Я ловлю такси, и мы тащимся по смертельной жаре в сторону луизиного дома. Такси сворачивает на площадь как раз в тот самый момент, когда к тротуару подъезжает "БМВ" Эльджина. Он вылезает из машины и открывает другую дверь, чтобы помочь выйти какой-то женщине. На ней деловой костюмчик, изрядный слой косметики, волосы уложены в прическу, что вечно борется с бурей, но не пошелохнется ни на волосок. Она держит в руках небольшую дорожную сумку, Эльджин - чемодан. Они весело смеются. Он целует ее и нашаривает в кармане ключи.
- Так вы здесь выходите или нет? - спрашивает меня водитель.
Надо держать себя в руках. Глубоко дыша, я поднимаюсь по ступенькам и звоню. Спокойно, только спокойно, главное, спокойно.
Дверь открывает дамочка. Я широко улыбаюсь и, обогнув ее, прохожу в просторный холл. Эльджин стоит ко мне спиной.
- Дорогой... - начинает она.
- Привет, Эльджин! - говорю я.
Он подпрыгивает и молниеносно разворачивается. Мне и в голову никогда не приходило, что такое возможно в реальной жизни - разве что в дешевом гангстерском кино. Эльджин совершил пируэт, достойный Фреда Астэра, и оказался между нами. Даже не знаю, зачем.
- Дорогая, сходи приготовь чай, а? - говорит он, и она поспешно удаляется.
- Ты ей платишь за послушание или это любовь?
- Я сказал тебе - никогда не приходи сюда.
- Ты много наговорил такого, чего мне не следовало слушать. Где Луиза?
На секунду Эльджин застывает. На лице его непритворное удивление. Значит, он был уверен, что я все знаю. Я быстро оглядываюсь. В холле появился новый огромный мраморный стол на изогнутых ножках - чудовищная конструкция из клена с медными полосами. Нет сомнений - его приобрели в магазине, где ценники не выставляют на витринах: товар там говорит сам за себя. Вещица в стиле тех, что делают для арабских шейхов. Рядом красуется новый электрокамин. Луизы здесь нет уже давно.
- Давай я тебя провожу, - отвечает Эльджин.
Я хватаю его за галстук и толкаю к дверям. У меня нет боксерских навыков, но действуя по наитию, я хватаю его за глотку. Похоже, получилось. Только он, к сожалению, не может сказать ни слова.
- Ты собираешься объяснить мне, что произошло, или нет?
Затянуть бы галстук чуть потуже и посмотреть, как эти глаза будут вылезать из орбит.
Дамочка неожиданно появляется на ступеньках с двумя кружками чая. Кружки. Фи, как безвкусно. Она замирает на мгновение, как актриса в дрянном фильме, а потом издает истошный визг.
- РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОЕГО ЖЕНИХА!
От изумления я упускаю инициативу, и Эльджин исхитряется сильно пнуть меня коленом в живот и отбросить к стенке. Я распластываюсь на полу, хрюкая, как тюлень. Он попадает носком ботинка мне в голень, но в тот момент я этого даже не замечаю. Я вижу только начищенные до блеска ботинки и ее модные замшевые туфли. Меня тошнит. Пока я, как массовка на картинах Вермеера, корчусь на черно-беломраморных ромбах пола, Эльджин говорит со всей торжественностью, возможной для полузадушенного человека:
- Совершенно верно, мы с Луизой развелись.
Меня выворачивает сэндвичем с яйцом и помидором, но я, как старый алкаш, умудряюсь подняться и, вытерев рот, провожу испачканной рукой по блейзеру Эльджина.
- Боже, вы отвратительны! - восклицает дамочка. - Боже!
- Хотите, расскажу вам сказочку на ночь? - спрашиваю я ее. - Про Эльджина и его жену Луизу? Ну, и про меня, конечно?
- Дорогая, сходи к машине и вызови полицию. - Эльджин открывает дверь и выпроваживает ее на улицу. Даже в таком жалком состоянии меня это поражает:
- Зачем ей звонить из машины - или это ты так выпендриваешься?
- Моя невеста должна быть в безопасности.
- А может быть, ты боишься, что она услышит что-то лишнее?
Эльджин пытается снисходительно улыбнуться. Ему вообще никогда не удавались улыбки - главным образом, у него получалось лишь криво шевельнуть ртом на лице.
- Мне кажется, тебе пора.
Я смотрю на его машину. Дамочка сидит с мобильником в руках, пользовательская инструкция разложена на коленях.
- Ну, думаю, у нас найдется еще несколько минут. Так где Луиза?
- Не знаю и знать не хочу.
- Ты пел мне другую песню на прошлое Рождество!
- В прошлом году я думал, мне удастся воззвать к ее здравому смыслу. Я ошибся.
- А это случайно никак не связано с тем цивильным листом, а?
Поразительно, но он реагирует на эти слова. Вдруг бледнеет, щеки покрываются алыми клоунскими пятнами. Он яростно сталкивает меня со ступенек.
- Довольно! Вон отсюда!
Тут в голове у меня что-то щелкает, и на короткий момент я, прямо как Самсон, обретаю былую силу. Я занимаю нижнюю ступеньку с его точки зрения - я ниже ватерлинии его зависти. Мне припомнилось то утро в их кухне, когда он бросил нам вызов. Он хотел, чтобы мы чувствовали себя виноватыми, чтобы наше счастье было разрушено общепринятыми взрослыми правилами приличия. А вместо этого Луиза взяла да и оставила его. Конечно, это был акт эгоизма с ее стороны: женщина поставила себя выше его.
Меня охватывает сумасшедшая жеребячья радость. Я ликую при мысли о том, что она улизнула от него. Представляю себе, как она укладывала вещи, запирала за собой дверь, уходя отсюда навсегда. Она свободна. Как птица, летит над полями, чувствуя под крылами упругий свежий ветер. Почему, почему у меня не было доверия к тебе? Чем я, в итоге, лучше Эльджина? Ты исчезла, и теперь мы оба оказались в дураках. Ты ускользнула из ловушки, а попались в нее мы.
Жеребячья радость. Бросила Эльджина. Вот теперь мои чувства прорвутся - не фонтанами благодарности к Луизе, а потоками сернистой лавы - к нему, вот здесь и сейчас.
Он начинает махать своей дамочке, будто причудливый семафор, - нелепый марионеточный мальчик с игрушечными ключами от шикарной машинки.
- Эльджин, ты ведь врач? - спрашиваю я. - А ты знаешь, врач может определить размер сердца по размеру кулака. Вот тебе мой!
