Эдгар Уоллес
Дюссельдорфский убийца
Глава 1.
ФЕВРАЛЬСКИМ ВЕЧЕРОМ
Сумерки угасавшего февральского дня мягко обволакивали пустынные, словно вымершие улицы окраин Дюссельдорфа. Было свежо, но не морозно, выпавший накануне тонким слоем снег подтаивал на асфальте. Луна серебрила покрытые инеем крылечки, низкие крыши и фонари, отчего они казались голубовато-синими.
Старинный город с черепичными крышами, островерхой ратушей и ветхими притаившимися в безмолвии домами окраин в этом фантастическом освещении казался сошедшим со старой гравюры, хранившейся в пыльном зале забытого Богом и людьми музея.
На углу маленького переулка, кончавшегося кривым тупиком, изогнутым, как вопросительный знак, появился какой-то силуэт. В темноте трудно было определить, кому он принадлежит: мужчине или женщине.
Фигура медленно приближалась к фонарю и, наконец, попав в полосу света, приняла очертания мужчины, низкорослого, в черном пальто и надвинутой на глаза мягкой широкополой шляпе. Прохожий остановился у фонаря, словно раздумывая. Постороннему наблюдателю, пожалуй, могло показаться, что он пьян. Его поведение было достаточно странно: для чего-то похлопал фонарный столб, обошел вокруг него несколько раз, затем прижался лицом к каленой холодной стали, будто на улице стояла июльская жара и он нуждался в прохладе. Потом медленно отошел от фонаря, постоял несколько секунд, глядя в мутную даль извивающейся улицы, точно прислушиваясь к ее вечерним шорохам.
Пальто его распахнулось, и в бледном дрожащем свете блеснул какой-то предмет, тщательно скрываемый на груди.
Нож или кинжал? Впрочем, в такой фантастический вечер всегда мерещатся разные кошмары. Скорее всего это был серебряный портсигар, спичечница или еще что-нибудь совершенно безобидное. Так успокаивала себя почтенная фрау Кун, подходившая к месту, где стоял незнакомец.
Она не была чрезмерно труслива и суеверна, но встреча поздним вечером, вдали от оживленных улиц с пьяным человеком, целующим фонарь или делающим что-то в этом роде, не особенно ее прельщала. Она имела собственный горький опыт, зная, как иногда ведут себя пьяные мужчины, и на что они бывают способны в таком состоянии.
Ее покойный муж, почтенный сапожник герр Кун, несмотря на все свое добродушие и порядочность в трезвом виде, возвращаясь по субботам из пивной, где нередко пропивал половину недельной получки, бывал порой сущим зверем. И тогда от него доставалось не только ей, но и любому, кто подворачивался под руку в эту несчастную минуту.
Фрау Кун на мгновенье остановилась.
Заметив женщину, вернее услышав легкий скрип шагов, мужчина быстро отделился от фонаря и исчез в темном тупике так быстро, что женщина даже не успела проследить, куда именно он скрылся.
По крайней мере, когда она подняла глаза на фонарь — около него уже никого не было.
— Господи Иисусе, — прошептала женщина и с каким-то нехорошим предчувствием двинулась дальше, стараясь успокоить себя разными благочестивыми размышлениями.
Едва она успела поравняться с фонарем, как неожиданно резкий и, как ей показалось, насмешливый голос, исходивший точно из-под земли, произнес:
— Добрый вечер!
Это было так неожиданно, что она в испуге отшатнулась в сторону, едва не поскользнувшись на мокром тротуаре.
Затем произошло нечто совершенно неожиданное и страшное. Из темного тупика выскочила небольшая фигурка, похожая на чертиков, которых продают на вербном базаре. В воздухе мелькнул пресловутый блестящий предмет. Неожиданный резкий удар чем-то острым в висок — и фрау Кун мгновенно потеряла сознание.
Бледное, заостренное лицо мужчины с холодными жестокими глазами и ярко-красными губами вампира склонилось над распростертой на снегу женщиной.
В его руке при свете фонаря отчетливо вырисовывался блестящий серебряный кинжал.
Мужчина постоял несколько секунд над лежащей фрау Кун, затем нагнулся и начал медленно, хладнокровно, расчетливо наносить удары кинжалом, с неописуемым наслаждением вонзая его в тело уже почти не дышащей жертвы. В шею, в грудь. Один, два… три… пять… десять… двадцать ударов.
Вскоре вокруг лежащей на панели фигуры расплылись темные лужицы крови, смешиваясь с талым снегом и образуя липкую розовую жижу…
Смешная старушечья шляпка фрау Кун съехала на затылок. Поднявшийся ветерок шевелил седые пряди ее волос. По виску бежала темно-красная струя…
Убийца не спеша вытер орудие убийства о ее одежду, постоял, глядя в неподвижное, искаженное предсмертным страхом лицо покойницы, и медленно пошел по улице, запахивая на ходу полы пальто, под которыми скрылся еще теплый от крови кинжал.
Господин советник Кунце возвращался с именин. В голове его роились веселые мысли, порожденные выпитым вином, удачными здравицами, «экспромтом», заготовленным за две недели до торжественного случая, и, конечно, близостью хорошенькой Рут Корнер, которая была в этот вечер необыкновенно мила с ним, чего не случалось прежде. Правда, советник раньше иногда позволял себе некоторые нескромности, вроде попытки поцеловать Рут, выбирая для этого не самый удачный момент, но все же девушка, по его мнению, была к нему несправедлива. Незаслуженно несправедлива, несмотря на его маленькие подарки и разные мелкие одолжения, которые он ей делал. Положим, на подарки она вообще мало обращала внимания. Гораздо больше ценила те сведения, которые сообщал ей господин советник под большим секретом и в первую очередь.
Дело в том, что очаровательная Рут, несмотря на свою молодость, работала репортером в местной газете и, с присущей этой профессии любознательностью, настойчивостью и любопытством, собирала свой газетный мед решительно повсюду, где только было можно что-нибудь узнать. Именно на этой почве и произошло ее знакомство с почтенным доктором Кунце, когда она впервые явилась к нему на заседание думы и получила самую свежую информацию, к зависти своих коллег и великому удовольствию редактора.
