Недавно я снялся в двух картинах: в "Сочинении ко Дню Победы" Сергея Урсуляка и "Ворошиловском стрелке" Станислава Говорухина.
   Герои фильма "Сочинение ко Дню Победы" - три старых друга, летчики, которых свела война: Дмитрий Киловатов, Лев Маргулис и Иван Дьяков. Играют их Олег Ефремов, Вячеслав Тихонов и я. Один из друзей на старости лет уезжает в Америку и теряет там зрение. Он прилетает в Москву накануне празднования очередной годовщины Дня Победы. Другой в преклонные годы занялся бизнесом, основал какой-то фонд. Третий ныне - простой работяга.
   Не за свое дело взялся герой Ефремова. Человек честный, бескорыстный, он привык верить людям, а в бизнесе народ ушлый - его обманывают, творят за его спиной грязные дела и в конце концов подставляют по-крупному: Киловатова арестовывают. Друзья бросаются его спасать. Их тоже нагло обманывают, и тогда они начинают бороться за своего друга современным методом: захватывают самолет...
   Снимался я в фильме с огромным удовольствием.
   Во-первых, "Сочинение ко Дню Победы" - трагикомедия, довольно редкий жанр в нашем кино. Он требует особого мастерства прежде всего от режиссера. По-моему, Сергей Урсуляк, выпускник Театрального училища им. Щукина, режиссер еще молодой, блестяще справился со своей задачей. Во-вторых, в фильме играли замечательные актеры. И в-третьих, меня привлекала тема "Сочинения" - судьба людей, всю свою жизнь отдавших служению Родине.
   Это вообще большая тема сегодня - трагедия наших стариков. Они пережили тридцать седьмой год, "сороковые-роковые", послевоенную разруху, позже - перестройку. Всю жизнь их обманывали. Их вели к "великим целям", которые на поверку оказывались миражами. Они никогда не жили в покое, с уверенностью в завтрашнем дне. Прожив трудную и честную жизнь, под конец ее они остались один на один со своими бедами, нездоровьем, незащищенностью. Опять надо с кем-то бороться, чего-то добиваться, что-то кому-то доказывать. И все это проходит через немолодое уже сердце, когда ты уже не тот, что прежде, и силы на исходе.
   Финал фильма - три друга улетают в никуда. В этом мире им больше делать нечего...
   В фильме Станислава Говорухина "Ворошиловский стрелок" я играю старика такой же судьбы, что и моего героя из "Сочинения". Живет он вместе со своей внучкой-студенткой. Дочь его занимается челночным бизнесом и устройством личной жизни, и всю свою любовь дед отдает внучке.
   Но случается ужасное: ее насилуют три мерзавца. Старик, пытаясь добиться наказания преступникам, обивает пороги кабинетов вершителей правосудия, всех этих "парадных подъездов". И всюду получает от ворот поворот. Да ты что, дед, говорят ему, твоя внучка сама к ним пришла (с одним из насильников она, к несчастью, была знакома). И ничего никому не докажешь, особенно если тебя и слушать не хотят.
   И старик начинает действовать сам: выносит свой приговор, продает домишко за городом, покупает оружие и карает этих скотов.
   В фильме есть примечательный разговор. Один из подонков спрашивает другого, того, кто знал девушку,- кто у нее отец. Да нет у нее отца, отвечает тот, она с дедом живет. С дедом? Так в чем дело: плюнуть на этого деда - он и переломится!
   А дед не переломился. Пусть противозаконным путем, но он доказал, что с ним нельзя обращаться, как с ничтожной личностью, нельзя как угодно помыкать им.
   Не берусь судить, правильно поступил мой герой или нет,- боюсь представить себя на его месте. Но тому, что справедливости у нас трудно добиться и что государство не в силах защитить ни каждого из нас, ни всех вместе, мы все свидетели.
   Был я тут в Хельсинки - пожалуйста, гуляй сколько угодно по ночному городу, никто тебя не тронет. Там крепко держат в руках потенциальных преступников, не говоря уж о преступивших закон. У нас же люди боятся всего. Не только темноты, но и ясного дня. Боятся подростков, ходящих стаями, собственного подъезда, боятся дверь открыть незнакомому человеку...
   Бандиты есть и будут, и у нас, и за границей. Вопрос в том, кто кого держит в страхе: государство их или они государство.
