— Алло, — сказал я, — полиция Плайтона?
— Полиция Плайтона… — отозвались на другом конце провода. И тут я услышал торопливые шаги по покрытой гравием дорожке, а затем настойчивый стук в дверь. Отдав девушке трубку, я подошел к двери.
— Не впускайте их! — сказала она и начала говорить в трубку.
Я колебался. В дверь продолжали все настойчивее стучать. Невозможно не отвечать на стук. К тому же, на что это похоже: быстренько завести в свой коттедж незнакомую молодую девушку и тут же запереть дверь, никого больше не впуская?… На третий стук я открыл.
При виде стоявшего на крыльце мужчины я оторопел. Нет, лицо у него было вполне подходящее — лицо молодого человека лет двадцати пяти, но одежда… Непривычно увидеть нечто вроде очень обуженного лыжного костюма в сочетании с широкой курткой до бедер со стеклянными пуговицами да еще в Дартмуре в конце летнего сезона. Однако я взял себя в руки и справился, что ему угодно. Не обращая на меня внимания, он через мое плечо смотрел на девушку.
— Тавия, — сказал он, — поди сюда!
Она продолжала торопливо говорить по телефону. Молодой человек сделал шаг вперед.
— Стоп! — сказал я. — Прежде всего я хотел бы знать, что здесь происходит.
Он посмотрел мне прямо в лицо.
— Вы не поймете, — и попытался отстранить меня рукой.
Ну, скажу вам со всей откровенностью, я терпеть не могу, чтобы мне говорили, будто я чего-то не пойму, и пытались оттолкнуть меня от моего собственного порога. Я двинул его в подреберье и, когда он сложился пополам, выбросил его за дверь и запер ее.
— Они сейчас приедут, — раздался за моей спиной голос девушки, — я имею в виду полицейских.
— Если бы вы все же объяснили мне, — начал я.
Но она показала на окно.
— Смотрите!
Еще один человек, одетый так же, как и тот, чей стон отчетливо слышался из-за двери, появился на дорожке. Я снял со стены мое ружье 12-го калибра, быстренько зарядил его и, став лицом к двери, сказал девушке: — Откройте и отойдите в сторонку.
Она неуверенно повиновалась.
За дверью второй незнакомец заботливо склонился над первым. На тропинке показался третий человек. Они увидели ружье, и разговор у нас был короткий.
— Эй вы, — сказал я. — Либо вы сию же минуту уберетесь отсюда, либо подождите полицию и будете объясняться с ними. Ну, как?
— Но вы не понимаете. Это очень важно… — начал один.
— Отлично. Тогда оставайтесь и расскажите полиции, насколько это важно, — сказал я и подал девушке знак закрыть дверь.
Через окно мы видели, как двое помогают третьему — ушибленному — идти.
Полицейские держались неприветливо. Неохотно записав мои показания о незнакомцах, они холодно удалились. А девушка осталась.
Полиции она сообщила лишь самое необходимое: просто, что трое странным образом одетых мужчин гнались за ней и она обратилась ко мне за помощью. Предложение подбросить ее в Плайтон на полицейской машине она отклонила и вот осталась здесь.
— Ну, а теперь, — предложил я, — может быть, вы все же объясните мне, что все это значит?
Она посмотрела на меня долгим взглядом, в котором читалось что-то — печаль? разочарование? — ну, во всяком случае, определенное недовольство.
На миг мне показалось, что она собирается заплакать, но затем она тихо сказала: — Я получила ваше письмо… и вот сожгла свои корабли.
Я пошарил в кармане и, найдя сигареты, закурил.
— Вы… э-э… получили мое письмо и… э-э… сожгли свои корабли? — повторил я.
— Да. — Она обвела взглядом комнату, в которой не на что было особенно смотреть, и добавила — А теперь вы даже знать меня не хотите. — И тут она действительно расплакалась.
С полминуты я беспомощно смотрел на нее. Затем решил сходить на кухню и поставить чайник, чтобы дать ей время прийти в себя. Все мои родственницы всегда считали чай панацеей, так что назад я вернулся с чайником и чашками.
Девушку я застал уже успокоившейся. Она не сводила глаз с камина, который не топился. Я зажег спичку. Огонь в камине вспыхнул. Девушка наблюдала за ним с выражением ребенка, получившего подарок.
— Прелесть, — сказала она так, точно огонь был для нее новостью.
Затем снова окинула комнату взглядом и повторила — Прелесть!
— Хотите разлить чай? — Но она покачала головой и только внимательно следила, как я это делаю.
— Чай, — произнесла она. — У камина!
Что в общем соответствовало действительности, но едва ли представляло интерес.
— Я полагаю, нам пора познакомиться, — сказал я. — Меня зовут Джералд Лэттери.
— Конечно, — кивнула она. Ответ был не совсем тот, которого я ждал, но она тут же добавила — А я Октавия Лэттери, обычно меня зовут просто Тавией.
Тавия?… Это было что-то знакомое, но я не мог ухватить ниточку.
— Мы что, в родстве? — спросил я.
— Да… в очень отдаленном, — она как-то странно посмотрела на меня.
— О боже! Это так трудно, — она, похоже, снова собиралась заплакать.
— Тавия?… — повторил я, напрягая память. — Что-то… — И вдруг мне вспомнился смущенный пожилой джентльмен. — Ну, конечно! Как же его звали?
Доктор… доктор Боги или…
Она застыла.
— Не… не доктор Гоби?
— Да, точно. Он спрашивал меня о какой-то Тавии. Это вы?
— Его нет здесь? — Она посмотрела так, точно он мог где-то прятаться.
Я сказал, что это было два года назад. Она успокоилась.
— Глупый старый дядя Доналд! Так на него похоже! И конечно, вы понятия не имели, о чем он толкует?
— Я и сейчас примерно в том же положении. Хотя я могу понять, что даже дядя способен расстроиться, потеряв вас.
— Да. Боюсь, он расстроится… очень.
— Расстроился: это было два года назад, — поправил ее я.
— О, конечно, вы ведь не понимаете, да?
— Послушайте, — сказал я. — Все, как сговорившись, твердят мне, что я не понимаю. Мне это уже известно… пожалуй, это единственное, что я хорошо понял.
— Ладно. Попробую объяснить. О Боже, с чего начать?
Я не ответил, и она продолжала: — Вы верите в предопределение?
— Пожалуй, нет.