В этот вечер, на именинах его друга, коммерции советника Шлиппе, Кунце осуществил, наконец, заветную мечту, которую лелеял в течение нескольких месяцев в тиши своего кабинета в уединенном доме на Шарлоттенбургштрассе: он сделал Рут предложение.
Надо сказать, что профессия Рут всегда возмущала советника и портила ему настроение. Он считал ее совершенно несовместимой с достоинством молодой красивой девушки из такой хорошей старой семьи.
Впрочем, однажды Рут самым категорическим образом положила конец глубокомысленным рассуждениям господина советника о ее занятиях, заявив, что не желает больше обсуждать, у нее свое мнение на этот счет:
— Каждая профессия имеет свои положительные и отрицательные стороны, — твердо заметила девушка. — Во всяком случае, я не считаю ее хуже работы какой-нибудь бонны или учительницы, утирающей ребятам грязные носы и втолковывающей в их глупые головы премудрости науки. Или, по-вашему, женщина и в наше время должна иметь идеал, выраженный бывшим императором Вильгельмом тремя словами: Kinder, Kuche, Kirche[1]. Не думаю, чтобы современную девушку, выросшую в послевоенных условиях, испытавшую на себе тяжесть этого безвременья, могла прельстить участь стать женой какого-нибудь почтенного бюргера, заседающего в думе, а в свободное время занимающегося разведением кур или свиней. Нет, мы не для того учились, не для того проходили такую трудную школу детства и юности, чтобы так бесславно завершить жизненный путь. Конечно, я не мечтаю о Голливуде, о сцене и других глупостях, которыми до безумия увлекаются девушки моего возраста на всем земном шаре. Но, Господи Боже мой, ведь, кроме Голливуда, есть еще множество свободных, увлекательных поприщ, на которых молодая энергичная девушка может испытать свои силы. Чем вам не нравится моя газетная работа? Разве мои сведения не точны? Разве я не добросовестно исполняю возложенные на меня редакцией поручения? Конечно, репортаж — не цель моей жизни, и я вовсе не говорю, что он увлекает меня настолько, что ничем, кроме него, я не собираюсь заниматься. Отнюдь нет. Газетная работа для меня только средство к достижению других, более важных целей. Безусловно, литература в чистом виде имеет немного общего с газетной работой, но для начинающих она недоступна. Они всегда в заколдованном кругу читательского и издательского невнимания, и чтобы выйти из этого круга, надо создать нечто сверхъестественное, гениальное, что случается крайне редко. Вот тут-то на помощь новичкам и является газета. Это единственный способ обратить на себя внимание публики. Все начинается с мелочей. И если у вас есть талант, способности, то вам гораздо легче выделиться с помощью газеты, чем, обивая пороги издательств, пристраивать свои произведения, которые никто никогда не читает, если у вас нет имени. От петитной[2] заметки в десять строк о пожаре можно дойти до вершин литературной славы. Конечно, это не правило, и не все начинающие с пожаров и самоубийств становятся писателями, но ведь я говорю о людях талантливых. А, кроме того, газета дает нам возможность довольно прилично зарабатывать при условии работы, близкой к литературе.
Советник Кунце в душе не согласился ни с одним доводом девушки. Для этого был ряд причин. Во-первых, он был не слишком умен и чрезмерно переполнен пивом; во-вторых, считал репортерскую работу увлечением молодости; в-третьих, был уверен, что при его уме, такте, опыте и настойчивости упорного немца ему в конце концов удастся переубедить упрямую Рут и добиться ее отказа от работы в газете, а, главное, ее согласия на брак.
И именно сегодня, как ему показалось, он это согласие почти получил. Только показалось, потому что на самом деле девушка лишь подтрунивала над почтенным советником, принимавшим ее шутки всерьез.
Упоенный «победой» и одурманенный винными парами, советник Кунце не спеша продвигался к своему дому, попыхивая вонючей сигарой и слегка покачиваясь.
По странному стечению обстоятельств, он шел именно по тому же пути, по которому только что прошла фрау Кун.
Дойдя до места ночного происшествия, он подумал о том, что после всякой порядочной выпивки наступает момент, когда необходимо освободиться от излишнего груза в желудке, и что темным вечером, в пустынном месте никто не обвинит советника в нарушении полицейских правил и общественной благопристойности. Одинокий фонарь показался ему вполне подходящим и приличным местом для остановки. Он подошел к нему и… внезапно зацепившись ногой за что-то мягкое, споткнулся и растянулся на тротуаре, рядом с распростертым на снегу черным предметом. Рука его, больно ушибленная при падении, попала во что-то липкое и мокрое. Придя в себя от неожиданности, он встал, потирая ушибленную руку. Поднеся ее к свету, он обрати внимание на кровь.
— Donner Wetter![3] — выругался он. — Кажется, я разбил ее до крови. Какое безобразие! Напиваются до потери сознания и валяются прямо на панели, преграждая дорогу порядочным людям. О чем думает наша полиция?
Он наклонился, чтобы рассмотреть лежащего человека и сразу же заметил седые волосы, струйку крови, бежавшую по виску.
— Женщина! Боже мой! Какое падение нравов!
Наклонившись еще ниже, советник, наконец, заметил нечто, заставившее его моментально прийти в себя и отказаться от скоропалительных выводов относительно лежащей на панели женщины. О ее состоянии красноречиво говорили запекшиеся раны на виске и шее и искаженное гримасой старческое лицо.
Советник взвизгнул, нелепо взмахнул руками и побежал по улице на подгибающихся непослушных ногах, натыкаясь на кучи аккуратно сложенного по краям снега и теряя по пути калоши.
Так он несся два квартала. Затем остановился, чтобы перевести дух, и сообразил, что бежит в сторону, противоположную его дому.
В первое мгновение он решил поскорее добраться домой, запереться на все запоры и молчать об увиденном. Но затем чувство гражданского долга и сознание несовместимости такого поступка с его званием советника и члена городской думы заставили его принять другое решение.
Он немного успокоился, даже закурил сигару, которую, правда, очень долго пытался зажечь не с того конца.
Справившись с этим нелегким делом, он направился в полицейский участок.
Весть о зверском убийстве, мгновенно облетев весь город, буквально потрясла его жителей. Редко можно было найти дом в тихом Дюссельдорфе, в котором не комментировалось бы на все лады это страшное ночное происшествие.
