[53]. Он-то и написал Райху, что имя Абхота Тёмного встречается в работах Лавкрафта, где он фигурирует как один из Великих Старейших
[54].
Когда Райх показал мне письмо Дерлета, первой моей мыслью было, что это всего лишь розыгрыш. Мы заглянули в справочник по литературе и обнаружили, что Дерлет был известным американским писателем, ему шёл уже восьмой десяток. Лавкрафт в справочнике не упоминался, но, позвонив в Британский Музей, мы выяснили, что он также существовал и действительно написал книги, названные Дерлетом.
В письме была фраза, поразившая меня. Признавшись, что он не может объяснить, откуда Лавкрафту стало известно об Абхоте Тёмном — поскольку это имя не встречается ни в одном хеттском документе, обнаруженном до 1937 — Дерлет писал: "Лавкрафт всегда придавал огромное значение снам и часто говорил мне, что сюжеты многих своих рассказов он позаимствовал именно из них" [55].
— Ещё одно свидетельство в пользу твоего коллективного бессознательного, — сказал я Райху. Однако он предположил, что, по всей вероятности, всё это лишь совпадение. Абаддон — ангел-разрушитель в древнееврейских легендах, "хот" же — египетское окончание, и бог Абаот [56]упоминается в некоторых вавилонских писаниях, которые Лавкрафт мог видеть. Что касается Великих Старейших, то это не такое уж и странное имя, чтобы не прийти в голову автору мистических рассказов.
— К чему сюда притягивать коллективное бессознательное? — резюмировал Райх, и я согласился, что он прав.
Через несколько дней мы стали думать по-другому. Наконец-то прибыла посылка с книгами от Дерлета. Я открыл рассказ "За гранью времён" и тут же наткнулся на описание огромных каменных блоков, погребённых в австралийской пустыне. В тот же миг Райх, сидевший в другом кресле, вскрикнул и громко прочёл: "Житель Тьмы также известен под именем Ниогтха". Как раз вечером накануне мы завершили предварительный перевод надписи на Блоке Абхота: "И лошади будут приведены двумя парами в присутствие Ниогтха" [57]. Тогда я прочитал Райху описание подземных городов из "За гранью времён": "огромные базальтовые города из башен без окон", построенные "предшествующей полуполипообразной расой".
Больше не оставалось никаких сомнений, что Лавкрафт каким-то странным образом предвосхитил наши открытия. Мы не стали тратить время на раздумья, каким образом он узнал об этом: либо заглянул в будущее — по способу, описанному Данном [58]в "Эксперименте со временем" — и увидел результаты наших исследований, либо же во сне постиг тайны, похороненные в Малой Азии под толщей земли. Это было излишне. Сам собой встал следующий вопрос: какая часть произведений Лавкрафта является художественным вымыслом, и какая — "ясновидением"?
Конечно же, могло показаться странным, что мы пренебрегаем своими археологическими обязанностями, взамен изучая работы писателя, опубликовавшего большую часть своих рассказов в дешёвом журнале под названием "Виэрд тэйлз". Мы хранили этот секрет так долго, как могли, уверяя всех, что дни напролёт исследуем клинописные надписи. Мы на весь день запирались в комнате Райха (она была больше моей) и внимательно вчитывались в рассказы Лавкрафта, а когда приносили еду, прятали книги под подушками и делали вид, что сосредоточенно рассматриваем фотографии надписей. Мы уже хорошо усвоили урок и знали, что случится, если журналисты пронюхают, чем мы занимаемся. Мы поговорили по видеофону с Дерлетом — дружелюбным и любезным старым джентльменом с копной седых волос — и попросили его никому не рассказывать об этом открытии. Он с готовностью согласился, но заметил, что и сейчас существует множество почитателей Лавкрафта, которые обязательно натолкнутся на этот факт.
Чтение Лавкрафта было само по себе интересным и приятным занятием — воображение у него было замечательное. Читая его работы в хронологическом порядке, мы заметили постепенное изменение в их тематике [59]. Местом действия в ранних рассказах был вымышленный город Аркхэм в Новой Англии — с дикими холмами и зловещими долинами. Жители Аркхэма большей частью представлялись странным образом дегенерировавшими, с тягой к запретным удовольствиям и заклинаниям демонов, и большинство из них неизбежно постигала насильственная смерть [60]. Но постепенно в тоне Лавкрафта произошла перемена. Его воображение повернулось от обыкновенных страшных историй к вселяющим благоговейный ужас видениям чудовищных бездн времени, городов гигантов, схваток монстров и сверхчеловеческих рас. Хотя он и продолжал писать в жанре рассказов ужасов — и, несомненно, делал это блестяще, — но, помимо этого, он может считаться одним из первых и лучших представителей научной фантастики. Именно с этим поздним "научно-фантастическим" периодом Лавкрафта мы в основном и занимались (что, впрочем, не совсем точно, так как Абхот Нечистый упоминается и в одном из ранних рассказов об Аркхэме).
Особенно поражало то, что эти "циклопические города" Великих Старейших (а не полипообразной расы, которую они сменили) в точности соответствовали тому, что мы уже знали о нашем подземном городе. Согласно Лавкрафту, в них не было лестниц, только наклонные плоскости, поскольку их населяли огромные конусообразные создания с щупальцами, основание туловища которых "было окаймлено эластичной серой субстанцией, которая, сокращаясь и разжимаясь, передвигала всё существо". Зонд показал, что город под Каратепе имел множество наклонных плоскостей, лестниц же определённо не было. И, конечно же, его размер заслуживал эпитета "циклопический".
Вполне понятно, что наш подземный город представлял совершенно новую для археологии проблему. Раскопки Лейарда в огромном кургане Нимруда с нашими были просто несравнимы. Райх подсчитал, что для того, чтобы выставить развалины на свет Божий, нам потребуется вычерпать сорок миллиардов тонн земли. Ясно, что такую работу проделать было просто невозможно. Альтернативой могло быть только прокладывание к городу нескольких широких тоннелей, заканчивающихся огромными залами — их должно быть несколько, потому что мы не могли рисковать и сделать только один зал — ни один металл, известный человеку, не в состоянии поддерживать крышу толщиной две мили. Следовательно, город никогда не сможет быть выставлен целиком, но зонд мог показать нам, на какие его участки стоило затратить усилия. Рытьё даже одного тоннеля предполагало извлечение около сотни тысяч тонн земли, однако это было уже в пределах наших возможностей.
