Страница:
Вероятно, причиной такого расцвета рыцарства в Прибалтике послужила также чума, известная как Черная Смерть, что на треть сократила население Европы. От эпидемии сгинули целые семейства, оставив свои богатства наследникам, склонным больше тратиться и меньше заботиться о будущем. «Ешь, пей и веселись» – вот был их девиз. Другим следствием эпидемии стала возросшая набожность. Походы в Пруссию отвечали обоим запросам.
Хотя число крестоносцев на этот раз так и не достигло численности походов в предыдущие века, рыцари-крестоносцы отнюдь не были редкими на дорогах Европы. Неудивительно, что в прологе к «Кентерберийским рассказам» Чосера появились следующие строки:
Расцвет литературного сочинительства был краток. Оно пустило ростки в конце XIII века, пришло к полному расцвету еще до середины следующего столетия, быстро увяло и зачахло после фатальных событий 1410 года. Списки книг, хранившихся в различных монастырях и частных библиотеках, дают повод предположить, что дело, скорее, в том, что авторы их столкнулись с ограниченностью интересов военного ордена, а не в том, что они потеряли интерес к литературе. В 1394 году существовало мало крупных библиотек. Мариенбургское собрание из сорока одной книги на латыни и двенадцати на немецком языке было немаленькой библиотекой по стандартам Северной Европы.
Общей целью всех этих писателей было сочинение стихов, побуждающих читателей и слушателей к тому, чтобы повторить или даже превзойти деяния предшественников. В монастырях было обычной практикой, когда во время трапезы при общем безмолвии кто-нибудь из священников читал вслух жития святых, отрывки из Библии или истории ордена. Приоритет отдавался книгам Старого Завета (Юдифь, Эзра, Ниемия, Давид, Иов, Маккавеи и т. п.), которые были более близки военному ордену, чем Новый Завет. Можно без преувеличения сказать, что средневековому миру более подходил Старый, а не Новый Завет. И ни об одном из средневековых сообществ нельзя утверждать это с такой справедливостью, как о Тевтонском ордене. Рыцарям было легко понимать таких людей, как Моисей, Соломон и Давид. Правила из Книги судий напоминали статуты, которым рыцари следовали в своей повседневной жизни. Рыцарям было легко ухватить суть борьбы между богоизбранным народом и множеством врагов.
Куда менее применим к их жизни был Новый Завет. Хотя они и преклонялись перед миссией Христа, его чудесами и тем, что он был распят, все же им легче было представить себя участниками Армагеддона. Соответственно прозаическая версия Апокалипсиса была одним из первых переводов в ордене. Легенды о святых, особенно мучениках, также были популярны среди рыцарей. В ордене отмечалась память местной святой – Доротеи (умерла в 1394 году в Мариенбурге) и делались записи о приписываемых ей чудесах в назидание потомкам.
Эта литература получила мало распространения за пределами ордена. Образование было областью епископов и каноников. Священник получал степень магистра теологии, чтобы претендовать на повышения в церковной иерархии и, возможно, стать епископом, а рыцарь просто слушал популярные истории и баллады. Гуманитарное образование было делом будущего; литература изучалась как пояснение к грамматике, а затем обычно тут же забрасывалась. Но при этом год за годом сотни молодых честолюбивых людей из Пруссии и Ливонии ехали учиться за границу, в основном в Италию, где располагались самые лучшие и знаменитые университеты. Больше всего студентов привлекала Болонья, хотя многие ехали и в немецкие университеты, которые начали учреждать во второй половине XIV века. Тевтонские рыцари обдумывали вопрос основания собственного университета в Кульме и в 1386 году даже получили на это папское разрешение, но дальше дело так и не пошло.
В заключение можно сказать, что Пруссия прошла в Средние века свой религиозный и философский Ренессанс, впечатляющий своими устремлениями и достижениями, но довольно ограниченный.
Вспомним, что полное название ордена было Немецкий орден Госпиталя Святой Марии в Иерусалиме. Орден считал Непорочную Деву идеальной женщиной и посвящал себя служению ей. Современный литературный историк находит эту черту столь выраженной, что замечает: «Кажется, что ни один из рыцарей Девы Марии не мог представить себе литературное произведение, в котором не фигурировал бы образ Богоматери».
Значение этого почитания Девы Марии и нескольких других святых женского пола (Варвары, Доротеи) сегодня трудно понять полностью. Несомненно, оно было частично сублимацией сексуальных источников в религиозные действа. Борьба за сохранение целомудрия была непрестанной. Этому процессу помогали постоянные физические нагрузки во время охоты и военных тренировок, простая еда, строгий распорядок дня, посещение церковных служб днем и ночью, посты и караулы. К тому же поощрялось личное благочестие, связанное с преданностью по отношению к Деве и святым, которые представляли дом, любовь и будущую загробную жизнь. Также почитание Девы Марии было логичной кульминацией обычной романтической поэзии, которая возносила женские добродетели столь высоко, что никто из смертных не мог соответствовать им. Эта идеализация легко трансформировалась в обобщенный совершенный образ матери – матери Господа. Наконец, Дева Мария имела и чисто религиозное значение как мать Бога, вмешиваясь, чтобы защитить и спасти страдающее человечество. И строгости повседневной жизни, и возможную смерть на поле брани воины ордена воспринимали как добровольные муки, посвященные ей.