— О, я не так выразилась. Скорее… не предопределение, а тяга, склонность… Видите ли, сколько я себя помню, я думала об этой эпохе как о самой волнующей и чудесной… И потом, в это время жил единственный знаменитый представитель нашего рода. В общем, мне оно казалось изумительным. У вас это, кажется, называют романтизмом.
— Смотря, какую эпоху вы имеете в виду… — начал я, но она не обратила внимания на мои слова.
— Я представляла себе огромные флотилии смешных маленьких самолетиков, которые так храбро воевали. Я восхищалась ими, как Давидом, вступающим в поединок с Голиафом. И большие, неповоротливые корабли, которые плыли так медленно, но все же приплывали к своей цели, и никого не беспокоило, что они так медлительны. И странные черно-белые фильмы; и лошадей на улицах; и старомодные двигатели внутреннего сгорания; и камины, которые топят углем; и поезда, идущие по рельсам; и телефоны с проводами; и великое множество разных других вещей! И все, что можно было сделать!
Подумайте только, сходить в настоящий театр на премьеру новой пьесы Шоу или Ноэля Кауорда! Или получить только что вышедший из печати новый томик Т.С.Элиота! Или посмотреть, как королева отправляется на открытие парламента! Чудесное, замечательное время!
— Приятно слышать, что кто-то так думает. Мой собственный взгляд на эту эпоху не совсем…
— Но это вполне естественно. Вы видите ее вблизи, у вас отсутствует перспектива. Вам бы пожить хоть немного в нашу эпоху, тогда вы знали бы, что такое монотонность и серость, и однообразие — и какая во всем этом смертельная скука!
Я немного испугался.
— Кажется, я не совсем… э-э… Как вы сказали, пожить в вашу…
что?
— Ну, в нашем веке. В двадцать втором. О, конечно, вы ведь не знаете.
Как глупо с моей стороны.
Я сосредоточился на повторном разливании чая.
— О Боже! Я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Ведь трудно, как вы считаете?
Я сказал, что, по-моему, трудно. Она решительно продолжала: — Ну, понимаете, оттого я и занялась историей. Я имею в виду, мне нетрудно было представить себя в эту эпоху. А потом, получив в день рождения ваше письмо, я уже само собой решила взять темой дипломной работы именно середину двадцатого века, и, конечно, в дальнейшем это стало предметом моего научного исследования.
— Э… э, и все это результат моего письма?
— Но ведь это был единственный способ, не так ли? То есть, я хочу сказать, как иначе могла бы я подойти близко к исторической машине? Для этого надо было попасть в историческую лабораторию. Впрочем, сомневаюсь, что даже при таком условии мне удалось бы воспользоваться машиной, не будь это лаборатория дяди Доналда.
— Историческая машина, — уцепился я за соломинку в этой неразберихе.
— Что такое историческая машина?
Она поглядела на меня с изумлением.
— Это… ну, историческая машина. Чтобы изучать историю.
— Не слишком понятно. С тем же успехом вы могли бы сказать: чтобы делать историю.
— Нет-нет. Это запрещено. Это очень тяжкое преступление.
— В самом деле! — Я снова попробовал сначала — Насчет этого письма…
— Ну, мне пришлось упомянуть о нем, чтобы объяснить всю историю. Но, конечно, вы его еще не написали, так что все это может казаться вам несколько запутанным.
— Запутанным не то слово. Не могли бы мы зацепиться за что-нибудь конкретное? К примеру, за это письмо, которое мне якобы предстоит написать. О чем оно, собственно?
Она посмотрела на меня строго и затем отвернулась, покраснев вдруг до корней волос. Все же она заставила себя взглянуть на меня вторично. Я видел, как вспыхнули и почти сразу погасли ее глаза. Она закрыла лицо руками и разрыдалась: — О, вы не любите меня, не любите! Лучше бы я никогда сюда не являлась! Лучше бы мне умереть!
— Она прямо-таки фыркала на меня, — сказала Тавия.
— Ну, она уже ушла, а с ней и моя репутация, — сказал я. — Превосходная работница, наша миссис Тумбс, но строгих правил. Она способна отказаться от места.
— Из-за того, что я здесь? Какая чушь!
— Вероятно, у вас иные правила.
— Но куда еще мне было идти? У меня всего несколько шиллингов ваших денег, и я никого здесь не знаю.
— Едва ли миссис Тумбс об этом догадывается.
— Но мы ведь не… Я хочу сказать, ничего такого не…
— Мужчина и женщина, вдвоем, ночью — при наших правилах этого более чем достаточно. Фактически достаточно даже просто цифры два. Вспомните, животные просто ходят парами, и никого их эмоции не интересуют. Их двое — и всем все ясно.
— Ну да, я помню, что тогда… то есть, теперь нет испытательного срока. У вас застывшая система, непоправимая, как в лотерее: не повезло — все равно терпи!
— Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.
— Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. — Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. — Вы… — начала она.
— Вы, — напомнил я, — обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.
— Вы мне не поверили.
— Все это было слишком неожиданно, — признал я, — но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.
Она недовольно сдвинула брови.
— Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века.
Это моя специальность.
— Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой-нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.
Она удивленно посмотрела не меня.
— Но, конечно, они так и делают — я имею в виду дипломированных историков. А иначе как могли бы они завершить работу?
— У вас слишком много таких «конечно». Может, начнем все же сначала?
Хотя бы с этого моего письма… нет, оставим письмо, — поспешно добавил я, заметив выражение ее лица. — Значит, вы работали в лаборатории вашего дядюшки с чем-то, что вы называете исторической машиной. Это что — вроде магнитофона?
— Господи, нет! Это такой стенной шкаф, откуда вы можете перенестись в разные эпохи и места.
— Вы… вы хотите сказать, что можете войти туда в две тысячи сто каком-то году, а выйти в тысяча девятьсот каком-то?
— Или в любом другом прошедшем времени, — подтвердила она. — Но, конечно, не каждый может сделать это. Надо иметь определенную квалификацию и разрешение, и все такое. Существует всего шесть машин для Англии и всего около сотни для всего мира, и допуск к ним очень ограничен. Когда машины только еще сконструировали, никто не представлял, к каким осложнениям они могут привести. Но со временем историки стали сверять результаты и обнаружили удивительные вещи. Оказалось, например, что еще до нашей эры один греческий ученый по имени Герон Александрийский демонстрировал простейшую модель паровой турбины; Архимед использовал зажигательную смесь вроде напалма при осаде Сиракуз; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда неоткуда было еще прыгать с ними; Лейв Счастливый открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон интересовался подводными лодками. Есть множество других подозрительных фактов. В общем стало ясно, что кое-кто очень легкомысленно использовал машину и вызывал хроноклазмы.
