Страница:
Уоррен Роберт Пенн
Цирк на чердаке
РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН
ЦИРК НА ЧЕРДАКЕ
Перевод Олеси Качановой
Уоррен нечасто обращался к малым прозаическим формам. Сборник "Цирк на чердаке" (1948) - практически единственный его опыт такого рода; две-три новеллы потом промелькнули в периодике, однако сам он, видимо, не придавал им большого значения и не включил в свои книги. На родине Уоррена ценят прежде всего как поэта, у нас он больше известен романами. "Вся королевская рать" она вышла за два года до книги рассказов, а русский перевод появился в "Новом мире" под самый конец эпохи Твардовского - оставила ясный след в сознании целого поколения, которое именуют шестидесятниками. "Потоп", самим автором явно недооцененный, стал литературным событием на тусклом фоне нашего "застоя".
В силу дурной традиции значение Уоррена преуменьшается, но понятны причины, по которым это происходит. Как всем писателям его поколения, генетически связанным с американским Югом, Уоррену приходится выдерживать сопоставление с Фолкнером. А оно едва ли кому-нибудь по силам.
Между ними двумя и правда много общего. Оба привержены своему клочку земли - только фолкнеровский находится в штате Миссисипи, а владения Уоррена расположились на границе Кентукки и Теннесси, поблизости от городка Гатри, окруженного табачными плантациями. У обоих эти две-три сотни акров, эта глухая провинция становится целой вселенной, где внимательному взгляду откроется необычайное разнообразие выразительно и точно обрисованных человеческих типов.
Оба они - и Фолкнер, и Уоррен, который был всего восемью годами младше, а писать начал практически одновременно с будущим мэтром, - мечтали об огромной фреске, сложенной из мозаики фрагментов. Фолкнер даже построил свое "Собрание рассказов" как роман в новеллах, вводя персонажи, известные по другим его произведениям, и дополняя их описание новыми эпизодами. Под пером Уоррена повесть на пятьдесят страниц вмещает несколько десятилетий биографии героев, которых автор заставил соприкоснуться с эпохальными событиями их времени, и становится чем-то вроде конспекта: из него мог бы вырасти многочастный эпос. Однако Уоррен писал и новеллы, которые представляют собой законченные миниатюры - иногда гротескные, иногда лирические. Подобно "Ежевичной зиме" или "Памяти половодья", они сразу дают почувствовать, что это проза поэта.
Было несколько тем, которые притягивали этого писателя на протяжении всего творческого пути, продолжавшегося более полувека, - они постоянно о себе напоминают и в книге "Цирк на чердаке". Уоррен писал о гнетущей бесцветности будней, которой герои тщетно пытаются противодействовать, сочиняя для себя другую - романтичную, но эфемерную - жизнь, и о травмах после первого соприкосновения с жестокостью мира. Он воссоздавал атмосферу южного захолустья, заурядность и мелочность повседневности, в которой словно бы ничего не происходит, но судьбы людей оказываются искалеченными непоправимо. Мотивы несчастья, жизненной неудачи, нежданной беды определяют у него выбор и развитие сюжета. А через перипетии предсказуемых житейских испытаний и потрясений, которыми заполняются его рассказы, через показываемое им "строгое, логичное сочленение факта с фактом" Уоррен стремится увидеть "скелет Времени". Как все писатели-южане начиная с Фолкнера, он верит, что время, собственно, ничего не прибавляет к человеческому опыту, но лишь помогает увидеть за случайным и мелким нечто существенное, повторяющееся век от века. И в этом смысле время неподвижно, словно дерево, живое и прочное. А то, что мы считаем движением времени, - это только шелест листьев, когда спокойный ветер касается его старых, узловатых ветвей.
Для воспитавшихся на новейшей литературе с ее пристрастием к минимализму, то есть к предельной скупости выразительных средств, поскольку изображаемая стандартизация и обезличенность менее всего требуют красочного изображения или нюансировки оттенков, проза Уоррена - явление другого, непривычного художественного ряда. В ней пластичные описания, интонация, которая способна становиться то проникновенной, то ироничной, ритм, отмеченный сложными модуляциями. Пренебрежение этими ее особенностями при переводе убивает весь художественный эффект: так произошло с провальной русской версией романа "Приди в зеленый дол". Почти все переводы, печатаемые в этой книжке журнала, принадлежат участникам семинара В. Голышева (переводчика "Всей королевской рати") в Литературном институте; для большинства из них это дебют в "ИЛ". Хотелось бы надеяться, что после знакомства с их работами несколько ослабнут опасения за судьбу русской переводческой традиции, очень устойчивые - и небеспочвенные - все последние годы.
Алексей Зверев
Цирк на чердаке
Допустим, что сейчас лето. Если идти с севера, то прямо с гребня горы открываются долина и Бардсвилл. Это широкая долина Кадманова ручья, которая двумя милями ниже резко спускается к реке. Справа на западе блестит серебристо-зеленая река, а дальше, в низине, - зеленовато-серебряные поля кукурузы. Облитая солнцем шоссейная дорога вьется по долине, будто брошенная на зеленое сукно размотанная кинопленка. А в конце - стальной мост над ручьем.
За ручьем - длинные, свежего кирпича строения военного завода на вспоротой и кровавой глине; в неподвижном, оцепеневшем от жары воздухе над одной из глянцевых железных труб неколебимо стоит одинокий столб дыма немыслимой высоты. Рядом - остатки мебельной фабрики (в войну здесь делали ящики под боеприпасы); угольные склады на почернелой, блестящей, как слюда, земле; путаница рельсов, стрелок и запасных путей - словно клубок обнаженных нервов, - тоже блестящих и подрагивающих в раскаленном мареве. Каменных развалин старой мельницы, что у другого конца моста, не видно. Зато видно: за ручьем и рельсами беспорядочно разбросаны хибары, трейлеры и сборные дома, куда селили в войну рабочих, а дальше разбрелись по холму хибары негритянского поселка с сумбуром веревок и жалко висящим на них бельем - импровизированные "белые флаги" среди руин. Но это пока не Бардсвилл. Бардсвилл будет еще дальше на обрывистом речном берегу.
Кадманов ручей течет на запад к реке, образуя с ней большую римскую цифру V, и у той ее части, что упирается в реку, берег высокий; подмытый известняк все еще сопротивляется разрушительному действию морозов и паводков и каждой весной гонит вздувшуюся красную реку на запад через кукурузные поля. Когда смотришь с севера, видны шпили, водонапорная башня и лилово-синие, цвета блестящей голубиной грудки, шиферные крыши, укрытые буйной курчавой зеленью; то тут, то там вдруг глянет среди деревьев матово-красный кирпич, белая стена или белый штакетник; и то и дело за много миль, на Растреклятом холме, будто гелиограф, передающий неведомый шифр, вспыхивает на солнце окно. Вот это Бардсвилл. Главный город округа Каррадерс.