У Эльджина на лице вспыхивает изумление, когда мои кулаки, сцепленные, будто в какой-то нечестивой молитве, приношением бьют его снизу в челюсть. Голова его дергается с мерзким хрустом, точно попала в мясорубку. Элджин валится к моим ногам и застывает окровавленным эмбрионом. И при этом похрюкивает, как поросенок у корытца. Странно, что не умер. Если Луиза так легко может умереть, то почему Эльджину так трудно это сделать?
Мой гнев испаряется вместе с этим ударом. Я выношу из вестибюля диванную подушку и поудобнее устраиваю его голову. Изо рта у него выпадает зуб. Золотой. Очки его оставляю на мраморном столе и спускаюсь по ступенькам к машине. Дамочка - в полуобморочном состоянии и беспрерывно бормочет: "Боже, боже, боже, боже". Как будто монотонное повторение заменяет веру.
Мобильник болтается на тесемке, как бесполезный маятник у нее на руке. Из нее слышится надтреснутый голос оператора: "Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая помощь вам требуется? Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая..."
Я аккуратно беру трубку.
- Скорая помощь. Пожалуйста, Найтингейл-сквер, дом 52.
Когда мне, наконец, удается добраться до дома, уже стемнело. Правый кулак чудовищно распух, к тому же я хромаю. Засыпав лед в пару целлофановых пакетов, я прикручиваю их к рукам скотчем. Мне не хочется ничего - только лечь и уснуть. Засыпаю я, не раздеваясь, на пропыленных простынях, и сплю около двадцати часов. Проснувшись, вызываю такси и еду в травмпункт, где в приемном покое приходится просидеть столько же. Оказывается, у меня раздроблена кисть.
В гипсе чуть ли не до самого локтя, я составляю список всех больниц, где есть отделения для раковых больных. Но ни в одной никогда не слыхали ни о Луизе Розенталь, ни о Луизе Фокс. Лечения она нигде не проходила. Наконец, добираюсь до ее консультанта, но он отказывается сообщить мне что-либо, кроме того что Луизу он больше не консультирует. Несколько ее друзей, к которым я захожу, отвечают, что не видели ее с мая. Она как будто испарилась. Иду к адвокату, занимавшемуся разводом. Контактного адреса Луизы у нее нет. После долгих уговоров она соглашается выдать мне тот, по которому Луиза жила, когда шло дело о разводе.
- Вы понимаете, что это неэтично?
- А вы понимаете, кто я ей?
- Да. Только потому и делаю для вас исключение.
Она исчезает и шелестит папками. У меня пересыхает во рту.
- Вот: Дрэгон-стрит, 41-а.
Это адрес моей квартиры.
Еще шесть недель, до начала октября, я остаюсь в Лондоне. Я морально готовлюсь к тому, что придется отвечать за увечья, нанесенные Эльджину. Но ответа никто не потребовал. Прогулявшись до его дома, я обнаруживаю, что он на замке. По каким-то одному ему ведомым причинам Эльджин решил не возбуждать против меня дело. Странно: ведь мог бы мне отомстить, возможно, даже добиться тюремного заключения. При воспоминании о том, какое бешенство меня тогда обуяло, мне становится плохо. Какая-то ярость во мне бушевала всегда - обычно приступ начинался с пульсации в виске, а потом переходил в безумие, которое удавалось признать, но не удавалось контролировать. Нет - удавалось контролировать. Удавалось много лет, пока мы не встретились с Луизой. Она вскрыла во мне и темные стороны, и светлые. Чем-то приходится рисковать. У меня не было намерения извиняться перед Эльджином - в чем моя вина? Сожаления не было, а стыд был, хотя, может быть, это звучит странно.
По ночам, в самые черные часы ночи, когда луна висит низко, а до восхода еще далеко, меня терзали кошмары. Снилось, что Луиза уехала умирать - одна. У меня тряслись руки. Нет-нет, только не это. Гораздо лучше - другая реальность, где она вдали от меня и от Эльджина, забыв обо всем, наслаждается жизнью - и, может быть, у нее уже есть кто-нибудь. Эту последнюю часть сна лучше было не досматривать. Но это все равно лучше, чем боль ее смерти. Каким бы ни было мое внутреннее равновесие, оно зависело от того, счастлива ли она. Этот сюжет мне был необходим. Мне нравилось повторять его себе каждый день, а каждую ночь прижимать его к груди. Он утешал меня. Мне нравилось строить для нее дома, сажать цветы в садах. Вот она за границей, греется на южном солнышке. Вот она в Италии и ест мидии. Ее белая вилла отражается в водах красивого озера. Она не больна и не покинута, ей не приходится ютиться в жалкой комнатушке с ветхими занавесками на окнах. С ней все хорошо. У Луизы все в порядке.
Для лейкемии характерны быстрые спады после ремиссии. Ремиссия может быть вызвана химиотерапией, радиоактивным облучением или наступить сама по себе неизвестно из-за чего. Никакой врач не может в точности предсказать, действительно ли течение болезни приостановилось, и как долго это может продлиться. Это характерно для всех раковых заболеваний. Тело танцует с самим собой.
Когда стволовые клетки перестают делиться, или скорость размножения сильно уменьшается, болезнь приостанавливается. Пациент может больше не страдать от боли. Если ремиссия наступает на ранних стадиях, до того, как последствия химиотерапии обрушат на тело новые мучения, человек может чувствовать себя хорошо. Однако, к сожалению, выпадение волос, обесцвечивание кожи, хронические поносы, лихорадка и неврологические нарушения - это цена, которую человек платит за несколько лишних месяцев жизни. Или несколько лет. Вот в чем проблема.
Проблема в метастазах. У рака есть уникальное свойство: он может переноситься с места своего возникновения в далекие ткани. Часто пациенты умирают именно от этого, но биологическая подоплека метастазиса врачам так и не ясна. Врачи не приспособлены для того, чтобы это понять. Медицинское мышление считает тело набором изолированных органов, которые в случае необходимости нуждаются в лечении. Необходимость же воспринимать организм как целое для медиков очень неприятна. Холистическая медицина - она ведь только для знахарей и чокнутых, разве нет? Наплевать - везите тележку с колесами, травите химией, бомбардируйте радиацией. Не помогает? Тогда берите инструменты, скальпели, пилы и иглы. Селезенка размером с футбольный мяч? Безнадежные средства для безнадежной болезни. Особенно, если метастазы пошли прежде, чем пациент обратился к врачам. Они не любят говорить об этом, но если рак уже в такой стадии, излечение отдельного органа - легких, груди, кожи, крови, - не влияет на общий неблагоприятный прогноз.
