Кассиодор начиная с 507 г., когда еще юношей появился во дворце Теодориха, играл значительную роль при дворе, оставался бессменным секретарем и, несмотря на большую разницу в возрасте, даже личным другом остготского короля. Хитроумный придворный, проявив незаурядные дипломатические способности, сумел пройти на государственной службе длинный путь, избежав потрясений и неудач. Он пережил всех остготских королей. За время его политической деятельности Остготское королевство достигло расцвета при Теодорихе, вступило в полосу опустошительных войн с Византией и столкновений с франками. В стране не прекращалась острая политическая и социальная борьба и не раз разгорались религиозные и этнические распри. Один за другим исчезали с исторической сцены соратники и противники Кассиодора, но он неизменно находился у кормила власти, оставаясь необходимым боровшимся друг с другом правителям и претендентам на трон, равно угодный остготским владыкам, византийским императорам и папскому престолу.
   Когда неизбежность гибели королевства под натиском Византии стала очевидной, Кассиодор отошел от государственных дел. Позднее он проявил себя в качестве теоретика образования и организатора новых форм интел-{37}лектуальной жизни, которым предстояло стать образцом для культуры средневековья. Он прожил почти 100 лет, избежав не только меча, яда или кинжала, но и болезней, сохранив крепость тела и ясную голову до конца жизни, о чем свидетельствуют и его сочинения, написанные, когда ему было уже за 90 лет. Пережив Остготское королевство более чем на четверть века, Кассиодор спокойно угас в кругу учеников и единомышленников в своем имении на Юге Италии, когда север и центр полуострова уже находились под властью лангобардов.
   Перу Кассиодора принадлежат "Варии" - уникальный сборник писем и государственных документов, в которых он стремился придать римское достоинство королям варваров, делая это не только с завидной последовательностью, но и с удивительным красноречием и элегантностью стиля, стяжавшими ему в веках восхищение знатоков латинской словесности. Просвещенный римлянин предпринимает огромные усилия, чтобы представить своих готских хозяев поборниками справедливости, законности и хранителями римских традиций. Более того, он довольно тонко стремится убедить, что античное наследие может служить укреплению варварской государственности. Это оказалось очень важным для дальнейшего развития средневековой культуры.
   Кассиодоровы "Хроника" и "История готов" (ее авторский текст утрачен, но отчасти она сохранена в сочинении готского историка Иордана, адаптировавшего ее в своей "Гетике") носят проготский, подчас ярко выраженный пропагандистский характер. Основная идея "Гетики" Кассиодора-Иордана - прославление рода Амалов, восхваление варварской государственности. "История готов" Кассиодора была первой "историей" варварского народа, созданной римлянином ("Германия" Тацита все же не "история" в собственном смысле слова). Она была написана специально, чтобы включить готов в общий ход римской истории и истории всемирной, придать историческую значимость варварскому миру в судьбах современного Кассиодору человечества.
   Сохранилось несколько высказываний Кассиодора, в которых он очень высоко оценивает деятельность Боэция как ученого и философа, избегая сообщать что-либо о его участии в политической жизни. Боэций же вообще не упоминает о нем. Относительно причин такого умолчания можно лишь строить предположения, однако тех, {38} кого Боэций любил или считал своими друзьями, он все же запечатлел в своих сочинениях.
   Следует отметить, что "готская" подоплека "проримской" политики Теодориха была в конце концов понята той частью римской аристократии, которая возглавлялась Симмахом и Боэцием, одно время даже лелеявшими надежду на возможность восстановления римских порядков под властью варварского короля. Быть может, в этом и кроется главная причина отсутствия у Боэция упоминаний о Кассиодоре? Различия в политической ориентации двух групп римско-италийской знати были связаны и с серьезными расхождениями в мировоззренческой сфере. При общности решаемых ими культурных задач (поиски путей усвоения и переработки античного наследия) водораздел между ними проходил по принципиальному вопросу: Симмах и Боэций никогда не могли бы принять христианскую философию истории5 и признать варваров законными преемниками римской славы, как это сделал Кассиодор.