Ровно через неделю прессе стало известно о произведениях Лавкрафта, и после самой находки города это, возможно, была самая потрясающая сенсация. Газеты просто обезумели. После всех этих разговоров о гигантах, магах и зловещих божествах именно этого, пожалуй, и недоставало всей истории. До сих пор её смаковали лишь археологи-любители, свихнувшиеся на пирамидах и сторонники учения о Мировом Льде [61], теперь же настал черёд спиритуалистов, оккультистов и остальных, им подобных. Кто-то опубликовал статью, что Лавкрафт позаимствовал свою мифологию у мадам Блаватской [62], другой заявил, что всё это было частью каббалистической традиции [63]. Лавкрафт внезапно стал самым популярным писателем в мире, его книги продавались миллионными тиражами на всех языках мира. И многие из читателей приходили в ужас, веря, что мы вот-вот потревожим Великих Старейших в их гробницах, и разразится катастрофа, столь выразительно описанная Лавкрафтом в рассказе "Зов Ктулху".
Имя города в "За гранью времён" Лавкрафтом не называлось, но в одной из ранних работ [64]он упоминался как "Кадаф Неведомый", поэтому газетчики окрестили наш город Кадафом, и это имя за ним так и осталось. Почти сразу же один ненормальный из Нью-Йорка по имени Долглейш Фуллер объявил о создании Анти-кадафского Общества, целью которого было помешать нам откопать Кадаф и потревожить сон Великих Старейших. Как показатель царившего в те дни безумия к Обществу немедленно присоединилось полмиллиона человек, и эта цифра быстро увеличилась до трёх миллионов. У них был следующий девиз: "Здравомыслие в будущем, прошлое — забудь!" Они купили рекламное время на телевидении и наняли авторитетных психологов — с тем, чтобы те объявили, что видения Лавкрафта являют собой ярчайший образчик экстрасенсорного восприятия, которое Райн с коллегами столь убедительно продемонстрировали в Университете Дьюка [65]. Следовательно, предупреждения Лавкрафта должны быть приняты во внимание: если Великие Старейшие будут потревожены, это может привести к гибели всей человеческой расы. Долглейш Фуллер хоть и был ненормальным, но явно обладал организаторскими способностями. Он арендовал большой участок земли в пяти милях от Каратепе и разбил там лагерь. Его последователи были призваны проводить в этом лагере свои отпуска и чинить всяческие препятствия работам на Каратепе. Земля была частной собственностью одного фермера, с радостью принявшего предложенную ему неимоверную сумму, так что Общество успело здорово нам навредить, прежде чем турецкое правительство приняло меры. Фуллер имел дар притягивать богатых эксцентричных женщин, щедро пополнявших фонды его движения. Они купили вертолёты, которые стали летать над горой, таская за собой транспаранты с анти-кадафскими лозунгами. По ночам с них на место раскопок сваливали мусор, и когда мы по утрам прибывали туда, у нас часто уходило по несколько часов на уборку ржавых консервных банок, гнилых фруктов и овощей. Обосновавшиеся в лагере дважды в день устраивали марши протеста до ограждения вокруг места раскопок, иногда колоннами по тысяче человек. Всё это продолжалось шесть недель, до тех пор, пока мы не убедили ООН предпринять меры и выслать войска. До этого же времени Фуллер принял в ряды своей партии пятерых американских сенаторов, и вместе они внесли на рассмотрение Сената законопроект о запрете дальнейших раскопок на Каратепе. Они заявили, что ими движет, конечно же, не суеверный страх, но почтение к давно погибшим цивилизациям. Имеем ли мы право, спрашивали они, беспокоить сон веков? К чести американского Сената, законопроект был отклонён подавляющим числом голосов.
Как раз тогда, когда уже казалось, что из-за своих шумных акций Анти-кадафское Общество стало терять своё влияние, всей шумихе придали новый импульс публикации о Станиславе Перзинском и Мирзе Дине [66]. Факты о них вкратце таковы. Перзинский был поляком, Мирза Дин — персом, оба умерли, будучи в состоянии безумия, в первом десятилетии двадцатого века. О Перзинском сохранилось больше сведений: он приобрел некоторую известность благодаря биографии своего деда — русского поэта Надсона [67], также он редактировал мистические рассказы графа Потоцкого [68]. В 1898 году он издал любопытную книгу, в которой предупреждал человечество, что оно может быть захвачено расой чудовищ из другого мира, строившими под землей огромные города. Годом позже он был помещён в психиатрическую лечебницу. В его бумагах нашли странные наброски, которые вполне подошли бы в качестве иллюстраций к рассказам Лавкрафта о Кадафе: чудовищная по своим размерам архитектура наклонных плоскостей и гигантских угловатых башен. Все они были опубликованы Анти-кадафским Обществом. Случай же с Мирзой Дином был более сомнительным. Он также был автором мало публиковавшихся апокалиптических откровений, и также последние пять лет своей жизни провёл в психиатрической больнице, откуда слал письма членам правительства Персии, в которых предупреждал о расе чудовищ, организовавших заговор с целью захвата Земли. Мирза Дин разместил своих монстров где-то в джунглях центральной Африки и описывал их как гигантских слизняков. Их огромные города были построены из их же собственных выделений, которые, затвердев, превращались в подобие камня.
Большинство безумных писем Мирзы Дина было уничтожено, но те немногие, что сохранились, демонстрировали весьма примечательное сходство с содержанием писем Перзинского, также его слизняки напоминали конусы Лавкрафта. Поэтому заявление, что все трое описывали одни и те же видения Великих Старейших и их городов, звучало весьма правдоподобно.
После вмешательства правительства и пуска в строй первого тоннеля активность Анти-кадафского Общества постепенно убавилась, но за восемнадцать месяцев они нам всё-таки здорово насолили. Сам Долглейш Фуллер был убит при странных обстоятельствах одной из своих приверженок [69].