   В процессе работы картина Станислава Говорухина несколько раз меняла название: "Женщина по средам", "Сицилианская защита" и, наконец, "Ворошиловский стрелок". Последнее название, горько-ироничное, поистине снайперское попадание в цель: здесь и возраст героя, и его биография, и его одиночество, и бессилие что-либо в этой жизни изменить...
   "Сочинение ко Дню Победы" и "Ворошиловский стрелок" сделаны с любовью к обыкновенному человеку, с глубоким сочувствием к нему, тем более неожиданной стала для меня полярность позиций, занятых по отношению к фильмам теми же пенсионерами и ветеранами войны. Одни, если и не оправдывают героев, то понимают, что их вынудило так поступать. Кто-то из пенсионеров признался даже, что не смог досмотреть картину до конца, так ему грустно стало, обидно за наших стариков. Другие возмущены: к чему нас призывают? К терроризму? К вооруженному отпору? И яростно нападают, прежде всего почему-то на актеров.
   Это нестрашно. Я и мои товарищи относятся к этому спокойно. Я авторам сердитых писем хочу ответить так.
   Художественные фильмы, и эти в том числе,- не учебники жизни, они не имеют своей целью чему-то научить, к чему-то призвать. В лучшем случае они заставят зрителя задуматься над какими-то событиями, явлениями в нашей жизни. "Сочинение ко Дню Победы" и "Ворошиловский стрелок", каждый по-своему, задают мучительный вопрос: что с нами происходит и как жить дальше? Чтобы заострить, более четко обозначить главную мысль фильма, его создатели вправе прибегнуть к домыслу, преувеличению, ввести в действие элемент фантазии.
   Картины эти скромные, не эпические полотна, как "Сибирский цирюльник", и не нацелены, подобно михалковскому творению, на глобальные проблемы. Но они показывают, из кого состоит любая "глобальность" - из таких вот людей, которых принято называть простыми и маленькими, но именно от них зависит великое. По тому, как им живется, можно судить о состоянии самого государства.
   Интересные мысли высказывает автор одного из писем.
   "Как и многие мои современники,- пишет он,- я часто размышляю о том, что происходит в нашей жизни, и все более склоняюсь к выводу, что мы переживаем период жесточайшей смуты и упадка, который очень точно определил ученый-этнограф Лев Гумилев, как время резкого падения уровня пассионарности этноса и преобладания разгула в нем субпассионариев, людей эгоистичных, движимых инстинктами и низменными страстями; время забвения традиций, всеобщей розни, почти полного отсутствия жертвенности и радения за интересы общества. Эгоизм, близорукий, но неудержимый, становится основным стимулом поведения верхушки общества, а жизнь подавляющего большинства народа сводится к прозябанию, унылой, бессмысленной борьбе за выживание".
   ...Письма кинозрителей вдруг ощутимо вернули мне атмосферу тех лет, когда кино имело большое значение, когда залы были полны, когда зрители не пропускали ни одного фильма, а полюбившиеся смотрели по много раз. Казалось, это предано забвению. Но нет: есть люди, и их немало, которым интересны именно эти картины, именно такие картины - про них, про их жизнь.
   Мне позвонили из Новосибирска, пригласили вместе с "Сочинением" и "Стрелком" принять участие в Неделе российских фильмов. (Дожили: в России Неделя российских фильмов!) Я не смог поехать, но, думаю, это был настоящий праздник искусства. Праздник еще и потому, что он символизировал собой: отечественный кинематограф жив!
   Он жив, и идет своим путем, по своим ориентирам, главный из которых человек.
   Мы много говорим о молодежи, о том, что больше всего на ее судьбах и поведении отразилось забвение нетленных духовных ценностей, незыблемых правил человеческого общежития, нравственных устоев, моральных принципов.
   В самом деле: цель террористов - запугать. А какая цель у подростков, исписывающих разной похабщиной стены подъездов, крушащих лифты, ломающих кодовые замки, бьющих окна? Никакой цели. Просто им нечего делать, они никому не нужны, им самим тоже, как говорится, всё до лампочки. А нравственных норм никаких, душа неразвита, разум спит. Им бы выпить, уколоться, девочку поиметь, потусоваться в компании себе подобных. Как достать деньги - не вопрос: украсть, ограбить, убить.
   Молодежь, конечно, разная, не вся такая, но такой сегодня много.