Едва доберешься до гребня горы, как долина и Бардсвилл накрепко приковывают взгляд, так что можно и не заметить небольшой памятник слева от шоссе. Гранитный обелиск, футов десять высотой, почти не виден за сплошной стеной пурпурных хохолков вернонии, огненных хохолков молочая и лавровой поросли. Зато с правой стороны дороги бросается в глаза большой рекламный щит гостиницы "Каррадерс-хаус" ("В лучших традициях южного гостеприимства") и столовой, в которую приглашал, до войны 1941-1945-го, Дункан Хайнс ("Деревенский окорок - наша Specialitee"). Щит установлен на бывшем участке Сайкса, а полуразвалившийся бревенчатый дом чуть поодаль, под одиноким чахлым кипарисом, покосившийся и безглазый, задушенный цепкими лапами дикого винограда и шиповника и уходящий в землю, - это и есть Сайксов дом, приют полевок, лисицы и пары толстых черных змей, которые любят греться в солнечных лучах на каменной крышке старой цистерны. Даже мальчишки теперь туда не ходят.
Двадцать с лишним лет назад какой-то старик-бродяга забрался туда и умер. Его тело нашли почти через год, к тому времени канюки давно потеряли к нему интерес. Несколько лет после этого мальчишки ходили в жилище Сайкса, шептались в прошитом солнцем сумраке дома с дырявой крышей и, сладко замирая, слушали в тишине звук собственного дыхания. Но история эта, даже приправленная убийством, исчезла из мальчишеского фольклора Бардсвилла, и следующим поколениям мальчишек это место уже не казалось романтичным: слишком близко оно было к шоссе. Заросли и щелястые стены не могли заглушить гул моторов и блеянье гудков, а только ослабляли их.
Но имя Сэта Сайкса осталось на памятнике, рядом с именем Кассиуса Перкинса, - два бардсвилльских героя, которые, как гласит надпись на обелиске, отдали здесь жизни, чтобы спасти жизнь своим товарищам и чтобы нога захватчика никогда не осквернила родную землю. Эти слова можно прочесть, если оторвать повилику от серого гранита (привезенного из Вермонта). Памятник был воздвигнут в 1917 году на волне или всплеске неожиданного воодушевления и патриотизма, пробудившихся в дамах Бардсвилла с наступлением новой войны, войны, в которой уже объединенный народ защищал свою свободу за морями.
Летом 1917 года война по-настоящему пока не ощущалась. От бинтов, изготовляемых на собраниях Красного Креста в подвале у священника церкви Святого Луки и в помещении Баптистской воскресной школы, пользы, казалось, было не больше, чем от приготовляемых здесь же перед Рождеством корзинок для бедных. Матери и зазнобы проливали на вокзале слезы не горше, чем если бы провожали своих мальчиков в школу или колледж. На улицах Бардсвилла еще не появились пустые рукава цвета хаки. Поэтому грудь местных дам бальзаковского возраста щемило от переполнявшего их бурного бессмысленного восторга, воплотившегося наконец в обелиске. Объединенные дочери конфедерации, ревнительницы исконных добродетелей и сосуды исторического невежества, взялись собирать деньги. У Бардсвилла были герои, будут и впредь. Ждать теперь недолго. Обелиск будет вдохновлять новых героев. Вот так появился памятник, и пока на торжественном открытии мэр произносил речь, взвод новобранцев из лагеря под Кентукки, в новехонькой форме, с до блеска отмытыми лицами, стоял не шелохнувшись - с таким деревянным смущением томятся на сцене школьники во время выпускной церемонии.
Кассиус Перкинс и Сэт Сайкс погибли на старом большаке у вершины холма. Была зима 1861-1862-го, войска федералистов надвигались со стороны Кентукки. В руках янки находились уже пограничные кентуккийские города. Но у Бардсвилла имелось собственное ополчение: несколько взрослых мужчин и целая свора мальчишек, умевших гарцевать на лошади не хуже цирковых наездников и стрелять изо всего, в чем только держался порох, - война казалась им развеселым пикником, куда деспотичные мамаши не разрешали им пойти. Позже кто-то из них все-таки пошел на этот пикник. Кто-то набил мозоли на заду, проехав с Форрестом Миссисипи, Теннесси и Алабаму. Кто-то крючился в окопах под Виксбургом, злой июньский пот жег глаза и росой оседал на мягких мальчишеских бородках, и плечи ныли от непрерывной ружейной отдачи. Но единственным из бардсвилльского ополчения, кто в декабре 1861-го пошел на пикник и пробыл там до самого конца, был Кассиус Перкинс.
Пятнадцать или двадцать ополченцев, и среди них Кассиус, вечером 16 декабря 1861 года стали лагерем на холме к северу от Бардсвилла. Они подстерегали конные разъезды янки, пару раз уже наезжавшие из Кентукки. Бивак их располагался в дубовой рощице, теперь не существующей. Лошадей привязали в ряд под деревьями. Развели небольшие костры, с собой у них имелся бочонок виски. Все походило скорее на рыбалку или охотничью вылазку, и воздух уже пах Рождеством. Они казались себе настоящими мужчинами. Ощущали себя в полной безопасности. Ведь они послали на вершину двух ребят. "Дозорных", как они их гордо именовали. Сонный, полупьяный и растерянный лагерь был внезапно атакован на рассвете. Дозорных захватили врасплох, они даже не успели сделать предупредительного выстрела. Ополченцы кое-как сумели добраться до своих лошадей, вскочить на них, помотаться по холму, а затем, после краткой перестрелки, ринулись обратно в Бардсвилл. Днем, когда разъезд уже убрался в Кентукки, на холме нашли тело Кассиуса. Жена Сэта Сайкса еще раньше приволокла тело мужа домой. Никто толком не знал, что произошло, но решено было, что они спасли Бардсвилл.
Однако, когда открывали памятник, старик по имени Джейк Вели, один из тех мальчишек, пустился в воспоминания. Теперь это был старик лет за семьдесят, а на вид еще старше: засаленный рваный комбинезон, усы и подбородок перепачканы табаком, обрубок правой руки торчит из плеча, как ощипанное куриное крылышко (руку он потерял двадцать пять лет назад, когда работал тормозным кондуктором), - отброс и укор обществу, он сидел на корточках под кленом на судебном дворе, распространяя вонь давнишнего пота и дешевого виски.
- Да, - произнес он и сплюнул на жиденький дерн, вытолкнув слюну быстрым, как у змеи, движением жилистой грязной шеи, - соорудили вот памятничек Кэшу Перкинсу. Я знал его. Я там был. Был в ополчении, как все те недоноски. Солдаты, нечего сказать. Легли вон там меж дубов на холме. Теперь тех дубов нету, тридцать годков как нету. Разлеглись себе, как на охоту пришли, жрали мясо, виски пили, думали: вот мы этим янки покажем. Да уж, показали, - сказал он и на минуту замолчал, опять погрузившись в воспоминания и сивушную вонь.