— Что вызывал?
— Хроноклазмы, то есть обстоятельства, не соответствующие данной эпохе и возникающие от того, что кто-то действовал необдуманно. Ну, насколько нам известно, к серьезным бедствиям это не привело, хотя возможно, что естественный ход истории несколько раз нарушался, а люди пишут теперь разные очень умные труды, объясняя, как это произошло, но каждому ясно, какими серьезными опасностями это может быть чревато.
Представьте, к примеру, что кто-то неосторожно подал Наполеону идею о двигателе внутреннего сгорания в дополнение к идее подводной лодки. Кто знает, к чему это могло бы привести! Так вот, чтобы пресечь новое вмешательство в события прошлого, пользование историческими машинами взято под строжайший контроль Исторического Совета. — Погодите минутку! — взмолился я. — То, что свершилось, — свершилось. Я хочу сказать, что вот, например, я здесь. И этого нельзя изменить, даже если бы кто-то, вернувшись в прошлое, убил моего дедушку, когда тот был еще мальчиком.
— Но, если бы это случилось, вы ведь не могли бы быть здесь, а? Нет, можно было сколько угодно повторять софизм, что прошлого не вернуть, пока не существовало способа менять это прошлое. Однако, раз уже доказано, что это всего лишь софизм, нам приходится быть чрезвычайно осторожными. Именно данное обстоятельство и беспокоит историков; другой вопрос — как это возможно — пусть решают математики. Короче, чтобы вас допустили к исторической машине, вы должны пройти специальное обучение, иметь нужную подготовку, сдать экзамен, обеспечить надежные гарантии и несколько лет находиться на испытании, прежде чем получить права и заняться самостоятельной практикой. Только тогда вам разрешат посетить определенный исторический период, причем исключительно в качестве наблюдателя. Правила здесь очень-очень строгие.
Я поразмыслил над ее словами.
— Вы не обидитесь, если я спрошу, не нарушаете ли вы сейчас эти самые правила?
— Нарушаю. Поэтому они и явились за мной.
— И если бы вас поймали, то лишили бы прав?
— Господи! Мне бы их вообще получить. Я отправлялась сюда без всяких прав. Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Поскольку лаборатория принадлежит дяде Доналду, у меня была такая возможность. Пока меня не застукали у самой машины, я всегда могла сделать вид, будто выполняю что-то лично для дяди. Не имея права на помощь специальных костюмеров, я скопировала образцы одежды в музее — ну как, успешно?
— Весьма, и очень идет вам, хотя с обувью не совсем ладно.
Она поглядела на свои ноги.
— Я этого боялась. Я не смогла разыскать ничего, что относилось бы точно к данному периоду… Ну вот, — продолжала она затем, — мне удалось несколько раз ненадолго наведаться сюда. Недолгими мои визиты должны были быть потому, что время течет с постоянной скоростью, то есть один час здесь равен одному часу там, и я не могла особенно занимать машину. Но вот вчера один человек вошел в лабораторию, как раз когда я возвращалась. По моему костюму он тут же все понял, и мне ничего другого не оставалось, как прыгнуть назад в машину — иначе у меня уже никогда не было бы такой возможности. А они бросились за мной, не успев соответствующим образом одеться.
— Вы думаете, они вернуться?
— Полагаю, что да. Только одеты они уже будут как надо.
— Способны они пойти на крайние меры? Открыть стрельбу или еще что-то в таком роде?
Она покачала головой.
— Ну нет. Это был бы страшный хроноклазм, особенно если бы они случайно кого-то застрелили.
— Но ведь ваше пребывание здесь неизбежно вызовет серию хроноклазмов.
Что из этого хуже?
— О, мои действия предусмотрены. Я все проверила, — туманно заверила она. — Они будут меньше тревожиться насчет меня, когда сами додумаются поинтересоваться этим.
После короткой паузы она вдруг круто перевела разговор на совершенно иную тему: — В ваше время ведь принято специально наряжаться, вступая в брак, верно?
Похоже, эта проблема особенно ее волновала.
— М-м, — пробормотала Тавия. — Пожалуй, в двадцатом веке брак довольно приятная штука.
— Мое мнение о нем весьма изменилось, и в лучшую сторону, дорогая, — признал я.
Действительно, я и сам не ожидал, что он может так вырасти в моих глазах за какой-нибудь месяц.
— Что, в двадцатом веке муж и жена всегда спали в одной большой кровати, дорогой? — полюбопытствовала она.
— Только так, дорогая, — твердо ответил я.
— Забавно. Не очень гигиенично, разумеется, но все-таки совсем неплохо.
Мы некоторое время размышляли над этим.
— Дорогой, — спросила она, — ты заметил, что она перестала на меня фыркать?
— Мы всегда перестаем фыркать, если предмет получает официальное признание, — объяснил я.
Некоторое время разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую преимущественно личного характера. Затем я сказал: — Похоже, нам незачем больше волноваться насчет твоих преследователей, дорогая. Они уже давно бы вернулись, если бы их действительно так беспокоил твой побег, как ты думала.
Она покачала головой.
— Мы должны и дальше соблюдать осторожность, хотя это странно.
Вероятнее всего, дядя Доналд что-то напутал. Он не силен в технике, бедняжка. Впрочем, ты и сам ведь видел, как он ошибся, установив машину на два года вперед, когда явился побеседовать с тобой. Однако от нас ничего не зависит. Нам остается только ждать и соблюдать осторожность.
Я еще помолчал, размышляя, а потом сказал: — Мне придется скоро начать работать. Это затруднить возможность наблюдения за ними.
— Работать? — спросила она.
— Что бы там люди ни говорили, но на самом деле двое не могут прожить на те же деньги, что один. И женам хочется не отставать от определенных стандартов, на что они — в разумных пределах, разумеется, — вправе рассчитывать. Моих скромных средств на это не хватит.
— Об этом можешь не тревожиться, дорогой, — успокоила меня Тавия. — Ты можешь просто что-нибудь изобрести.
— Я? Изобрести?
— Да. Ты ведь разбираешься в радио?
— Меня посылали на курсы изучения радарных установок, когда я служил в военно-воздушных силах.