Первый тоннель был завершён ровно через год после нашего открытия Блока Абхота. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, оно использовало того же самого гигантского "крота", что и при строительстве тоннеля между Сциллой и Мессиной (на Сицилии) и позже между Отранто и Лингеттой в Албании [70]. Само рытьё заняло всего лишь несколько дней, но главной проблемой было предотвращение обвала его глубинной части. Блок был такой же впечатляющий, как мы и ожидали: шестьдесят футов в высоту, тридцать в ширину и девяносто в длину, вырезанный из твёрдого вулканического базальта. Уже не оставалось никаких сомнений, что мы столкнулись с расой гигантов или магов, хотя ранее, из-за слишком маленького размера базальтовых фигурок, я сильно сомневался, что они были гигантами. (Только десять лет спустя драматические открытия Мерсера в Танзании выявили, что эти огромные города были населены как гигантами, так и людьми, и эти гиганты почти наверняка были рабами человеческих существ [71].)
Проблема точного определения возраста блоков всё ещё оставалась нерешённой. Согласно Лавкрафту, Великие Старейшие существовали сто пятьдесят миллионов лет назад [72], и эта версия получила всеобщее признание, хотя, конечно, была слишком невероятной. Позднее нейтронный датировщик Райха показал, что возраст развалин составляет менее двух миллионов лет, но даже и это могло оказаться слишком завышенной оценкой. Вопрос датировки в нашем случае был необычайно сложным. Обычно археолог полагается на различные пласты земли, залегающие над его находкой — они представляют собой почти готовый календарь. Но в трёх обнаруженных городах гигантов данные выглядели весьма противоречивыми, и всё, что мы можем сказать наверняка, это что все они были уничтожены потопом, похоронившим их под многими тысячами футов грязи. Слово "потоп" у геолога немедленно ассоциируется с плейстоценом — около миллиона лет назад. Однако в отложениях Квинсленда [73]были найдены следы грызуна, который, насколько известно, существовал только в плиоценовый период, что может добавить к возрасту руин ещё пять миллионов лет.
Впрочем, к моей главной истории всё это не имеет отношения. Ещё задолго до завершения первого тоннеля я потерял интерес к раскопкам на Каратепе. Я понял, что это было на самом деле — отвлекающий внимание манёвр Паразитов разума.
Вот как я сделал это открытие.
К концу июля 1997 я пришёл в состояние полного изнеможения. Даже с гигантским тентом диаметром пять миль, уменьшавшим температуру до шестидесяти [74]в тени, жара Каратепе была невыносима. Из-за мусора, сваливавшегося на нас приверженцами Фуллера, место раскопок воняло как гнилое болото, а различные дезинфицирующие средства, которыми поливали этот мусор, делали вонь ещё более нестерпимой. Ветры были сухие и пыльные. Половину дня мы проводили в кондиционируемых времянках, развалясь в креслах и попивая ледяной шербет с лепестками розы. Тогда же у меня начались ужасные головные боли. Два дня, проведённые Шотландии, несколько улучшили моё состояние, и я вернулся было назад к работе, но уже через неделю слёг с лихорадкой. Я достаточно натерпелся от докучливых журналистов и придурков из Анти-кадафского Общества, и поэтому переехал на свою квартиру в Диярбакыре. Там было прохладно и спокойно, и у охранников Евразийской Урановой Компании (ЕУК), на чьей территории располагалась квартира, разговор с незваными гостями был короткий. Я обнаружил там поджидающие меня груды писем и несколько больших посылок, но в течение двух дней совершенно игнорировал их, просто лёжа в кровати и слушая пластинки с операми Моцарта. Постепенно лихорадка отпускала меня, и на третий день я уже вполне достаточно вышел из состояния апатии, чтобы взяться за письма.
Среди них было послание от "Стандард Моторс энд Энжиниринг", в котором говорилось, что, в соответствии с моей просьбой, они высылают большинство бумаг Карела Вейсмана ко мне в Диярбакыр. Это объясняло присутствие огромных ящиков. Ещё одно письмо было от издательства Северо-Западного Университета: они интересовались, не хочу ли я вверить им публикацию работ Карела по психологии.
Всё это было утомительно. Я переслал письмо Баумгарту в Лондон и вернулся к своему Моцарту. Но на следующий день меня замучили угрызения совести, и я взялся за оставшуюся почту. Тут же мне попалось письмо от Карла Шейделя — человека, с которым сожительствовал Баумгарт (он был гомосексуалистом) — который сообщал, что у Баумгарта случилось нервное расстройство, и сейчас он находится со своей семьёй в Германии.
Это означало, что задача по разбору и публикации бумаг Карела возлагалась теперь всецело на меня. С величайшей неохотой я открыл первую посылку. Она весила около сорока фунтов и состояла исключительно из результатов тестов, проведённых над сотней служащих с целью установить их реакцию на изменение цвета. Я содрогнулся и вновь вернулся к "Волшебной Флейте" [75].
В тот вечер ко мне с бутылкой вина заглянул молодой иранский администратор, с которым я недавно подружился. Я чувствовал себя немного одиноко и был рад с ним поболтать. Даже тема раскопок перестала вызывать у меня отвращение, и я с удовольствием рассказал ему о "тайной стороне" нашей работы. Покидая меня, он заметил ящики и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему о самоубийстве Вейсмана и признался, что одна лишь мысль заняться этими посылками вызывает у меня скуку, близкую к физической боли. В своей бодрой и добросердечной манере он предложил вернуться завтра и открыть их для меня, и, если все бумаги окажутся рутинными тестами, он пришлёт своего секретаря упаковать их и отправить прямо в Северо-Западный Университет. Я знал, что он предложил свою помощь в качестве ответной любезности за мою откровенность, и сердечно её принял.
Следующим утром, как раз когда я закончил принимать ванну, он уже завершил просмотр бумаг. Пять посылок из шести содержали исследовательские работы, шестая же, сказал он, по-видимому включала заметки более "философского характера", и он думает, что я мог бы взглянуть на этот материал. С этим мы расстались, и вскоре пришел его секретарь, чтобы избавить меня от огромной кучи больших жёлтых листов посередине моей гостиной.