Потом сказал:
- Ага, показали, держи карман шире. Валялись все пьяные, а на другой день пришли янки. Из тех недоносков половина о ружьях и не вспомнили даже. Про лошадей зато не забыли. Иначе сказать, подались в родные края. Рванули по домам. Один Кэш остался. Пьяный был. По пьяни сел на чужую лошадь. А с Майка Стаффорда норовистой гнедой кобылой справиться никто не мог, разве что сам Майк. Кэш был пьяный, но это ж как надобно напиться, чтоб в одиночку на целую шайку янки поскакать. И генерал Ли , и все эти хваленые генералы навряд ли б так смогли. И Кэш не смог. Просто гнедая кобыла понесла.
Потом сказал:
- Они ему показали. Не стали рассусоливать. Ухлопали его, да и все тут. И ни единый недоносок городской не остановился, чтоб выслушать его последние слова. Их и след простыл. Мой тоже.
Сидя под сенью кленовых, в серых воробьиных отметинах листьев, он сплюнул и произнес:
- Кэшу Перкинсу памятничек. А ведь он случайно. С тем же успехом и мне можно памятник поставить, за то, что у меня вот тут оттяпано.
Он помахал обрубком руки в обрезанном рукаве синей рубашки.
Потом сказал:
- Кэш ни одного янки не прикончил. Он приканчивал выпивку. Смелый был только пробки вытаскивать. Прикончил тогда вечером выпивки без счету и сел на чужую лошадь. На норовистую гнедую кобылу. Так что можно было б наверху памятника вырезать бутылку кукурузного виски - вроде ангела над могилой.
Но здесь, под кленом, слушать его было некому. По случаю торжественного открытия весь Бардсвилл собрался на вершине холма. Не ушли только два темнокожих мальчугана, колли, осклабленной пастью хватающая раскаленный воздух, и другой такой же, как Джейк Вели, отброс общества, который дремал на траве, укрыв лицо соломенной шляпой. Да и будь тут целый Бардсвилл, Бардсвилл не поверил бы любой правде, в порыве искренности и старческого сарказма исходящей из уст Джейка Вели. Даже когда тот нагнулся и трижды яростно хлопнул ладонью по жиденькому дерну, прохрипев: "Это правда. Ей-богу, правда! Я там был. Это правда!"
Люди не поверили бы ему и его правде, они вынужденно верили лишь тому, что не сбивало их с выбранного пути.
Но всей правды Джейк Вели не знал. Все ее знавшие - знавшие, как погиб Сэт Сайкс, - давно умерли. Правду знали янки из того разъезда и Сайксова жена, но они умерли.
У Сэта Сайкса было сто акров земли на холме; каждый год ливни срывали с вершины почву и уносили ее вдоль борозд вниз, а солнце круглое лето прокаливало известняк. Он жил в бревенчатом доме с женой и двумя детьми, и весь мир кругом ограничивался его участком. До происходящего за пределами этого мирка в огромном враждебном мире ему не было дела. На бардсвилльских улицах мужчины рассказывали ему о войне.
- Что мне за дело до вашего откола? - отвечал он и пожимал худыми плечами. - Что мне нигеры? Да пропади они вовсе, мне-то что?
Они стращали его приходом янки.
- Янки, - говорил он, - а мне что за дело? Янки, нигеры - один черт.
У него даже случилась драка не на живот, а на смерть с кем-то на улице в Бардсвилле, он был сильно избит и вернулся домой весь в крови.
Потом настала зима, и Сэт больше не ходил в Бардсвилл, он засел в своем бревенчатом доме на холме, как медведь или какой-нибудь суслик, ел наструганную ломтиками свинину от своих тощих хрюшек, которых зарезал по первому морозу, и сплюснутые кукурузные лепешки и подбрасывал в огонь охапки дров.
Потом пришли янки. Сэт Сайкс, склонившись на рассвете над очагом, чтобы раздуть огонь, услыхал выстрелы на большаке. Когда он спустился по тропинке, ополченцы уже удирали во все лопатки по склону в город, а на большаке лежало тело Кассиуса Перкинса. Кассиус Перкинс был тот человек, с кем он подрался в Бардсвилле.
Сэт вышел на большак к одетым в синее кавалеристам на неспокойных лошадях, кивнул, поздоровался. Стал над телом Кассиуса Перкинса - тот лежал растянувшись во весь рост, ничком, раскинутыми руками подгребая большак под грудь, - поковырял башмаком гравий и сказал:
- Откололись. Чего я им говорил.
Он глянул вверх на молодого мужчину со светлыми шелковистыми усиками и спросил:
- Ты капитан?
- Я лейтенант Виггинс, - ответил мужчина; его длиннополая синяя шинель казалась слишком большой для него и тяжелой, будто наброшенное на детские плечи одеяло. Когда он говорил, над желтыми усиками в тихом воздухе поднимался пар.
- Ты главный над этими ребятами?
- Я командир, - ответил молодой мужчина.
Сэт Сайкс поглядел на тело, распластанное на шоссе. Пальцем потрогал свежий шрам на подбородке: этот человек пнул его лежачего. Отвел взгляд от тела и поднял глаза на лейтенанта.
- Вы тут голодные, - не спросил, а утверждающе сказал он. - Потом прибавил: - Я дам вам мяса. Пожарите на костре. - Он кивнул в сторону рощицы, где слабо дымился последний лагерный костер.
Неловко, враскачку ступая по мерзлой щербатой земле, он свернул на тропинку. За Сэтом шагом поехал лейтенант, следом двинулись остальные. Поднялись во двор. Сэт Сайкс ушел в коптильню. Кто-то из мужчин спешился и посмотрел на деревянную кормушку возле хлева. Не успел Сэт Сайкс вернуться, как тот уже сообщал лейтенанту:
- У них кукуруза.
- Отлично, - сказал лейтенант. - Возьмите ту повозку. - Он кивнул на повозку, стоявшую возле хлева.
Когда Сэт Сайкс, с копченой свиной лопаткой в руках, вышел из коптильни, он увидел, что они запрягают в повозку его мулов.
- Что вы делаете? - воскликнул он.
Лейтенант объяснил и сказал, что ему заплатят.
- Это моя кукуруза, - ровным голосом уточнил Сэт Сайкс.
- Тебе заплатят. Я выпишу ордер.
Сэт Сайкс оглядел лейтенанта с головы до кончиков шпор. Затем не спеша повернулся, бросил копченую лопатку и направился к людям возле повозки. Он подошел к кавалеристу, державшему за узду ближайшего мула.
- Отпусти его, - сказал он.
Сэт Сайкс взял кавалериста за руку и развернул к себе. Тот махом сбил его на землю. Другой кавалерист встал над ним с карабином. Сэт Сайкс лежал на мерзлой земле и глядел, как они впрягают мулов и нагружают повозку. На шум из дома выбежала Сайксова жена. Ее схватил один из кавалеристов.