— Ах! Военно-воздушные силы! — воскликнула она в экстазе. — Подумать только — ты сражался во второй мировой войне! Ты знал Монти, и Айка, и всех этих замечательных людей?
— Не лично. Я был в другом роде войск.
— Какая жалость! Айк всем так нравился. Но поговорим о деле. Все, что от тебя требуется, это раздобыть несколько серьезных книг по радио и электронике, а я покажу тебе, что изобрести.
— Ты покажешь?… О, понимаю. Но, по-твоему, это этично? — усомнился я.
— А почему бы нет? В конце концов, кто-то ведь изобрел все эти вещи, иначе как я могла бы проходить их в школе?
— Э-э… все-таки над этим вопросом надо еще подумать.
Полагаю, случившееся в то утро было простым совпадением, по крайней мере могло быть совпадением: с тех пор как я впервые увидел Тавию, я весьма подозрительно отношусь к совпадениям. Как бы то ни было, в то самое утро Тавия, глянув в окно, сказала: — Дорогой, кто-то там машет нам из-за деревьев.
Я подошел и действительно увидел палку с носовым платком, раскачивающуюся из стороны в сторону. Бинокль помог мне разглядеть пожилого человека, почти скрытого кустами. Я протянул бинокль Тавии.
— О боже! Дядя Доналд! — воскликнула она. — Полагаю, нам лучше поговорить с ним. Он как будто один.
Я вышел и направился по дорожке к кустам, помахав в ответ. Он показался из кустов, неся палку с носовым платком, как знамя. Я услышал его слабый голос: — Не стреляйте!
Я широко развел руки, показывая, что безоружен. Тавия тоже вышли и стала рядом со мной. Подойдя ближе, он переложил палку в левую руку, другой рукой поднял шляпу и вежливо поклонился: — А, сэр Джералд! Счастлив снова видеть вас.
— Он не сэр Джералд, дядя. Он мистер Лэттери, — сказала Тавия.
— Ну да! Как глупо с моей стороны. Мистер Лэттери, — продолжал он, — я уверен, вы рады будете узнать, что рана оказалась не столько опасной, сколько неприятной. Бедняге придется просто полежать некоторое время на животе.
— Бедняге? — тупо переспросил я.
— Тому, которого вы вчера подстрелили.
— Я подстрелил?!
— Очевидно, это произойдет завтра или послезавтра, — резко сказала Тавия. — Дядя, право же, вы совершенно не умеете обращаться с машиной.
— Принцип я понимаю достаточно хорошо, милочка. Вот только с кнопками немного путаюсь.
— Ну, неважно. Раз уж вы здесь, пройдемте лучше в дом, — сказала она и добавила — И можете спрятать в карман платок.
Я заметил, как он, войдя, бросил быстрый взгляд вокруг и с удовлетворением кивнул: очевидно, все было именно так, как он себе представлял. Мы сели. Тавия сказала: — Прежде чем мы пойдем дальше, дядя Доналд, я полагаю, вам следует знать, что я вышла замуж за Джералда — за мистера Лэттери.
Доктор Гоби уставился на нее.
— Замуж? — повторил он. — Зачем?
— О Господи, — и Тавия терпеливо объяснила — Я люблю его, и он меня любит, поэтому я вышла за него. Здесь это делается так.
— Так-так, — доктор Гоби покачал головой. — Конечно, я знаком с этими сентиментальностями двадцатого века и их обычаями, дорогая, но так ли уж нужно было тебе… э-э… натурализоваться?
— Мне все это нравится, — сказала она.
— Молодые женщины романтичны, я знаю. Но подумала ли ты о неприятностях, которые причинишь сэру Джер… э-э… мистеру Лэттери?
— Но я избавила его от неприятностей, дядя Доналд. Здесь, если человек не женат, на него фыркают, а я не желаю, чтобы на Джералда фыркали.
— Я имел в виду не столько время, пока ты здесь, сколько то, что будет потом. У них здесь масса всяких правил относительно предполагаемой кончины, и доказательств отсутствия, и всякое такое; в общем, бесчисленные проволочки и сложности. А тем временем он не сможет жениться ни на ком другом.
— Я уверена, он не захочет жениться ни на ком другом. Скажи ты, дорогой! — обратилась она ко мне.
— Ни за что не захочу! — возмутился я.
— Ты уверен в этом, дорогой?
— Дорогая, — сказал я, беря ее за руку, — если бы все женщины в мире…
Спустя некоторое время доктор Гоби смущенным покашливанием обратил на себя наше внимание.
— Цель моего визита, — объяснил он, — убедить мою племянницу вернуться, и притом немедленно. Весь факультет в панике, и все обвиняют меня. Сейчас самое главное, чтобы она вернулась, пока не случилось ничего непоправимого. Всякий хроноклазм может повлечь за собой катастрофу, которая скажется на всех последующих эпохах. В любой момент эта эскапада Тавии может иметь самые серьезные последствия. И это повергает всех нас в крайнее волнение.
— Мне очень жаль, дядя Доналд… Особенно оттого, что я причинила вам столько неприятностей. Но я не вернусь. Мне очень хорошо и здесь.
— Но возможные хроноклазмы, дорогая! Мне эта мысль не дает спать по ночам…
— Дядя, дорогой, это пустяки по сравнению с хроноклазмами, которые произойдут, если я вернусь сейчас. Вы должны понять, что мне попросту нельзя вернуться, и объяснить это другим.
— Нельзя?!
— Да вы только загляните в книги — и увидите, что мой муж — ну не смешное ли старомодное слово? Просто нелепое! Но мне почему-то нравится.
Происходит это древнее слово…
— Ты говорила о том, почему не можешь вернуться, — напомнил доктор Гоби.
— О да. Ну, вы увидите в книгах, что сначала он изобрел подводную радиосвязь, а затем еще связь с помощью искривления луча, за что и был возведен в дворянское звание.
— Все это мне отлично известно, Тавия. Я не понимаю…
— Но, дядя Доналд, вы должны понять. Как, во имя всего святого, смог бы он все это изобрести, не будь здесь меня, чтобы объяснить ему? Если вы заберете меня сейчас отсюда, эти вещи вообще не будут изобретены, и что же получится?
Доктор Гоби некоторое время молча смотрел на нее.
— Да, — сказал он. — Да, должен признаться, что мне это соображение почему-то не приходило в голову. — И он погрузился в раздумье.
— А кроме того, — добавила Тавия, — Джералд ни за что не хотел бы отпустить меня; скажи, дорогой!