Сегодня я иду на кладбище и гуляю среди могил, думая о мертвых. Черепа и скрещенные кости, выгравированные на старых могилах, глядят на меня с неприличной веселостью. Чему они так радуются, эти головы, лишенные всякого человеческого тепла? Тем, кто пришел на кладбище со скорбными лицами, с похоронными букетами, эти гримасы должны быть отвратительны. Ведь здесь место печали, тишины и скорби. Нас, стремящихся укрыться под плащами от любого дождя, серое небо и серые могильные плиты только угнетают. Конечно, все мы здесь будем, но к чему заранее расстраиваться? Пока еще наши тела крепки и могут сопротивляться ветрам и непогоде, не стоит думать о грязной яме или терпеливом плюще, чьи корни неизбежно отыщут нас в земле.
Шестеро носильщиков в длинных халатах и траурных повязках несут тело к могиле. Правда, могилой это можно назвать только из уважения к сему скорбному месту. В саду, например, такую траншею копают, чтобы посадить спаржу. Наполняют навозом и высаживают растения. Такое себе симпатичное углубление. Но здесь не сад, и это не грядка для спаржи, а место последнего упокоения усопшего.
Взгляните на гроб. Это вам не фанеровка, а настоящие дубовые доски. Литые бронзовые ручки, не какая-то отлакированная сталь. Покрывало из тонкого шелка, набивка из настоящей морской губки. Шелк гниет так изящно, и труп остается в элегантных лохмотьях. Между прочим, дешевые синтетические ткани не разлагаются вообще. С таким же успехом можете лечь в гроб в нейлоновых носках.
В похоронном деле методика "сделай сам" не прижилась. Есть нечто зловещее в выборе предметов для собственного погребения. Можно покупать наборы для постройки яхты, строительства дома, сборную дачную мебель - но не комплект "вырой себе могилу". Где заранее пробурены шурфы, вбиты все колышки, чтоб если упокоиться - то наверняка. Разве это не есть проявление вашей заботы о себе возлюбленном?
На сегодняшних похоронах все вокруг усыпано цветами: бледные лилии, белые розы и ветви плакучей ивы. Да, вначале всегда так, а потом наступает безразличие и на смену свежим цветам приходят пластмассовые в молочных бутылках. Впрочем, альтернативой здесь, наверное, были бы поддельные вазы из веджвудского фарфора, торчащие на могильной плите в жару и слякоть с настоящей зеленой веточкой из "Вулворта".
Интересно, не упускаю ли я чего? Типа стенаний: ах, отчего цветы мертвы? Может, они умирают, как раз когда их выдергивают из земли. Может, люди считают, что на кладбище все должно быть мертвым. В этом есть некая логика. Возможно, такое место неприлично засорять цветущей летней красотой или роскошью осени. Что до меня, то мне по душе красный барбарис на фоне сливочно-мраморной плиты.
Вернемся к могиле, в которой все мы будем. Шесть футов в длину, шесть в глубину и два в ширину - стандартные размеры, хотя по требованию заказчика могут быть изменены. Могила - великий уравнитель: сколько ее ни обустраивай, и бедняк, и богач в конце концов селятся в одинаковых домах. В пустоте, окруженной земляными стенами. В вашем личном Галлиполи, как называют яму могильщики.
Копать могилу - трудная работа. Говорят, публика ее мало ценит. Эта старомодная деятельность отнимает много времени и в жару, и в мороз. Копать надо всегда, хоть почвенные воды пропитывают ваши сапоги насквозь. Опираться на стенку, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть, мокнуть до костей. В девятнадцатом веке могильщики нередко умирали от сырости. Выражение: "Копать себе могилу" - все же не просто фигура речи.
Скорбящих близких могила пугает. Головокружительная бездна потери. Это последнее место, где вы стоите рядом с любимым человеком, и вы должны отпустить его - или ее-в мрачный шурф, где за дело примутся черви.
Для многих последний взгляд на усопшего, перед тем как захлопнется крышка гроба - то, что омрачает прежние светлые воспоминания. Перед "закладкой тела", как выражаются специалисты, это тело должны омыть, продезинфицировать очистить от внутренних жидкостей, запечатать, одеть и наложить грим. Все эти обязанности еще несколько лет назад выполнялись дома, но обязанностями их не считали - то были акты любви.
А что бы вы сделали? Отдали тело в чужие руки? То тело, что лежало рядом с вами и в болезни, и в счастье. То, к которому до сих пор тянутся ваши руки, все равно, живое оно или нет. Вы познали каждую его мышцу, вы видели, как дрожат его ресницы во сне. То тело, на котором навеки осталось ваше имя, - и его отдать посторонним?
Вашу любовь унесло в чужие земли. Вы звоните, но любовь не слышит. Вы зовете в полях и долинах, но любовь не отвечает. Небо на замке и молчит - там никого нет. Земля тверда и суха. Оттуда любовь не возвратится. Может, лишь тонкая пелена разделяет вас. Может, любовь ваша ждет вас на холме. Терпение, терпение - ступайте легкими ногами и разверните себя, как древний свиток перед ней.
Я ухожу от свежей могилы в заброшенную часть кладбища. Здесь царит запустение. Плющ оплел раскрытые библии и ангелов, но в зарослях бьется жизнь. По могильным плитам скачут белки, на дереве поет дрозд - их не интересует смерть. Им довольно червяка, орешка и восхода солнца.
"Любимая супруга Джона". "Единственная дочь Эндрю и Кейт". "Здесь лежит человек, любивший неразумно, но искусно". Пепел к пеплу, к праху прах.
Под несколькими падубами с ритмичной решимостью люди копают могилу. Когда я прохожу мимо, один почтительно подносит руку к кепке, и мне становится не по себе, от того, что я принимаю чужие соболезнования. В умирающем свете дня звон лопаты и приглушенные голоса мужчин кажутся мне бодрыми и очень живыми. Эти люди скоро пойдут по домам - умываться, пить чай. Нелепо, что круговорот жизни движется так уверенно даже здесь.
Я смотрю на часы. Кладбище скоро закроют. Мне надо идти - не из страха перед умершими, а из уважения. Лучи заката падают на дорожку сквозь ветви берез. Неподатливые плиты ловят эти лучи, они золотят высеченные буквы, играют на трубах ангелов. Вся земля оживает от этого света. Не веселой охрой весны, а тяжелым кармином осени. Кровавая пора. В лесах уже стреляют.