Когда повозку загрузили, лейтенант распорядился:
- Пусть поднимется.
Процессия двинулась по тропинке; лейтенант ехал впереди, рядом с ним кавалерист вел в поводу лошадь своего товарища, который теперь управлял повозкой. Два кавалериста ехали сзади. Колеса повозки поскрипывали на ухабах.
Они почти добрались до большака, как вдруг из-под земли вырос Сэт Сайкс. Он прибежал за ними по тропинке.
- Сэт! - звала его жена. - Сэт!
Ее голос тонул в чистом сером небе над огромным холмом.
Он настиг их в тот момент, когда повозка только выезжала на большак. По канаве забежал в голову колонны, кавалеристы безразлично провожали его глазами. Лейтенант повернулся в седле.
- Иди домой, - сурово приказал он.
- Это моя кукуруза! - выкрикнул Сэт Сайкс и выскочил из канавы на дорогу перед лейтенантом.
- Ступай назад! - властно и уже раздраженно прикрикнул лейтенант.
Под взглядом кавалеристов Сэт Сайкс придвинулся ближе. Вцепившись лейтенанту в ногу, он кричал:
- Это моя кукуруза!
Лейтенант нагнулся и затянутым в перчатку кулаком ударил его по голове. Лошадь отпрянула, лейтенант едва не вылетел из седла.
Но к ним уже подскочил соседний кавалерист. Свесившись с седла, он ухватил Сэта Сайкса за длинные нечесаные космы, оттянул голову назад и, аккуратно приставив к ней пистолетное дуло, нажал на спусковой крючок.
Тело обмякло и повалилось на землю между лошадьми, как мешок с кукурузными початками.
Лошади шарахнулись в сторону и стали. Глаза стрелявшего кавалериста, тускло светящиеся на мясистом бородатом лице, встретились со светлыми изумленными глазами лейтенанта.
- Я не давал команды, - неуверенно произнес лейтенант.
Бородатый кавалерист не ответил. Он взглянул на тело и угрюмо спрятал оружие в кобуру.
- Смотри! - вскрикнул лейтенант, обнаружив, что его сапоги с брюками забрызганы мозгами и кровью. - Смотри! - в его голосе смешались боль, отчаяние, ярость, он указывал на испачканные ткань и кожу. - Смотри, ты это все на меня!
Пустым утром, под взглядами пустых глаз, он перегнулся через луку седла; его рвало.
Когда разъезд уехал, жена Сэта Сайкса вышла и отволокла тело в дом.
Вот какова была правда и как Сэт Сайкс стал героем.
Опять, как в случае с Кассиусом Перкинсом, здесь оказалась замешана кукуруза, так что, возможно, в ее-то честь и следовало поставить памятник, причем не только вырезать на нем бутылку кукурузного виски Кэша, как предлагал Джейк Вели, но и окружить бутылку на вершине обелиска венком из кукурузных листьев и молодых початков, вроде тех, что выращивал у себя на холме Сэт Сайкс. Обелиск этот, с бутылкой и венком из кукурузы, никоим образом не оскорбил бы память Сэта Сайкса и Кассиуса Перкинса, равно как вообще любого когда-либо погибшего героя. Ибо вполне вероятно, что Сэт и Кэш мало чем отличались от других героев, мужчин, которые напились виски или чего-нибудь столь же крепкого, а лошадь понесла их в самую гущу неприятеля, либо тех, что пали, отстаивая кормушку с кукурузой или чем-нибудь другим, выращенным в поте лица.
Но обелиск у обочины слепящего глаза бетонного шоссе - простой столб, без бутылки и венка, только два имени и надпись, возле которых и шага не замедлишь. Вполне возможно, вы вообще его не заметите: дорога переваливает через вершину холма, и шины шипя плавно скользят в долину по мосту над Кадмановым ручьем, мимо призывной вывески клуба "Ротари" , мимо разрушенной мельницы; позади остаются военный завод, мебельная фабрика, табачные склады и угольные дворы, потом заурчавший мотор проносит вас через негритянский поселок, где по обеим сторонам бетонного полотна ветвятся между хибарами грязные дорожки и большеглазый полуголый шоколадный негритенок под кустом красных роз отнесется к вашему мимолетному появлению с философской невозмутимостью.
По холму вы выедете на площадь с бензоколонкой и пообедаете в ресторанчике с видом на реку - в январе 1862 года туда залетел снаряд с федералистской канонерки и перевернул все вверх дном. (Дальше канонерки поднялись по реке, наткнулись на ружейную пальбу местного ополчения, дали три залпа по береговым обрывам и взяли Бардсвилл.) Обед вам подаст белая девушка в зеленой форме, с кроваво-красными губами и неизменно презрительной миной: прежних ловких, проницательных, седовласых пожилых официантов-негров больше нет, приходите еще, сэр. После обеда вы подниметесь с Чилтон авеню на Растреклятый холм, а там доберетесь до шоссе 83 и повернете на юг к сердцу Южных штатов.
Растреклятый холм - самый высокий обрыв над обегающей Бардсвилл западной частью цифры V. Когда-то его покрывали леса: могучие дубы и тюльпанные деревья, а на западном уступе - над пытливо ощупывающими известняковое лицо кедрами, над широкой рекой и гущей сахарного тростника на другом берегу разместилась заросшая травой поляна. Однажды в июне 1778 или 1779 года, под вечер, на поляну вышел человек по имени Лем Лавхарт и, опершись на длинную винтовку, устремил взгляд за реку. На нем были кожаные штаны, куртка из оленьей кожи с бахромой, какие носили переселенцы, и енотовая шапка. На боку висели нож и рог для пороха, а на спине - завернутый в кожу и перетянутый ремнями тюк. Этот человек родился тридцать пять лет назад в лачуге в предгорьях Северной Каролины, пятнадцати лет убежал из дома с охотниками, торговал с индейцами чероки и спустился в большие долины за горами, гонимый каким-то жгучим смутным беспокойством, которое он не умел назвать. Зимовал он в хижине где-то на юге теперешнего Теннесси, один, а с весной двинулся на северо-запад, медленно и бесцельно петляя, словно странствуя во сне. Это был невысокий коренастый мужчина, мускулистый, но с жирком, легко и обильно потеющий. От его кожаной одежды исходил смрад зимнего лежбища, и теперь, утомленный подъемом на обрыв, он стоял на краю поляны и потел медвежьим жиром и олениной, из которых нарастил мякоть на своих широких костях.
Под обрывом он нашел ручей, подстрелил двух белок, изжарил их на костерке и поужинал; близился закат, пламенеющее светило садилось на западе за поля сахарного тростника. Он лег в траву посреди глубокого безмолвия, изредка нарушаемого плавным, убаюкивающим журчанием малиновки или самочинным взрывом птичьих трелей на соседнем кедре; и отчего-то кожаное сердце вдруг набухло и размякло у него в груди, и он заплакал.