— Полиция Плайтона… — отозвались на другом конце провода. И тут я услышал торопливые шаги по покрытой гравием дорожке, а затем настойчивый стук в дверь. Отдав девушке трубку, я подошел к двери.
— Не впускайте их! — сказала она и начала говорить в трубку.
Я колебался. В дверь продолжали все настойчивее стучать. Невозможно не отвечать на стук. К тому же, на что это похоже: быстренько завести в свой коттедж незнакомую молодую девушку и тут же запереть дверь, никого больше не впуская?… На третий стук я открыл.
При виде стоявшего на крыльце мужчины я оторопел. Нет, лицо у него было вполне подходящее — лицо молодого человека лет двадцати пяти, но одежда… Непривычно увидеть нечто вроде очень обуженного лыжного костюма в сочетании с широкой курткой до бедер со стеклянными пуговицами да еще в Дартмуре в конце летнего сезона. Однако я взял себя в руки и справился, что ему угодно. Не обращая на меня внимания, он через мое плечо смотрел на девушку.
— Тавия, — сказал он, — поди сюда!
Она продолжала торопливо говорить по телефону. Молодой человек сделал шаг вперед.
— Стоп! — сказал я. — Прежде всего я хотел бы знать, что здесь происходит.
Он посмотрел мне прямо в лицо.
— Вы не поймете, — и попытался отстранить меня рукой.
Ну, скажу вам со всей откровенностью, я терпеть не могу, чтобы мне говорили, будто я чего-то не пойму, и пытались оттолкнуть меня от моего собственного порога. Я двинул его в подреберье и, когда он сложился пополам, выбросил его за дверь и запер ее.
— Они сейчас приедут, — раздался за моей спиной голос девушки, — я имею в виду полицейских.
— Если бы вы все же объяснили мне, — начал я.
Но она показала на окно.
— Смотрите!
Еще один человек, одетый так же, как и тот, чей стон отчетливо слышался из-за двери, появился на дорожке. Я снял со стены мое ружье 12-го калибра, быстренько зарядил его и, став лицом к двери, сказал девушке: — Откройте и отойдите в сторонку.
Она неуверенно повиновалась.
За дверью второй незнакомец заботливо склонился над первым. На тропинке показался третий человек. Они увидели ружье, и разговор у нас был короткий.
— Эй вы, — сказал я. — Либо вы сию же минуту уберетесь отсюда, либо подождите полицию и будете объясняться с ними. Ну, как?
— Но вы не понимаете. Это очень важно… — начал один.
— Отлично. Тогда оставайтесь и расскажите полиции, насколько это важно, — сказал я и подал девушке знак закрыть дверь.
Через окно мы видели, как двое помогают третьему — ушибленному — идти.
Полицейские держались неприветливо. Неохотно записав мои показания о незнакомцах, они холодно удалились. А девушка осталась.
Полиции она сообщила лишь самое необходимое: просто, что трое странным образом одетых мужчин гнались за ней и она обратилась ко мне за помощью. Предложение подбросить ее в Плайтон на полицейской машине она отклонила и вот осталась здесь.
— Ну, а теперь, — предложил я, — может быть, вы все же объясните мне, что все это значит?
Она посмотрела на меня долгим взглядом, в котором читалось что-то — печаль? разочарование? — ну, во всяком случае, определенное недовольство.
На миг мне показалось, что она собирается заплакать, но затем она тихо сказала: — Я получила ваше письмо… и вот сожгла свои корабли.
Я пошарил в кармане и, найдя сигареты, закурил.
— Вы… э-э… получили мое письмо и… э-э… сожгли свои корабли? — повторил я.
— Да. — Она обвела взглядом комнату, в которой не на что было особенно смотреть, и добавила — А теперь вы даже знать меня не хотите. — И тут она действительно расплакалась.
С полминуты я беспомощно смотрел на нее. Затем решил сходить на кухню и поставить чайник, чтобы дать ей время прийти в себя. Все мои родственницы всегда считали чай панацеей, так что назад я вернулся с чайником и чашками.
Девушку я застал уже успокоившейся. Она не сводила глаз с камина, который не топился. Я зажег спичку. Огонь в камине вспыхнул. Девушка наблюдала за ним с выражением ребенка, получившего подарок.
— Прелесть, — сказала она так, точно огонь был для нее новостью.
Затем снова окинула комнату взглядом и повторила — Прелесть!
— Хотите разлить чай? — Но она покачала головой и только внимательно следила, как я это делаю.
— Чай, — произнесла она. — У камина!
Что в общем соответствовало действительности, но едва ли представляло интерес.
— Я полагаю, нам пора познакомиться, — сказал я. — Меня зовут Джералд Лэттери.
— Конечно, — кивнула она. Ответ был не совсем тот, которого я ждал, но она тут же добавила — А я Октавия Лэттери, обычно меня зовут просто Тавией.
Тавия?… Это было что-то знакомое, но я не мог ухватить ниточку.
— Мы что, в родстве? — спросил я.
— Да… в очень отдаленном, — она как-то странно посмотрела на меня.
— О боже! Это так трудно, — она, похоже, снова собиралась заплакать.
— Тавия?… — повторил я, напрягая память. — Что-то… — И вдруг мне вспомнился смущенный пожилой джентльмен. — Ну, конечно! Как же его звали?
Доктор… доктор Боги или…
Она застыла.
— Не… не доктор Гоби?
— Да, точно. Он спрашивал меня о какой-то Тавии. Это вы?
— Его нет здесь? — Она посмотрела так, точно он мог где-то прятаться.
Я сказал, что это было два года назад. Она успокоилась.
— Глупый старый дядя Доналд! Так на него похоже! И конечно, вы понятия не имели, о чем он толкует?
— Я и сейчас примерно в том же положении. Хотя я могу понять, что даже дядя способен расстроиться, потеряв вас.
— Да. Боюсь, он расстроится… очень.
— Расстроился: это было два года назад, — поправил ее я.
— О, конечно, вы ведь не понимаете, да?
— Послушайте, — сказал я. — Все, как сговорившись, твердят мне, что я не понимаю. Мне это уже известно… пожалуй, это единственное, что я хорошо понял.
— Ладно. Попробую объяснить. О Боже, с чего начать?
Я не ответил, и она продолжала: — Вы верите в предопределение?
— Пожалуй, нет.