Я ускоряю шаги. Странно, но мне хотелось бы остаться на кладбище. Чем, интересно, занимаются мертвецы по ночам? Неужели действительно вылезают из могил и усмехаются, а ветер со свистом щекочет им ребра? Им наплевать, что ветер холодный. Я засовываю руки в карманы и поспеваю к воротам как раз, когда ночной сторож уже натягивает цепь и лязгает навесным замком. Интересно, это он меня от них запирает или их - от меня? Сторож заговорщицки мне подмигивает и похлопывает себя по промежности, где на поясе болтается восемнадцатидюймовый фонарик.
- Ничто меня не избежит, - говорит он.
Я перебегаю через дорогу. Там, напротив - модное кафе: оборудовано, как в Европе, только цены повыше, да рабочий день короче. Мы часто встречались с тобой здесь, когда ты еще не ушла от Эльджина. Мы любили приходить сюда после секса. У тебя всегда просыпался зверский аппетит. Ты говорила, что на самом деле хочешь полакомиться мной и только из чувства приличия удовлетворяешься горячими бутербродами. Прости, "крок-месье", как они называются в меню.
До сегодняшнего дня мне казалось, что нужно тщательно избегать всех мест, где мы часто бывали вместе. Так советовали книги по скорби. До сегодняшнего дня у меня все еще была надежда встретить тебя или - хотя бы - узнать что-то о тебе. Мне никогда не приходило в голову, что меня, как Кассандру, будут одолевать предчувствия. Но они меня одолели. Червь сомнения прочно поселился в моих внутренностях. Я больше не знаю, чему верить, что правильно. Мой червь даже доставляет какое-то мрачное удовлетворение. Черви, что займутся тобой, сначала сожрут меня. Ты не почувствуешь, как тупая толстая головка разрывает гниющую ткань, как роется в тебе, не ощутишь, как со слепым упорством она поедает мышцы и хрящи, пока не уткнется в кость... пока не поддастся и кость. Уличная бродячая собака слопала бы меня мигом, так мало плоти от меня осталось.
Кладбищенские ворота выводят меня к этому кафе. Прихлебывать здесь обжигающий кофе еще живыми губами - в этом есть какое-то подсознательное успокоение. Пусть всякая дрянь и нечисть, пугала и зубастые страшилища ломятся в окна и надоедают нам, как могут. Здесь свет и тепло, пар от горячей кофеварки, табачный дым, уют и ощущение обретенной опоры. Не из мазохизма, и не по привычке, и без каких-то особых надежд, я решаюсь заглянуть в это кафе. Мне кажется, это может утешить меня, хотя я понимаю, что вряд ли найду утешение в предметах, на которые мы когда-то смотрели вдвоем. Почему они не меняются, когда все так изменилось в моей жизни и в моей душе? Почему твой свитер так бесчувственно пахнет тобой, если ты не можешь его надеть? Нет, я хочу не напоминаний о тебе, я хочу тебя саму. Я уже подумываю уехать из Лондона в свой жалкий коттедж. Почему бы и нет? Начать все заново - разве не так утверждает одно из тех полезных клише?
Октябрь. Зачем мне оставаться здесь? Нет ничего противнее одиночества в толпе. В городе всегда толпа. Пока я сижу в этом кафе, дверь открывается и закрывается одиннадцать раз: входят мальчики или девочки, а им навстречу от чашки кофе или рюмки кальвадоса поднимаются девочки или мальчики. За высокой стойкой из латуни и стекла перешучивается персонал. Играет музыка - какой-то соул, - все заняты делом, все счастливы или, судя по внешнему виду, подчеркнуто несчастны. Вон, например, те двое напротив: он нахмурился в задумчивости, она что-то возбужденно говорит. У них не все гладко, но они, по крайней мере, могут поговорить друг с другом. Лишь я-в одиночестве в переполненном кафе, а мне раньше нравилось быть в одиночестве. Тогда можно было позволить себе роскошь знать, что вот сейчас откроется дверь и кто-то будет искать меня глазами. Мне припомнились прежние времена: я прибегаю на свидания за час до встречи, чтобы выпить в одиночестве и почитать. И почти сожалею, когда подходит условленное время и дверь открывается: нужно вставать с места, целовать тебя в обе щеки и отогревать твои озябшие руки. Быть в одиночестве - такое же удовольствие, как гулять по морозу в теплом пальто. Кому охота бегать по снегу нагишом?
Я расплачиваюсь и выхожу. Я иду пешком, как будто мне есть куда идти. Как будто в моей квартире горит свет и ты ждешь меня, как мы договорились. Спешить не нужно, я могу радоваться вечернему морозцу, щиплющему щеки. Лето прошло, зима наступила. Сегодня мне достался поход по магазинам, а ты сказала, что займешься готовкой. Я позвоню с дороги и прихвачу с собой вино. Во мне живет эта бесшабашная уверенность: ты дома, ты ждешь меня. В этом есть некая целостность. В этом свобода. Мы - пара воздушных змеев, мы можем держать друг друга за бечевки: зачем бояться, что сильный ветер разнесет нас в стороны?
Вот я и дома. Света в окнах нет. В комнатах холодно. Ты уже не вернешься. Все равно я усядусь на пол в прихожей, на всякий случай напишу тебе записку с моим адресом и завтра утром, прежде чем уехать, подсуну ее под дверь. Если ты получишь ее, пожалуйста, ответь. И давай встретимся в том кафе? Ведь ты сможешь прийти? Ты придешь?
Мягкое покачивание пассажирского поезда - приятный контраст с ревом городской подземки. Ныне "Бритиш Рейл" обращаются ко мне: "клиент", я же предпочитаю старомодное "пассажир". Не кажется ли вам, что слова "Я взглянул на пассажира, сидящего напротив меня" более романтичны и от них больше веет теплом, чем от слов "Я окинул взглядом клиентов, заполнивших вагон". Клиенты стригутся, приобретают сыр, мочалки, презервативы. Хотя у пассажира в багаже тоже могут находиться все эти предметы, но вовсе не они делают его привлекательным для вас. Попутчик может оказаться началом приключения. С клиентом же меня роднит только купленный недавно чемодан.
На пересадочной станции я проскакиваю под громыханье динамиков под табло "Задержка отправления". За грузовым складом осталась узкоколейка - когда-то она была здесь единственной. Когда-то здесь все строения были выкрашены в цвет бургундского, а в зале ожидания стояла настоящая печь и обязательно лежали утренние газеты. В былые времена, если вы спрашивали у начальника вокзала, который час, он торжественно извлекал из жилетного кармана массивные серебряные часы, щелкал крышкой и сверялся с циферблатом, словно дельфийская сивилла. Ответ напоминал вечную истину, хотя уже принадлежал прошлому. Так бывало в раннем детстве, когда это было возможно: начальник вокзала вполне мог укрыть меня своим брюхом, пока мой отец смотрел ему прямо в глаза. А мне было так мало лет, что от меня правды никто и не ожидал.