ЦИРК НА ЧЕРДАКЕ
Перевод Олеси Качановой
Уоррен нечасто обращался к малым прозаическим формам. Сборник "Цирк на чердаке" (1948) - практически единственный его опыт такого рода; две-три новеллы потом промелькнули в периодике, однако сам он, видимо, не придавал им большого значения и не включил в свои книги. На родине Уоррена ценят прежде всего как поэта, у нас он больше известен романами. "Вся королевская рать" она вышла за два года до книги рассказов, а русский перевод появился в "Новом мире" под самый конец эпохи Твардовского - оставила ясный след в сознании целого поколения, которое именуют шестидесятниками. "Потоп", самим автором явно недооцененный, стал литературным событием на тусклом фоне нашего "застоя".
В силу дурной традиции значение Уоррена преуменьшается, но понятны причины, по которым это происходит. Как всем писателям его поколения, генетически связанным с американским Югом, Уоррену приходится выдерживать сопоставление с Фолкнером. А оно едва ли кому-нибудь по силам.
Между ними двумя и правда много общего. Оба привержены своему клочку земли - только фолкнеровский находится в штате Миссисипи, а владения Уоррена расположились на границе Кентукки и Теннесси, поблизости от городка Гатри, окруженного табачными плантациями. У обоих эти две-три сотни акров, эта глухая провинция становится целой вселенной, где внимательному взгляду откроется необычайное разнообразие выразительно и точно обрисованных человеческих типов.
Оба они - и Фолкнер, и Уоррен, который был всего восемью годами младше, а писать начал практически одновременно с будущим мэтром, - мечтали об огромной фреске, сложенной из мозаики фрагментов. Фолкнер даже построил свое "Собрание рассказов" как роман в новеллах, вводя персонажи, известные по другим его произведениям, и дополняя их описание новыми эпизодами. Под пером Уоррена повесть на пятьдесят страниц вмещает несколько десятилетий биографии героев, которых автор заставил соприкоснуться с эпохальными событиями их времени, и становится чем-то вроде конспекта: из него мог бы вырасти многочастный эпос. Однако Уоррен писал и новеллы, которые представляют собой законченные миниатюры - иногда гротескные, иногда лирические. Подобно "Ежевичной зиме" или "Памяти половодья", они сразу дают почувствовать, что это проза поэта.
Было несколько тем, которые притягивали этого писателя на протяжении всего творческого пути, продолжавшегося более полувека, - они постоянно о себе напоминают и в книге "Цирк на чердаке". Уоррен писал о гнетущей бесцветности будней, которой герои тщетно пытаются противодействовать, сочиняя для себя другую - романтичную, но эфемерную - жизнь, и о травмах после первого соприкосновения с жестокостью мира. Он воссоздавал атмосферу южного захолустья, заурядность и мелочность повседневности, в которой словно бы ничего не происходит, но судьбы людей оказываются искалеченными непоправимо. Мотивы несчастья, жизненной неудачи, нежданной беды определяют у него выбор и развитие сюжета. А через перипетии предсказуемых житейских испытаний и потрясений, которыми заполняются его рассказы, через показываемое им "строгое, логичное сочленение факта с фактом" Уоррен стремится увидеть "скелет Времени". Как все писатели-южане начиная с Фолкнера, он верит, что время, собственно, ничего не прибавляет к человеческому опыту, но лишь помогает увидеть за случайным и мелким нечто существенное, повторяющееся век от века. И в этом смысле время неподвижно, словно дерево, живое и прочное. А то, что мы считаем движением времени, - это только шелест листьев, когда спокойный ветер касается его старых, узловатых ветвей.
Для воспитавшихся на новейшей литературе с ее пристрастием к минимализму, то есть к предельной скупости выразительных средств, поскольку изображаемая стандартизация и обезличенность менее всего требуют красочного изображения или нюансировки оттенков, проза Уоррена - явление другого, непривычного художественного ряда. В ней пластичные описания, интонация, которая способна становиться то проникновенной, то ироничной, ритм, отмеченный сложными модуляциями. Пренебрежение этими ее особенностями при переводе убивает весь художественный эффект: так произошло с провальной русской версией романа "Приди в зеленый дол". Почти все переводы, печатаемые в этой книжке журнала, принадлежат участникам семинара В. Голышева (переводчика "Всей королевской рати") в Литературном институте; для большинства из них это дебют в "ИЛ". Хотелось бы надеяться, что после знакомства с их работами несколько ослабнут опасения за судьбу русской переводческой традиции, очень устойчивые - и небеспочвенные - все последние годы.
Алексей Зверев
Цирк на чердаке
Допустим, что сейчас лето. Если идти с севера, то прямо с гребня горы открываются долина и Бардсвилл. Это широкая долина Кадманова ручья, которая двумя милями ниже резко спускается к реке. Справа на западе блестит серебристо-зеленая река, а дальше, в низине, - зеленовато-серебряные поля кукурузы. Облитая солнцем шоссейная дорога вьется по долине, будто брошенная на зеленое сукно размотанная кинопленка. А в конце - стальной мост над ручьем.
За ручьем - длинные, свежего кирпича строения военного завода на вспоротой и кровавой глине; в неподвижном, оцепеневшем от жары воздухе над одной из глянцевых железных труб неколебимо стоит одинокий столб дыма немыслимой высоты. Рядом - остатки мебельной фабрики (в войну здесь делали ящики под боеприпасы); угольные склады на почернелой, блестящей, как слюда, земле; путаница рельсов, стрелок и запасных путей - словно клубок обнаженных нервов, - тоже блестящих и подрагивающих в раскаленном мареве. Каменных развалин старой мельницы, что у другого конца моста, не видно. Зато видно: за ручьем и рельсами беспорядочно разбросаны хибары, трейлеры и сборные дома, куда селили в войну рабочих, а дальше разбрелись по холму хибары негритянского поселка с сумбуром веревок и жалко висящим на них бельем - импровизированные "белые флаги" среди руин. Но это пока не Бардсвилл. Бардсвилл будет еще дальше на обрывистом речном берегу.
Кадманов ручей течет на запад к реке, образуя с ней большую римскую цифру V, и у той ее части, что упирается в реку, берег высокий; подмытый известняк все еще сопротивляется разрушительному действию морозов и паводков и каждой весной гонит вздувшуюся красную реку на запад через кукурузные поля. Когда смотришь с севера, видны шпили, водонапорная башня и лилово-синие, цвета блестящей голубиной грудки, шиферные крыши, укрытые буйной курчавой зеленью; то тут, то там вдруг глянет среди деревьев матово-красный кирпич, белая стена или белый штакетник; и то и дело за много миль, на Растреклятом холме, будто гелиограф, передающий неведомый шифр, вспыхивает на солнце окно. Вот это Бардсвилл. Главный город округа Каррадерс.