Советник Кунце стал героем дня. Его множество раз допрашивали в полиции, интервьюировали репортеры и, конечно, в первую очередь очаровательная Рут. Впрочем, как человек благородный, он, едва лишь выйдя ночью из полицей-президиума, позвонил ей по телефону, заставив девушку подняться с постели, и сообщил ей все, что видел.
Рут, привыкшая к ночным тревогам, моментально оделась и, розовая от сна, помчалась на такси в полицию, где у нее, как у всякого порядочного криминального репортера, были прочно налажены связи и знакомства. Короткий разговор с дежурным полицейским инспектором, беглый осмотр жертвы — и вот она уже на пути в редакцию, где глухо гудела ротационка[4] и сонные наборщики собирали и приводили в порядок наборный материал.
Она вихрем влетела в кабинет ночного редактора Пренна, уже собиравшегося уходить домой.
— Ну что? — недовольно поморщился Пренн. — Опять вы выдумали какую-нибудь сенсацию, и мне придется торчать здесь до рассвета? Ну, выкладывайте скорее ваши новости. Впрочем, газета уже сдана в набор, и вряд ли я могу быть вам чем-нибудь полезен. Придется пустить ваш материал утренним выпуском, если это в самом деле важно.
— Очень важно, Пренн, — сказала Рут, усаживаясь в мягкое кресло около письменного стола. — Сначала дайте папиросу, а потом я все расскажу. Но раньше остановите ротационку. Боюсь, что вам придется переверстать одну страницу. Убийство…
— Убийство? Хорошо. Но только, голубчик, Рут, не больше пятидесяти строк. Я даже не знаю, не ушел ли последний машинный наборщик.
Он снял телефонную трубку, перевел выключатель на надпись «ротационное отделение» и крикнул:
— Герр Кунст, остановите машину!
Глухое рычание, исходящее из подвального помещения и сотрясающее здание редакции, смолкло.
Пренн повесил трубку и быстро прошел из кабинета в типографию, хлопнув дверью.
Не дождавшись папиросы, Рут залезла в стоящую на письменном столе Пренна коробку, чиркнула спичкой, закурив, села описывать ночное происшествие.
Старинный город с черепичными крышами, островерхой ратушей и ветхими притаившимися в безмолвии домами окраин в этом фантастическом освещении казался сошедшим со старой гравюры, хранившейся в пыльном зале забытого Богом и людьми музея.
На углу маленького переулка, кончавшегося кривым тупиком, изогнутым, как вопросительный знак, появился какой-то силуэт. В темноте трудно было определить, кому он принадлежит: мужчине или женщине.
Фигура медленно приближалась к фонарю и, наконец, попав в полосу света, приняла очертания мужчины, низкорослого, в черном пальто и надвинутой на глаза мягкой широкополой шляпе. Прохожий остановился у фонаря, словно раздумывая. Постороннему наблюдателю, пожалуй, могло показаться, что он пьян. Его поведение было достаточно странно: для чего-то похлопал фонарный столб, обошел вокруг него несколько раз, затем прижался лицом к каленой холодной стали, будто на улице стояла июльская жара и он нуждался в прохладе. Потом медленно отошел от фонаря, постоял несколько секунд, глядя в мутную даль извивающейся улицы, точно прислушиваясь к ее вечерним шорохам.
Пальто его распахнулось, и в бледном дрожащем свете блеснул какой-то предмет, тщательно скрываемый на груди.
Нож или кинжал? Впрочем, в такой фантастический вечер всегда мерещатся разные кошмары. Скорее всего это был серебряный портсигар, спичечница или еще что-нибудь совершенно безобидное. Так успокаивала себя почтенная фрау Кун, подходившая к месту, где стоял незнакомец.
Она не была чрезмерно труслива и суеверна, но встреча поздним вечером, вдали от оживленных улиц с пьяным человеком, целующим фонарь или делающим что-то в этом роде, не особенно ее прельщала. Она имела собственный горький опыт, зная, как иногда ведут себя пьяные мужчины, и на что они бывают способны в таком состоянии.
Ее покойный муж, почтенный сапожник герр Кун, несмотря на все свое добродушие и порядочность в трезвом виде, возвращаясь по субботам из пивной, где нередко пропивал половину недельной получки, бывал порой сущим зверем. И тогда от него доставалось не только ей, но и любому, кто подворачивался под руку в эту несчастную минуту.
Фрау Кун на мгновенье остановилась.
Заметив женщину, вернее услышав легкий скрип шагов, мужчина быстро отделился от фонаря и исчез в темном тупике так быстро, что женщина даже не успела проследить, куда именно он скрылся.
По крайней мере, когда она подняла глаза на фонарь — около него уже никого не было.
— Господи Иисусе, — прошептала женщина и с каким-то нехорошим предчувствием двинулась дальше, стараясь успокоить себя разными благочестивыми размышлениями.
Едва она успела поравняться с фонарем, как неожиданно резкий и, как ей показалось, насмешливый голос, исходивший точно из-под земли, произнес:
— Добрый вечер!
Это было так неожиданно, что она в испуге отшатнулась в сторону, едва не поскользнувшись на мокром тротуаре.
Затем произошло нечто совершенно неожиданное и страшное. Из темного тупика выскочила небольшая фигурка, похожая на чертиков, которых продают на вербном базаре. В воздухе мелькнул пресловутый блестящий предмет. Неожиданный резкий удар чем-то острым в висок — и фрау Кун мгновенно потеряла сознание.
Бледное, заостренное лицо мужчины с холодными жестокими глазами и ярко-красными губами вампира склонилось над распростертой на снегу женщиной.
В его руке при свете фонаря отчетливо вырисовывался блестящий серебряный кинжал.
Мужчина постоял несколько секунд над лежащей фрау Кун, затем нагнулся и начал медленно, хладнокровно, расчетливо наносить удары кинжалом, с неописуемым наслаждением вонзая его в тело уже почти не дышащей жертвы. В шею, в грудь. Один, два… три… пять… десять… двадцать ударов.
