Уна укачивала Альфреда тремя руками и с любопытством тыкала пальцем четвертой. Альфред трепыхался.
— Черт возьми! Да сделайте хоть что-нибудь! — требовал он.
Раздался визг тормозов подъезжающих машин. Диксон кинулся внутрь дома, и я слышал, как через окно он объяснял ситуацию людям, находившимся во дворе. Вскоре мой бывший учитель вернулся в сопровождении брандмайора и его людей. Когда они увидели, во что превратился холл, у них глаза на лоб полезли.
— Необходимо захватить ее, не пугая, — втолковывал Диксон.
— Схватить это? — с сомнением произнес брандмайор. — А что это вообще за чертовщина такая?
— Сейчас не до объяснений, — нетерпеливо возразил Диксон. — Если вам удастся накинуть на нее веревки с разных сторон…
— Помогите! — снова заорал Альфред.
Бедняга вырывался изо всех сил. Уна еще крепче прижала его к своему панцирю и стала ласково похрюкивать. «Какой отвратительный звук», — подумал я. Пожарника он тоже потряс.
— Ради всего святого…
— Скорее! — приказал Диксон. — Одну веревку мы можем набросить отсюда.
Пожарники убежали. Брандмайор выкрикивал распоряжения тем, кто стоял внизу, и, видимо, ему стоило больших трудов выражаться достаточно ясно. А его помощник оказался молодцом: сделал отличную петлю и ловко набросил ее. Когда петля затянулась, она оказалась чуть пониже верхней пары. рук и соскользнуть уже не могла. Веревку пожарник привязал к стояку перил.
Уна все еще была занята Альфредом и не замечала того, что творилось вокруг. Если бы бегемот мог мурлыкать, да еще с оттенком сентиментальности, то такое мурлыканье очень походило бы на звуки, издаваемые Уной.
Осторожно открылась парадная дверь, и в ней показались лица пожарных и полицейских с выпученными глазами и разинутыми ртами. Еще минута, и другая группа протиснулась в дверь, ведущую в холл из гостиной. Один из пожарных, явно нервничая, вышел вперед и принялся разматывать веревку. К сожалению, веревка задела за абажур и цели не достигла.
В это-то мгновение Уна и поняла смысл происходившего.
— Нет! — загромыхала она. — Он мой! Я хочу его!
Испуганный пожарный кинулся в дверь, наступая на пятки товарищей, и дверь захлопнулась. Уна бросилась за ними. Веревка натянулась, и мы отпрянули от нее. Столбик сломался, как тростинка, и веревка хвостом потянулась за Уной.
Раздался отчаянный вопль Альфреда, все еще крепко прижатого к груди Уны, но, к его счастью, не к той стороне ее, которая совпадала с линией движения. Однако донесся страшный треск, посыпался каскад обломков досок, известки, все закрыла пелена пыли, сквозь которую доносились крики ужаса, заглушаемые ревом:
— Он мой! Не отдам! Он мой!
К тому моменту, когда мы добрались до окон, Уна уже преодолела все препятствия. Нам было хорошо видно, как она несется галопом по дороге, делая около десятка миль в час, волоча без видимого усилия на буксире около полудюжины полицейских и пожарных, намертво вцепившихся в веревку.
У сторожа хватило смекалки закрыть выездные ворота. Сам он, спасая свою жизнь, успел скрыться в кустах, когда Уна была уже в нескольких ярдах от него.
Ворота, однако, не были препятствием для Уны — она шла напролом. Правда, при столкновении с ними она чуть дрогнула, но ворота развалились и рухнули.
Альфред размахивал руками и дико брыкался. До нас долетел слабый крик о помощи. Всю связку пожарных и полицейских проволокло по железному лому, в котором она и застряла. Когда Уна скрылась из наших глаз, только две темные фигурки продолжали героически цепляться за веревку.
Внизу раздался рокот заводимых моторов. Диксон крикнул, чтобы нас подождали. Мы слетели по задней лестнице и умудрились вскочить в пожарную машину в ту самую минуту, когда она тронулась.
Пришлось задержаться, чтобы убрать с пути обломки ворот, а затем мы помчались по проселочной дороге в погоню. Примерно через четверть мили след ушел в сторону по узкой, круто спускающейся вниз тропинке. Здесь мы бросили машину и пошли пешком.
На дне лощины находится, вернее, находился переброшенный через речку старый мостик для гужевого транспорта. Он выдержал бы несколько сот вьючных лошадей, но расчеты его строителей не предусматривали ничего подобного галопирующей Уне. К моменту нашего прихода центрального пролета моста уже не существовало, а пожарник помогал полисмену вытащить на берег бесчувственное тело Альфреда.
— А где же Уна? — взволнованно спросил Диксон.
Пожарник взглянул на него и молча показал на середину реки.
— Кран! Немедленно пошлите за краном! — требовал Диксон, но всех интересовала не судьба Уны, а процесс обезвоживания Альфреда и работы по его оживлению.
Боюсь, что приобретенный опыт навсегда изменил характер взаимоотношений, существовавших ранее между Альфредом и его немыми друзьями. В грядущем потоке судебных исков, контр-исков и контр-контр-исков я буду фигурировать только в роли свидетеля. Но Альфред, которому придется выступать, разумеется, в разных качествах, заявил, что когда его жалобы на нападение, похищение, попытку… впрочем, в его списке еще много других пунктов, так вот, когда они будут удовлетворены, он намерен переменить занятие. Ему трудно смотреть в глаза корове или какому-либо другому животному дамского рода, не испытывая предубеждения, которое может повлиять на верность Альфредовых профессиональных суждений.
Дела сердечные
Ставка на веру
— Черт возьми! Да сделайте хоть что-нибудь! — требовал он.
Раздался визг тормозов подъезжающих машин. Диксон кинулся внутрь дома, и я слышал, как через окно он объяснял ситуацию людям, находившимся во дворе. Вскоре мой бывший учитель вернулся в сопровождении брандмайора и его людей. Когда они увидели, во что превратился холл, у них глаза на лоб полезли.
— Необходимо захватить ее, не пугая, — втолковывал Диксон.
— Схватить это? — с сомнением произнес брандмайор. — А что это вообще за чертовщина такая?
— Сейчас не до объяснений, — нетерпеливо возразил Диксон. — Если вам удастся накинуть на нее веревки с разных сторон…
— Помогите! — снова заорал Альфред.
Бедняга вырывался изо всех сил. Уна еще крепче прижала его к своему панцирю и стала ласково похрюкивать. «Какой отвратительный звук», — подумал я. Пожарника он тоже потряс.