Оставшиеся заметки — отпечатанные и скреплённые металлическими кольцами — были в аккуратных синих папках, на каждой из которых стояла пометка от руки "Исторические размышления". Все они были запечатаны цветной липкой лентой, и я решил — правильно, как выяснилось позже — что они не открывались с самой смерти Карела. Я так никогда и не выяснил, что заставило Баумгарта отослать их в "Стандард Моторс энд Энжиниринг", и могу только предположить, что он отложил их для меня, но каким-то образом всё-таки упаковал с остальным материалом, связанным с промышленными исследованиями.
Папки не были пронумерованы. Я вскрыл первую и быстро обнаружил, что эти "исторические размышления" относились только к двум последним столетиям — к периоду, к которому я никогда не испытывал особого интереса. Я хотел было и их не просматривая отослать в Северо-Западный Университет, но совесть снова взяла надо мной верх. Я отправился спать, захватив с собой штук с пять этих папок.
На это раз я совершенно случайно начал с правильного места. Первое предложение открытой папки гласило: "За последние несколько месяцев я пришёл к убеждению, что человечество поражено чем-то вроде рака разума".
Весьма примечательная фраза. Я подумал: "Ах, какое замечательное начало для книги сочинений Карела... Рак разума, ещё одно название невроза или анхедонии — полного равнодушия к радостям жизни, — духовной болезни двадцатого века..." Я совершенно не воспринял это буквально и продолжал читать дальше: странная проблема возрастающего числа самоубийств... Широкое распространение детоубийств в современных семьях... Постоянная опасность ядерной войны, рост наркомании. Все это казалось вполне знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.
Несколькими минутами позже я читал более внимательно. Не потому, что прочитанное поразило меня своей вескостью, но потому, что у меня внезапно появилось подозрение, что Карел действительно сошёл с ума. В молодости я читал книги Чарльза Форта [76]о гигантах, эльфах и затонувших континентах, но у Форта его удивительная смесь здравого смысла и абсурда просто создавала атмосферу юмористического преувеличения. Идеи Карела Вейсмана звучали так же безумно, как и Форта, но они явно выдвигались с полнейшей серьёзностью. Похоже, он либо пополнял ряды знаменитых эксцентричных учёных, либо был совершенным безумцем. В свете его самоубийства я склонялся к последнему.
Я продолжал читать с какой-то нездоровой увлечённостью. После первых нескольких страниц Карел прекратил упоминать "рак разума" и занялся исследованием культурной истории двух последних веков, тщательно всё аргументируя и выражаясь при этом блестящим языком. Всё это воскрешало воспоминания о наших долгих беседах в Упсале. В полдень я всё ещё читал, а к часу дня уже знал, что ознакомился с тем, что заставит меня запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь. Безумные или нет, но доводы Карела были ужасающе убедительными. Я хотел бы поверить, что всё это было лишь бредом сумасшедшего, но по мере дальнейшего чтения уверенности в этом у меня оставалось всё меньше. То, о чём он писал, было столь тревожным, что я нарушил свою многолетнюю привычку и выпил бутылку шампанского в обеденное время. Что до еды, то смог съесть лишь бутерброд с индейкой, да и то без особого аппетита. Несмотря на выпитое шампанское, я почувствовал себя ещё более трезвым и подавленным. К началу вечера я постиг потрясающую и кошмарную картину — мне казалось, что мой мозг вот-вот взорвётся. Если Карел Вейсман не был безумцем, человеческая раса столкнулась с величайшей опасностью за всю свою историю.
Вряд ли можно точно объяснить, как Карел Вейсман пришёл к своей "философии истории". Это был результат работы всей его жизни. Но я могу, по меньшей мере, обрисовать те выводы, к которым он пришёл в своих "Исторических размышлениях".
Самая замечательная способность человечества, говорит Вейсман, это его способность к самообновлению, или, по-другому, к творению. Простейший пример — восстановление сил человека, когда он спит. Уставший человек практически находится во власти смерти и безумия, и одна из самых выдающихся теорий Вейсмана — это отождествление безумия со сном. Человек здравствует, если полностью пробуждён. По мере же того, как он устаёт, он теряет способность одолевать сновидения и иллюзии, и, несомненно, его жизнь становится более хаотичной.
Далее Вейсман доказывает, что эта способность к творению, или к самообновлению, совершенно очевидна в европейце начиная с Ренессанса [77]и до восемнадцатого века. В этот период человеческая история полна жестокостей и ужасов, но, тем не менее, человек легко способен отбросить всё это — словно ребёнок, выспавшись, избавляется от усталости. Эпоха королевы Елизаветы [78]обычно называется золотой эрой из-за присущей ей созидательности, но любой, изучавший её внимательно, ужасался царившей в ней бессердечностью и жестокостью. Люди подвергаются пыткам и сжигаются заживо, евреям отрезают уши, дети забиваются до смерти или умирают в отвратительных трущобах. И всё же оптимизм и способность к самообновлению человека столь велики, что этот хаос лишь стимулирует его новые произведения. Великие эпохи сменяют одна другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта [79]... Нет ничего более очевидного, что человек того времени был богом, способным преодолеть любые препятствия.
Но затем, к концу восемнадцатого столетия, с человечеством происходит странная перемена. Невероятной, бьющей ключом творческой энергии Моцарта противостоит кошмарная жестокость де Сада [80]. И мы внезапно оказываемся в веке тьмы, где гении больше не творят подобно богам — вместо этого они бьются, словно находясь в объятьях невидимого спрута. Начинается современная история — век самоубийств, крушений и неврозов.