— О, я не так выразилась. Скорее… не предопределение, а тяга, склонность… Видите ли, сколько я себя помню, я думала об этой эпохе как о самой волнующей и чудесной… И потом, в это время жил единственный знаменитый представитель нашего рода. В общем, мне оно казалось изумительным. У вас это, кажется, называют романтизмом.
— Смотря, какую эпоху вы имеете в виду… — начал я, но она не обратила внимания на мои слова.
— Я представляла себе огромные флотилии смешных маленьких самолетиков, которые так храбро воевали. Я восхищалась ими, как Давидом, вступающим в поединок с Голиафом. И большие, неповоротливые корабли, которые плыли так медленно, но все же приплывали к своей цели, и никого не беспокоило, что они так медлительны. И странные черно-белые фильмы; и лошадей на улицах; и старомодные двигатели внутреннего сгорания; и камины, которые топят углем; и поезда, идущие по рельсам; и телефоны с проводами; и великое множество разных других вещей! И все, что можно было сделать!
Подумайте только, сходить в настоящий театр на премьеру новой пьесы Шоу или Ноэля Кауорда! Или получить только что вышедший из печати новый томик Т.С.Элиота! Или посмотреть, как королева отправляется на открытие парламента! Чудесное, замечательное время!
— Приятно слышать, что кто-то так думает. Мой собственный взгляд на эту эпоху не совсем…
— Но это вполне естественно. Вы видите ее вблизи, у вас отсутствует перспектива. Вам бы пожить хоть немного в нашу эпоху, тогда вы знали бы, что такое монотонность и серость, и однообразие — и какая во всем этом смертельная скука!
Я немного испугался.
— Кажется, я не совсем… э-э… Как вы сказали, пожить в вашу…
что?
— Ну, в нашем веке. В двадцать втором. О, конечно, вы ведь не знаете.
Как глупо с моей стороны.
Я сосредоточился на повторном разливании чая.
— О Боже! Я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Ведь трудно, как вы считаете?
Я сказал, что, по-моему, трудно. Она решительно продолжала: — Ну, понимаете, оттого я и занялась историей. Я имею в виду, мне нетрудно было представить себя в эту эпоху. А потом, получив в день рождения ваше письмо, я уже само собой решила взять темой дипломной работы именно середину двадцатого века, и, конечно, в дальнейшем это стало предметом моего научного исследования.
— Э… э, и все это результат моего письма?
— Но ведь это был единственный способ, не так ли? То есть, я хочу сказать, как иначе могла бы я подойти близко к исторической машине? Для этого надо было попасть в историческую лабораторию. Впрочем, сомневаюсь, что даже при таком условии мне удалось бы воспользоваться машиной, не будь это лаборатория дяди Доналда.
— Историческая машина, — уцепился я за соломинку в этой неразберихе.
— Что такое историческая машина?
Она поглядела на меня с изумлением.
— Это… ну, историческая машина. Чтобы изучать историю.
— Не слишком понятно. С тем же успехом вы могли бы сказать: чтобы делать историю.
— Нет-нет. Это запрещено. Это очень тяжкое преступление.
— В самом деле! — Я снова попробовал сначала — Насчет этого письма…
— Ну, мне пришлось упомянуть о нем, чтобы объяснить всю историю. Но, конечно, вы его еще не написали, так что все это может казаться вам несколько запутанным.
— Запутанным не то слово. Не могли бы мы зацепиться за что-нибудь конкретное? К примеру, за это письмо, которое мне якобы предстоит написать. О чем оно, собственно?
Она посмотрела на меня строго и затем отвернулась, покраснев вдруг до корней волос. Все же она заставила себя взглянуть на меня вторично. Я видел, как вспыхнули и почти сразу погасли ее глаза. Она закрыла лицо руками и разрыдалась: — О, вы не любите меня, не любите! Лучше бы я никогда сюда не являлась! Лучше бы мне умереть!
— Она прямо-таки фыркала на меня, — сказала Тавия.
— Ну, она уже ушла, а с ней и моя репутация, — сказал я. — Превосходная работница, наша миссис Тумбс, но строгих правил. Она способна отказаться от места.
— Из-за того, что я здесь? Какая чушь!
— Вероятно, у вас иные правила.
— Но куда еще мне было идти? У меня всего несколько шиллингов ваших денег, и я никого здесь не знаю.
— Едва ли миссис Тумбс об этом догадывается.
— Но мы ведь не… Я хочу сказать, ничего такого не…
— Мужчина и женщина, вдвоем, ночью — при наших правилах этого более чем достаточно. Фактически достаточно даже просто цифры два. Вспомните, животные просто ходят парами, и никого их эмоции не интересуют. Их двое — и всем все ясно.
— Ну да, я помню, что тогда… то есть, теперь нет испытательного срока. У вас застывшая система, непоправимая, как в лотерее: не повезло — все равно терпи!
— Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.
— Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. — Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. — Вы… — начала она.
— Вы, — напомнил я, — обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.
— Вы мне не поверили.
— Все это было слишком неожиданно, — признал я, — но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.
Она недовольно сдвинула брови.
— Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века.
Это моя специальность.
— Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой-нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.
Она удивленно посмотрела не меня.
— Но, конечно, они так и делают — я имею в виду дипломированных историков. А иначе как могли бы они завершить работу?
— У вас слишком много таких «конечно». Может, начнем все же сначала?
Хотя бы с этого моего письма… нет, оставим письмо, — поспешно добавил я, заметив выражение ее лица. — Значит, вы работали в лаборатории вашего дядюшки с чем-то, что вы называете исторической машиной. Это что — вроде магнитофона?
— Господи, нет! Это такой стенной шкаф, откуда вы можете перенестись в разные эпохи и места.
— Вы… вы хотите сказать, что можете войти туда в две тысячи сто каком-то году, а выйти в тысяча девятьсот каком-то?
— Или в любом другом прошедшем времени, — подтвердила она. — Но, конечно, не каждый может сделать это. Надо иметь определенную квалификацию и разрешение, и все такое. Существует всего шесть машин для Англии и всего около сотни для всего мира, и допуск к ним очень ограничен. Когда машины только еще сконструировали, никто не представлял, к каким осложнениям они могут привести. Но со временем историки стали сверять результаты и обнаружили удивительные вещи. Оказалось, например, что еще до нашей эры один греческий ученый по имени Герон Александрийский демонстрировал простейшую модель паровой турбины; Архимед использовал зажигательную смесь вроде напалма при осаде Сиракуз; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда неоткуда было еще прыгать с ними; Лейв Счастливый открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон интересовался подводными лодками. Есть множество других подозрительных фактов. В общем стало ясно, что кое-кто очень легкомысленно использовал машину и вызывал хроноклазмы.