Вскоре вокруг лежащей на панели фигуры расплылись темные лужицы крови, смешиваясь с талым снегом и образуя липкую розовую жижу…
Смешная старушечья шляпка фрау Кун съехала на затылок. Поднявшийся ветерок шевелил седые пряди ее волос. По виску бежала темно-красная струя…
Убийца не спеша вытер орудие убийства о ее одежду, постоял, глядя в неподвижное, искаженное предсмертным страхом лицо покойницы, и медленно пошел по улице, запахивая на ходу полы пальто, под которыми скрылся еще теплый от крови кинжал.
Господин советник Кунце возвращался с именин. В голове его роились веселые мысли, порожденные выпитым вином, удачными здравицами, «экспромтом», заготовленным за две недели до торжественного случая, и, конечно, близостью хорошенькой Рут Корнер, которая была в этот вечер необыкновенно мила с ним, чего не случалось прежде. Правда, советник раньше иногда позволял себе некоторые нескромности, вроде попытки поцеловать Рут, выбирая для этого не самый удачный момент, но все же девушка, по его мнению, была к нему несправедлива. Незаслуженно несправедлива, несмотря на его маленькие подарки и разные мелкие одолжения, которые он ей делал. Положим, на подарки она вообще мало обращала внимания. Гораздо больше ценила те сведения, которые сообщал ей господин советник под большим секретом и в первую очередь.
Дело в том, что очаровательная Рут, несмотря на свою молодость, работала репортером в местной газете и, с присущей этой профессии любознательностью, настойчивостью и любопытством, собирала свой газетный мед решительно повсюду, где только было можно что-нибудь узнать. Именно на этой почве и произошло ее знакомство с почтенным доктором Кунце, когда она впервые явилась к нему на заседание думы и получила самую свежую информацию, к зависти своих коллег и великому удовольствию редактора.
В этот вечер, на именинах его друга, коммерции советника Шлиппе, Кунце осуществил, наконец, заветную мечту, которую лелеял в течение нескольких месяцев в тиши своего кабинета в уединенном доме на Шарлоттенбургштрассе: он сделал Рут предложение.
Надо сказать, что профессия Рут всегда возмущала советника и портила ему настроение. Он считал ее совершенно несовместимой с достоинством молодой красивой девушки из такой хорошей старой семьи.
Впрочем, однажды Рут самым категорическим образом положила конец глубокомысленным рассуждениям господина советника о ее занятиях, заявив, что не желает больше обсуждать, у нее свое мнение на этот счет:
— Каждая профессия имеет свои положительные и отрицательные стороны, — твердо заметила девушка. — Во всяком случае, я не считаю ее хуже работы какой-нибудь бонны или учительницы, утирающей ребятам грязные носы и втолковывающей в их глупые головы премудрости науки. Или, по-вашему, женщина и в наше время должна иметь идеал, выраженный бывшим императором Вильгельмом тремя словами: Kinder, Kuche, Kirche[1]. Не думаю, чтобы современную девушку, выросшую в послевоенных условиях, испытавшую на себе тяжесть этого безвременья, могла прельстить участь стать женой какого-нибудь почтенного бюргера, заседающего в думе, а в свободное время занимающегося разведением кур или свиней. Нет, мы не для того учились, не для того проходили такую трудную школу детства и юности, чтобы так бесславно завершить жизненный путь. Конечно, я не мечтаю о Голливуде, о сцене и других глупостях, которыми до безумия увлекаются девушки моего возраста на всем земном шаре. Но, Господи Боже мой, ведь, кроме Голливуда, есть еще множество свободных, увлекательных поприщ, на которых молодая энергичная девушка может испытать свои силы. Чем вам не нравится моя газетная работа? Разве мои сведения не точны? Разве я не добросовестно исполняю возложенные на меня редакцией поручения? Конечно, репортаж — не цель моей жизни, и я вовсе не говорю, что он увлекает меня настолько, что ничем, кроме него, я не собираюсь заниматься. Отнюдь нет. Газетная работа для меня только средство к достижению других, более важных целей. Безусловно, литература в чистом виде имеет немного общего с газетной работой, но для начинающих она недоступна. Они всегда в заколдованном кругу читательского и издательского невнимания, и чтобы выйти из этого круга, надо создать нечто сверхъестественное, гениальное, что случается крайне редко. Вот тут-то на помощь новичкам и является газета. Это единственный способ обратить на себя внимание публики. Все начинается с мелочей. И если у вас есть талант, способности, то вам гораздо легче выделиться с помощью газеты, чем, обивая пороги издательств, пристраивать свои произведения, которые никто никогда не читает, если у вас нет имени. От петитной[2] заметки в десять строк о пожаре можно дойти до вершин литературной славы. Конечно, это не правило, и не все начинающие с пожаров и самоубийств становятся писателями, но ведь я говорю о людях талантливых. А, кроме того, газета дает нам возможность довольно прилично зарабатывать при условии работы, близкой к литературе.
Советник Кунце в душе не согласился ни с одним доводом девушки. Для этого был ряд причин. Во-первых, он был не слишком умен и чрезмерно переполнен пивом; во-вторых, считал репортерскую работу увлечением молодости; в-третьих, был уверен, что при его уме, такте, опыте и настойчивости упорного немца ему в конце концов удастся переубедить упрямую Рут и добиться ее отказа от работы в газете, а, главное, ее согласия на брак.
И именно сегодня, как ему показалось, он это согласие почти получил. Только показалось, потому что на самом деле девушка лишь подтрунивала над почтенным советником, принимавшим ее шутки всерьез.
Упоенный «победой» и одурманенный винными парами, советник Кунце не спеша продвигался к своему дому, попыхивая вонючей сигарой и слегка покачиваясь.
По странному стечению обстоятельств, он шел именно по тому же пути, по которому только что прошла фрау Кун.
Дойдя до места ночного происшествия, он подумал о том, что после всякой порядочной выпивки наступает момент, когда необходимо освободиться от излишнего груза в желудке, и что темным вечером, в пустынном месте никто не обвинит советника в нарушении полицейских правил и общественной благопристойности. Одинокий фонарь показался ему вполне подходящим и приличным местом для остановки. Он подошел к нему и… внезапно зацепившись ногой за что-то мягкое, споткнулся и растянулся на тротуаре, рядом с распростертым на снегу черным предметом. Рука его, больно ушибленная при падении, попала во что-то липкое и мокрое. Придя в себя от неожиданности, он встал, потирая ушибленную руку. Поднеся ее к свету, он обрати внимание на кровь.