— Ради всего святого…
— Скорее! — приказал Диксон. — Одну веревку мы можем набросить отсюда.
Пожарники убежали. Брандмайор выкрикивал распоряжения тем, кто стоял внизу, и, видимо, ему стоило больших трудов выражаться достаточно ясно. А его помощник оказался молодцом: сделал отличную петлю и ловко набросил ее. Когда петля затянулась, она оказалась чуть пониже верхней пары. рук и соскользнуть уже не могла. Веревку пожарник привязал к стояку перил.
Уна все еще была занята Альфредом и не замечала того, что творилось вокруг. Если бы бегемот мог мурлыкать, да еще с оттенком сентиментальности, то такое мурлыканье очень походило бы на звуки, издаваемые Уной.
Осторожно открылась парадная дверь, и в ней показались лица пожарных и полицейских с выпученными глазами и разинутыми ртами. Еще минута, и другая группа протиснулась в дверь, ведущую в холл из гостиной. Один из пожарных, явно нервничая, вышел вперед и принялся разматывать веревку. К сожалению, веревка задела за абажур и цели не достигла.
В это-то мгновение Уна и поняла смысл происходившего.
— Нет! — загромыхала она. — Он мой! Я хочу его!
Испуганный пожарный кинулся в дверь, наступая на пятки товарищей, и дверь захлопнулась. Уна бросилась за ними. Веревка натянулась, и мы отпрянули от нее. Столбик сломался, как тростинка, и веревка хвостом потянулась за Уной.
Раздался отчаянный вопль Альфреда, все еще крепко прижатого к груди Уны, но, к его счастью, не к той стороне ее, которая совпадала с линией движения. Однако донесся страшный треск, посыпался каскад обломков досок, известки, все закрыла пелена пыли, сквозь которую доносились крики ужаса, заглушаемые ревом:
— Он мой! Не отдам! Он мой!
К тому моменту, когда мы добрались до окон, Уна уже преодолела все препятствия. Нам было хорошо видно, как она несется галопом по дороге, делая около десятка миль в час, волоча без видимого усилия на буксире около полудюжины полицейских и пожарных, намертво вцепившихся в веревку.
У сторожа хватило смекалки закрыть выездные ворота. Сам он, спасая свою жизнь, успел скрыться в кустах, когда Уна была уже в нескольких ярдах от него.
Ворота, однако, не были препятствием для Уны — она шла напролом. Правда, при столкновении с ними она чуть дрогнула, но ворота развалились и рухнули.
Альфред размахивал руками и дико брыкался. До нас долетел слабый крик о помощи. Всю связку пожарных и полицейских проволокло по железному лому, в котором она и застряла. Когда Уна скрылась из наших глаз, только две темные фигурки продолжали героически цепляться за веревку.
Внизу раздался рокот заводимых моторов. Диксон крикнул, чтобы нас подождали. Мы слетели по задней лестнице и умудрились вскочить в пожарную машину в ту самую минуту, когда она тронулась.
Пришлось задержаться, чтобы убрать с пути обломки ворот, а затем мы помчались по проселочной дороге в погоню. Примерно через четверть мили след ушел в сторону по узкой, круто спускающейся вниз тропинке. Здесь мы бросили машину и пошли пешком.
На дне лощины находится, вернее, находился переброшенный через речку старый мостик для гужевого транспорта. Он выдержал бы несколько сот вьючных лошадей, но расчеты его строителей не предусматривали ничего подобного галопирующей Уне. К моменту нашего прихода центрального пролета моста уже не существовало, а пожарник помогал полисмену вытащить на берег бесчувственное тело Альфреда.
— А где же Уна? — взволнованно спросил Диксон.
Пожарник взглянул на него и молча показал на середину реки.
— Кран! Немедленно пошлите за краном! — требовал Диксон, но всех интересовала не судьба Уны, а процесс обезвоживания Альфреда и работы по его оживлению.
Боюсь, что приобретенный опыт навсегда изменил характер взаимоотношений, существовавших ранее между Альфредом и его немыми друзьями. В грядущем потоке судебных исков, контр-исков и контр-контр-исков я буду фигурировать только в роли свидетеля. Но Альфред, которому придется выступать, разумеется, в разных качествах, заявил, что когда его жалобы на нападение, похищение, попытку… впрочем, в его списке еще много других пунктов, так вот, когда они будут удовлетворены, он намерен переменить занятие. Ему трудно смотреть в глаза корове или какому-либо другому животному дамского рода, не испытывая предубеждения, которое может повлиять на верность Альфредовых профессиональных суждений.
Дела сердечные
Элиот внезапно запнулся на полуслове. В другом конце зала ресторана «Д'Авиньон» стоял метрдотель и таращил на него глаза, причем каждая черточка большого выразительного лица Жюля дышала беспокойством, определенно создавая атмосферу драматичности.
Джин проследила за взглядом своего спутника.
— Что это с ним? — спросила она.
— Понятия не имею, — пожал плечами Элиот.
Как завороженные, наблюдали они за Жюлем. Плавно покачиваясь, как дирижабль, управляемый умелой рукой, метрдотель с достоинством нес большую массу своего тела между столиками, пока не остановился возле них. Выражение плохо скрываемого ужаса на его лице заинтриговало Элиота.
— Что, суп отравлен? — дружелюбно поинтересовался он.
Жюль, даже не улыбнувшись, продолжал излучать страх и смятение.
— Прошу прощения, мсье. Мне очень жаль. Произошла ошибка, — произнес он, делая ударение на каждом слове.
Элиот воспринимал исходящие от него звуки так, как он обычно слушал людей, пока не привыкал к их речи. Одна из проблем практикующего логопеда состоит в том, что куда бы он ни пошел, он нигде не может забыть о своей работе. Любой незнакомец, произнося слова, сообщает о себе дополнительную информацию — откуда он родом, где получил образование, где живет сейчас. Каждый звук, издаваемый им, немедленно анализируется, принимается во внимание абсолютно все — его полость рта, губы, язык, то, как он их располагает по отношению друг к другу при произнесении слов. Все это представляет собой такой большой профессиональный интерес, что зачастую сама речь не достигает той цели, для которой она произносилась.
Так произошло и на этот раз. С первых же слов Жюля Элиоту стало очевидно, что кто-то из его родителей — скорее всего мать — уроженец юга Франции; что сам Жюль воспитывался в Англии; что при желании он мог бы говорить на превосходном английском; однако сознательно из профессиональных соображений сохранил материнский выговор, привнеся в него акцент Сохо, пока такая манера говорить не вошла в привычку; а его жесты свидетельствовали о том, что он чрезвычайно педантичен и во всем любит порядок. Всего несколько слов — и столько информации!… На сами слова Элиот, правда, не обратил внимания.