Едва доберешься до гребня горы, как долина и Бардсвилл накрепко приковывают взгляд, так что можно и не заметить небольшой памятник слева от шоссе. Гранитный обелиск, футов десять высотой, почти не виден за сплошной стеной пурпурных хохолков вернонии, огненных хохолков молочая и лавровой поросли. Зато с правой стороны дороги бросается в глаза большой рекламный щит гостиницы "Каррадерс-хаус" ("В лучших традициях южного гостеприимства") и столовой, в которую приглашал, до войны 1941-1945-го, Дункан Хайнс ("Деревенский окорок - наша Specialitee"). Щит установлен на бывшем участке Сайкса, а полуразвалившийся бревенчатый дом чуть поодаль, под одиноким чахлым кипарисом, покосившийся и безглазый, задушенный цепкими лапами дикого винограда и шиповника и уходящий в землю, - это и есть Сайксов дом, приют полевок, лисицы и пары толстых черных змей, которые любят греться в солнечных лучах на каменной крышке старой цистерны. Даже мальчишки теперь туда не ходят.
Двадцать с лишним лет назад какой-то старик-бродяга забрался туда и умер. Его тело нашли почти через год, к тому времени канюки давно потеряли к нему интерес. Несколько лет после этого мальчишки ходили в жилище Сайкса, шептались в прошитом солнцем сумраке дома с дырявой крышей и, сладко замирая, слушали в тишине звук собственного дыхания. Но история эта, даже приправленная убийством, исчезла из мальчишеского фольклора Бардсвилла, и следующим поколениям мальчишек это место уже не казалось романтичным: слишком близко оно было к шоссе. Заросли и щелястые стены не могли заглушить гул моторов и блеянье гудков, а только ослабляли их.
Но имя Сэта Сайкса осталось на памятнике, рядом с именем Кассиуса Перкинса, - два бардсвилльских героя, которые, как гласит надпись на обелиске, отдали здесь жизни, чтобы спасти жизнь своим товарищам и чтобы нога захватчика никогда не осквернила родную землю. Эти слова можно прочесть, если оторвать повилику от серого гранита (привезенного из Вермонта). Памятник был воздвигнут в 1917 году на волне или всплеске неожиданного воодушевления и патриотизма, пробудившихся в дамах Бардсвилла с наступлением новой войны, войны, в которой уже объединенный народ защищал свою свободу за морями.
Летом 1917 года война по-настоящему пока не ощущалась. От бинтов, изготовляемых на собраниях Красного Креста в подвале у священника церкви Святого Луки и в помещении Баптистской воскресной школы, пользы, казалось, было не больше, чем от приготовляемых здесь же перед Рождеством корзинок для бедных. Матери и зазнобы проливали на вокзале слезы не горше, чем если бы провожали своих мальчиков в школу или колледж. На улицах Бардсвилла еще не появились пустые рукава цвета хаки. Поэтому грудь местных дам бальзаковского возраста щемило от переполнявшего их бурного бессмысленного восторга, воплотившегося наконец в обелиске. Объединенные дочери конфедерации, ревнительницы исконных добродетелей и сосуды исторического невежества, взялись собирать деньги. У Бардсвилла были герои, будут и впредь. Ждать теперь недолго. Обелиск будет вдохновлять новых героев. Вот так появился памятник, и пока на торжественном открытии мэр произносил речь, взвод новобранцев из лагеря под Кентукки, в новехонькой форме, с до блеска отмытыми лицами, стоял не шелохнувшись - с таким деревянным смущением томятся на сцене школьники во время выпускной церемонии.
Кассиус Перкинс и Сэт Сайкс погибли на старом большаке у вершины холма. Была зима 1861-1862-го, войска федералистов надвигались со стороны Кентукки. В руках янки находились уже пограничные кентуккийские города. Но у Бардсвилла имелось собственное ополчение: несколько взрослых мужчин и целая свора мальчишек, умевших гарцевать на лошади не хуже цирковых наездников и стрелять изо всего, в чем только держался порох, - война казалась им развеселым пикником, куда деспотичные мамаши не разрешали им пойти. Позже кто-то из них все-таки пошел на этот пикник. Кто-то набил мозоли на заду, проехав с Форрестом Миссисипи, Теннесси и Алабаму. Кто-то крючился в окопах под Виксбургом, злой июньский пот жег глаза и росой оседал на мягких мальчишеских бородках, и плечи ныли от непрерывной ружейной отдачи. Но единственным из бардсвилльского ополчения, кто в декабре 1861-го пошел на пикник и пробыл там до самого конца, был Кассиус Перкинс.
Пятнадцать или двадцать ополченцев, и среди них Кассиус, вечером 16 декабря 1861 года стали лагерем на холме к северу от Бардсвилла. Они подстерегали конные разъезды янки, пару раз уже наезжавшие из Кентукки. Бивак их располагался в дубовой рощице, теперь не существующей. Лошадей привязали в ряд под деревьями. Развели небольшие костры, с собой у них имелся бочонок виски. Все походило скорее на рыбалку или охотничью вылазку, и воздух уже пах Рождеством. Они казались себе настоящими мужчинами. Ощущали себя в полной безопасности. Ведь они послали на вершину двух ребят. "Дозорных", как они их гордо именовали. Сонный, полупьяный и растерянный лагерь был внезапно атакован на рассвете. Дозорных захватили врасплох, они даже не успели сделать предупредительного выстрела. Ополченцы кое-как сумели добраться до своих лошадей, вскочить на них, помотаться по холму, а затем, после краткой перестрелки, ринулись обратно в Бардсвилл. Днем, когда разъезд уже убрался в Кентукки, на холме нашли тело Кассиуса. Жена Сэта Сайкса еще раньше приволокла тело мужа домой. Никто толком не знал, что произошло, но решено было, что они спасли Бардсвилл.
Однако, когда открывали памятник, старик по имени Джейк Вели, один из тех мальчишек, пустился в воспоминания. Теперь это был старик лет за семьдесят, а на вид еще старше: засаленный рваный комбинезон, усы и подбородок перепачканы табаком, обрубок правой руки торчит из плеча, как ощипанное куриное крылышко (руку он потерял двадцать пять лет назад, когда работал тормозным кондуктором), - отброс и укор обществу, он сидел на корточках под кленом на судебном дворе, распространяя вонь давнишнего пота и дешевого виски.
- Да, - произнес он и сплюнул на жиденький дерн, вытолкнув слюну быстрым, как у змеи, движением жилистой грязной шеи, - соорудили вот памятничек Кэшу Перкинсу. Я знал его. Я там был. Был в ополчении, как все те недоноски. Солдаты, нечего сказать. Легли вон там меж дубов на холме. Теперь тех дубов нету, тридцать годков как нету. Разлеглись себе, как на охоту пришли, жрали мясо, виски пили, думали: вот мы этим янки покажем. Да уж, показали, - сказал он и на минуту замолчал, опять погрузившись в воспоминания и сивушную вонь.