— Donner Wetter![3] — выругался он. — Кажется, я разбил ее до крови. Какое безобразие! Напиваются до потери сознания и валяются прямо на панели, преграждая дорогу порядочным людям. О чем думает наша полиция?
Он наклонился, чтобы рассмотреть лежащего человека и сразу же заметил седые волосы, струйку крови, бежавшую по виску.
— Женщина! Боже мой! Какое падение нравов!
Наклонившись еще ниже, советник, наконец, заметил нечто, заставившее его моментально прийти в себя и отказаться от скоропалительных выводов относительно лежащей на панели женщины. О ее состоянии красноречиво говорили запекшиеся раны на виске и шее и искаженное гримасой старческое лицо.
Советник взвизгнул, нелепо взмахнул руками и побежал по улице на подгибающихся непослушных ногах, натыкаясь на кучи аккуратно сложенного по краям снега и теряя по пути калоши.
Так он несся два квартала. Затем остановился, чтобы перевести дух, и сообразил, что бежит в сторону, противоположную его дому.
В первое мгновение он решил поскорее добраться домой, запереться на все запоры и молчать об увиденном. Но затем чувство гражданского долга и сознание несовместимости такого поступка с его званием советника и члена городской думы заставили его принять другое решение.
Он немного успокоился, даже закурил сигару, которую, правда, очень долго пытался зажечь не с того конца.
Справившись с этим нелегким делом, он направился в полицейский участок.
Весть о зверском убийстве, мгновенно облетев весь город, буквально потрясла его жителей. Редко можно было найти дом в тихом Дюссельдорфе, в котором не комментировалось бы на все лады это страшное ночное происшествие.
Советник Кунце стал героем дня. Его множество раз допрашивали в полиции, интервьюировали репортеры и, конечно, в первую очередь очаровательная Рут. Впрочем, как человек благородный, он, едва лишь выйдя ночью из полицей-президиума, позвонил ей по телефону, заставив девушку подняться с постели, и сообщил ей все, что видел.
Рут, привыкшая к ночным тревогам, моментально оделась и, розовая от сна, помчалась на такси в полицию, где у нее, как у всякого порядочного криминального репортера, были прочно налажены связи и знакомства. Короткий разговор с дежурным полицейским инспектором, беглый осмотр жертвы — и вот она уже на пути в редакцию, где глухо гудела ротационка[4] и сонные наборщики собирали и приводили в порядок наборный материал.
Она вихрем влетела в кабинет ночного редактора Пренна, уже собиравшегося уходить домой.
— Ну что? — недовольно поморщился Пренн. — Опять вы выдумали какую-нибудь сенсацию, и мне придется торчать здесь до рассвета? Ну, выкладывайте скорее ваши новости. Впрочем, газета уже сдана в набор, и вряд ли я могу быть вам чем-нибудь полезен. Придется пустить ваш материал утренним выпуском, если это в самом деле важно.
— Очень важно, Пренн, — сказала Рут, усаживаясь в мягкое кресло около письменного стола. — Сначала дайте папиросу, а потом я все расскажу. Но раньше остановите ротационку. Боюсь, что вам придется переверстать одну страницу. Убийство…
— Убийство? Хорошо. Но только, голубчик, Рут, не больше пятидесяти строк. Я даже не знаю, не ушел ли последний машинный наборщик.
Он снял телефонную трубку, перевел выключатель на надпись «ротационное отделение» и крикнул:
— Герр Кунст, остановите машину!
Глухое рычание, исходящее из подвального помещения и сотрясающее здание редакции, смолкло.
Пренн повесил трубку и быстро прошел из кабинета в типографию, хлопнув дверью.
Не дождавшись папиросы, Рут залезла в стоящую на письменном столе Пренна коробку, чиркнула спичкой, закурив, села описывать ночное происшествие.
Глава 2.
ПОЛИЦИЯ ТЕРЯЕТСЯ В ДОГАДКАХ
Утром свежие номера газеты расхватывались с боем.
Мальчикам-газетчикам почти не приходилось выкрикивать главной сенсации номера: «Убийство госпожи Кун!» Все уже знали о событии и покупали газеты только для того, чтобы лично убедиться в страшной правде, и в чаянии найти новые подробности, которые могли быть упущены при устной передаче.
Стоустая молва, как всегда, разнесла рассказ об убийстве в самые отдаленные закоулки города, варьируя его на всевозможные лады, добавляя неожиданные подробности и имена.
В морге, где лежал труп убитой, толпилось множество народу, преимущественно женщины. Они охали и ахали, качали головами, заявляя при встрече со знакомыми, что никогда бы не смогли смотреть на такой ужас, и, тем не менее, количество любопытных все же не убывало. В конце концов это паломничество в морг приняло такие большие размеры, что полиция закрыла двери и распорядилась никого больше не пропускать для осмотра тела убитой без особого разрешения полицей-президиума.
Полиция энергично производила дознание. Выяснилось, что госпожа Кун — вдова, не имевшая родных в городе. Работала она в прачечной и в злополучный вечер задержалась на работе из-за большого количества клиентов.
По словам всех ее знавших, она была женщина тихая, работящая, врагов в городе не имела, и, таким образом, всякое предположение об убийстве из мести отпадало. Конечно, не могло быть и речи о какой-либо романтической истории, так как почтенной женщине было пятьдесят шесть лет.
Медицинская экспертиза, освидетельствовавшая тело убитой, обнаружила на нем двадцать одну ножевую рану. Одна из них, нанесенная в висок, была, по мнению, врачей, смертельной.
Остальные раны в области шейных позвонков и груди убийца наносил уже тогда, когда жертва потеряла сознание.
Бессмысленная жестокость преступления заставила предполагать, что убийца — либо бежавший из больницы душевнобольной, либо внезапно помешавшийся. Но тщательный опрос всех находящихся в Дюссельдорфе и близлежащих к нему городах лечебниц для умалишенных не подтвердил первого предположения. В течение последних месяцев ни в одной из опрошенных лечебниц не было зарегистрировано случаев побегов.