   Из сохранившегося фрагмента "История рода Кассиодоров" известно, что Симмах, "подражая своим предкам, написал семь книг римской истории" 6. Это сочинение до нас не дошло, однако попытки его фрагментарной исследовательской реконструкции позволяют судить об общей идеологической направленности труда Симмаха, для которого христианство было лишь внешним атрибутом, а священными оставались слава и величие Рима - Вечного города. Именно в этом Симмах и Боэций до конца своих дней оставались "последними римлянами". Они могли принимать варварское государство и служить ему до тех пор, пока оно, по их представлению, развивалось в рамках римской государственности и римской культуры.
   Подспудные противоречия в среде римско-италийской знати в конце первой четверти VI в. пришли к своему логическому завершению. Многие годы казалось, что не было таких даров, которыми Фортуна не осыпала бы своего любимца Боэция. Но вскоре после того, как он достиг "вершины своего счастья", она устремила на философа свой "леденящий взор" 7, он на собственном опыте убедился, сколь призрачным бывает человеческое счастье, сколь ненадежными недавние сторонники и сколь беспощадными - тайные враги.
   События, которые относятся к 523-524 гг., разворачивались следующим образом. От королевского референдария Киприана, судя по имени - римлянина, государю по-{39}ступил донос о тайных письмах, якобы отправленных императору Восточной Римской империи Юстину близким к Боэцию сенатором Альбином. Донос был оглашен на заседании сената в присутствии короля, но в отсутствие Боэция. Сенат заседал не в Равенне, а в Вероне. Король решил, воспользовавшись представившимся столь удобным случаем, "приструнить" сенат, удалив из него неугодных ему лиц. По-видимому, в сенате существовала группа аристократов, против которых Теодорих был решительно настроен. Подозрения короля были подогреты придворными Опилием, Василием и Гауденцием, поддержавшими донос.
   Спешно прибывший в Верону Боэций, полагаясь на свой авторитет, выступил в сенате с заявлением, что донос ложен и что если Альбин виновен, то и он, как магистр оффиций и глава сената, тоже может быть обвинен. Безусловно, это был смелый шаг. Такая поддержка Альбина со стороны Боэция и молчаливое согласие сената со своим главой лишь укрепили подозрения Теодориха в измене его подданных. После выступления Боэция Киприан, как сообщает один из современников, "поколебавшись", распространил обвинение и на магистра оффиций, представив лжесвидетелей 8.
   О характере обвинений можно судить по довольно туманным намекам в сочинении Боэция "Об утешении философией". Помимо того что инкриминировалось Альбину, Боэцию ставили в вину его "желание здоровья сенату", упования на восстановление "римской свободы", "оскорбление святынь" и, наконец, занятия философией... Очевидно, Боэций хотел воспрепятствовать распространению обвинения в государственной измене на весь сенат или, по крайней мере, на его значительную часть. Возможно, под упованием на "восстановление римской свободы" крылось обвинение в участии в заговоре против готов.
   Когда обвинения были полностью оглашены, сенат, до тех пор молчаливо поддерживавший Боэция и Альбина осознав всю серьезность угрозы, нависшей над ним, убоявшись выступить против Теодориха, поддержал выдвинутые против этих двоих обвинения. Таким образом, сенат еще раз продемонстрировал свою беспринципность и подчеркнул лояльность по отношению к остготскому правителю. Боэций и Альбин были взяты под стражу. Альбина вскоре убили, а Боэция отправили в Тичин (нынешняя Павия), где он некоторое время находился в заклю-{40}чении. В его отсутствие, без суда и следствия, его приговорили к смерти с конфискацией имущества.
   В ожидании приведения в исполнение приговора Боэций создал небольшое произведение, обессмертившее его имя,- "Об утешении философией", которое часто называют просто "Утешением". Лишенный всего, приговоренный к казни, он не пал духом, не сломился под тяжестью обстоятельств. Боэций не стал просить о помиловании ни владыку земного - Теодориха, ни царя небесного - Христа. В поисках ответа на вопрос о смысле жизни он воспел человеческий разум и философию - единственную целительницу душ, посредством которой человек достигает совершенства и обретает способность противостоять любым несчастьям, и даже самой смерти.