   Молодые стремятся к хорошей жизни, но что они под этим понимают? Жить, к примеру, так, как сегодня живет Голландия? Жирно, сытно, в полном покое и духовно отстало? Или как благополучная Швеция, которая с ее сексуальной свободой и групповыми семьями занимает одно из первых мест в мире по числу самоубийств среди молодежи?
   Не желая задумываться над тем, что хорошо, что плохо, молодые бросаются на то, что им доступнее, понятнее, доставляет радость, пусть кратковременную, пусть иллюзорное, но утешение, подсказывает какой-то выход. И невдомек им, что выход этот чаще всего - в тупик. Отсюда разврат, алкоголизм, наркомания, уход в секты, увлечение шоу-кумирами.
   Всех нас потрясла трагедия, разыгравшаяся недавно в Минске на празднике пива, когда в чудовищной давке были ранены сотни и погибли пятьдесят три человека, в основном в возрасте от 15 до 20 лет.
   Как ни прискорбно, но трагедию эту можно было ожидать. Она вовсе не безопасна, неуправляемая толпа, собравшаяся вроде бы по такому невинному поводу: попить пива, кумиров своих послушать, выразить им свой восторг. Многие помнят, как после подобных сборищ в былые годы зарубежная молодежь громила витрины магазинов, переворачивала машины, сметала на своем пути киоски, поджигала вагоны электрички. Да и наши фаны от них не отставали.
   В Минске жертвой стихии толпы стала сама молодежь. По телевизору показывали: эстрада и перед ней необозримое море голов, тысячи неотличимых друг от друга лиц... Но грянул гром, в буквальном смысле грянул: началась гроза - и все, движимые тем же инстинктом толпы, ринулись в метро. И подавили себе подобных.
   Жуткое событие, и, конечно, надо сделать все, чтобы такое больше не повторилось. Но, думаю, прав президент Лукашенко, который не склонен винить в происшедшем каких-то конкретных лиц.
   Общество потеряло ориентиры. Деды держатся за свое прошлое, которое мало что говорит внукам. Мир отцов рухнул, молодежь отвергает их опыт. Мы проповедовали одну идею - она лопнула. Сегодня мы ничего не проповедуем, отсюда вакуум там, где должна быть идея,- молодые его и заполняют...
   Нет героя наших дней, который олицетворял бы собой образ того, к чему надо и можно стремиться. Я не призываю к возрождению пресловутого положительного героя, этой умозрительной схемы. В нашей действительности есть живые люди, с которых, а вовсе не с накаченных Шварценеггеров или того хуже, киллеров и проституток, следует брать пример. Я думаю, герой сегодняшнего дня, может, даже не герой в привычном для нас понимании: он не совершает подвигов, не рвется в бой, никого не побеждает... Он мыслитель. Он думает, перед тем как настанет время нового действия. Ему можно верить, на него можно опереться.
   Василий Шукшин писал: "В восемнадцать лет самая пора начать думать, ощущать в себе силу, разум, нежность - и отдать бы все это людям. Вот счастье, по-моему. Можно, конечно, принять восемнадцать лет как дар жизни, с удовольствием разменять их на мелочишку чувств, небольших, легко исполнимых желаний - так тоже можно, тоже будет что вспомнить, даже интересно будет... Только жалко. Ведь это единственный раз!"
   Да, наше поколение вела идея служения людям. Она была маяком, смыслом нашего существования. Партийная пропаганда использовала, правда, ее в своих целях, и здесь крылся обман, присутствовала большая доля демагогии. Но вот теперь нет этого обмана. Но нет и маяка. Идеи нет. И это очень плохо. Человек должен иметь некую высшую цель своего существования на земле: не ради же "мерседесов", сытого желудка и путешествий на Ямайку наделен он душой и стремлениями.
   Мы упустили нашу молодежь. Корень проблемы в том, что мы перестали ее воспитывать, и как раз тогда, когда это особенно необходимо.
   Давно известно, что человек воспитанный, с хорошей "детской", менее других способен на плохой поступок, тем более на преступление. Человек растет всю жизнь. Между разными ее периодами нет пограничных столбов. А потому и воспитывать человека, приобщать его к культуре надо всю жизнь.
   Говоря о культуре, я имею в виду не столько интеллектуальное развитие человека, его начитанность, знания в области искусства, хотя и это имеет большое значение, сколько умение жить, не мешая другим, умение приносить пользу, не требуя за это лавровых венков, способность делать своими чужие радости и беды. Это и есть духовность, интеллигентность и человечность. Это и есть культура. И еще она заключается в следовании традициям, законам, вере.