Самые тщательные розыски в городе не дали никаких результатов. Было арестовано несколько подозрительных лиц, но, кроме бродяжничества, проживания без документов и других мелких проступков — полиция не могла предъявить им никаких обвинений.
Все они в более или менее короткий срок доказали свое алиби и были отпущены на свободу.
Таинственный убийца исчез бесследно. Трудно было установить — является ли он постоянным жителем города или просто случайно попал в Дюссельдорф. Но несомненным было одно. Это был душевнобольной человек, с явно выраженными садистскими наклонностями. Этот вывод вытекал из отсутствия мотивов преступления и его необычайной жестокости. На этой характеристике преступника сходились все, имевшие отношение к следствию.
Как это всегда бывает, всякая сенсация с течением времени теряет свою остроту. Самым наглядным признаком такого последовательного снижения общественного интереса к тому или иному событию служит изменение характера газетных сообщений. Колоссальные трехцицерные[5] заголовки первых двух-трех дней, красующиеся на первой странице, уступают место более мелким шрифтам, и понемногу заметки о сенсации, волновавшей умы и приводившей в содрогание население, перебираются со страницы на страницу и кончаются пятью, шестью строками петита или боргеса[6] в отделе происшествий, не выходящих за рамки самой серой обыденности.
Так, наверное, кончилось бы и дело об убийстве госпожи Кун. По крайней мере 12 февраля Рут принесла в редакцию совсем маленькую заметочку, гласившую, что расследование таинственного убийства на Шарлоттенштрассе продолжается и пока еще не дало никаких существенных результатов.
Редакторский синий карандаш черкнул на листочке сверху «боргес, хроника», и заметка была брошена на огромную кучу готового к набору материала, вместе с отчетом о собрании демобилизованных воинов, покушении на самоубийство и мелкими кражами.
Но судьбе было угодно, чтобы убийство 3-го февраля фрау Кун послужило лишь началом еще более страшных событий, потрясших сравнительно тихий и скромный Дюссельдорф и превративших его в страшное место, о котором с содроганием целый год писала вся европейская пресса.
Мальчикам-газетчикам почти не приходилось выкрикивать главной сенсации номера: «Убийство госпожи Кун!» Все уже знали о событии и покупали газеты только для того, чтобы лично убедиться в страшной правде, и в чаянии найти новые подробности, которые могли быть упущены при устной передаче.
Стоустая молва, как всегда, разнесла рассказ об убийстве в самые отдаленные закоулки города, варьируя его на всевозможные лады, добавляя неожиданные подробности и имена.
В морге, где лежал труп убитой, толпилось множество народу, преимущественно женщины. Они охали и ахали, качали головами, заявляя при встрече со знакомыми, что никогда бы не смогли смотреть на такой ужас, и, тем не менее, количество любопытных все же не убывало. В конце концов это паломничество в морг приняло такие большие размеры, что полиция закрыла двери и распорядилась никого больше не пропускать для осмотра тела убитой без особого разрешения полицей-президиума.
Полиция энергично производила дознание. Выяснилось, что госпожа Кун — вдова, не имевшая родных в городе. Работала она в прачечной и в злополучный вечер задержалась на работе из-за большого количества клиентов.
По словам всех ее знавших, она была женщина тихая, работящая, врагов в городе не имела, и, таким образом, всякое предположение об убийстве из мести отпадало. Конечно, не могло быть и речи о какой-либо романтической истории, так как почтенной женщине было пятьдесят шесть лет.
Медицинская экспертиза, освидетельствовавшая тело убитой, обнаружила на нем двадцать одну ножевую рану. Одна из них, нанесенная в висок, была, по мнению, врачей, смертельной.
Остальные раны в области шейных позвонков и груди убийца наносил уже тогда, когда жертва потеряла сознание.
Бессмысленная жестокость преступления заставила предполагать, что убийца — либо бежавший из больницы душевнобольной, либо внезапно помешавшийся. Но тщательный опрос всех находящихся в Дюссельдорфе и близлежащих к нему городах лечебниц для умалишенных не подтвердил первого предположения. В течение последних месяцев ни в одной из опрошенных лечебниц не было зарегистрировано случаев побегов.
Самые тщательные розыски в городе не дали никаких результатов. Было арестовано несколько подозрительных лиц, но, кроме бродяжничества, проживания без документов и других мелких проступков — полиция не могла предъявить им никаких обвинений.
Все они в более или менее короткий срок доказали свое алиби и были отпущены на свободу.
Таинственный убийца исчез бесследно. Трудно было установить — является ли он постоянным жителем города или просто случайно попал в Дюссельдорф. Но несомненным было одно. Это был душевнобольной человек, с явно выраженными садистскими наклонностями. Этот вывод вытекал из отсутствия мотивов преступления и его необычайной жестокости. На этой характеристике преступника сходились все, имевшие отношение к следствию.
Как это всегда бывает, всякая сенсация с течением времени теряет свою остроту. Самым наглядным признаком такого последовательного снижения общественного интереса к тому или иному событию служит изменение характера газетных сообщений. Колоссальные трехцицерные[5] заголовки первых двух-трех дней, красующиеся на первой странице, уступают место более мелким шрифтам, и понемногу заметки о сенсации, волновавшей умы и приводившей в содрогание население, перебираются со страницы на страницу и кончаются пятью, шестью строками петита или боргеса[6] в отделе происшествий, не выходящих за рамки самой серой обыденности.
Так, наверное, кончилось бы и дело об убийстве госпожи Кун. По крайней мере 12 февраля Рут принесла в редакцию совсем маленькую заметочку, гласившую, что расследование таинственного убийства на Шарлоттенштрассе продолжается и пока еще не дало никаких существенных результатов.
Редакторский синий карандаш черкнул на листочке сверху «боргес, хроника», и заметка была брошена на огромную кучу готового к набору материала, вместе с отчетом о собрании демобилизованных воинов, покушении на самоубийство и мелкими кражами.
Но судьбе было угодно, чтобы убийство 3-го февраля фрау Кун послужило лишь началом еще более страшных событий, потрясших сравнительно тихий и скромный Дюссельдорф и превративших его в страшное место, о котором с содроганием целый год писала вся европейская пресса.
Глава 3.
КАК ИСЧЕЗЛА РОЗА ОЛИГЕР
— Куда вы спешите?
