и коньяков, но самой восхитительной частью обучения являлась, конечно, дегустация. Мы штудировали немецкую грамоту и французскую и испанскую моду; орудовали разноразмерными ложками, вилками, ножами и лопаточками (могу похвастаться, что преподаватели изредка консультировались у меня в спорных вопросах); разбирали и собирали радиоприемники и учились ориентироваться в бескрайнем море взрывчатых веществ; а еще привыкали к оружию, а оно к нам.