Но почему всё это случилось так внезапно? Промышленная революция? Но ведь она не произошла вдруг и к тому же не затронула большую часть Европы, которая в основном так и осталась землёй лесов и крестьянских хозяйств. Как, спрашивал Вейсман, можем мы объяснить эту огромную разницу между гениями восемнадцатого и девятнадцатого веков, кроме как не предположением, что около 1800 года с человечеством произошла некая, до сих пор не различённая, катастрофическая перемена? Как промышленная революция может объяснить такое разительное отличие Моцарта от Бетховена
Когда Райх показал мне письмо Дерлета, первой моей мыслью было, что это всего лишь розыгрыш. Мы заглянули в справочник по литературе и обнаружили, что Дерлет был известным американским писателем, ему шёл уже восьмой десяток. Лавкрафт в справочнике не упоминался, но, позвонив в Британский Музей, мы выяснили, что он также существовал и действительно написал книги, названные Дерлетом.
В письме была фраза, поразившая меня. Признавшись, что он не может объяснить, откуда Лавкрафту стало известно об Абхоте Тёмном — поскольку это имя не встречается ни в одном хеттском документе, обнаруженном до 1937 — Дерлет писал: "Лавкрафт всегда придавал огромное значение снам и часто говорил мне, что сюжеты многих своих рассказов он позаимствовал именно из них" [55].
— Ещё одно свидетельство в пользу твоего коллективного бессознательного, — сказал я Райху. Однако он предположил, что, по всей вероятности, всё это лишь совпадение. Абаддон — ангел-разрушитель в древнееврейских легендах, "хот" же — египетское окончание, и бог Абаот [56]упоминается в некоторых вавилонских писаниях, которые Лавкрафт мог видеть. Что касается Великих Старейших, то это не такое уж и странное имя, чтобы не прийти в голову автору мистических рассказов.
— К чему сюда притягивать коллективное бессознательное? — резюмировал Райх, и я согласился, что он прав.
Через несколько дней мы стали думать по-другому. Наконец-то прибыла посылка с книгами от Дерлета. Я открыл рассказ "За гранью времён" и тут же наткнулся на описание огромных каменных блоков, погребённых в австралийской пустыне. В тот же миг Райх, сидевший в другом кресле, вскрикнул и громко прочёл: "Житель Тьмы также известен под именем Ниогтха". Как раз вечером накануне мы завершили предварительный перевод надписи на Блоке Абхота: "И лошади будут приведены двумя парами в присутствие Ниогтха" [57]. Тогда я прочитал Райху описание подземных городов из "За гранью времён": "огромные базальтовые города из башен без окон", построенные "предшествующей полуполипообразной расой".
Больше не оставалось никаких сомнений, что Лавкрафт каким-то странным образом предвосхитил наши открытия. Мы не стали тратить время на раздумья, каким образом он узнал об этом: либо заглянул в будущее — по способу, описанному Данном [58]в "Эксперименте со временем" — и увидел результаты наших исследований, либо же во сне постиг тайны, похороненные в Малой Азии под толщей земли. Это было излишне. Сам собой встал следующий вопрос: какая часть произведений Лавкрафта является художественным вымыслом, и какая — "ясновидением"?
Конечно же, могло показаться странным, что мы пренебрегаем своими археологическими обязанностями, взамен изучая работы писателя, опубликовавшего большую часть своих рассказов в дешёвом журнале под названием "Виэрд тэйлз". Мы хранили этот секрет так долго, как могли, уверяя всех, что дни напролёт исследуем клинописные надписи. Мы на весь день запирались в комнате Райха (она была больше моей) и внимательно вчитывались в рассказы Лавкрафта, а когда приносили еду, прятали книги под подушками и делали вид, что сосредоточенно рассматриваем фотографии надписей. Мы уже хорошо усвоили урок и знали, что случится, если журналисты пронюхают, чем мы занимаемся. Мы поговорили по видеофону с Дерлетом — дружелюбным и любезным старым джентльменом с копной седых волос — и попросили его никому не рассказывать об этом открытии. Он с готовностью согласился, но заметил, что и сейчас существует множество почитателей Лавкрафта, которые обязательно натолкнутся на этот факт.
Чтение Лавкрафта было само по себе интересным и приятным занятием — воображение у него было замечательное. Читая его работы в хронологическом порядке, мы заметили постепенное изменение в их тематике [59]. Местом действия в ранних рассказах был вымышленный город Аркхэм в Новой Англии — с дикими холмами и зловещими долинами. Жители Аркхэма большей частью представлялись странным образом дегенерировавшими, с тягой к запретным удовольствиям и заклинаниям демонов, и большинство из них неизбежно постигала насильственная смерть [60]. Но постепенно в тоне Лавкрафта произошла перемена. Его воображение повернулось от обыкновенных страшных историй к вселяющим благоговейный ужас видениям чудовищных бездн времени, городов гигантов, схваток монстров и сверхчеловеческих рас. Хотя он и продолжал писать в жанре рассказов ужасов — и, несомненно, делал это блестяще, — но, помимо этого, он может считаться одним из первых и лучших представителей научной фантастики. Именно с этим поздним "научно-фантастическим" периодом Лавкрафта мы в основном и занимались (что, впрочем, не совсем точно, так как Абхот Нечистый упоминается и в одном из ранних рассказов об Аркхэме).
Особенно поражало то, что эти "циклопические города" Великих Старейших (а не полипообразной расы, которую они сменили) в точности соответствовали тому, что мы уже знали о нашем подземном городе. Согласно Лавкрафту, в них не было лестниц, только наклонные плоскости, поскольку их населяли огромные конусообразные создания с щупальцами, основание туловища которых "было окаймлено эластичной серой субстанцией, которая, сокращаясь и разжимаясь, передвигала всё существо". Зонд показал, что город под Каратепе имел множество наклонных плоскостей, лестниц же определённо не было. И, конечно же, его размер заслуживал эпитета "циклопический".
Вполне понятно, что наш подземный город представлял совершенно новую для археологии проблему. Раскопки Лейарда в огромном кургане Нимруда с нашими были просто несравнимы. Райх подсчитал, что для того, чтобы выставить развалины на свет Божий, нам потребуется вычерпать сорок миллиардов тонн земли. Ясно, что такую работу проделать было просто невозможно. Альтернативой могло быть только прокладывание к городу нескольких широких тоннелей, заканчивающихся огромными залами — их должно быть несколько, потому что мы не могли рисковать и сделать только один зал — ни один металл, известный человеку, не в состоянии поддерживать крышу толщиной две мили. Следовательно, город никогда не сможет быть выставлен целиком, но зонд мог показать нам, на какие его участки стоило затратить усилия. Рытьё даже одного тоннеля предполагало извлечение около сотни тысяч тонн земли, однако это было уже в пределах наших возможностей.