Толстый полицейский инспектор Шульце, гораздо более известный под прозвищем «Мяч», улыбаясь, преградил дорогу Рут, спешившей в редакцию. В сущности, у нее не было особой необходимости торопиться туда, так как материал, собранный за день, не был сенсационным, а значит, мог быть сдан в набор через два или три часа без ущерба для дела.
Рут просто скучала без обычной редакционной обстановки и шла, чтобы поболтать о текущих газетных проблемах, обсудить последние новости с остроумным фельетонистом Дон-Диего и, кстати, немного попечатать на машинке.
— Так, никуда особенно, — ответила она, подавая Мячу маленькую руку в шерстяной перчатке. — Скучно. Материала никакого. Если так и дальше будет продолжаться, мы все умрем с голоду.
— Подождите, скоро у вас будет материал почище, чем недавнее убийство, — таинственно сказал Мяч.
Девушка вопросительно взглянула на него.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего особенного, а что? — невинно переспросил Мяч.
— Как что?! — возмутилась Рут. — О каком таком материале вы говорите? Можно подумать, что вы и есть тот таинственный убийца и собираетесь продолжать вашу «плодотворную деятельность».
Мяч усмехнулся.
— Конечно, — сказал он, закуривая, — бывали случаи, когда преступники служили в полиции и даже состояли в более высоких чинах, чем ваш покорный слуга. Но все же это больше относится к области криминальных романов, чем к действительной жизни. Поэтому вы за меня можете быть совершенно спокойны, Рут. Впрочем, ради ваших прекрасных глаз, пожалуй, и я способен был бы совершать в день по парочке убийств для того, чтобы вы могли их красочно описывать в газете. Но вряд ли я мог бы наносить при этом такое невероятное количество ран.
— Как вы можете так спокойно говорить об этом? — возмущалась Рут.
— А как вы можете так спокойно писать об этом? — в тон ей заметил Мяч. — Профессия! Ничего не поделаешь. В этом отношении мы квиты. Ни сыщик, ни репортер не должны быть особенно чувствительны — иначе они никуда не годятся. Разве можно проливать слезы, когда надо действовать?
— Это правда, — согласилась Рут. — Первое время я не могла смотреть на повешенных, утопленных, раздавленных автомобилем. А теперь уже все не так. Все это притупляется как-то. Вероятно, такое же чувство, только в гораздо более сильной степени, конечно, испытывают на фронте те, кто часто видит смерть: солдаты, сестры, врачи, санитары.
— Да-да, пожалуй, — рассеянно согласился Мяч.
— Но скажите же, пожалуйста, что вы имели в виду, говоря о каких-то предстоящих сенсациях? Пожалуйста, не делайте таинственного лица, вам это не идет. И не увиливайте от ответа:
— Что я подразумевал? Да решительно ничего. Шутка. Впрочем, не совсем шутка. Видите ли, если подойти к этому делу с логической точки зрения, то мы вправе ждать событий…
— Убийств…
— Скажем мягче… Именно событий… гм… пока… пока убийца находится на свободе и нет никаких данных для его скорого обнаружения.
— Значит, вы считаете…
— Значит, я считаю: если признать утверждение медицинских авторитетов верным, что в данном случае мы имеем дело с душевнобольным, свихнувшимся на сексуальной почве, то весьма возможно, что в ближайшие дни он снова проявит себя тем или иным способом. Не забывайте, милая Рут, что такие душевнобольные очень хитры и, кроме своего пунктика помешательства, ничем не отличаются от обычных вполне здоровых людей. В этом-то и заключается вся трудность положения: пока вы с точностью не установите факт его ненормальности — такой субъект продолжает спокойно жить среди нормальных людей и совершает свои преступления, оставаясь совершенно неуловимым. Впрочем, будем надеяться, что его скоро изловят, и ничего больше не случится.
Маленькая Роза Олигер — белокурая дочка портнихи, шла по тихой улице предместья. Был небольшой мороз, и дочка торопилась домой.
Собственно говоря, она сказала матери, что выйдет из дому минут на десять, но встретила маленькую подругу, заболталась с ней и прогуляла больше часа.
Роза перешла Шарлоттенштрассе и собиралась уже повернуть на свою улицу, недалеко от угла которой был их дом, как вдруг увидела какого-то неизвестного дядю, в черном пальто и мягкой шляпе, поманившего ее к себе.
Роза была не из робкого десятка и, полагая, что незнакомец хочет ее о чем-то спросить, подошла к нему.
— Здравствуй, деточка, — сказал незнакомец, — как тебя зовут?
— Роза. Моя мама портниха, она живет тут близко.
— Ну вот что, Роза. Ты, может быть, покажешь мне, как пройти к…
Незнакомец назвал довольно отдаленную часть города, примыкавшую к окраине. Непосредственно за ней шли пустыри и огороды.
Девочка колебалась…
— Мама велела мне поскорее возвращаться, — сказала она. — Я не знаю…
— Я тебе дам конфет, Роза. Много, много, целый килограмм.
Он распахнул пальто и вынул из внутреннего кармана объемистый сверток.
— Вот, видишь. И все это твое.
Предложение было достаточно заманчивым. Роза редко видела такое количество конфет. И к тому же что было особенного в том, что она покажет чужому дяде дорогу? Ей очень часто и раньше приходилось показывать путь приезжим.
— Ну, хорошо, идемте, — храбро заявила она. — Только это далеко.
Она пошла вперед, выбирая наиболее короткий путь. Незнакомец шел сзади на довольно почтительном расстоянии.
Вскоре они миновали зеленую черту города и свернули в пустынную улицу, тянущуюся вдоль огородов. Для того, чтобы попасть по указанному незнакомцем адресу, надо было перейти небольшой овраг и рощу, находившиеся в конце огородов.
Девочка уверенно шагала, быстро перебирая маленькими ножками и подогревая себя перспективой получения целого килограмма конфет. Ее немножко смущало возможное мамино недовольство ее долгим отсутствием, но в девятилетней головке эта мысль была тут же оттеснена мечтой о конфетах.
Наконец, они спустились в овраг.
Незнакомец, шедший все время сзади, внезапно догнал девочку и положил ей руку на плечо. Девочка от неожиданности вздрогнула.