Жюль тоже сделал свои скромные выводы. Очевидно, клиент — американец, конечно же, из Нью-Йорка, потому что в Англии считается, что все американцы приехали из Нью-Йорка, кроме тех немногих, что занимаются кинобизнесом. Жюль также понял, что разговор не завязывается. Он сделал вторую попытку:
— Произошла ошибка, мсье. Этот столик заказан.
— Не сомневаюсь. Я заказал его вчера по телефону.
— Ошибка как раз в этом. Мадемуазель и мсье не возражают пересесть? У нас есть неплохие столики…
— Мне кажется, я имею право сидеть за тем, который я заказал.
— Это было неправильно, мсье. Я хочу сказать, что было ошибкой принять ваш заказ. Каждый год 28 мая этот столик занят.
Джин наклонилась, вперив взгляд в озабоченное лицо Жюля.
— Каждый год 28 мая? — переспросила она.
— Да, мадемуазель. С половины девятого. Так заведено.
— Что ж, в этом году… — начал было Элиот, но девушка прервала его:
— Как романтично, правда?
— Мадемуазель догадалась. Дела сердечные… — с легким вздохом согласился Жюль.
— Я здесь тоже по сердечному делу, — резко заметил Элиот.
Взгляд Жюля оценивающе скользнул по девушке, и на какую-то долю секунды восхищение вытеснило тревогу с его лица.
— Это, — сказал метрдотель, — очень легко понять и, более того, вас можно от души поздравить, но… — он умышленно отвернулся от покрасневшей Джин, — но совершенно очевидно, что мсье не мог иметь одно и то же сердечное увлечение больше тридцати лет.
— Допустим, — согласился Элиот, — неужели вы хотите сказать?…
— Это правда, мсье. Каждое 28 мая, вот уже более тридцати лет.
Джин пододвинула к себе свою вышитую бисером сумочку.
— Думаю, Элиот, перед лицом таких фактов нельзя ему отказать.
Элиот кивнул головой и поднялся. Жюль просиял от радости.
— Мсье очень добр, а мадемуазель… она понимает сердечные дела!
Он проводил их за следующий столик и проследил, чтобы они хорошо разместились.
— Поверьте, мне очень неудобно, мсье. Если бы я был на месте, когда вы делали заказ, ошибки бы не произошло.
— В качестве компенсации вы можете рассказать нам об этих Дарби и Джоан, — предложил Элиот. — Годовщина свадьбы?
— О нет, мсье. — Жюль наклонился ниже. — Видите ли, это лорд Солби и миссис Блэйн.
Судя по его тону, имена должны были говорить сами за себя, однако Элиот только покачал головой:
— Это ничего мне не говорит, правда, я из Чикаго.
Жюль проявил себя большим англичанином, чем следовало ожидать по его акценту.
— Никогда бы не догадался, мсье, — произнес он сочувственно. — Здесь у нас это знаменитая история, очень романтичная, очень печальная. Миссис Блэйн в девичестве была Лили Морвин.
— Понятия не… — начал было Элиот и вдруг вспомнил. — Хотя нет, подождите. Что-то мой отец рассказывал… Он был здесь во время войны, другой войны… Она, кажется, тогда выступала в водевиле?
Жюль наклонил голову.
— Любой старик с удовольствием вспомнит, какой она была в те дни, мсье. Все молодые люди сходили по ней с ума.
— Я тоже о ней слышала, — вступила в разговор Джин, -»Город провозглашает тост!», шампанское из туфелек и все такое.
— Так оно и было, мадемуазель, хотя шампанское из туфелек в 1918 году считалось уже немножко старомодным. Но вечеринки действительно устраивались. Все офицеры в увольнении приходили послушать пение Лили Морвин в «Колизей», и каждый вечер там проходили концерты, во время которых она заставляла их забыть о предстоящем возвращении во Францию. Все они боготворили ее — но ничего больше, вы меня понимаете. Они любили ее, потому что она на некоторое время помогала им чувствовать себя счастливыми. А когда приходила пора возвращаться к себе, они брали открытки, которые она им подписывала, и прикалывали на стенах своих блиндажей, и там продолжали любить ее; и это светлое чувство не приносило им никаких огорчений. Всем, кроме двух. Двумя наиболее серьезными поклонниками были лорд Солби — тогда еще капитан — и капитан Чарльз Блэйн.
Помолчав, Жюль продолжил:
— Лили сверкала звездой первой величины, поэтому вся ее личная жизнь была на виду. Все знали об этих двух молодых людях. Они были соперниками, а служили в одном полку. Стоило увидеть рядом с ней одного, и тут же шла молва, что избранник — он; стоило появиться другому, и общественное мнение склонялось в противоположную сторону. Те, кто помоложе, уверяли, что капитан Блэйн — жизнерадостный парень приятной наружности; старшие говорили, что у капитана Солби гораздо больше денег и титул. Для мисс Морвин ситуация была не из легких. Капитан Солби привел ее сюда в «Д'Авиньон» 28 мая 1918 года. Это был последний свободный вечер капитана — и он сделал ей предложение. Лили ответила, что не может это принять — она тайно обвенчалась два месяца назад и в настоящее время является миссис Блэйн…
Гастон, который обслуживал их, рассказывал мне, что лорд Солби выглядел совершенно ошарашенно. Он даже забыл оплатить свой счет, пришлось выслать ему по почте; Это было так печально!
Лорд Солби вернулся во Францию. Поговаривали, будто ему было абсолютно все равно — убьют его или нет. Д капитан Блэйн погиб несколькими месяцами позже.
28 мая следующего года война уже была окончена, и лорд Солби снова привел сюда миссис Блэйн. Весь вечер он умолял ее, но она только качала головой. Они уходили последними. Гастон сказал, что лорд Солби выглядел в этот раз еще хуже, чем в предыдущий — наверное, потому что смерть капитана Блэйна вселила в него новые надежды.
К тому времени лорду Солби было 24 года, и все дамы, имевшие дочерей брачного возраста, очень им восхищались. Но его не интересовали их дочери. Он не участвовал в общественной жизни. Вскоре ни для кого уже не было секретом, что его интересовала только миссис Блэйн; известно было и то, что она верна памяти своего мужа. Даже спустя столько времени дом ее наполняли фотографии и подарки капитана Блэйна.