   А вот когда ничему не подчиняются, ничему не верят, ничего не любят... Культура прежде всего воспитывает не манеру поведения, хотя и ее, а "манеру жизни", восприятия мира как единого целого, в котором твое "я" лишь часть. Но эта малая часть, это твое "я" - единица значимая и ответственная, не безразличная ни для тебя самого, ни для всего общества в целом. Только такое ощущение себя в мире образует личность с чувством собственного достоинства.
   Когда я говорю об этом, о первостепенном значении культуры в воспитании человека, каждый раз впадаю в странное состояние - безусловной своей правоты и полного бессилия ее доказать. Мне трудно делать это, видимо, потому, что доказывать приходится аксиому.
   Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь, сказал поэт. Призвание театра - быть помощником в этом труде. Но сегодня, как никогда прежде, он одинок на этом своем пути. Он борется один за свое выживание, и борется отнюдь не с тенями.
   Театру противостоит несокрушимая сила, именуемая телевидением. Монстр этот лишает воли, оболванивает: сиди себе и жуй мякину сериалов, купайся в бесконечных "мыльных операх", полощи чужое белье в разных ток-шоу, смотри и про то и "про это"...
   Нельзя, конечно, не признать огромного значения телевидения не только как самого массового и быстрого средства информации, но и как просветителя в различных областях науки и той же культуры. Для негородского жителя телевизор - единственное окно в мир. Время культпоходов в театр прошло безвозвратно, кинопрокат приказал долго жить, отечественный кинематограф "приказал" долго спорить о том, существует он или нет. Телевидение спасает людей где-нибудь в глубинке от полного одичания. Есть умные передачи, интересные фильмы, спектакли. И это хорошо, что многим теперь доступно общение с прекрасным. Плохо, что телевидение приучает зрителей к восприятию искусства как повседневности, между делом, среди бытовых забот. А к восприятию прекрасного человеку надо подготовиться, душевно настроиться на свидание с ним.
   Казалось бы: ну, выруби ты этот ящик - и дело с концом! Но не могу: телевизор стал чем-то вроде наркотика - не посмотришь его день, и вроде напрасно этот день прожил. Меж тем как раз наоборот: зачастую именно время твоего сидения у телевизора прожито зря. Ты сам ничего не совершил, не прочитал ничего полезного и душу возвышающего, и жизнь прошла мимо тебя.
   Телевидение может вдолбить в наши головы любую идею. Ты будешь противиться этому, сопротивляться, но она, эта идея, непременно настигнет тебя и пронзит.
   Врач психоневролог показал мне как-то одну женщину. Внешне вполне нормальная и рассуждает вроде здраво. На самом же деле она больная. Она уверяет всех, что с экрана телевизора исходит пучок лучей, и когда он попадает на нее, начинает нестерпимо болеть голова.
   Симптоматичное явление, тем более что связано оно с телевизором. Не каждый даже здоровый увернется от его невидимых лучей.
   Сегодня позицию за позицией завоевывает Интернет, затягивая в свои сети даже могущественное телевидение.
   Меня во всей этой сложнейшей взаимосвязи явлений интересует, естественно, настоящее и будущее театра. Так хочется, чтобы он уцелел среди всех этих достижений цивилизации. Не только уцелел, но и сохранил свою живую душу.
   Это далеко не каждому человеку сегодня удается. Компьютеризация всего и вся представила нас миру раздетыми во всех смыслах. Захочет кто-нибудь все узнать обо мне, нажмет нужные кнопки, высветит меня на экране и будет изучать, так и эдак вертеть мою бессмертную душу.
   Меня лично удручает эта "жизнь на свету": страницы в Интернете, все эти, по западному образцу, толки на экране, в СМИ, в книжных изданиях - про женитьбы, разводы, любовниц и т. д. Когда я читаю в книге ныне здравствующего автора его откровения о "немладенческих" забавах, любовных историях, мне становится просто страшно. Не за него страшно. Ведь любовь, если она не лишь к себе, великому,- чувство обоюдное, и разве это по-мужски - не подумать о чести другого человека, тем более женщины? Мне говорят: а люди это с удовольствием читают, им интересно. Вполне возможно. Но я считаю, что только сам человек вправе решать, что о нем могут знать другие, а что нет. Когда же это решают или решается без его участия, он делается еще более беззащитным.