Толстый полицейский инспектор Шульце, гораздо более известный под прозвищем «Мяч», улыбаясь, преградил дорогу Рут, спешившей в редакцию. В сущности, у нее не было особой необходимости торопиться туда, так как материал, собранный за день, не был сенсационным, а значит, мог быть сдан в набор через два или три часа без ущерба для дела.
Рут просто скучала без обычной редакционной обстановки и шла, чтобы поболтать о текущих газетных проблемах, обсудить последние новости с остроумным фельетонистом Дон-Диего и, кстати, немного попечатать на машинке.
— Так, никуда особенно, — ответила она, подавая Мячу маленькую руку в шерстяной перчатке. — Скучно. Материала никакого. Если так и дальше будет продолжаться, мы все умрем с голоду.
— Подождите, скоро у вас будет материал почище, чем недавнее убийство, — таинственно сказал Мяч.
Девушка вопросительно взглянула на него.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего особенного, а что? — невинно переспросил Мяч.
— Как что?! — возмутилась Рут. — О каком таком материале вы говорите? Можно подумать, что вы и есть тот таинственный убийца и собираетесь продолжать вашу «плодотворную деятельность».
Мяч усмехнулся.
— Конечно, — сказал он, закуривая, — бывали случаи, когда преступники служили в полиции и даже состояли в более высоких чинах, чем ваш покорный слуга. Но все же это больше относится к области криминальных романов, чем к действительной жизни. Поэтому вы за меня можете быть совершенно спокойны, Рут. Впрочем, ради ваших прекрасных глаз, пожалуй, и я способен был бы совершать в день по парочке убийств для того, чтобы вы могли их красочно описывать в газете. Но вряд ли я мог бы наносить при этом такое невероятное количество ран.
— Как вы можете так спокойно говорить об этом? — возмущалась Рут.
— А как вы можете так спокойно писать об этом? — в тон ей заметил Мяч. — Профессия! Ничего не поделаешь. В этом отношении мы квиты. Ни сыщик, ни репортер не должны быть особенно чувствительны — иначе они никуда не годятся. Разве можно проливать слезы, когда надо действовать?
— Это правда, — согласилась Рут. — Первое время я не могла смотреть на повешенных, утопленных, раздавленных автомобилем. А теперь уже все не так. Все это притупляется как-то. Вероятно, такое же чувство, только в гораздо более сильной степени, конечно, испытывают на фронте те, кто часто видит смерть: солдаты, сестры, врачи, санитары.
— Да-да, пожалуй, — рассеянно согласился Мяч.
— Но скажите же, пожалуйста, что вы имели в виду, говоря о каких-то предстоящих сенсациях? Пожалуйста, не делайте таинственного лица, вам это не идет. И не увиливайте от ответа:
— Что я подразумевал? Да решительно ничего. Шутка. Впрочем, не совсем шутка. Видите ли, если подойти к этому делу с логической точки зрения, то мы вправе ждать событий…
— Убийств…
— Скажем мягче… Именно событий… гм… пока… пока убийца находится на свободе и нет никаких данных для его скорого обнаружения.
— Значит, вы считаете…
— Значит, я считаю: если признать утверждение медицинских авторитетов верным, что в данном случае мы имеем дело с душевнобольным, свихнувшимся на сексуальной почве, то весьма возможно, что в ближайшие дни он снова проявит себя тем или иным способом. Не забывайте, милая Рут, что такие душевнобольные очень хитры и, кроме своего пунктика помешательства, ничем не отличаются от обычных вполне здоровых людей. В этом-то и заключается вся трудность положения: пока вы с точностью не установите факт его ненормальности — такой субъект продолжает спокойно жить среди нормальных людей и совершает свои преступления, оставаясь совершенно неуловимым. Впрочем, будем надеяться, что его скоро изловят, и ничего больше не случится.
Маленькая Роза Олигер — белокурая дочка портнихи, шла по тихой улице предместья. Был небольшой мороз, и дочка торопилась домой.
Собственно говоря, она сказала матери, что выйдет из дому минут на десять, но встретила маленькую подругу, заболталась с ней и прогуляла больше часа.
Роза перешла Шарлоттенштрассе и собиралась уже повернуть на свою улицу, недалеко от угла которой был их дом, как вдруг увидела какого-то неизвестного дядю, в черном пальто и мягкой шляпе, поманившего ее к себе.
Роза была не из робкого десятка и, полагая, что незнакомец хочет ее о чем-то спросить, подошла к нему.
— Здравствуй, деточка, — сказал незнакомец, — как тебя зовут?
— Роза. Моя мама портниха, она живет тут близко.
— Ну вот что, Роза. Ты, может быть, покажешь мне, как пройти к…
Незнакомец назвал довольно отдаленную часть города, примыкавшую к окраине. Непосредственно за ней шли пустыри и огороды.
Девочка колебалась…
— Мама велела мне поскорее возвращаться, — сказала она. — Я не знаю…
— Я тебе дам конфет, Роза. Много, много, целый килограмм.
Он распахнул пальто и вынул из внутреннего кармана объемистый сверток.
— Вот, видишь. И все это твое.
Предложение было достаточно заманчивым. Роза редко видела такое количество конфет. И к тому же что было особенного в том, что она покажет чужому дяде дорогу? Ей очень часто и раньше приходилось показывать путь приезжим.
— Ну, хорошо, идемте, — храбро заявила она. — Только это далеко.
Она пошла вперед, выбирая наиболее короткий путь. Незнакомец шел сзади на довольно почтительном расстоянии.
Вскоре они миновали зеленую черту города и свернули в пустынную улицу, тянущуюся вдоль огородов. Для того, чтобы попасть по указанному незнакомцем адресу, надо было перейти небольшой овраг и рощу, находившиеся в конце огородов.
Девочка уверенно шагала, быстро перебирая маленькими ножками и подогревая себя перспективой получения целого килограмма конфет. Ее немножко смущало возможное мамино недовольство ее долгим отсутствием, но в девятилетней головке эта мысль была тут же оттеснена мечтой о конфетах.
Наконец, они спустились в овраг.
Незнакомец, шедший все время сзади, внезапно догнал девочку и положил ей руку на плечо. Девочка от неожиданности вздрогнула.