Лорд Солби стал важным человеком в крупных компаниях, он заседает в палате лордов. Но он так и не женился. Каждый год 28 мая он приводит сюда миссис Блэйн, и сцена объяснения повторяется вновь и вновь. Она хранит верность памяти молодого мужа, который погиб во Франции много лет назад. Теперь вы сами видите, какая это романтическая и печальная история.
— Это ужасно — так беззаветно любить! — пробормотала Джин.
— Для кого ужасно? — поинтересовался Элиот.
Девушка взглянула на него с прохладцей.
— Для обоих, — сухо ответила она, затем вновь обратилась к Жюлю: — Неужели все так безнадежно? Неужели они никогда не поженятся?!
Метрдотель пожал плечами:
— Женщина обычно любит менять свои решения, но когда она говорит «нет» больше тридцати лет подряд… — внезапно он оборвал себя на полуслове. — Мадемуазель, мсье, прошу прощения.
Разговаривая, Жюль умудрялся держать в поле зрения весь ресторан. Он уловил какое-то движение за дверью и, прокладывая себе путь между столиками, со змеиной ловкостью заскользил ко входу. Вскоре он вновь появился в зале, ведя какую-то пару к столику, освобожденному Элиотом и Джин. Лицо его выражало крайнюю степень удовлетворения. Немногочисленные посетители ресторана с интересом следили за шествием пары. Мужчина был высокий и подтянутый, с аскетическим лицом под шапкой уже начавших серебриться волос. Он смотрелся старше своих шестидесяти лет. Лицо женщины, очень ухоженное, привлекало своей мягкостью, светлые волосы выглядели естественно. Вот только вес, пожалуй, был чуть больше, чем того хотелось бы, однако каким-то образом складывалось впечатление, что ей совсем не трудно вернуть изящность своей фигуре. Казалось, будто даме все еще слегка за сорок.
Жюль, кланяясь на каждом шагу, проводил пару до столика и поистине императорским жестом подозвал официанта.
Джин внимательно наблюдала за происходящим.
— Видно, что у него мало радости в жизни, — сказала она.
Тем временем миссис Блэйн устраивалась за столиком. Ее жесты были полны спокойной уверенности, как будто она не знала, что на нее смотрит множество глаз. Наконец миссис Блэйн улыбнулась своему спутнику. Его попытка ответить ей улыбкой получилась весьма неубедительной.
— Бедняжка, — заметила Джин, — это несправедливо. Ни одна женщина не имеет права заставлять мужчину болтаться вокруг нее столько лет. Когда она говорит «нет», она обязана сделать это достаточно определенно — если, конечно, она действительно имеет это в виду.
— Вне всякого сомнения, Лили высказалась достаточно определенно, — сказал Элиот, — может быть, он из тех парней, которые никогда не смиряются с поражением.
Его не особенно интересовала эта пара. Сперва они заняли его столик, теперь — завладели вниманием Джин.
— Как ты думаешь, он каждый раз по-настоящему делает ей предложение? — спросила девушка.
— Понятия не имею. По прошествии времени это уже начинает казаться нелепым, просто игра, в которую они продолжают играть.
— Но ей эта игра нравится.
— В таком случае и ему тоже.
Джин взглянула на своего спутника.
— Что я ненавижу в мужчинах, так это то, как они упрямы и любят поспорить, — провозгласила она.
— Угу. Ты не находишь, что эта тема уже надоела? — спросил Элиот, кивком головы показывая на пару.
Возобновление прерванного разговора заняло немало времени. Но даже когда они наконец заговорили о своем, Элиот чувствовал, что не все ее внимание принадлежит ему. Джин продолжала бросать быстрые взгляды через зал, наблюдая за поведением пожилой пары и невпопад отвечая на его замечания. Одно из них она прервала на полуслове:
— Смотри! Мне кажется, они перешли к главному. Я уверена, что сейчас он делает предложение.
Элиот раздраженно оглянулся. Капитан Солби и миссис Блэйн слегка наклонились над столиком и неотрывно глядели друг другу в глаза. Он наблюдал за движениями губ мужчины.
— Если ты действительно хочешь знать… — начал было он, но вдруг осекся.
Элиот всегда был убежден, что те сведения, которые ему удается получить с помощью профессиональных навыков, строго конфиденциальны. К счастью, Джин не слышала его. Ее внимание было приковано к паре. Мужчина закончил говорить и, заметно волнуясь, ждал ответа женщины. Та задумчиво подняла взгляд и слегка покачала головой, ее губы что-то произнесли.
— Нет, — пробормотала Джин, — она сказала «нет».
Женщина произнесла что-то еще. Она говорила медленно, нажимая на каждое слово. Лицо мужчины сразу посерело, он был похож на человека, загнанного в угол. Несколько секунд лорд Солби неподвижно сидел, глядя на нее. Затем поднялся, поклонился ей и вышел из зала. Он шел, ничего не видя перед собой.
Руки Джин сжались в кулаки.
— Как скверно с ее стороны! И все из-за человека, который уже тридцать лет мертв. Она не права. Бедняга просто убит!
— Это не наше дело, — сказал Элиот и постарался сменить тему разговора.
Откуда-то снаружи донесся звук, похожий на хлопанье двери. Жюль, переполненный смутной тревогой, направился выяснить, в чем дело. Минутой или двумя позже он вернулся с неестественно бледным лицом, подошел к миссис Блэйн и что-то ей сказал. Она спокойно собрала свои вещи и проследовала за ним к выходу. Когда Жюль появился вновь, Элиот жестом подозвал его.
— Лорд Солби? — спросил он негромко, так чтобы его не было слышно за соседним столиком.
— Неприятный инцидент, мсье…
— Не надо, я знаю, что это был пистолетный выстрел. Он мертв?
Жюль наклонился ниже:
— Да, мсье, только, пожалуйста…
— 0'кей. Мы сохраним это в тайне.
— Благодарю вас, мсье. Вы понимаете, такое происшествие может пагубно отразиться на репутации ресторана.
Метрдотель двинулся дальше, оставив Джин в ужасе глядеть на Элиота.
— Дорогой, — ошеломленно произнесла она.
Элиот налил ей вина. Девушка благодарно кивнула и дрожащей рукой поставила стакан.
— Я чувствую себя такой потерянной, — сказала она, — я и не подозревала, что мужчины способны так любить. Тридцать лет бесплодных надежд… Тридцать лет — и какая развязка!… Ее вина! Если не можешь подарить ему любовь, то, по крайней мере, не надо с ним встречаться.