   Но вернусь к театру.
   С развитием телевидения изменился театральный зритель. Раньше театр был подлинным властителем душ. Нередко можно было услышать после спектакля: актер имярек играл потрясающе, просто мурашки по телу, а в такой-то сцене трудно было сдержать слезы! Люди смотрели на сцену, затаив дыхание, улавливали каждую интонацию, каждый жест актера, приподнимались с кресла, чтобы проследить за его взглядом или увидеть, как он, по роли, упал.
   Сейчас потрясти зрителя ничем нельзя. Он живет на таком облучке, на таком юру, что его обдувают все ветра мира. Душа от этого черствеет, кожа дубеет, тонкость восприятия утрачивается. В иллюзии он уже не играет - она, что в театре, что в жизни, его уже не греет. Не проймут его и никакие технологические возможности современного театра.
   Нечто похожее замечаю за собой. Я хожу почти на все театральные премьеры. Бывает, смотрю вроде бы интересный спектакль, отмечаю удачные режиссерские ходы, хорошую игру актеров... И вместе со всем этим, в глубине души,- свое равнодушие к происходящему на сцене. У меня как бы притупились чувства восхищения, удивления, радости, страха, грусти. Явление, противоположное дефициту иммунитета,- переизбыток его ко всем чувствам. Мой мозг, видимо, настолько перегружен всякого рода информацией и знаниями, что сигналам центров, управляющих эмоциями, через них не пробиться.
   Да, в сложном положении находится сегодня театр. Чтобы ответить на острые вопросы современности и быть услышанным зрителями, ему нужны другие краски, другие решения, другой язык, нежели те, которыми он пользовался, и не без успеха, до сих пор.
   И мы в постоянных поисках. Но проблемы творческие неразрывно связаны с экономическими. Марина Цветаева называла прозу жизни трагедией. В наши дни эту трагедию переживает не отдельный художник, а целые коллективы. Сцена требует предельной сосредоточенности, только тогда актеры способны "гипнотизировать" зрителей, на что-то их настраивать, куда-то вести. Если же голова живет вразбег с душой - не получится ни хорошей игры, ни контакта с залом. И не до праздника тут - свести бы концы с концами.
   Понимаю: государство не может взять на иждивение такое большое количество театров. Но вопрос этот должен решаться вместе с нами, исходя из общей нашей с государством заинтересованности в сохранении отечественного театра - нашего национального достояния и гордости.
   Надо вернуть театру если не былую славу, то значение, которое он всегда имел в культурной жизни России. Чтобы он снова стал праздником, и храмом, и кафедрой. Чтобы нес людям добро. Нес правду, не лакируя жизнь, но и не погружаясь в беспросветную "чернуху". Чтобы, не скатываясь к угождению, оправдывал надежды зрителя.
   Это будет позором для страны, невосполнимой утратой для всей культуры, если традиционные театры умрут, а их место безраздельно займут сезонные труппы, коммерческие театры, созданные по зарубежному образцу, когда труппа набирается ради определенного спектакля. Случись подобное, они сами срубят сук, на котором сидят: ведь актеров туда берут уже с именем, из театра-дома, вырастившего их.
   Я надеюсь все же, что этого не произойдет - здравый смысл возобладает.
   ФИЛЬМ. ФИЛЬМ. ФИЛЬМ
   Разные были у меня роли в театре, но, пожалуй, не было той, где бы до конца можно было прочувствовать всю силу воздействия искусства на зрителя. Больше мне удалось это ощутить на ролях, которые я сыграл в кино. Это не значит, что самые счастливые моменты моего творчества были в кино. Дом мой - это театр. Я вырос в нем и живу в нем. Но и кино в моей жизни имеет большое значение. И поэтому не могу обойти его в рассказе о своей актерской судьбе.
   Меня начали приглашать на пробы довольно-таки рано, как только я стал работать в театре, но все они оканчивались ничем, пока в 1953 году меня не утвердили на роль Алексея Колыванова, вожака комсомольцев революционного Петрограда в фильме режиссера Юрия Павловича Егорова "Они были первыми".
   Многое из первых съемок в моей жизни забылось, но прекрасно помню впечатление от просмотра отснятого материала, когда я увидел себя на экране.