Теперь эта короткая линия приговорена и, вероятно, на следующий год ее казнят. Не сохранился и зал ожидания, и негде укрыться от ветра и дождя. Над землей высится лишь современная платформа.
- Так вы здесь выходите или нет? - спрашивает меня водитель.
Надо держать себя в руках. Глубоко дыша, я поднимаюсь по ступенькам и звоню. Спокойно, только спокойно, главное, спокойно.
Дверь открывает дамочка. Я широко улыбаюсь и, обогнув ее, прохожу в просторный холл. Эльджин стоит ко мне спиной.
- Дорогой... - начинает она.
- Привет, Эльджин! - говорю я.
Он подпрыгивает и молниеносно разворачивается. Мне и в голову никогда не приходило, что такое возможно в реальной жизни - разве что в дешевом гангстерском кино. Эльджин совершил пируэт, достойный Фреда Астэра, и оказался между нами. Даже не знаю, зачем.
- Дорогая, сходи приготовь чай, а? - говорит он, и она поспешно удаляется.
- Ты ей платишь за послушание или это любовь?
- Я сказал тебе - никогда не приходи сюда.
- Ты много наговорил такого, чего мне не следовало слушать. Где Луиза?
На секунду Эльджин застывает. На лице его непритворное удивление. Значит, он был уверен, что я все знаю. Я быстро оглядываюсь. В холле появился новый огромный мраморный стол на изогнутых ножках - чудовищная конструкция из клена с медными полосами. Нет сомнений - его приобрели в магазине, где ценники не выставляют на витринах: товар там говорит сам за себя. Вещица в стиле тех, что делают для арабских шейхов. Рядом красуется новый электрокамин. Луизы здесь нет уже давно.
- Давай я тебя провожу, - отвечает Эльджин.
Я хватаю его за галстук и толкаю к дверям. У меня нет боксерских навыков, но действуя по наитию, я хватаю его за глотку. Похоже, получилось. Только он, к сожалению, не может сказать ни слова.
- Ты собираешься объяснить мне, что произошло, или нет?
Затянуть бы галстук чуть потуже и посмотреть, как эти глаза будут вылезать из орбит.
Дамочка неожиданно появляется на ступеньках с двумя кружками чая. Кружки. Фи, как безвкусно. Она замирает на мгновение, как актриса в дрянном фильме, а потом издает истошный визг.
- РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОЕГО ЖЕНИХА!
От изумления я упускаю инициативу, и Эльджин исхитряется сильно пнуть меня коленом в живот и отбросить к стенке. Я распластываюсь на полу, хрюкая, как тюлень. Он попадает носком ботинка мне в голень, но в тот момент я этого даже не замечаю. Я вижу только начищенные до блеска ботинки и ее модные замшевые туфли. Меня тошнит. Пока я, как массовка на картинах Вермеера, корчусь на черно-беломраморных ромбах пола, Эльджин говорит со всей торжественностью, возможной для полузадушенного человека:
- Совершенно верно, мы с Луизой развелись.
Меня выворачивает сэндвичем с яйцом и помидором, но я, как старый алкаш, умудряюсь подняться и, вытерев рот, провожу испачканной рукой по блейзеру Эльджина.
- Боже, вы отвратительны! - восклицает дамочка. - Боже!
- Хотите, расскажу вам сказочку на ночь? - спрашиваю я ее. - Про Эльджина и его жену Луизу? Ну, и про меня, конечно?
- Дорогая, сходи к машине и вызови полицию. - Эльджин открывает дверь и выпроваживает ее на улицу. Даже в таком жалком состоянии меня это поражает:
- Зачем ей звонить из машины - или это ты так выпендриваешься?
- Моя невеста должна быть в безопасности.
- А может быть, ты боишься, что она услышит что-то лишнее?
Эльджин пытается снисходительно улыбнуться. Ему вообще никогда не удавались улыбки - главным образом, у него получалось лишь криво шевельнуть ртом на лице.
- Мне кажется, тебе пора.
Я смотрю на его машину. Дамочка сидит с мобильником в руках, пользовательская инструкция разложена на коленях.
- Ну, думаю, у нас найдется еще несколько минут. Так где Луиза?
- Не знаю и знать не хочу.
- Ты пел мне другую песню на прошлое Рождество!
- В прошлом году я думал, мне удастся воззвать к ее здравому смыслу. Я ошибся.
- А это случайно никак не связано с тем цивильным листом, а?
Поразительно, но он реагирует на эти слова. Вдруг бледнеет, щеки покрываются алыми клоунскими пятнами. Он яростно сталкивает меня со ступенек.
- Довольно! Вон отсюда!
Тут в голове у меня что-то щелкает, и на короткий момент я, прямо как Самсон, обретаю былую силу. Я занимаю нижнюю ступеньку с его точки зрения - я ниже ватерлинии его зависти. Мне припомнилось то утро в их кухне, когда он бросил нам вызов. Он хотел, чтобы мы чувствовали себя виноватыми, чтобы наше счастье было разрушено общепринятыми взрослыми правилами приличия. А вместо этого Луиза взяла да и оставила его. Конечно, это был акт эгоизма с ее стороны: женщина поставила себя выше его.
Меня охватывает сумасшедшая жеребячья радость. Я ликую при мысли о том, что она улизнула от него. Представляю себе, как она укладывала вещи, запирала за собой дверь, уходя отсюда навсегда. Она свободна. Как птица, летит над полями, чувствуя под крылами упругий свежий ветер. Почему, почему у меня не было доверия к тебе? Чем я, в итоге, лучше Эльджина? Ты исчезла, и теперь мы оба оказались в дураках. Ты ускользнула из ловушки, а попались в нее мы.
Жеребячья радость. Бросила Эльджина. Вот теперь мои чувства прорвутся - не фонтанами благодарности к Луизе, а потоками сернистой лавы - к нему, вот здесь и сейчас.
Он начинает махать своей дамочке, будто причудливый семафор, - нелепый марионеточный мальчик с игрушечными ключами от шикарной машинки.
- Эльджин, ты ведь врач? - спрашиваю я. - А ты знаешь, врач может определить размер сердца по размеру кулака. Вот тебе мой!
У Эльджина на лице вспыхивает изумление, когда мои кулаки, сцепленные, будто в какой-то нечестивой молитве, приношением бьют его снизу в челюсть. Голова его дергается с мерзким хрустом, точно попала в мясорубку. Элджин валится к моим ногам и застывает окровавленным эмбрионом. И при этом похрюкивает, как поросенок у корытца. Странно, что не умер. Если Луиза так легко может умереть, то почему Эльджину так трудно это сделать?