   После нескольких месяцев заключения в конце 524 или начале 525 г. Боэций был казнен. Средневековая цивилизация начала с того же, что и римская. Некогда римский легионер убил на улице Сиракуз великого греческого ученого Архимеда. Дубина варвара пресекла жизнь "последнего римлянина". Вскоре после смерти Боэция был казнен его тесть Симмах, таинственная смерть постигла и их друга папу Иоанна I. Так Теодорих постепенно расправился с политическими деятелями, защищавшими интересы римской землевладельческой аристократии, надеясь предотвратить ослабление своего королевства.
   Изложенная канва событий, приведших к казни Боэция, позволяет сделать ряд наблюдений. Обвинителями его выступили не готы, но представители римской знати, впоследствии известные своей ревностной службой готскому престолу. Главный обвинитель Киприан через несколько лет стал комитом священных щедрот и магистром оффиций. Его брат Опилий также стал известен как один из вернейших слуг готских правителей. Оба они удостоились самых высоких похвал Кассиодора уже после смерти Боэция. Боэций полагал, что ненависть обвинителей была вызвана завистью к богатству и благородству их жертв и низостью их собственных душ. Весьма вероятно, что личные мотивы сыграли в этом деле определенную роль. Но истинные причины событий лежат глубже - в существовании двух группировок различной политической ориентации в среде римско-италийской знати. Обвинители Боэция были прежде всего его политическими противниками, заинтересованными в укреплении остготского государства и тесно связанными с остготской {41} военной знатью, тогда как группировка, возглавляемая Симмахом и Боэцием, возможно, ориентировалась на сближение с Восточной Римской империей и не исключено, что в перспективе на уничтожение политического господства остготов.
   Думается, что не следует искать причины этого столкновения исключительно или в этнической розни остготов и римлян, или в непримиримом противоречии между варварской и римской культурами, или в религиозной распре между католиками-римлянами и арианами-готами, хотя, вероятно, все эти явления так или иначе "подталкивали" к нему. Определяющие факторы конфликта лежат еще глубже - в сфере социально-экономических и политических отношений; "борьба завязалась на почве столкновения реальных экономических интересов этих групп и развернулась главным образом вокруг двух основных вопросов владения землей и использования рабочих рук для их обработки" 9. В политической сфере это была борьба двух партий - римской и готской, определяемая комплексом вышеназванных причин. Но нельзя забывать, что это было и столкновение двух незаурядных личностей. На одном полюсе Боэций - не просто знатный римлянин, но человек, олицетворявший квинтэссенцию римского духа, не того рабского духа, который нашел приют в приземистых дворцах неустойчивых последних императоров, но сурового и неустрашимого духа Катонов и Брутов, превыше всего ценивших свободу и верность гражданскому долгу. На другом - Теодорих, выдающийся германский полководец и незаурядный политик, монарх, которому ценой больших усилий долгое время удавалось сохранять мир в своем непрочном государстве, варвар, поневоле отдававший дань древней культуре. Почему Теодорих так резко и, казалось бы, неожиданно отрекся от своей концепции гражданского мира, почему обрушил свой гнев на человека, более двух десятилетий близкого к нему и державшего по его же соизволению бразды правления в важнейших областях общественной жизни?
   К концу жизни Теодорих, как некогда Юлий Цезарь, если не понял, то ощутил малую результативность своей политики "милосердия". К концу его царствования все противоречия - экономические, социальные, политические, религиозные, культурные, этнические - обнажились и обострились. Над Остготским королевством все больше нависала и внешняя опасность со стороны Византии. {42} И Теодорих становился все более подозрительным, легко поддающимся гневу. Он вольно или невольно стал искать "виновных" в неудаче его политики. И трудно было найти для его гнева фигуру, более подходящую, чем Боэций. Он-то и должен был ответить за все в как первый министр, и как представитель другой культуры, другого образа мыслей, непонятного и оттого еще более пугающего. С Теодориха слетела маска просвещенного монарха, ибо речь шла уже не о позе, а о том, чтобы удержать в слабеющих руках власть. Король перестал думать о том, как он будет выглядеть в глазах общественного мнения, о чем так настойчиво пекся в течение трех десятилетий. Он не побоялся осуждения современников и потомков. Вождь варваров взял в нем верх над покровительствовавшим просвещению монархом.