— Что вызывал?
— Хроноклазмы, то есть обстоятельства, не соответствующие данной эпохе и возникающие от того, что кто-то действовал необдуманно. Ну, насколько нам известно, к серьезным бедствиям это не привело, хотя возможно, что естественный ход истории несколько раз нарушался, а люди пишут теперь разные очень умные труды, объясняя, как это произошло, но каждому ясно, какими серьезными опасностями это может быть чревато.
Представьте, к примеру, что кто-то неосторожно подал Наполеону идею о двигателе внутреннего сгорания в дополнение к идее подводной лодки. Кто знает, к чему это могло бы привести! Так вот, чтобы пресечь новое вмешательство в события прошлого, пользование историческими машинами взято под строжайший контроль Исторического Совета. — Погодите минутку! — взмолился я. — То, что свершилось, — свершилось. Я хочу сказать, что вот, например, я здесь. И этого нельзя изменить, даже если бы кто-то, вернувшись в прошлое, убил моего дедушку, когда тот был еще мальчиком.
— Но, если бы это случилось, вы ведь не могли бы быть здесь, а? Нет, можно было сколько угодно повторять софизм, что прошлого не вернуть, пока не существовало способа менять это прошлое. Однако, раз уже доказано, что это всего лишь софизм, нам приходится быть чрезвычайно осторожными. Именно данное обстоятельство и беспокоит историков; другой вопрос — как это возможно — пусть решают математики. Короче, чтобы вас допустили к исторической машине, вы должны пройти специальное обучение, иметь нужную подготовку, сдать экзамен, обеспечить надежные гарантии и несколько лет находиться на испытании, прежде чем получить права и заняться самостоятельной практикой. Только тогда вам разрешат посетить определенный исторический период, причем исключительно в качестве наблюдателя. Правила здесь очень-очень строгие.
Я поразмыслил над ее словами.
— Вы не обидитесь, если я спрошу, не нарушаете ли вы сейчас эти самые правила?
— Нарушаю. Поэтому они и явились за мной.
— И если бы вас поймали, то лишили бы прав?
— Господи! Мне бы их вообще получить. Я отправлялась сюда без всяких прав. Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Поскольку лаборатория принадлежит дяде Доналду, у меня была такая возможность. Пока меня не застукали у самой машины, я всегда могла сделать вид, будто выполняю что-то лично для дяди. Не имея права на помощь специальных костюмеров, я скопировала образцы одежды в музее — ну как, успешно?
— Весьма, и очень идет вам, хотя с обувью не совсем ладно.
Она поглядела на свои ноги.
— Я этого боялась. Я не смогла разыскать ничего, что относилось бы точно к данному периоду… Ну вот, — продолжала она затем, — мне удалось несколько раз ненадолго наведаться сюда. Недолгими мои визиты должны были быть потому, что время течет с постоянной скоростью, то есть один час здесь равен одному часу там, и я не могла особенно занимать машину. Но вот вчера один человек вошел в лабораторию, как раз когда я возвращалась. По моему костюму он тут же все понял, и мне ничего другого не оставалось, как прыгнуть назад в машину — иначе у меня уже никогда не было бы такой возможности. А они бросились за мной, не успев соответствующим образом одеться.
— Вы думаете, они вернуться?
— Полагаю, что да. Только одеты они уже будут как надо.
— Способны они пойти на крайние меры? Открыть стрельбу или еще что-то в таком роде?
Она покачала головой.
— Ну нет. Это был бы страшный хроноклазм, особенно если бы они случайно кого-то застрелили.
— Но ведь ваше пребывание здесь неизбежно вызовет серию хроноклазмов.
Что из этого хуже?
— О, мои действия предусмотрены. Я все проверила, — туманно заверила она. — Они будут меньше тревожиться насчет меня, когда сами додумаются поинтересоваться этим.
После короткой паузы она вдруг круто перевела разговор на совершенно иную тему: — В ваше время ведь принято специально наряжаться, вступая в брак, верно?
Похоже, эта проблема особенно ее волновала.
— М-м, — пробормотала Тавия. — Пожалуй, в двадцатом веке брак довольно приятная штука.
— Мое мнение о нем весьма изменилось, и в лучшую сторону, дорогая, — признал я.
Действительно, я и сам не ожидал, что он может так вырасти в моих глазах за какой-нибудь месяц.
— Что, в двадцатом веке муж и жена всегда спали в одной большой кровати, дорогой? — полюбопытствовала она.
— Только так, дорогая, — твердо ответил я.
— Забавно. Не очень гигиенично, разумеется, но все-таки совсем неплохо.
Мы некоторое время размышляли над этим.
— Дорогой, — спросила она, — ты заметил, что она перестала на меня фыркать?
— Мы всегда перестаем фыркать, если предмет получает официальное признание, — объяснил я.
Некоторое время разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую преимущественно личного характера. Затем я сказал: — Похоже, нам незачем больше волноваться насчет твоих преследователей, дорогая. Они уже давно бы вернулись, если бы их действительно так беспокоил твой побег, как ты думала.
Она покачала головой.
— Мы должны и дальше соблюдать осторожность, хотя это странно.
Вероятнее всего, дядя Доналд что-то напутал. Он не силен в технике, бедняжка. Впрочем, ты и сам ведь видел, как он ошибся, установив машину на два года вперед, когда явился побеседовать с тобой. Однако от нас ничего не зависит. Нам остается только ждать и соблюдать осторожность.
Я еще помолчал, размышляя, а потом сказал: — Мне придется скоро начать работать. Это затруднить возможность наблюдения за ними.
— Работать? — спросила она.
— Что бы там люди ни говорили, но на самом деле двое не могут прожить на те же деньги, что один. И женам хочется не отставать от определенных стандартов, на что они — в разумных пределах, разумеется, — вправе рассчитывать. Моих скромных средств на это не хватит.
— Об этом можешь не тревожиться, дорогой, — успокоила меня Тавия. — Ты можешь просто что-нибудь изобрести.
— Я? Изобрести?
— Да. Ты ведь разбираешься в радио?
— Меня посылали на курсы изучения радарных установок, когда я служил в военно-воздушных силах.