Мой гнев испаряется вместе с этим ударом. Я выношу из вестибюля диванную подушку и поудобнее устраиваю его голову. Изо рта у него выпадает зуб. Золотой. Очки его оставляю на мраморном столе и спускаюсь по ступенькам к машине. Дамочка - в полуобморочном состоянии и беспрерывно бормочет: "Боже, боже, боже, боже". Как будто монотонное повторение заменяет веру.
Мобильник болтается на тесемке, как бесполезный маятник у нее на руке. Из нее слышится надтреснутый голос оператора: "Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая помощь вам требуется? Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая..."
Я аккуратно беру трубку.
- Скорая помощь. Пожалуйста, Найтингейл-сквер, дом 52.
Когда мне, наконец, удается добраться до дома, уже стемнело. Правый кулак чудовищно распух, к тому же я хромаю. Засыпав лед в пару целлофановых пакетов, я прикручиваю их к рукам скотчем. Мне не хочется ничего - только лечь и уснуть. Засыпаю я, не раздеваясь, на пропыленных простынях, и сплю около двадцати часов. Проснувшись, вызываю такси и еду в травмпункт, где в приемном покое приходится просидеть столько же. Оказывается, у меня раздроблена кисть.
В гипсе чуть ли не до самого локтя, я составляю список всех больниц, где есть отделения для раковых больных. Но ни в одной никогда не слыхали ни о Луизе Розенталь, ни о Луизе Фокс. Лечения она нигде не проходила. Наконец, добираюсь до ее консультанта, но он отказывается сообщить мне что-либо, кроме того что Луизу он больше не консультирует. Несколько ее друзей, к которым я захожу, отвечают, что не видели ее с мая. Она как будто испарилась. Иду к адвокату, занимавшемуся разводом. Контактного адреса Луизы у нее нет. После долгих уговоров она соглашается выдать мне тот, по которому Луиза жила, когда шло дело о разводе.
- Вы понимаете, что это неэтично?
- А вы понимаете, кто я ей?
- Да. Только потому и делаю для вас исключение.
Она исчезает и шелестит папками. У меня пересыхает во рту.
- Вот: Дрэгон-стрит, 41-а.
Это адрес моей квартиры.
Еще шесть недель, до начала октября, я остаюсь в Лондоне. Я морально готовлюсь к тому, что придется отвечать за увечья, нанесенные Эльджину. Но ответа никто не потребовал. Прогулявшись до его дома, я обнаруживаю, что он на замке. По каким-то одному ему ведомым причинам Эльджин решил не возбуждать против меня дело. Странно: ведь мог бы мне отомстить, возможно, даже добиться тюремного заключения. При воспоминании о том, какое бешенство меня тогда обуяло, мне становится плохо. Какая-то ярость во мне бушевала всегда - обычно приступ начинался с пульсации в виске, а потом переходил в безумие, которое удавалось признать, но не удавалось контролировать. Нет - удавалось контролировать. Удавалось много лет, пока мы не встретились с Луизой. Она вскрыла во мне и темные стороны, и светлые. Чем-то приходится рисковать. У меня не было намерения извиняться перед Эльджином - в чем моя вина? Сожаления не было, а стыд был, хотя, может быть, это звучит странно.
По ночам, в самые черные часы ночи, когда луна висит низко, а до восхода еще далеко, меня терзали кошмары. Снилось, что Луиза уехала умирать - одна. У меня тряслись руки. Нет-нет, только не это. Гораздо лучше - другая реальность, где она вдали от меня и от Эльджина, забыв обо всем, наслаждается жизнью - и, может быть, у нее уже есть кто-нибудь. Эту последнюю часть сна лучше было не досматривать. Но это все равно лучше, чем боль ее смерти. Каким бы ни было мое внутреннее равновесие, оно зависело от того, счастлива ли она. Этот сюжет мне был необходим. Мне нравилось повторять его себе каждый день, а каждую ночь прижимать его к груди. Он утешал меня. Мне нравилось строить для нее дома, сажать цветы в садах. Вот она за границей, греется на южном солнышке. Вот она в Италии и ест мидии. Ее белая вилла отражается в водах красивого озера. Она не больна и не покинута, ей не приходится ютиться в жалкой комнатушке с ветхими занавесками на окнах. С ней все хорошо. У Луизы все в порядке.
Для лейкемии характерны быстрые спады после ремиссии. Ремиссия может быть вызвана химиотерапией, радиоактивным облучением или наступить сама по себе неизвестно из-за чего. Никакой врач не может в точности предсказать, действительно ли течение болезни приостановилось, и как долго это может продлиться. Это характерно для всех раковых заболеваний. Тело танцует с самим собой.
Когда стволовые клетки перестают делиться, или скорость размножения сильно уменьшается, болезнь приостанавливается. Пациент может больше не страдать от боли. Если ремиссия наступает на ранних стадиях, до того, как последствия химиотерапии обрушат на тело новые мучения, человек может чувствовать себя хорошо. Однако, к сожалению, выпадение волос, обесцвечивание кожи, хронические поносы, лихорадка и неврологические нарушения - это цена, которую человек платит за несколько лишних месяцев жизни. Или несколько лет. Вот в чем проблема.
Проблема в метастазах. У рака есть уникальное свойство: он может переноситься с места своего возникновения в далекие ткани. Часто пациенты умирают именно от этого, но биологическая подоплека метастазиса врачам так и не ясна. Врачи не приспособлены для того, чтобы это понять. Медицинское мышление считает тело набором изолированных органов, которые в случае необходимости нуждаются в лечении. Необходимость же воспринимать организм как целое для медиков очень неприятна. Холистическая медицина - она ведь только для знахарей и чокнутых, разве нет? Наплевать - везите тележку с колесами, травите химией, бомбардируйте радиацией. Не помогает? Тогда берите инструменты, скальпели, пилы и иглы. Селезенка размером с футбольный мяч? Безнадежные средства для безнадежной болезни. Особенно, если метастазы пошли прежде, чем пациент обратился к врачам. Они не любят говорить об этом, но если рак уже в такой стадии, излечение отдельного органа - легких, груди, кожи, крови, - не влияет на общий неблагоприятный прогноз.