Потом сказал:
- Ага, показали, держи карман шире. Валялись все пьяные, а на другой день пришли янки. Из тех недоносков половина о ружьях и не вспомнили даже. Про лошадей зато не забыли. Иначе сказать, подались в родные края. Рванули по домам. Один Кэш остался. Пьяный был. По пьяни сел на чужую лошадь. А с Майка Стаффорда норовистой гнедой кобылой справиться никто не мог, разве что сам Майк. Кэш был пьяный, но это ж как надобно напиться, чтоб в одиночку на целую шайку янки поскакать. И генерал Ли , и все эти хваленые генералы навряд ли б так смогли. И Кэш не смог. Просто гнедая кобыла понесла.
Потом сказал:
- Они ему показали. Не стали рассусоливать. Ухлопали его, да и все тут. И ни единый недоносок городской не остановился, чтоб выслушать его последние слова. Их и след простыл. Мой тоже.
Сидя под сенью кленовых, в серых воробьиных отметинах листьев, он сплюнул и произнес:
- Кэшу Перкинсу памятничек. А ведь он случайно. С тем же успехом и мне можно памятник поставить, за то, что у меня вот тут оттяпано.
Он помахал обрубком руки в обрезанном рукаве синей рубашки.
Потом сказал:
- Кэш ни одного янки не прикончил. Он приканчивал выпивку. Смелый был только пробки вытаскивать. Прикончил тогда вечером выпивки без счету и сел на чужую лошадь. На норовистую гнедую кобылу. Так что можно было б наверху памятника вырезать бутылку кукурузного виски - вроде ангела над могилой.
Но здесь, под кленом, слушать его было некому. По случаю торжественного открытия весь Бардсвилл собрался на вершине холма. Не ушли только два темнокожих мальчугана, колли, осклабленной пастью хватающая раскаленный воздух, и другой такой же, как Джейк Вели, отброс общества, который дремал на траве, укрыв лицо соломенной шляпой. Да и будь тут целый Бардсвилл, Бардсвилл не поверил бы любой правде, в порыве искренности и старческого сарказма исходящей из уст Джейка Вели. Даже когда тот нагнулся и трижды яростно хлопнул ладонью по жиденькому дерну, прохрипев: "Это правда. Ей-богу, правда! Я там был. Это правда!"
Люди не поверили бы ему и его правде, они вынужденно верили лишь тому, что не сбивало их с выбранного пути.
Но всей правды Джейк Вели не знал. Все ее знавшие - знавшие, как погиб Сэт Сайкс, - давно умерли. Правду знали янки из того разъезда и Сайксова жена, но они умерли.
У Сэта Сайкса было сто акров земли на холме; каждый год ливни срывали с вершины почву и уносили ее вдоль борозд вниз, а солнце круглое лето прокаливало известняк. Он жил в бревенчатом доме с женой и двумя детьми, и весь мир кругом ограничивался его участком. До происходящего за пределами этого мирка в огромном враждебном мире ему не было дела. На бардсвилльских улицах мужчины рассказывали ему о войне.
- Что мне за дело до вашего откола? - отвечал он и пожимал худыми плечами. - Что мне нигеры? Да пропади они вовсе, мне-то что?
Они стращали его приходом янки.
- Янки, - говорил он, - а мне что за дело? Янки, нигеры - один черт.
У него даже случилась драка не на живот, а на смерть с кем-то на улице в Бардсвилле, он был сильно избит и вернулся домой весь в крови.
Потом настала зима, и Сэт больше не ходил в Бардсвилл, он засел в своем бревенчатом доме на холме, как медведь или какой-нибудь суслик, ел наструганную ломтиками свинину от своих тощих хрюшек, которых зарезал по первому морозу, и сплюснутые кукурузные лепешки и подбрасывал в огонь охапки дров.
Потом пришли янки. Сэт Сайкс, склонившись на рассвете над очагом, чтобы раздуть огонь, услыхал выстрелы на большаке. Когда он спустился по тропинке, ополченцы уже удирали во все лопатки по склону в город, а на большаке лежало тело Кассиуса Перкинса. Кассиус Перкинс был тот человек, с кем он подрался в Бардсвилле.
Сэт вышел на большак к одетым в синее кавалеристам на неспокойных лошадях, кивнул, поздоровался. Стал над телом Кассиуса Перкинса - тот лежал растянувшись во весь рост, ничком, раскинутыми руками подгребая большак под грудь, - поковырял башмаком гравий и сказал:
- Откололись. Чего я им говорил.
Он глянул вверх на молодого мужчину со светлыми шелковистыми усиками и спросил:
- Ты капитан?
- Я лейтенант Виггинс, - ответил мужчина; его длиннополая синяя шинель казалась слишком большой для него и тяжелой, будто наброшенное на детские плечи одеяло. Когда он говорил, над желтыми усиками в тихом воздухе поднимался пар.
- Ты главный над этими ребятами?
- Я командир, - ответил молодой мужчина.
Сэт Сайкс поглядел на тело, распластанное на шоссе. Пальцем потрогал свежий шрам на подбородке: этот человек пнул его лежачего. Отвел взгляд от тела и поднял глаза на лейтенанта.
- Вы тут голодные, - не спросил, а утверждающе сказал он. - Потом прибавил: - Я дам вам мяса. Пожарите на костре. - Он кивнул в сторону рощицы, где слабо дымился последний лагерный костер.
Неловко, враскачку ступая по мерзлой щербатой земле, он свернул на тропинку. За Сэтом шагом поехал лейтенант, следом двинулись остальные. Поднялись во двор. Сэт Сайкс ушел в коптильню. Кто-то из мужчин спешился и посмотрел на деревянную кормушку возле хлева. Не успел Сэт Сайкс вернуться, как тот уже сообщал лейтенанту:
- У них кукуруза.
- Отлично, - сказал лейтенант. - Возьмите ту повозку. - Он кивнул на повозку, стоявшую возле хлева.
Когда Сэт Сайкс, с копченой свиной лопаткой в руках, вышел из коптильни, он увидел, что они запрягают в повозку его мулов.
- Что вы делаете? - воскликнул он.
Лейтенант объяснил и сказал, что ему заплатят.
- Это моя кукуруза, - ровным голосом уточнил Сэт Сайкс.
- Тебе заплатят. Я выпишу ордер.
Сэт Сайкс оглядел лейтенанта с головы до кончиков шпор. Затем не спеша повернулся, бросил копченую лопатку и направился к людям возле повозки. Он подошел к кавалеристу, державшему за узду ближайшего мула.
- Отпусти его, - сказал он.
Сэт Сайкс взял кавалериста за руку и развернул к себе. Тот махом сбил его на землю. Другой кавалерист встал над ним с карабином. Сэт Сайкс лежал на мерзлой земле и глядел, как они впрягают мулов и нагружают повозку. На шум из дома выбежала Сайксова жена. Ее схватил один из кавалеристов.