Ровно через неделю прессе стало известно о произведениях Лавкрафта, и после самой находки города это, возможно, была самая потрясающая сенсация. Газеты просто обезумели. После всех этих разговоров о гигантах, магах и зловещих божествах именно этого, пожалуй, и недоставало всей истории. До сих пор её смаковали лишь археологи-любители, свихнувшиеся на пирамидах и сторонники учения о Мировом Льде [61], теперь же настал черёд спиритуалистов, оккультистов и остальных, им подобных. Кто-то опубликовал статью, что Лавкрафт позаимствовал свою мифологию у мадам Блаватской [62], другой заявил, что всё это было частью каббалистической традиции [63]. Лавкрафт внезапно стал самым популярным писателем в мире, его книги продавались миллионными тиражами на всех языках мира. И многие из читателей приходили в ужас, веря, что мы вот-вот потревожим Великих Старейших в их гробницах, и разразится катастрофа, столь выразительно описанная Лавкрафтом в рассказе "Зов Ктулху".
Имя города в "За гранью времён" Лавкрафтом не называлось, но в одной из ранних работ [64]он упоминался как "Кадаф Неведомый", поэтому газетчики окрестили наш город Кадафом, и это имя за ним так и осталось. Почти сразу же один ненормальный из Нью-Йорка по имени Долглейш Фуллер объявил о создании Анти-кадафского Общества, целью которого было помешать нам откопать Кадаф и потревожить сон Великих Старейших. Как показатель царившего в те дни безумия к Обществу немедленно присоединилось полмиллиона человек, и эта цифра быстро увеличилась до трёх миллионов. У них был следующий девиз: "Здравомыслие в будущем, прошлое — забудь!" Они купили рекламное время на телевидении и наняли авторитетных психологов — с тем, чтобы те объявили, что видения Лавкрафта являют собой ярчайший образчик экстрасенсорного восприятия, которое Райн с коллегами столь убедительно продемонстрировали в Университете Дьюка [65]. Следовательно, предупреждения Лавкрафта должны быть приняты во внимание: если Великие Старейшие будут потревожены, это может привести к гибели всей человеческой расы. Долглейш Фуллер хоть и был ненормальным, но явно обладал организаторскими способностями. Он арендовал большой участок земли в пяти милях от Каратепе и разбил там лагерь. Его последователи были призваны проводить в этом лагере свои отпуска и чинить всяческие препятствия работам на Каратепе. Земля была частной собственностью одного фермера, с радостью принявшего предложенную ему неимоверную сумму, так что Общество успело здорово нам навредить, прежде чем турецкое правительство приняло меры. Фуллер имел дар притягивать богатых эксцентричных женщин, щедро пополнявших фонды его движения. Они купили вертолёты, которые стали летать над горой, таская за собой транспаранты с анти-кадафскими лозунгами. По ночам с них на место раскопок сваливали мусор, и когда мы по утрам прибывали туда, у нас часто уходило по несколько часов на уборку ржавых консервных банок, гнилых фруктов и овощей. Обосновавшиеся в лагере дважды в день устраивали марши протеста до ограждения вокруг места раскопок, иногда колоннами по тысяче человек. Всё это продолжалось шесть недель, до тех пор, пока мы не убедили ООН предпринять меры и выслать войска. До этого же времени Фуллер принял в ряды своей партии пятерых американских сенаторов, и вместе они внесли на рассмотрение Сената законопроект о запрете дальнейших раскопок на Каратепе. Они заявили, что ими движет, конечно же, не суеверный страх, но почтение к давно погибшим цивилизациям. Имеем ли мы право, спрашивали они, беспокоить сон веков? К чести американского Сената, законопроект был отклонён подавляющим числом голосов.
Как раз тогда, когда уже казалось, что из-за своих шумных акций Анти-кадафское Общество стало терять своё влияние, всей шумихе придали новый импульс публикации о Станиславе Перзинском и Мирзе Дине [66]. Факты о них вкратце таковы. Перзинский был поляком, Мирза Дин — персом, оба умерли, будучи в состоянии безумия, в первом десятилетии двадцатого века. О Перзинском сохранилось больше сведений: он приобрел некоторую известность благодаря биографии своего деда — русского поэта Надсона [67], также он редактировал мистические рассказы графа Потоцкого [68]. В 1898 году он издал любопытную книгу, в которой предупреждал человечество, что оно может быть захвачено расой чудовищ из другого мира, строившими под землей огромные города. Годом позже он был помещён в психиатрическую лечебницу. В его бумагах нашли странные наброски, которые вполне подошли бы в качестве иллюстраций к рассказам Лавкрафта о Кадафе: чудовищная по своим размерам архитектура наклонных плоскостей и гигантских угловатых башен. Все они были опубликованы Анти-кадафским Обществом. Случай же с Мирзой Дином был более сомнительным. Он также был автором мало публиковавшихся апокалиптических откровений, и также последние пять лет своей жизни провёл в психиатрической больнице, откуда слал письма членам правительства Персии, в которых предупреждал о расе чудовищ, организовавших заговор с целью захвата Земли. Мирза Дин разместил своих монстров где-то в джунглях центральной Африки и описывал их как гигантских слизняков. Их огромные города были построены из их же собственных выделений, которые, затвердев, превращались в подобие камня.
Большинство безумных писем Мирзы Дина было уничтожено, но те немногие, что сохранились, демонстрировали весьма примечательное сходство с содержанием писем Перзинского, также его слизняки напоминали конусы Лавкрафта. Поэтому заявление, что все трое описывали одни и те же видения Великих Старейших и их городов, звучало весьма правдоподобно.
После вмешательства правительства и пуска в строй первого тоннеля активность Анти-кадафского Общества постепенно убавилась, но за восемнадцать месяцев они нам всё-таки здорово насолили. Сам Долглейш Фуллер был убит при странных обстоятельствах одной из своих приверженок [69].