— Угу, — отозвался Элиот.
Он мог бы прокомментировать случившееся более убедительно, однако мешала профессиональная сдержанность. Насколько ему позволило видеть его натренированное зрение, последними словами, слетевшими с уст миссис Блэйн, были: «Нет, Джон. Сейчас я твердо намерена выйти замуж. К тому же я буду обходиться тебе много дешевле, когда ты женишься на мне. И не забывай, стоит мне только рассказать им о том, что на самом деле случилось с Чарльзом во Франции…»
Джин проследила за взглядом своего спутника.
— Что это с ним? — спросила она.
— Понятия не имею, — пожал плечами Элиот.
Как завороженные, наблюдали они за Жюлем. Плавно покачиваясь, как дирижабль, управляемый умелой рукой, метрдотель с достоинством нес большую массу своего тела между столиками, пока не остановился возле них. Выражение плохо скрываемого ужаса на его лице заинтриговало Элиота.
— Что, суп отравлен? — дружелюбно поинтересовался он.
Жюль, даже не улыбнувшись, продолжал излучать страх и смятение.
— Прошу прощения, мсье. Мне очень жаль. Произошла ошибка, — произнес он, делая ударение на каждом слове.
Элиот воспринимал исходящие от него звуки так, как он обычно слушал людей, пока не привыкал к их речи. Одна из проблем практикующего логопеда состоит в том, что куда бы он ни пошел, он нигде не может забыть о своей работе. Любой незнакомец, произнося слова, сообщает о себе дополнительную информацию — откуда он родом, где получил образование, где живет сейчас. Каждый звук, издаваемый им, немедленно анализируется, принимается во внимание абсолютно все — его полость рта, губы, язык, то, как он их располагает по отношению друг к другу при произнесении слов. Все это представляет собой такой большой профессиональный интерес, что зачастую сама речь не достигает той цели, для которой она произносилась.
Так произошло и на этот раз. С первых же слов Жюля Элиоту стало очевидно, что кто-то из его родителей — скорее всего мать — уроженец юга Франции; что сам Жюль воспитывался в Англии; что при желании он мог бы говорить на превосходном английском; однако сознательно из профессиональных соображений сохранил материнский выговор, привнеся в него акцент Сохо, пока такая манера говорить не вошла в привычку; а его жесты свидетельствовали о том, что он чрезвычайно педантичен и во всем любит порядок. Всего несколько слов — и столько информации!… На сами слова Элиот, правда, не обратил внимания.
Жюль тоже сделал свои скромные выводы. Очевидно, клиент — американец, конечно же, из Нью-Йорка, потому что в Англии считается, что все американцы приехали из Нью-Йорка, кроме тех немногих, что занимаются кинобизнесом. Жюль также понял, что разговор не завязывается. Он сделал вторую попытку:
— Произошла ошибка, мсье. Этот столик заказан.
— Не сомневаюсь. Я заказал его вчера по телефону.
— Ошибка как раз в этом. Мадемуазель и мсье не возражают пересесть? У нас есть неплохие столики…
— Мне кажется, я имею право сидеть за тем, который я заказал.
— Это было неправильно, мсье. Я хочу сказать, что было ошибкой принять ваш заказ. Каждый год 28 мая этот столик занят.
Джин наклонилась, вперив взгляд в озабоченное лицо Жюля.
— Каждый год 28 мая? — переспросила она.
— Да, мадемуазель. С половины девятого. Так заведено.
— Что ж, в этом году… — начал было Элиот, но девушка прервала его:
— Как романтично, правда?
— Мадемуазель догадалась. Дела сердечные… — с легким вздохом согласился Жюль.
— Я здесь тоже по сердечному делу, — резко заметил Элиот.
Взгляд Жюля оценивающе скользнул по девушке, и на какую-то долю секунды восхищение вытеснило тревогу с его лица.
— Это, — сказал метрдотель, — очень легко понять и, более того, вас можно от души поздравить, но… — он умышленно отвернулся от покрасневшей Джин, — но совершенно очевидно, что мсье не мог иметь одно и то же сердечное увлечение больше тридцати лет.
— Допустим, — согласился Элиот, — неужели вы хотите сказать?…
— Это правда, мсье. Каждое 28 мая, вот уже более тридцати лет.
Джин пододвинула к себе свою вышитую бисером сумочку.
— Думаю, Элиот, перед лицом таких фактов нельзя ему отказать.
Элиот кивнул головой и поднялся. Жюль просиял от радости.
— Мсье очень добр, а мадемуазель… она понимает сердечные дела!
Он проводил их за следующий столик и проследил, чтобы они хорошо разместились.
— Поверьте, мне очень неудобно, мсье. Если бы я был на месте, когда вы делали заказ, ошибки бы не произошло.
— В качестве компенсации вы можете рассказать нам об этих Дарби и Джоан, — предложил Элиот. — Годовщина свадьбы?
— О нет, мсье. — Жюль наклонился ниже. — Видите ли, это лорд Солби и миссис Блэйн.
Судя по его тону, имена должны были говорить сами за себя, однако Элиот только покачал головой:
— Это ничего мне не говорит, правда, я из Чикаго.
Жюль проявил себя большим англичанином, чем следовало ожидать по его акценту.
— Никогда бы не догадался, мсье, — произнес он сочувственно. — Здесь у нас это знаменитая история, очень романтичная, очень печальная. Миссис Блэйн в девичестве была Лили Морвин.
— Понятия не… — начал было Элиот и вдруг вспомнил. — Хотя нет, подождите. Что-то мой отец рассказывал… Он был здесь во время войны, другой войны… Она, кажется, тогда выступала в водевиле?
Жюль наклонил голову.
— Любой старик с удовольствием вспомнит, какой она была в те дни, мсье. Все молодые люди сходили по ней с ума.
— Я тоже о ней слышала, — вступила в разговор Джин, -»Город провозглашает тост!», шампанское из туфелек и все такое.
— Так оно и было, мадемуазель, хотя шампанское из туфелек в 1918 году считалось уже немножко старомодным. Но вечеринки действительно устраивались. Все офицеры в увольнении приходили послушать пение Лили Морвин в «Колизей», и каждый вечер там проходили концерты, во время которых она заставляла их забыть о предстоящем возвращении во Францию. Все они боготворили ее — но ничего больше, вы меня понимаете. Они любили ее, потому что она на некоторое время помогала им чувствовать себя счастливыми. А когда приходила пора возвращаться к себе, они брали открытки, которые она им подписывала, и прикалывали на стенах своих блиндажей, и там продолжали любить ее; и это светлое чувство не приносило им никаких огорчений. Всем, кроме двух. Двумя наиболее серьезными поклонниками были лорд Солби — тогда еще капитан — и капитан Чарльз Блэйн.