Когда повозку загрузили, лейтенант распорядился:
- Пусть поднимется.
Процессия двинулась по тропинке; лейтенант ехал впереди, рядом с ним кавалерист вел в поводу лошадь своего товарища, который теперь управлял повозкой. Два кавалериста ехали сзади. Колеса повозки поскрипывали на ухабах.
Они почти добрались до большака, как вдруг из-под земли вырос Сэт Сайкс. Он прибежал за ними по тропинке.
- Сэт! - звала его жена. - Сэт!
Ее голос тонул в чистом сером небе над огромным холмом.
Он настиг их в тот момент, когда повозка только выезжала на большак. По канаве забежал в голову колонны, кавалеристы безразлично провожали его глазами. Лейтенант повернулся в седле.
- Иди домой, - сурово приказал он.
- Это моя кукуруза! - выкрикнул Сэт Сайкс и выскочил из канавы на дорогу перед лейтенантом.
- Ступай назад! - властно и уже раздраженно прикрикнул лейтенант.
Под взглядом кавалеристов Сэт Сайкс придвинулся ближе. Вцепившись лейтенанту в ногу, он кричал:
- Это моя кукуруза!
Лейтенант нагнулся и затянутым в перчатку кулаком ударил его по голове. Лошадь отпрянула, лейтенант едва не вылетел из седла.
Но к ним уже подскочил соседний кавалерист. Свесившись с седла, он ухватил Сэта Сайкса за длинные нечесаные космы, оттянул голову назад и, аккуратно приставив к ней пистолетное дуло, нажал на спусковой крючок.
Тело обмякло и повалилось на землю между лошадьми, как мешок с кукурузными початками.
Лошади шарахнулись в сторону и стали. Глаза стрелявшего кавалериста, тускло светящиеся на мясистом бородатом лице, встретились со светлыми изумленными глазами лейтенанта.
- Я не давал команды, - неуверенно произнес лейтенант.
Бородатый кавалерист не ответил. Он взглянул на тело и угрюмо спрятал оружие в кобуру.
- Смотри! - вскрикнул лейтенант, обнаружив, что его сапоги с брюками забрызганы мозгами и кровью. - Смотри! - в его голосе смешались боль, отчаяние, ярость, он указывал на испачканные ткань и кожу. - Смотри, ты это все на меня!
Пустым утром, под взглядами пустых глаз, он перегнулся через луку седла; его рвало.
Когда разъезд уехал, жена Сэта Сайкса вышла и отволокла тело в дом.
Вот какова была правда и как Сэт Сайкс стал героем.
Опять, как в случае с Кассиусом Перкинсом, здесь оказалась замешана кукуруза, так что, возможно, в ее-то честь и следовало поставить памятник, причем не только вырезать на нем бутылку кукурузного виски Кэша, как предлагал Джейк Вели, но и окружить бутылку на вершине обелиска венком из кукурузных листьев и молодых початков, вроде тех, что выращивал у себя на холме Сэт Сайкс. Обелиск этот, с бутылкой и венком из кукурузы, никоим образом не оскорбил бы память Сэта Сайкса и Кассиуса Перкинса, равно как вообще любого когда-либо погибшего героя. Ибо вполне вероятно, что Сэт и Кэш мало чем отличались от других героев, мужчин, которые напились виски или чего-нибудь столь же крепкого, а лошадь понесла их в самую гущу неприятеля, либо тех, что пали, отстаивая кормушку с кукурузой или чем-нибудь другим, выращенным в поте лица.
Но обелиск у обочины слепящего глаза бетонного шоссе - простой столб, без бутылки и венка, только два имени и надпись, возле которых и шага не замедлишь. Вполне возможно, вы вообще его не заметите: дорога переваливает через вершину холма, и шины шипя плавно скользят в долину по мосту над Кадмановым ручьем, мимо призывной вывески клуба "Ротари" , мимо разрушенной мельницы; позади остаются военный завод, мебельная фабрика, табачные склады и угольные дворы, потом заурчавший мотор проносит вас через негритянский поселок, где по обеим сторонам бетонного полотна ветвятся между хибарами грязные дорожки и большеглазый полуголый шоколадный негритенок под кустом красных роз отнесется к вашему мимолетному появлению с философской невозмутимостью.
По холму вы выедете на площадь с бензоколонкой и пообедаете в ресторанчике с видом на реку - в январе 1862 года туда залетел снаряд с федералистской канонерки и перевернул все вверх дном. (Дальше канонерки поднялись по реке, наткнулись на ружейную пальбу местного ополчения, дали три залпа по береговым обрывам и взяли Бардсвилл.) Обед вам подаст белая девушка в зеленой форме, с кроваво-красными губами и неизменно презрительной миной: прежних ловких, проницательных, седовласых пожилых официантов-негров больше нет, приходите еще, сэр. После обеда вы подниметесь с Чилтон авеню на Растреклятый холм, а там доберетесь до шоссе 83 и повернете на юг к сердцу Южных штатов.
Растреклятый холм - самый высокий обрыв над обегающей Бардсвилл западной частью цифры V. Когда-то его покрывали леса: могучие дубы и тюльпанные деревья, а на западном уступе - над пытливо ощупывающими известняковое лицо кедрами, над широкой рекой и гущей сахарного тростника на другом берегу разместилась заросшая травой поляна. Однажды в июне 1778 или 1779 года, под вечер, на поляну вышел человек по имени Лем Лавхарт и, опершись на длинную винтовку, устремил взгляд за реку. На нем были кожаные штаны, куртка из оленьей кожи с бахромой, какие носили переселенцы, и енотовая шапка. На боку висели нож и рог для пороха, а на спине - завернутый в кожу и перетянутый ремнями тюк. Этот человек родился тридцать пять лет назад в лачуге в предгорьях Северной Каролины, пятнадцати лет убежал из дома с охотниками, торговал с индейцами чероки и спустился в большие долины за горами, гонимый каким-то жгучим смутным беспокойством, которое он не умел назвать. Зимовал он в хижине где-то на юге теперешнего Теннесси, один, а с весной двинулся на северо-запад, медленно и бесцельно петляя, словно странствуя во сне. Это был невысокий коренастый мужчина, мускулистый, но с жирком, легко и обильно потеющий. От его кожаной одежды исходил смрад зимнего лежбища, и теперь, утомленный подъемом на обрыв, он стоял на краю поляны и потел медвежьим жиром и олениной, из которых нарастил мякоть на своих широких костях.
Под обрывом он нашел ручей, подстрелил двух белок, изжарил их на костерке и поужинал; близился закат, пламенеющее светило садилось на западе за поля сахарного тростника. Он лег в траву посреди глубокого безмолвия, изредка нарушаемого плавным, убаюкивающим журчанием малиновки или самочинным взрывом птичьих трелей на соседнем кедре; и отчего-то кожаное сердце вдруг набухло и размякло у него в груди, и он заплакал.