Сегодня я иду на кладбище и гуляю среди могил, думая о мертвых. Черепа и скрещенные кости, выгравированные на старых могилах, глядят на меня с неприличной веселостью. Чему они так радуются, эти головы, лишенные всякого человеческого тепла? Тем, кто пришел на кладбище со скорбными лицами, с похоронными букетами, эти гримасы должны быть отвратительны. Ведь здесь место печали, тишины и скорби. Нас, стремящихся укрыться под плащами от любого дождя, серое небо и серые могильные плиты только угнетают. Конечно, все мы здесь будем, но к чему заранее расстраиваться? Пока еще наши тела крепки и могут сопротивляться ветрам и непогоде, не стоит думать о грязной яме или терпеливом плюще, чьи корни неизбежно отыщут нас в земле.
Шестеро носильщиков в длинных халатах и траурных повязках несут тело к могиле. Правда, могилой это можно назвать только из уважения к сему скорбному месту. В саду, например, такую траншею копают, чтобы посадить спаржу. Наполняют навозом и высаживают растения. Такое себе симпатичное углубление. Но здесь не сад, и это не грядка для спаржи, а место последнего упокоения усопшего.
Взгляните на гроб. Это вам не фанеровка, а настоящие дубовые доски. Литые бронзовые ручки, не какая-то отлакированная сталь. Покрывало из тонкого шелка, набивка из настоящей морской губки. Шелк гниет так изящно, и труп остается в элегантных лохмотьях. Между прочим, дешевые синтетические ткани не разлагаются вообще. С таким же успехом можете лечь в гроб в нейлоновых носках.
В похоронном деле методика "сделай сам" не прижилась. Есть нечто зловещее в выборе предметов для собственного погребения. Можно покупать наборы для постройки яхты, строительства дома, сборную дачную мебель - но не комплект "вырой себе могилу". Где заранее пробурены шурфы, вбиты все колышки, чтоб если упокоиться - то наверняка. Разве это не есть проявление вашей заботы о себе возлюбленном?
На сегодняшних похоронах все вокруг усыпано цветами: бледные лилии, белые розы и ветви плакучей ивы. Да, вначале всегда так, а потом наступает безразличие и на смену свежим цветам приходят пластмассовые в молочных бутылках. Впрочем, альтернативой здесь, наверное, были бы поддельные вазы из веджвудского фарфора, торчащие на могильной плите в жару и слякоть с настоящей зеленой веточкой из "Вулворта".
Интересно, не упускаю ли я чего? Типа стенаний: ах, отчего цветы мертвы? Может, они умирают, как раз когда их выдергивают из земли. Может, люди считают, что на кладбище все должно быть мертвым. В этом есть некая логика. Возможно, такое место неприлично засорять цветущей летней красотой или роскошью осени. Что до меня, то мне по душе красный барбарис на фоне сливочно-мраморной плиты.
Вернемся к могиле, в которой все мы будем. Шесть футов в длину, шесть в глубину и два в ширину - стандартные размеры, хотя по требованию заказчика могут быть изменены. Могила - великий уравнитель: сколько ее ни обустраивай, и бедняк, и богач в конце концов селятся в одинаковых домах. В пустоте, окруженной земляными стенами. В вашем личном Галлиполи, как называют яму могильщики.
Копать могилу - трудная работа. Говорят, публика ее мало ценит. Эта старомодная деятельность отнимает много времени и в жару, и в мороз. Копать надо всегда, хоть почвенные воды пропитывают ваши сапоги насквозь. Опираться на стенку, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть, мокнуть до костей. В девятнадцатом веке могильщики нередко умирали от сырости. Выражение: "Копать себе могилу" - все же не просто фигура речи.
Скорбящих близких могила пугает. Головокружительная бездна потери. Это последнее место, где вы стоите рядом с любимым человеком, и вы должны отпустить его - или ее-в мрачный шурф, где за дело примутся черви.
Для многих последний взгляд на усопшего, перед тем как захлопнется крышка гроба - то, что омрачает прежние светлые воспоминания. Перед "закладкой тела", как выражаются специалисты, это тело должны омыть, продезинфицировать очистить от внутренних жидкостей, запечатать, одеть и наложить грим. Все эти обязанности еще несколько лет назад выполнялись дома, но обязанностями их не считали - то были акты любви.
А что бы вы сделали? Отдали тело в чужие руки? То тело, что лежало рядом с вами и в болезни, и в счастье. То, к которому до сих пор тянутся ваши руки, все равно, живое оно или нет. Вы познали каждую его мышцу, вы видели, как дрожат его ресницы во сне. То тело, на котором навеки осталось ваше имя, - и его отдать посторонним?
Вашу любовь унесло в чужие земли. Вы звоните, но любовь не слышит. Вы зовете в полях и долинах, но любовь не отвечает. Небо на замке и молчит - там никого нет. Земля тверда и суха. Оттуда любовь не возвратится. Может, лишь тонкая пелена разделяет вас. Может, любовь ваша ждет вас на холме. Терпение, терпение - ступайте легкими ногами и разверните себя, как древний свиток перед ней.
Я ухожу от свежей могилы в заброшенную часть кладбища. Здесь царит запустение. Плющ оплел раскрытые библии и ангелов, но в зарослях бьется жизнь. По могильным плитам скачут белки, на дереве поет дрозд - их не интересует смерть. Им довольно червяка, орешка и восхода солнца.
"Любимая супруга Джона". "Единственная дочь Эндрю и Кейт". "Здесь лежит человек, любивший неразумно, но искусно". Пепел к пеплу, к праху прах.
Под несколькими падубами с ритмичной решимостью люди копают могилу. Когда я прохожу мимо, один почтительно подносит руку к кепке, и мне становится не по себе, от того, что я принимаю чужие соболезнования. В умирающем свете дня звон лопаты и приглушенные голоса мужчин кажутся мне бодрыми и очень живыми. Эти люди скоро пойдут по домам - умываться, пить чай. Нелепо, что круговорот жизни движется так уверенно даже здесь.
Я смотрю на часы. Кладбище скоро закроют. Мне надо идти - не из страха перед умершими, а из уважения. Лучи заката падают на дорожку сквозь ветви берез. Неподатливые плиты ловят эти лучи, они золотят высеченные буквы, играют на трубах ангелов. Вся земля оживает от этого света. Не веселой охрой весны, а тяжелым кармином осени. Кровавая пора. В лесах уже стреляют.
Я ускоряю шаги. Странно, но мне хотелось бы остаться на кладбище. Чем, интересно, занимаются мертвецы по ночам? Неужели действительно вылезают из могил и усмехаются, а ветер со свистом щекочет им ребра? Им наплевать, что ветер холодный. Я засовываю руки в карманы и поспеваю к воротам как раз, когда ночной сторож уже натягивает цепь и лязгает навесным замком. Интересно, это он меня от них запирает или их - от меня? Сторож заговорщицки мне подмигивает и похлопывает себя по промежности, где на поясе болтается восемнадцатидюймовый фонарик.