Помолчав, Жюль продолжил:
— Лили сверкала звездой первой величины, поэтому вся ее личная жизнь была на виду. Все знали об этих двух молодых людях. Они были соперниками, а служили в одном полку. Стоило увидеть рядом с ней одного, и тут же шла молва, что избранник — он; стоило появиться другому, и общественное мнение склонялось в противоположную сторону. Те, кто помоложе, уверяли, что капитан Блэйн — жизнерадостный парень приятной наружности; старшие говорили, что у капитана Солби гораздо больше денег и титул. Для мисс Морвин ситуация была не из легких. Капитан Солби привел ее сюда в «Д'Авиньон» 28 мая 1918 года. Это был последний свободный вечер капитана — и он сделал ей предложение. Лили ответила, что не может это принять — она тайно обвенчалась два месяца назад и в настоящее время является миссис Блэйн…
Гастон, который обслуживал их, рассказывал мне, что лорд Солби выглядел совершенно ошарашенно. Он даже забыл оплатить свой счет, пришлось выслать ему по почте; Это было так печально!
Лорд Солби вернулся во Францию. Поговаривали, будто ему было абсолютно все равно — убьют его или нет. Д капитан Блэйн погиб несколькими месяцами позже.
28 мая следующего года война уже была окончена, и лорд Солби снова привел сюда миссис Блэйн. Весь вечер он умолял ее, но она только качала головой. Они уходили последними. Гастон сказал, что лорд Солби выглядел в этот раз еще хуже, чем в предыдущий — наверное, потому что смерть капитана Блэйна вселила в него новые надежды.
К тому времени лорду Солби было 24 года, и все дамы, имевшие дочерей брачного возраста, очень им восхищались. Но его не интересовали их дочери. Он не участвовал в общественной жизни. Вскоре ни для кого уже не было секретом, что его интересовала только миссис Блэйн; известно было и то, что она верна памяти своего мужа. Даже спустя столько времени дом ее наполняли фотографии и подарки капитана Блэйна.
Лорд Солби стал важным человеком в крупных компаниях, он заседает в палате лордов. Но он так и не женился. Каждый год 28 мая он приводит сюда миссис Блэйн, и сцена объяснения повторяется вновь и вновь. Она хранит верность памяти молодого мужа, который погиб во Франции много лет назад. Теперь вы сами видите, какая это романтическая и печальная история.
— Это ужасно — так беззаветно любить! — пробормотала Джин.
— Для кого ужасно? — поинтересовался Элиот.
Девушка взглянула на него с прохладцей.
— Для обоих, — сухо ответила она, затем вновь обратилась к Жюлю: — Неужели все так безнадежно? Неужели они никогда не поженятся?!
Метрдотель пожал плечами:
— Женщина обычно любит менять свои решения, но когда она говорит «нет» больше тридцати лет подряд… — внезапно он оборвал себя на полуслове. — Мадемуазель, мсье, прошу прощения.
Разговаривая, Жюль умудрялся держать в поле зрения весь ресторан. Он уловил какое-то движение за дверью и, прокладывая себе путь между столиками, со змеиной ловкостью заскользил ко входу. Вскоре он вновь появился в зале, ведя какую-то пару к столику, освобожденному Элиотом и Джин. Лицо его выражало крайнюю степень удовлетворения. Немногочисленные посетители ресторана с интересом следили за шествием пары. Мужчина был высокий и подтянутый, с аскетическим лицом под шапкой уже начавших серебриться волос. Он смотрелся старше своих шестидесяти лет. Лицо женщины, очень ухоженное, привлекало своей мягкостью, светлые волосы выглядели естественно. Вот только вес, пожалуй, был чуть больше, чем того хотелось бы, однако каким-то образом складывалось впечатление, что ей совсем не трудно вернуть изящность своей фигуре. Казалось, будто даме все еще слегка за сорок.
Жюль, кланяясь на каждом шагу, проводил пару до столика и поистине императорским жестом подозвал официанта.
Джин внимательно наблюдала за происходящим.
— Видно, что у него мало радости в жизни, — сказала она.
Тем временем миссис Блэйн устраивалась за столиком. Ее жесты были полны спокойной уверенности, как будто она не знала, что на нее смотрит множество глаз. Наконец миссис Блэйн улыбнулась своему спутнику. Его попытка ответить ей улыбкой получилась весьма неубедительной.
— Бедняжка, — заметила Джин, — это несправедливо. Ни одна женщина не имеет права заставлять мужчину болтаться вокруг нее столько лет. Когда она говорит «нет», она обязана сделать это достаточно определенно — если, конечно, она действительно имеет это в виду.
— Вне всякого сомнения, Лили высказалась достаточно определенно, — сказал Элиот, — может быть, он из тех парней, которые никогда не смиряются с поражением.
Его не особенно интересовала эта пара. Сперва они заняли его столик, теперь — завладели вниманием Джин.
— Как ты думаешь, он каждый раз по-настоящему делает ей предложение? — спросила девушка.
— Понятия не имею. По прошествии времени это уже начинает казаться нелепым, просто игра, в которую они продолжают играть.
— Но ей эта игра нравится.
— В таком случае и ему тоже.
Джин взглянула на своего спутника.
— Что я ненавижу в мужчинах, так это то, как они упрямы и любят поспорить, — провозгласила она.
— Угу. Ты не находишь, что эта тема уже надоела? — спросил Элиот, кивком головы показывая на пару.
Возобновление прерванного разговора заняло немало времени. Но даже когда они наконец заговорили о своем, Элиот чувствовал, что не все ее внимание принадлежит ему. Джин продолжала бросать быстрые взгляды через зал, наблюдая за поведением пожилой пары и невпопад отвечая на его замечания. Одно из них она прервала на полуслове:
— Смотри! Мне кажется, они перешли к главному. Я уверена, что сейчас он делает предложение.
Элиот раздраженно оглянулся. Капитан Солби и миссис Блэйн слегка наклонились над столиком и неотрывно глядели друг другу в глаза. Он наблюдал за движениями губ мужчины.
— Если ты действительно хочешь знать… — начал было он, но вдруг осекся.
Элиот всегда был убежден, что те сведения, которые ему удается получить с помощью профессиональных навыков, строго конфиденциальны. К счастью, Джин не слышала его. Ее внимание было приковано к паре. Мужчина закончил говорить и, заметно волнуясь, ждал ответа женщины. Та задумчиво подняла взгляд и слегка покачала головой, ее губы что-то произнесли.