Первый тоннель был завершён ровно через год после нашего открытия Блока Абхота. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, оно использовало того же самого гигантского "крота", что и при строительстве тоннеля между Сциллой и Мессиной (на Сицилии) и позже между Отранто и Лингеттой в Албании [70]. Само рытьё заняло всего лишь несколько дней, но главной проблемой было предотвращение обвала его глубинной части. Блок был такой же впечатляющий, как мы и ожидали: шестьдесят футов в высоту, тридцать в ширину и девяносто в длину, вырезанный из твёрдого вулканического базальта. Уже не оставалось никаких сомнений, что мы столкнулись с расой гигантов или магов, хотя ранее, из-за слишком маленького размера базальтовых фигурок, я сильно сомневался, что они были гигантами. (Только десять лет спустя драматические открытия Мерсера в Танзании выявили, что эти огромные города были населены как гигантами, так и людьми, и эти гиганты почти наверняка были рабами человеческих существ [71].)
Проблема точного определения возраста блоков всё ещё оставалась нерешённой. Согласно Лавкрафту, Великие Старейшие существовали сто пятьдесят миллионов лет назад [72], и эта версия получила всеобщее признание, хотя, конечно, была слишком невероятной. Позднее нейтронный датировщик Райха показал, что возраст развалин составляет менее двух миллионов лет, но даже и это могло оказаться слишком завышенной оценкой. Вопрос датировки в нашем случае был необычайно сложным. Обычно археолог полагается на различные пласты земли, залегающие над его находкой — они представляют собой почти готовый календарь. Но в трёх обнаруженных городах гигантов данные выглядели весьма противоречивыми, и всё, что мы можем сказать наверняка, это что все они были уничтожены потопом, похоронившим их под многими тысячами футов грязи. Слово "потоп" у геолога немедленно ассоциируется с плейстоценом — около миллиона лет назад. Однако в отложениях Квинсленда [73]были найдены следы грызуна, который, насколько известно, существовал только в плиоценовый период, что может добавить к возрасту руин ещё пять миллионов лет.
Впрочем, к моей главной истории всё это не имеет отношения. Ещё задолго до завершения первого тоннеля я потерял интерес к раскопкам на Каратепе. Я понял, что это было на самом деле — отвлекающий внимание манёвр Паразитов разума.
Вот как я сделал это открытие.
К концу июля 1997 я пришёл в состояние полного изнеможения. Даже с гигантским тентом диаметром пять миль, уменьшавшим температуру до шестидесяти [74]в тени, жара Каратепе была невыносима. Из-за мусора, сваливавшегося на нас приверженцами Фуллера, место раскопок воняло как гнилое болото, а различные дезинфицирующие средства, которыми поливали этот мусор, делали вонь ещё более нестерпимой. Ветры были сухие и пыльные. Половину дня мы проводили в кондиционируемых времянках, развалясь в креслах и попивая ледяной шербет с лепестками розы. Тогда же у меня начались ужасные головные боли. Два дня, проведённые Шотландии, несколько улучшили моё состояние, и я вернулся было назад к работе, но уже через неделю слёг с лихорадкой. Я достаточно натерпелся от докучливых журналистов и придурков из Анти-кадафского Общества, и поэтому переехал на свою квартиру в Диярбакыре. Там было прохладно и спокойно, и у охранников Евразийской Урановой Компании (ЕУК), на чьей территории располагалась квартира, разговор с незваными гостями был короткий. Я обнаружил там поджидающие меня груды писем и несколько больших посылок, но в течение двух дней совершенно игнорировал их, просто лёжа в кровати и слушая пластинки с операми Моцарта. Постепенно лихорадка отпускала меня, и на третий день я уже вполне достаточно вышел из состояния апатии, чтобы взяться за письма.
Среди них было послание от "Стандард Моторс энд Энжиниринг", в котором говорилось, что, в соответствии с моей просьбой, они высылают большинство бумаг Карела Вейсмана ко мне в Диярбакыр. Это объясняло присутствие огромных ящиков. Ещё одно письмо было от издательства Северо-Западного Университета: они интересовались, не хочу ли я вверить им публикацию работ Карела по психологии.
Всё это было утомительно. Я переслал письмо Баумгарту в Лондон и вернулся к своему Моцарту. Но на следующий день меня замучили угрызения совести, и я взялся за оставшуюся почту. Тут же мне попалось письмо от Карла Шейделя — человека, с которым сожительствовал Баумгарт (он был гомосексуалистом) — который сообщал, что у Баумгарта случилось нервное расстройство, и сейчас он находится со своей семьёй в Германии.
Это означало, что задача по разбору и публикации бумаг Карела возлагалась теперь всецело на меня. С величайшей неохотой я открыл первую посылку. Она весила около сорока фунтов и состояла исключительно из результатов тестов, проведённых над сотней служащих с целью установить их реакцию на изменение цвета. Я содрогнулся и вновь вернулся к "Волшебной Флейте" [75].
В тот вечер ко мне с бутылкой вина заглянул молодой иранский администратор, с которым я недавно подружился. Я чувствовал себя немного одиноко и был рад с ним поболтать. Даже тема раскопок перестала вызывать у меня отвращение, и я с удовольствием рассказал ему о "тайной стороне" нашей работы. Покидая меня, он заметил ящики и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему о самоубийстве Вейсмана и признался, что одна лишь мысль заняться этими посылками вызывает у меня скуку, близкую к физической боли. В своей бодрой и добросердечной манере он предложил вернуться завтра и открыть их для меня, и, если все бумаги окажутся рутинными тестами, он пришлёт своего секретаря упаковать их и отправить прямо в Северо-Западный Университет. Я знал, что он предложил свою помощь в качестве ответной любезности за мою откровенность, и сердечно её принял.
Следующим утром, как раз когда я закончил принимать ванну, он уже завершил просмотр бумаг. Пять посылок из шести содержали исследовательские работы, шестая же, сказал он, по-видимому включала заметки более "философского характера", и он думает, что я мог бы взглянуть на этот материал. С этим мы расстались, и вскоре пришел его секретарь, чтобы избавить меня от огромной кучи больших жёлтых листов посередине моей гостиной.