- Ничто меня не избежит, - говорит он.
Я перебегаю через дорогу. Там, напротив - модное кафе: оборудовано, как в Европе, только цены повыше, да рабочий день короче. Мы часто встречались с тобой здесь, когда ты еще не ушла от Эльджина. Мы любили приходить сюда после секса. У тебя всегда просыпался зверский аппетит. Ты говорила, что на самом деле хочешь полакомиться мной и только из чувства приличия удовлетворяешься горячими бутербродами. Прости, "крок-месье", как они называются в меню.
До сегодняшнего дня мне казалось, что нужно тщательно избегать всех мест, где мы часто бывали вместе. Так советовали книги по скорби. До сегодняшнего дня у меня все еще была надежда встретить тебя или - хотя бы - узнать что-то о тебе. Мне никогда не приходило в голову, что меня, как Кассандру, будут одолевать предчувствия. Но они меня одолели. Червь сомнения прочно поселился в моих внутренностях. Я больше не знаю, чему верить, что правильно. Мой червь даже доставляет какое-то мрачное удовлетворение. Черви, что займутся тобой, сначала сожрут меня. Ты не почувствуешь, как тупая толстая головка разрывает гниющую ткань, как роется в тебе, не ощутишь, как со слепым упорством она поедает мышцы и хрящи, пока не уткнется в кость... пока не поддастся и кость. Уличная бродячая собака слопала бы меня мигом, так мало плоти от меня осталось.
Кладбищенские ворота выводят меня к этому кафе. Прихлебывать здесь обжигающий кофе еще живыми губами - в этом есть какое-то подсознательное успокоение. Пусть всякая дрянь и нечисть, пугала и зубастые страшилища ломятся в окна и надоедают нам, как могут. Здесь свет и тепло, пар от горячей кофеварки, табачный дым, уют и ощущение обретенной опоры. Не из мазохизма, и не по привычке, и без каких-то особых надежд, я решаюсь заглянуть в это кафе. Мне кажется, это может утешить меня, хотя я понимаю, что вряд ли найду утешение в предметах, на которые мы когда-то смотрели вдвоем. Почему они не меняются, когда все так изменилось в моей жизни и в моей душе? Почему твой свитер так бесчувственно пахнет тобой, если ты не можешь его надеть? Нет, я хочу не напоминаний о тебе, я хочу тебя саму. Я уже подумываю уехать из Лондона в свой жалкий коттедж. Почему бы и нет? Начать все заново - разве не так утверждает одно из тех полезных клише?
Октябрь. Зачем мне оставаться здесь? Нет ничего противнее одиночества в толпе. В городе всегда толпа. Пока я сижу в этом кафе, дверь открывается и закрывается одиннадцать раз: входят мальчики или девочки, а им навстречу от чашки кофе или рюмки кальвадоса поднимаются девочки или мальчики. За высокой стойкой из латуни и стекла перешучивается персонал. Играет музыка - какой-то соул, - все заняты делом, все счастливы или, судя по внешнему виду, подчеркнуто несчастны. Вон, например, те двое напротив: он нахмурился в задумчивости, она что-то возбужденно говорит. У них не все гладко, но они, по крайней мере, могут поговорить друг с другом. Лишь я-в одиночестве в переполненном кафе, а мне раньше нравилось быть в одиночестве. Тогда можно было позволить себе роскошь знать, что вот сейчас откроется дверь и кто-то будет искать меня глазами. Мне припомнились прежние времена: я прибегаю на свидания за час до встречи, чтобы выпить в одиночестве и почитать. И почти сожалею, когда подходит условленное время и дверь открывается: нужно вставать с места, целовать тебя в обе щеки и отогревать твои озябшие руки. Быть в одиночестве - такое же удовольствие, как гулять по морозу в теплом пальто. Кому охота бегать по снегу нагишом?
Я расплачиваюсь и выхожу. Я иду пешком, как будто мне есть куда идти. Как будто в моей квартире горит свет и ты ждешь меня, как мы договорились. Спешить не нужно, я могу радоваться вечернему морозцу, щиплющему щеки. Лето прошло, зима наступила. Сегодня мне достался поход по магазинам, а ты сказала, что займешься готовкой. Я позвоню с дороги и прихвачу с собой вино. Во мне живет эта бесшабашная уверенность: ты дома, ты ждешь меня. В этом есть некая целостность. В этом свобода. Мы - пара воздушных змеев, мы можем держать друг друга за бечевки: зачем бояться, что сильный ветер разнесет нас в стороны?
Вот я и дома. Света в окнах нет. В комнатах холодно. Ты уже не вернешься. Все равно я усядусь на пол в прихожей, на всякий случай напишу тебе записку с моим адресом и завтра утром, прежде чем уехать, подсуну ее под дверь. Если ты получишь ее, пожалуйста, ответь. И давай встретимся в том кафе? Ведь ты сможешь прийти? Ты придешь?
Мягкое покачивание пассажирского поезда - приятный контраст с ревом городской подземки. Ныне "Бритиш Рейл" обращаются ко мне: "клиент", я же предпочитаю старомодное "пассажир". Не кажется ли вам, что слова "Я взглянул на пассажира, сидящего напротив меня" более романтичны и от них больше веет теплом, чем от слов "Я окинул взглядом клиентов, заполнивших вагон". Клиенты стригутся, приобретают сыр, мочалки, презервативы. Хотя у пассажира в багаже тоже могут находиться все эти предметы, но вовсе не они делают его привлекательным для вас. Попутчик может оказаться началом приключения. С клиентом же меня роднит только купленный недавно чемодан.
На пересадочной станции я проскакиваю под громыханье динамиков под табло "Задержка отправления". За грузовым складом осталась узкоколейка - когда-то она была здесь единственной. Когда-то здесь все строения были выкрашены в цвет бургундского, а в зале ожидания стояла настоящая печь и обязательно лежали утренние газеты. В былые времена, если вы спрашивали у начальника вокзала, который час, он торжественно извлекал из жилетного кармана массивные серебряные часы, щелкал крышкой и сверялся с циферблатом, словно дельфийская сивилла. Ответ напоминал вечную истину, хотя уже принадлежал прошлому. Так бывало в раннем детстве, когда это было возможно: начальник вокзала вполне мог укрыть меня своим брюхом, пока мой отец смотрел ему прямо в глаза. А мне было так мало лет, что от меня правды никто и не ожидал.
Теперь эта короткая линия приговорена и, вероятно, на следующий год ее казнят. Не сохранился и зал ожидания, и негде укрыться от ветра и дождя. Над землей высится лишь современная платформа.