— Нет, — пробормотала Джин, — она сказала «нет».
Женщина произнесла что-то еще. Она говорила медленно, нажимая на каждое слово. Лицо мужчины сразу посерело, он был похож на человека, загнанного в угол. Несколько секунд лорд Солби неподвижно сидел, глядя на нее. Затем поднялся, поклонился ей и вышел из зала. Он шел, ничего не видя перед собой.
Руки Джин сжались в кулаки.
— Как скверно с ее стороны! И все из-за человека, который уже тридцать лет мертв. Она не права. Бедняга просто убит!
— Это не наше дело, — сказал Элиот и постарался сменить тему разговора.
Откуда-то снаружи донесся звук, похожий на хлопанье двери. Жюль, переполненный смутной тревогой, направился выяснить, в чем дело. Минутой или двумя позже он вернулся с неестественно бледным лицом, подошел к миссис Блэйн и что-то ей сказал. Она спокойно собрала свои вещи и проследовала за ним к выходу. Когда Жюль появился вновь, Элиот жестом подозвал его.
— Лорд Солби? — спросил он негромко, так чтобы его не было слышно за соседним столиком.
— Неприятный инцидент, мсье…
— Не надо, я знаю, что это был пистолетный выстрел. Он мертв?
Жюль наклонился ниже:
— Да, мсье, только, пожалуйста…
— 0'кей. Мы сохраним это в тайне.
— Благодарю вас, мсье. Вы понимаете, такое происшествие может пагубно отразиться на репутации ресторана.
Метрдотель двинулся дальше, оставив Джин в ужасе глядеть на Элиота.
— Дорогой, — ошеломленно произнесла она.
Элиот налил ей вина. Девушка благодарно кивнула и дрожащей рукой поставила стакан.
— Я чувствую себя такой потерянной, — сказала она, — я и не подозревала, что мужчины способны так любить. Тридцать лет бесплодных надежд… Тридцать лет — и какая развязка!… Ее вина! Если не можешь подарить ему любовь, то, по крайней мере, не надо с ним встречаться.
— Угу, — отозвался Элиот.
Он мог бы прокомментировать случившееся более убедительно, однако мешала профессиональная сдержанность. Насколько ему позволило видеть его натренированное зрение, последними словами, слетевшими с уст миссис Блэйн, были: «Нет, Джон. Сейчас я твердо намерена выйти замуж. К тому же я буду обходиться тебе много дешевле, когда ты женишься на мне. И не забывай, стоит мне только рассказать им о том, что на самом деле случилось с Чарльзом во Франции…»
Ставка на веру
— Черт меня побери, — мысленно проклинал себя Генри Бейдер, когда его спрессовали почти в лепешку, благодаря чему вагонная дверь, хоть и с трудом, ко все же закрылась, — черт меня побери, если я еще когда-нибудь полезу в этакую давку…
Подобного рода клятвы он, правда, давал уже не в первый раз, и, хотя в данную минуту был полон решимости сдержать свое обещание, не было решительно никакой гарантии, что завтра же оно не будет нарушено. Обычно Генри избегал появляться в Сити в часы пик, но сегодня дела задержали его, и пришлось выбирать одно из двух зол: либо разозлить жену еще большим опозданием, либо позволить увлечь себя людскому потоку, вливавшемуся в туннель метро на Банкстейшн.
На станции Святого Павла никто не вышел, а давка усилилась, и это значило, что еще кому-то все-таки удалось втиснуться в вагон. Створки дверей натужно сдвинулись, потом разошлись — видимо, чьи-то руки, ноги или спины остались снаружи — и затем окончательно захлопнулись. Поезд со скрипом сдвинулся с места. Девушка в зеленом плаще, вдавленная в правый бок Генри, пискнула своей подружке в синем:
— Как ты думаешь: слышно, как трещат наши ребра?
В ее вопросе звучала даже не жалоба, а скорее философское раздумье.
На Чансери-лейн тоже никто не вышел. Теснота, тычки локтей и колен стали еще сильнее: снова свершилось чудо — в вагон было запрессовано еще несколько пассажиров. Поезд медленно набирал скорость. Несколько секунд привычного гулкого грохота, затем резкая остановка и темнота — погас свет.
Генри даже и выругаться не успел, как поезд пошел снова. Тут неожиданно оказалось, что с боков его больше никто не подпирает — он чуть не упал. Протянув вперед руку, он ухватился за что-то мягкое. Но в этот миг лампы вспыхнули снова и выяснилось, что этим неизвестным мягким предметом была девушка в зеленом плаще.
— Да как вы смеете… — начала она, но ее голос тут же прервался, рот так и остался открытым, глаза вытаращились.
У Генри глаза тоже полезли на лоб: в вагоне, который еще минуту назад был до предела набит плотно утрамбованной человеческой массой, теперь, кроме Генри и зеленой девушки, находились всего три человека. Один из них был мужчина почтенных лет, уткнувшийся в свою газету с таким видом, словно он, наконец, достиг того, о чем мечтал всю жизнь. Напротив него сидела моложавая дама, погруженная в глубокую задумчивость. В самом конце вагона мирно спал какой-то парень.
— Ишь ты! — воскликнула девушка. — Милли-то смылась! Ну и задам же я ей завтра. Знает, что мне тоже вылезать в Холборне, так нет — сама сошла, а мне ни гу-гу. — Она запнулась. — Ведь это был Холборн?
Генри обалдело оглядывался по сторонам. Девушка схватила его за руку.
— Ведь это был Холборн? — повторила она с надеждой в голосе.
Мысли Генри витали в неведомых далях:
— Э-э-э, какой-такой Холборн?
— Ну та остановка, где все сошли. Тут ведь кроме как Холборну быть нечему, правда?
— Я… э-э-э… плохо знаю эту линию, — выдавил он.
— Но я-то знаю ее, как свои пять пальцев. Холборн это был, это уж точно. — Она явно старалась убедить себя в этом.
Генри снова оглядел раскачивающийся на ходу вагон и длинные ряды свисающих с поручней ременных петель.
— Я… э-э-э… не заметил никакой станции, — пробормотал он.
— Да ведь была же она! Где же, по-вашему, они все сошли?
— В самом деле, — ответил он, — где же еще?
Помолчали. Поезд, подрагивая на стыках и раскачиваясь, набирал скорость.
— Следующая остановка Тоттенхем-Корт-Роуд, — заявила девушка. Но особой уверенности в ее тоне не чувствовалось.