   Византийский историк Прокопий сообщает, что чувство вины за смерть Боэция и Симмаха стало причиной смерти отстготского государя. Во время трапезы ему подали на блюде огромную рыбу, голова которой чем-то напомнила ему Симмаха. Несказанный ужас обуял короля, и он спешно удалился в свои покои. От угрызений совести Теодорих занемог и вскоре умер. Перед смертью он якобы покаялся в том, что несправедливо столь жестоко обошелся с Боэцием и Симмахом.
   Народная традиция, впрочем, воздала должное наказание Теодориху. В "Диалогах" Григория Великого повествуется, что-де некий крестьянин видел, как души папы Иоанна I и Симмаха тащили душу остготского короля и ввергли ее в жерло вулкана. Но то была, так сказать, "местная" легенда. Как ни парадоксально, но в широком историко-культурном плане потомки не абсолютизировали этого столкновения. Оба его героя стали своеобразными идеалами средневековья. Боэций воплощал в себе человеческую (а не божественную) святость, сопряженную со свободой человеческого духа, ученостью и культурой; Теодорих - воинскую доблесть, спаянную с доблестью государя и сюзерена как организующего хаос общественной жизни начала. Боэций - это идеал сугубо нравственный, вырастающий из чисто человеческих ценностей и потому общезначимый, и Теодорих - воин и правитель, носитель государственности в противовес анархии, если угодно, идеал сословно-корпоративный. Идеал, воплощенный в Теодорихе, потускнел с закатом средневековья, идеал, запечатленный в Боэции, не утратил своей ценности и до наших дней. {43}
   Важно и другое - в этом столкновении персонифицировалась борьба двух миров - римского и варварского, диалектика этого противоборства. Боэций погиб, но его наследие послужило питающим истоком средневековья. Теодорих тоже вышел изменившимся из этой борьбы - он утратил свою прямолинейную силу и пришел к раскаянию. Несмотря на гибель Боэция, Теодорих не стал победителем. Так исполненная подлинного трагизма многовековая борьба римского и варварского миров завершилась не просто исчезновением первого, но синтезом обоих, в результате чего возник новый мир, не похожий ни на римский, ни на варварский и в то же время являвшийся их детищем,- мир средневековый.
   "Четверные врата" познания
   В юности человек подчас бывает обуреваем противоречивыми стремлениями. Его влечет неизведанное будущее, прельщающее новизной и непохожестью на детство и отрочество, возможностью отказаться от наставлений учителей и сделаться участником чего-то необычайного. Но при первых же самостоятельных шагах усвоенные истины, представлявшиеся столь наскучившими и банальными, вдруг оказываются опорами, без которых невозможно движение вперед. И юноша, постигший это, вдруг сам начинает испытывать почти непреодолимое желание стать учителем, не в высоком, а в самом обычном понимании этого слова. Нечто подобное, вероятно, произошло и с Боэцием на пороге его 20-летия, когда он принялся за сочинение трактатов, посвященных школьным дисциплинам. Однако внутренние побуждения, как правило, формируются в соприкосновении с внешними причинами. В случае с Боэцием такая связь очевидна. Боэций в то время только что вступил на государственное поприще, стал министром, ощутил власть над судьбами и умами людей. Сам блестяще образованный человек, он считал, что обязанность тех, кто находится у кормила власти,- заботиться о просвещении сограждан. Очевидно, в этом убеждении его еще больше укрепляла и политика Теодориха. Остготский король настаивал, чтобы дети римских землевладельцев (посессоров) обучались в грамматических и риторических школах. Обращаясь к своим подданным-провинциалам, не желавшим посылать детей в школы свободных искусств, он заявлял: "...слишком по-{44}зорно, чтобы дети из благородных семейств воспитывались в глуши... пренебрегая изучением грамоты" 1.