   Я был ошарашен и ничего не понимал. Да и что можно было понять из много раз повторяющихся дублей и отдельных кусочков роли. Я не представлял себе, как из этих отрывков получится образ и сама картина. И вообще все было непривычно: обстановка на съемочной площадке, работа над ролью, поскольку снимать ее начинают часто с середины, а то и с финала, когда ты еще не знаешь, как будешь играть всю роль...
   При всем при том ты полностью подчинен режиссеру: он видит фильм в целом, видит лица героев, слышит, что они говорят... Кино - это мозаика сценок, снятых в разное время, отрывков, где актер пробегает кратчайшие расстояния. Режиссер соединяет эти отрезки согласно замыслу фильма, и получается дорога без остановок.
   Театральный спектакль так создать нельзя. Работа актера в театре - бег на длинную дистанцию, где нужны и стратегия, и тактика, и расчет сил, и распределение дыхания. Здесь актер должен уметь ощущать роль целиком. И не только ощущать, но и от действия к действию воплощать эту роль на сцене, на глазах у зрителей. Здесь нет при неудаче спасительного "стоп!". Играется спектакль каждый раз набело, без черновиков.
   Театр - это прежде всего актер. Как бы долго ни шли репетиции и как бы ни был прекрасен режиссер, но открывается занавес, и именно актер остается один на один с публикой. Он полпред и драматурга, и режиссера, и театра.
   В кино режиссер может монтажом, музыкой, ракурсом видения спрятать актерские недостатки и выигрышно подать сильные стороны. В театре этого сделать нельзя. Потому-то театр и воспитывает актера, что здесь больше простора для его самостоятельной работы над ролью.
   А главное, самое притягательное - это непосредственное общение со зрителем. Именно в театре актер обогащается опытом, который поможет ему на киносъемочной площадке, где нужно в короткое время сыграть роль, которая потом останется неизменной на экране. И он вспоминает глаза зрителей, чтобы ощутить, кому он адресует свою игру.
   Однако, как бы ни были различны условия работы актера в кино и театре, как бы ни отличались требования экрана от требований сцены, сами по себе принципы актерского творчества остаются неизменными.
   Настоящая творческая жизнь немыслима без театра, без сцены, без публики. Но правда и то, что сейчас трудно представить себе жизнь актера без кино. Со мной согласится каждый, кто хоть раз испытал то удивительное чувство, когда сидишь в кинотеатре и смотришь на свою работу со стороны, мысленно представляя поражающий воображение зрительный зал на десятки миллионов мест.
   Ощущение мощи кино пришло ко мне не сразу. Ю. П. Егоров привел меня в мир кино и дал возможность подивиться чудесам и хитростям кинематографа. После работы в картине "Они были первыми", честно скажу, у меня осталась какая-то сумятица в голове. Юрий Павлович предложил мне сниматься в своих последующих картинах: "Добровольцы", "Простая история". Я постепенно постигал особенности актерской работы в кино, его законы.
   Егоров обладал светлым восприятием мира и человека. Все его фильмы тому подтверждение. И его обращение к романтически приподнятой лирической поэме Е. Долматовского "Добровольцы" было закономерным. А находящаяся в самом расцвете своих творческих сил и женской красоты Элина Быстрицкая, угловатый и открытый Петр Щербаков, озорной и лирический Леня Быков и, вероятно, я с моими какими-то подходящими к этой картине свойствами составили тот разноликий, но верный образ комсомольцев-добровольцев, который существует на экране вот уже много лет.
   Мы были зелены и молоды. Мы были беспечны и самоуверенны. Мы были наивны. Но и тогда, в нашей молодой и угловато-острой группе, Леонид Быков занимал свое, никак не защищаемое им, но только ему принадлежащее место. Мы все были почти однолетками, но вежливость, деликатность, какая-то уважительность сквозила во всех его словах и поступках. Это была не вышколенность, не лукавое желание произвести приятное впечатление - такова была природа его характера. Эта обаятельная человеческая черта освещала и его актерские работы. Комсомолец-доброволец Акишин - отнюдь не геройской внешности, робкий, глубоко спрятавший любовь к Лельке - в трагическую минуту гибели подлодки, на которой служил, проявляет поразительное мужество. Бесконечно добрый, чистый душой и в чем-то смешной человек таким играл Быков своего Акишина. Впрочем, играл ли? Может быть, просто был им в предлагаемых обстоятельствах, подарив ему свой светлый характер.