— Ах! Военно-воздушные силы! — воскликнула она в экстазе. — Подумать только — ты сражался во второй мировой войне! Ты знал Монти, и Айка, и всех этих замечательных людей?
— Не лично. Я был в другом роде войск.
— Какая жалость! Айк всем так нравился. Но поговорим о деле. Все, что от тебя требуется, это раздобыть несколько серьезных книг по радио и электронике, а я покажу тебе, что изобрести.
— Ты покажешь?… О, понимаю. Но, по-твоему, это этично? — усомнился я.
— А почему бы нет? В конце концов, кто-то ведь изобрел все эти вещи, иначе как я могла бы проходить их в школе?
— Э-э… все-таки над этим вопросом надо еще подумать.
Полагаю, случившееся в то утро было простым совпадением, по крайней мере могло быть совпадением: с тех пор как я впервые увидел Тавию, я весьма подозрительно отношусь к совпадениям. Как бы то ни было, в то самое утро Тавия, глянув в окно, сказала: — Дорогой, кто-то там машет нам из-за деревьев.
Я подошел и действительно увидел палку с носовым платком, раскачивающуюся из стороны в сторону. Бинокль помог мне разглядеть пожилого человека, почти скрытого кустами. Я протянул бинокль Тавии.
— О боже! Дядя Доналд! — воскликнула она. — Полагаю, нам лучше поговорить с ним. Он как будто один.
Я вышел и направился по дорожке к кустам, помахав в ответ. Он показался из кустов, неся палку с носовым платком, как знамя. Я услышал его слабый голос: — Не стреляйте!
Я широко развел руки, показывая, что безоружен. Тавия тоже вышли и стала рядом со мной. Подойдя ближе, он переложил палку в левую руку, другой рукой поднял шляпу и вежливо поклонился: — А, сэр Джералд! Счастлив снова видеть вас.
— Он не сэр Джералд, дядя. Он мистер Лэттери, — сказала Тавия.
— Ну да! Как глупо с моей стороны. Мистер Лэттери, — продолжал он, — я уверен, вы рады будете узнать, что рана оказалась не столько опасной, сколько неприятной. Бедняге придется просто полежать некоторое время на животе.
— Бедняге? — тупо переспросил я.
— Тому, которого вы вчера подстрелили.
— Я подстрелил?!
— Очевидно, это произойдет завтра или послезавтра, — резко сказала Тавия. — Дядя, право же, вы совершенно не умеете обращаться с машиной.
— Принцип я понимаю достаточно хорошо, милочка. Вот только с кнопками немного путаюсь.
— Ну, неважно. Раз уж вы здесь, пройдемте лучше в дом, — сказала она и добавила — И можете спрятать в карман платок.
Я заметил, как он, войдя, бросил быстрый взгляд вокруг и с удовлетворением кивнул: очевидно, все было именно так, как он себе представлял. Мы сели. Тавия сказала: — Прежде чем мы пойдем дальше, дядя Доналд, я полагаю, вам следует знать, что я вышла замуж за Джералда — за мистера Лэттери.
Доктор Гоби уставился на нее.
— Замуж? — повторил он. — Зачем?
— О Господи, — и Тавия терпеливо объяснила — Я люблю его, и он меня любит, поэтому я вышла за него. Здесь это делается так.
— Так-так, — доктор Гоби покачал головой. — Конечно, я знаком с этими сентиментальностями двадцатого века и их обычаями, дорогая, но так ли уж нужно было тебе… э-э… натурализоваться?
— Мне все это нравится, — сказала она.
— Молодые женщины романтичны, я знаю. Но подумала ли ты о неприятностях, которые причинишь сэру Джер… э-э… мистеру Лэттери?
— Но я избавила его от неприятностей, дядя Доналд. Здесь, если человек не женат, на него фыркают, а я не желаю, чтобы на Джералда фыркали.
— Я имел в виду не столько время, пока ты здесь, сколько то, что будет потом. У них здесь масса всяких правил относительно предполагаемой кончины, и доказательств отсутствия, и всякое такое; в общем, бесчисленные проволочки и сложности. А тем временем он не сможет жениться ни на ком другом.
— Я уверена, он не захочет жениться ни на ком другом. Скажи ты, дорогой! — обратилась она ко мне.
— Ни за что не захочу! — возмутился я.
— Ты уверен в этом, дорогой?
— Дорогая, — сказал я, беря ее за руку, — если бы все женщины в мире…
Спустя некоторое время доктор Гоби смущенным покашливанием обратил на себя наше внимание.
— Цель моего визита, — объяснил он, — убедить мою племянницу вернуться, и притом немедленно. Весь факультет в панике, и все обвиняют меня. Сейчас самое главное, чтобы она вернулась, пока не случилось ничего непоправимого. Всякий хроноклазм может повлечь за собой катастрофу, которая скажется на всех последующих эпохах. В любой момент эта эскапада Тавии может иметь самые серьезные последствия. И это повергает всех нас в крайнее волнение.
— Мне очень жаль, дядя Доналд… Особенно оттого, что я причинила вам столько неприятностей. Но я не вернусь. Мне очень хорошо и здесь.
— Но возможные хроноклазмы, дорогая! Мне эта мысль не дает спать по ночам…
— Дядя, дорогой, это пустяки по сравнению с хроноклазмами, которые произойдут, если я вернусь сейчас. Вы должны понять, что мне попросту нельзя вернуться, и объяснить это другим.
— Нельзя?!
— Да вы только загляните в книги — и увидите, что мой муж — ну не смешное ли старомодное слово? Просто нелепое! Но мне почему-то нравится.
Происходит это древнее слово…
— Ты говорила о том, почему не можешь вернуться, — напомнил доктор Гоби.
— О да. Ну, вы увидите в книгах, что сначала он изобрел подводную радиосвязь, а затем еще связь с помощью искривления луча, за что и был возведен в дворянское звание.
— Все это мне отлично известно, Тавия. Я не понимаю…
— Но, дядя Доналд, вы должны понять. Как, во имя всего святого, смог бы он все это изобрести, не будь здесь меня, чтобы объяснить ему? Если вы заберете меня сейчас отсюда, эти вещи вообще не будут изобретены, и что же получится?
Доктор Гоби некоторое время молча смотрел на нее.
— Да, — сказал он. — Да, должен признаться, что мне это соображение почему-то не приходило в голову. — И он погрузился в раздумье.
— А кроме того, — добавила Тавия, — Джералд ни за что не хотел бы отпустить меня; скажи, дорогой!