   И на рубеже V и VI вв. школа, несмотря на победу христианства, продолжала, в сущности, быть такой же, как и в первые века империи. Об этом можно узнать из писем, речей и наставлений Эннодия, основателя широко известного в Италии и за ее пределами учебного заведения в Милане. Центральную часть учебного процесса составляли упражнения в риторике. Они традиционно строились по методу увещевания или методу противоречия и представляли собой упражнения на темы, заданные преподавателем. В школе Эннодия это были по преимуществу сюжеты из римской истории и мифологии. Излюбленными авторами являлись Вергилий, Гораций, Теренций, Тибулл, Цицерон, Саллюстий, Цезарь, Валерий Максим. Здесь большое внимание уделялось изучению грамматики, которую Эннодий считал "кормилицей всех искусств", а Кассиодор впоследствии называл "прекраснейшим основанием наук, прославленной матерью красноречия"2.
   Показательно, что школа, созданная христианским клириком (священнослужителем), по духу и характеру обучения оставалась, по существу, светской и продолжала традиции позднеримского образования. Учебное заведение Эннодия не было чем-то исключительным в Италии первой половины VI в. Аналогичные школы функционировали в Риме, Равенне и других городах. Существовали также светские школы, в которых изучалось преимущественно право, сообщились определенные сведения по географии, естественным наукам, медицине. (Несколькими столетиями позже Равенна стала центром по переписке латинских медицинских трактатов.)
   Для организации образования в конце V-VI в. характерно преобладание процессов схематизации и переработки античного знания, создания компендиумов по основным школьным дисциплинам, приспособления обучения к потребностям варваризирующегося общества. Работа в этом направлении шла довольно успешно, и именно в этот период были созданы учебники, по которым школярам предстояло обучаться много столетий.
   Следует вспомнить, что в римской школе процесс обучения был многоступенчатым. Автор "Золотого осла", столь популярного, особенно среди юношества, произведения, Апулей проводил аналогию между пиром и школой: "Во время пира первая чаша утоляет жажду, вторая - {45} возбуждает веселье, третья - удовлетворяет сластолюбие, четвертая - лишает рассудка. На пиршестве муз бывает наоборот: чем больше дают напитков, тем больше дух наш приобретает мудрости и разума: первую чашу нам наливает литератор (тот, кто нас учит читать), он начинает сглаживать шероховатость нашего ума; затем следует грамматик, украшающий нас разнообразными познаниями, наконец, ритор дает нам в руки оружие красноречия"3.
   Однако система образования далеко не исчерпывалась грамматикой и риторикой. Виднейший теоретик римского образования Квинтилиан (автор трактата "Об образовании оратора") настаивал на том, что обучение должно носить разносторонний, всеохватывающий характер. Этого требовал "энциклопедический" дух античной культуры, предполагавший универсализацию интеллектуальной культуры, выстраиваемой на определенном мировоззренческом основании. Энциклопедическая традиция, сложившаяся в эпоху эллинизма и особенно расцветшая в Риме, в дальнейшем приобрела особую значимость в западноевропейской культуре, в которой каждый более или менее заметный этап ознаменовывался появлением основополагающих сочинений энциклопедического характера.
   Из сферы "большого знания" энциклопедический принцип распространился и на систему образования. В ней господствующим становится семичастный канон, включавший свободные искусства, которые в кратком изложении должны были охватывать практически весь состав знания, за исключением его самого высокого уровня - философского осмысления сущего. Семь свободных искусств это грамматика, диалектика, риторика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Грамматика являла собой основание познания, включала изучение алфавита (произношение и написание), частей речи, а также обучала толкованию содержания и форм литературных произведений. Диалектика (логика) содержала изложение системы категорий Аристотеля, давала наставления в искусстве построения доказательств, ведении диспута, сообщала сведения формально-логического характера. Риторика учила словесности в ее практическом применении, искусству красноречия, составлению стихов и прозы, включала элементы права. Арифметика была наукой о числовых началах, лежащих в основе мира, пропорциях, определяющих мировую гармонию и все ее проявления, включала аллегорические толкования чисел и про-{46}порций. Геометрия излагала, как правило, "Начала" Евклида, а также основы географии, иногда медицины, химии, минералогии. Музыка представляла собой сложный теоретический предмет, весьма далекий от реального музицирования. Она во многом сближалась с арифметикой, особенно в тех аспектах, которые касались интерпретации мировой гармонии. Астрономия давала представление о строении неба, часто не отграничивалась от астрологии. Изучение семи свободных искусств должно было подводить к восприятию высшей мудрости - философии, а в средние века - теологии.