Поезд продолжал грохотать. Она пристально всматривалась в пустую темноту окна.
— Послушайте, — предложил Генри, — давайте-ка расспросим других пассажиров. Может быть, они что-нибудь знают.
Генри и следовавшая за ним по пятам девушка подошли к даме. Дама была одета в великолепно скроенный костюм и меховую накидку. Коротенькая вуалетка спускалась с полей круглой шапочки, кокетливо сидевшей на черных кудрях. Туфельки и совершенно прозрачные чулки были подчеркнуто отличного качества. Затянутые в длинные перчатки руки покоились на черной кожаной сумочке, лежавшей на коленях. На лице застыло отсутствующее выражение: видимо, она целиком погрузилась в свои мечты.
— Извините, — обратился к ней Генри, — не скажете ли вы, как называлась та станция, на которой все вышли?
Длинные ресницы медленно приподнялись. Глаза оценивающе оглядели Генри сквозь вуалетку. Наступила длительная пауза, во время которой дама, видимо, перебирала в уме причины, вызвавшие у Генри прилив общительности. Генри подумал, что выражение «молодящаяся» подходит к ней куда больше, чем «моложавая».
— Нет, — ответила она с легкой улыбкой, — я не заметила.
— И ничто вам не показалось удивительным? — настаивал Генри.
Подрисованные брови слегка выгнулись, а глаза провели повторную инвентаризацию.
— Удивительным? Что вы называете удивительным? — спросила она.
Подобного рода клятвы он, правда, давал уже не в первый раз, и, хотя в данную минуту был полон решимости сдержать свое обещание, не было решительно никакой гарантии, что завтра же оно не будет нарушено. Обычно Генри избегал появляться в Сити в часы пик, но сегодня дела задержали его, и пришлось выбирать одно из двух зол: либо разозлить жену еще большим опозданием, либо позволить увлечь себя людскому потоку, вливавшемуся в туннель метро на Банкстейшн.
На станции Святого Павла никто не вышел, а давка усилилась, и это значило, что еще кому-то все-таки удалось втиснуться в вагон. Створки дверей натужно сдвинулись, потом разошлись — видимо, чьи-то руки, ноги или спины остались снаружи — и затем окончательно захлопнулись. Поезд со скрипом сдвинулся с места. Девушка в зеленом плаще, вдавленная в правый бок Генри, пискнула своей подружке в синем:
— Как ты думаешь: слышно, как трещат наши ребра?
В ее вопросе звучала даже не жалоба, а скорее философское раздумье.
На Чансери-лейн тоже никто не вышел. Теснота, тычки локтей и колен стали еще сильнее: снова свершилось чудо — в вагон было запрессовано еще несколько пассажиров. Поезд медленно набирал скорость. Несколько секунд привычного гулкого грохота, затем резкая остановка и темнота — погас свет.
Генри даже и выругаться не успел, как поезд пошел снова. Тут неожиданно оказалось, что с боков его больше никто не подпирает — он чуть не упал. Протянув вперед руку, он ухватился за что-то мягкое. Но в этот миг лампы вспыхнули снова и выяснилось, что этим неизвестным мягким предметом была девушка в зеленом плаще.
— Да как вы смеете… — начала она, но ее голос тут же прервался, рот так и остался открытым, глаза вытаращились.
У Генри глаза тоже полезли на лоб: в вагоне, который еще минуту назад был до предела набит плотно утрамбованной человеческой массой, теперь, кроме Генри и зеленой девушки, находились всего три человека. Один из них был мужчина почтенных лет, уткнувшийся в свою газету с таким видом, словно он, наконец, достиг того, о чем мечтал всю жизнь. Напротив него сидела моложавая дама, погруженная в глубокую задумчивость. В самом конце вагона мирно спал какой-то парень.
— Ишь ты! — воскликнула девушка. — Милли-то смылась! Ну и задам же я ей завтра. Знает, что мне тоже вылезать в Холборне, так нет — сама сошла, а мне ни гу-гу. — Она запнулась. — Ведь это был Холборн?
Генри обалдело оглядывался по сторонам. Девушка схватила его за руку.
— Ведь это был Холборн? — повторила она с надеждой в голосе.
Мысли Генри витали в неведомых далях:
— Э-э-э, какой-такой Холборн?
— Ну та остановка, где все сошли. Тут ведь кроме как Холборну быть нечему, правда?
— Я… э-э-э… плохо знаю эту линию, — выдавил он.
— Но я-то знаю ее, как свои пять пальцев. Холборн это был, это уж точно. — Она явно старалась убедить себя в этом.
Генри снова оглядел раскачивающийся на ходу вагон и длинные ряды свисающих с поручней ременных петель.
— Я… э-э-э… не заметил никакой станции, — пробормотал он.
— Да ведь была же она! Где же, по-вашему, они все сошли?
— В самом деле, — ответил он, — где же еще?
Помолчали. Поезд, подрагивая на стыках и раскачиваясь, набирал скорость.
— Следующая остановка Тоттенхем-Корт-Роуд, — заявила девушка. Но особой уверенности в ее тоне не чувствовалось.
Поезд продолжал грохотать. Она пристально всматривалась в пустую темноту окна.
— Послушайте, — предложил Генри, — давайте-ка расспросим других пассажиров. Может быть, они что-нибудь знают.
Генри и следовавшая за ним по пятам девушка подошли к даме. Дама была одета в великолепно скроенный костюм и меховую накидку. Коротенькая вуалетка спускалась с полей круглой шапочки, кокетливо сидевшей на черных кудрях. Туфельки и совершенно прозрачные чулки были подчеркнуто отличного качества. Затянутые в длинные перчатки руки покоились на черной кожаной сумочке, лежавшей на коленях. На лице застыло отсутствующее выражение: видимо, она целиком погрузилась в свои мечты.
— Извините, — обратился к ней Генри, — не скажете ли вы, как называлась та станция, на которой все вышли?
Длинные ресницы медленно приподнялись. Глаза оценивающе оглядели Генри сквозь вуалетку. Наступила длительная пауза, во время которой дама, видимо, перебирала в уме причины, вызвавшие у Генри прилив общительности. Генри подумал, что выражение «молодящаяся» подходит к ней куда больше, чем «моложавая».
— Нет, — ответила она с легкой улыбкой, — я не заметила.
— И ничто вам не показалось удивительным? — настаивал Генри.
Подрисованные брови слегка выгнулись, а глаза провели повторную инвентаризацию.
— Удивительным? Что вы называете удивительным? — спросила она.