Оставшиеся заметки — отпечатанные и скреплённые металлическими кольцами — были в аккуратных синих папках, на каждой из которых стояла пометка от руки "Исторические размышления". Все они были запечатаны цветной липкой лентой, и я решил — правильно, как выяснилось позже — что они не открывались с самой смерти Карела. Я так никогда и не выяснил, что заставило Баумгарта отослать их в "Стандард Моторс энд Энжиниринг", и могу только предположить, что он отложил их для меня, но каким-то образом всё-таки упаковал с остальным материалом, связанным с промышленными исследованиями.
Папки не были пронумерованы. Я вскрыл первую и быстро обнаружил, что эти "исторические размышления" относились только к двум последним столетиям — к периоду, к которому я никогда не испытывал особого интереса. Я хотел было и их не просматривая отослать в Северо-Западный Университет, но совесть снова взяла надо мной верх. Я отправился спать, захватив с собой штук с пять этих папок.
На это раз я совершенно случайно начал с правильного места. Первое предложение открытой папки гласило: "За последние несколько месяцев я пришёл к убеждению, что человечество поражено чем-то вроде рака разума".
Весьма примечательная фраза. Я подумал: "Ах, какое замечательное начало для книги сочинений Карела... Рак разума, ещё одно название невроза или анхедонии — полного равнодушия к радостям жизни, — духовной болезни двадцатого века..." Я совершенно не воспринял это буквально и продолжал читать дальше: странная проблема возрастающего числа самоубийств... Широкое распространение детоубийств в современных семьях... Постоянная опасность ядерной войны, рост наркомании. Все это казалось вполне знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.
Несколькими минутами позже я читал более внимательно. Не потому, что прочитанное поразило меня своей вескостью, но потому, что у меня внезапно появилось подозрение, что Карел действительно сошёл с ума. В молодости я читал книги Чарльза Форта [76]о гигантах, эльфах и затонувших континентах, но у Форта его удивительная смесь здравого смысла и абсурда просто создавала атмосферу юмористического преувеличения. Идеи Карела Вейсмана звучали так же безумно, как и Форта, но они явно выдвигались с полнейшей серьёзностью. Похоже, он либо пополнял ряды знаменитых эксцентричных учёных, либо был совершенным безумцем. В свете его самоубийства я склонялся к последнему.
Я продолжал читать с какой-то нездоровой увлечённостью. После первых нескольких страниц Карел прекратил упоминать "рак разума" и занялся исследованием культурной истории двух последних веков, тщательно всё аргументируя и выражаясь при этом блестящим языком. Всё это воскрешало воспоминания о наших долгих беседах в Упсале. В полдень я всё ещё читал, а к часу дня уже знал, что ознакомился с тем, что заставит меня запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь. Безумные или нет, но доводы Карела были ужасающе убедительными. Я хотел бы поверить, что всё это было лишь бредом сумасшедшего, но по мере дальнейшего чтения уверенности в этом у меня оставалось всё меньше. То, о чём он писал, было столь тревожным, что я нарушил свою многолетнюю привычку и выпил бутылку шампанского в обеденное время. Что до еды, то смог съесть лишь бутерброд с индейкой, да и то без особого аппетита. Несмотря на выпитое шампанское, я почувствовал себя ещё более трезвым и подавленным. К началу вечера я постиг потрясающую и кошмарную картину — мне казалось, что мой мозг вот-вот взорвётся. Если Карел Вейсман не был безумцем, человеческая раса столкнулась с величайшей опасностью за всю свою историю.
Вряд ли можно точно объяснить, как Карел Вейсман пришёл к своей "философии истории". Это был результат работы всей его жизни. Но я могу, по меньшей мере, обрисовать те выводы, к которым он пришёл в своих "Исторических размышлениях".
Самая замечательная способность человечества, говорит Вейсман, это его способность к самообновлению, или, по-другому, к творению. Простейший пример — восстановление сил человека, когда он спит. Уставший человек практически находится во власти смерти и безумия, и одна из самых выдающихся теорий Вейсмана — это отождествление безумия со сном. Человек здравствует, если полностью пробуждён. По мере же того, как он устаёт, он теряет способность одолевать сновидения и иллюзии, и, несомненно, его жизнь становится более хаотичной.
Далее Вейсман доказывает, что эта способность к творению, или к самообновлению, совершенно очевидна в европейце начиная с Ренессанса [77]и до восемнадцатого века. В этот период человеческая история полна жестокостей и ужасов, но, тем не менее, человек легко способен отбросить всё это — словно ребёнок, выспавшись, избавляется от усталости. Эпоха королевы Елизаветы [78]обычно называется золотой эрой из-за присущей ей созидательности, но любой, изучавший её внимательно, ужасался царившей в ней бессердечностью и жестокостью. Люди подвергаются пыткам и сжигаются заживо, евреям отрезают уши, дети забиваются до смерти или умирают в отвратительных трущобах. И всё же оптимизм и способность к самообновлению человека столь велики, что этот хаос лишь стимулирует его новые произведения. Великие эпохи сменяют одна другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта [79]... Нет ничего более очевидного, что человек того времени был богом, способным преодолеть любые препятствия.
Но затем, к концу восемнадцатого столетия, с человечеством происходит странная перемена. Невероятной, бьющей ключом творческой энергии Моцарта противостоит кошмарная жестокость де Сада [80]. И мы внезапно оказываемся в веке тьмы, где гении больше не творят подобно богам — вместо этого они бьются, словно находясь в объятьях невидимого спрута. Начинается современная история — век самоубийств, крушений и неврозов.
Но почему всё это случилось так внезапно? Промышленная революция? Но ведь она не произошла вдруг и к тому же не затронула большую часть Европы, которая в основном так и осталась землёй лесов и крестьянских хозяйств. Как, спрашивал Вейсман, можем мы объяснить эту огромную разницу между гениями восемнадцатого и девятнадцатого веков, кроме как не предположением, что около 1800 года с человечеством произошла некая, до сих пор не различённая, катастрофическая перемена? Как промышленная революция может объяснить такое разительное отличие Моцарта от Бетховена