   Своими корнями семичастный канон уходил в философию Платона. В седьмой книге диалога "Государство", той самой, где наличествует знаменитый "символ пещеры", Платон подробно останавливается на том, какие ступени должен пройти разум человека, чтобы отвратиться от всего изменчивого и преходящего и обрести способность постигать чистые формы, истинное бытие. Такими ступенями, по его мнению, являются "математические" науки, так или иначе имеющие отношение к числу и счислению, а именно: арифметика, геометрия, астрономия и музыка. К ним в качестве обязательного предмета также добавляется диалектика - наука о законах мышления. Весь этот комплекс наук необходим, чтобы подготовить человека к видению истины - конечной цели философского знания.
   После Платона круг "школьных" дисциплин, сохраняя свою основу, тем не менее мог расширяться или сужаться в зависимости от задач образования на данном этапе или в данном учебном заведении. Так, например, Варрон, написавший в I в. до н. э. фундаментальное руководство по организации образования, включил в него архитектуру, медицину и философию. Квинтилиан же, напротив, опустил диалектику и арифметику. Однако к V в. сформировался канон из семи свободных искусств с подразделением на низшую ступень, включавшую грамматику, диалектику, риторику (так называемый "тривиум"**), и высшую, куда входили арифметика, геометрия, музыка и астрономия (Боэций дал ей наименование "квадривиум"****).
   ______________
   ** Отсюда русское слово тривиальный, т. е. известный всем.
   **** Сам термин "квадривиум" впервые встречается в его трактате "Наставления к арифметике".
   В V в. африканским неоплатоником Марцианом Капеллой был создан трактат "О браке Филологии и Меркурия". В нем в аллегорической форме (речь идет о сва-{47}дебном пиршестве в расположенном на Млечном Пути дворце Юпитера, где персонифицированные школьные науки выступают как служанки невесты Филологии) дается изложение образовательного минимума. Правда, порой затуманивающая смысл аллегорическая пышность, сочетающаяся с чрезмерной краткостью, а иногда и непоследовательностью изложения, дала основание некоторым критически настроенным исследователям увидеть в этом трактате "бесплодный союз педантизма и фантазии", истощающий "как порка средневекового учителя" 4, в чем скорее можно усмотреть неисторичность оценки, чем подлинно научное мнение. Трактат Марциана Капеллы отражал современное ему состояние школьного дела и именно своей упрощенностью и схематичностью отвечал весьма снизившимся запросам изменяющейся школы. Этим можно объяснить тот факт, что сочинение африканского неоплатоника стало популярнейшим учебником в неэлитарных средневековых учебных заведениях Западной Европы.
   Школа все больше требовала зубрежки и запоминания, искусство толкования и комментирования уступало место простому повторению, а риторика, выхолощенная и формализованная до предела, становилась преимущественно информативной, приобретала "музейный" оттенок, ибо в общественной практике уже не было нужды ни в защитительных или обвинительных речах, построенных по римскому образцу, ни в изысканных и подобающих случаю жестах и декламациях. Церковные проповеди постепенно вытесняли их, хотя нельзя не признать, что и сами эти проповеди вольно или невольно заимствовали правила и обороты римского красноречия. Это было неизбежно, так как многие деятели христианской церкви вышли из стен риторической школы, будь то непреклонный противник и обличитель язычества Тертуллиан или основатель средневекового мировоззрения Аврелий Августин.