В 1389 году один из западных авторов, пропагандировавший крестовые походы, Филипп де Мезьер, составил описание священных войн в Прибалтике, используя следующий прием. Ему во сне является Священное Провидение и ведет его по миру в сопровождении Истинной Правды и ее придворных дам: Справедливости, Мира и Милосердия. Как образец рыцарской литературы это произведение имело свою ценность, но источником, вдохновившим его создание, была Франция, а не Пруссия, и оно только косвенно отражало рыцарские ценности Тевтонского ордена.
Тевтонским рыцарям нравилась и другая литература, но предпочитали они истории собственных авторов, наполненные описаниями битв, подвигов, юмористических случаев и коротких историй, отражавших справедливость Господа и ограниченную способность человека понять, почему порой Он дарует победу, а порой – поражение. Истории из войн на границе Самогитии были детальными и подробными, дающими уроки, применимые и в будущих сражениях.
Орден был щедрым покровителем поэзии. Казначейская книга в Мариенбурге 1399-1409 гг. хранит многочисленные записи о выдаче платы жонглерам и шутам, певцам и ораторам, музыкантам и прочим, кто увеселял рыцарей ордена и его гостей. Впрочем, возможно, эти записи больше отражают жизнь резиденции Великого магистра более позднего времени. Считать, что она отражает жизнь 1350 года, было бы, пожалуй, сомнительным анахронизмом.
Многочисленные поэмы упоминают музыку, песни и танцы. Женщины отсутствовали на увеселениях, организуемых орденом, и хотя историк, работавший в более поздний период, упоминает эпизод, описывающий Винриха фон Книпроде, который вводит даму в зал, чтобы открыть танцевальный вечер, этот эпизод, разумеется, следует рассматривать как исключение. Танцы также устраивались светской знатью и горожанами, когда крестоносцы останавливались у них по дороге в Кенигсберг. Нередко артистов для этих празднеств предоставляли сами крестоносцы из знаменитых дворов Европы, которые отправлялись в поход со своими лучшими музыкантами и певцами. Это повышало престиж рыцарей-крестоносцев и помогало им коротать за пирами и праздниками долгие вечера северной зимы. Французский поэт Гийом де Машо, известный и за пределами своей страны, также побывал в Пруссии в эти годы. У рыцарей ордена были и свои барабанщики, горнисты и флейтисты, которые сопровождали их в каждой кампании. Ни одно вторжение в земли язычников не обходилось без рокота барабанов и звона медных гонгов. Но это была военная музыка, а не театральное представление. Наконец, существовала музыка для частых молитв и месс. В больших монастырях месса сопровождалась хоровым пением, а священники ордена бесплатно учили сыновей горожан, которые и пели на религиозных службах.
Глава восьмая
Брызги воды с рук священника и необходимость изредка выслушивать службы на непонятном языке под непривычную музыку были для Миндаугаса единственным неприятным моментом в смене религиозных убеждений (не считая необходимости объяснить свое решение жрецам и знати). Не будучи многоженцем и не придерживаясь какой-либо религиозной доктрины, языческой или христианской, Миндаугас жил практически прежней жизнью. Этот скептицизм не слишком нравился тевтонским рыцарям – обращение, основанное на политике, зиждется на очень зыбкой почве. И в начале 60-х годов XIII века Миндаугас счел, что неудобства перехода в христианство перевешивают преимущества. Он вернулся к язычеству практически с тем же энтузиазмом, с которым ранее пал в объятия католической церкви, – это казалось ему лучшим способом примирится с теми из литовской знати, кто восхищался, глядя как самогитийские язычники громят войска крестоносцев. Впрочем, смена религии ненадолго помогла Миндаугасу: вскоре он был убит своими врагами из числа соплеменников. Однако его отречение от католической церкви кардинально изменило ход истории в Прибалтике, который, как одно время казалось, был предопределен. Преемники Миндаугаса оставались язычниками еще более века в основном потому, что большинство их подданных верило, что их боги приносят им победу в бою, а также потому, что многочисленные русские подданные литовской короны предпочитали временно находиться под властью язычников, чем принять помощь католиков. Гедиминас (родился в 1257 году, Великий князь с 1316 по 1341 год) был исключительно прагматичным правителем. Его наследники также следовали этому правилу. Возможно, нигде больше в Европе не правила династия, столь последовательно подчинявшая свои поступки собственным интересам. Они не желали рисковать своим положениям в русских землях, обратившись в католичество, но позволяли католикам верить, что готовы принять католицизм и лишь агрессия Тевтонского ордена мешает им спасти свою душу.
Литовские правители именовали себя Великими князьями, этот титул был знаком их русским подданным. Но теоретический титул мало что значил. Большинство сторонников и слуг оставались верными династии Гедиминаса из-за семейных связей, должностей и наград, а не из религиозных традиций. Многие из литовской знати получили православное крещение, чтобы удовлетворить чаяния русских жителей в городах, где они правили или командовали гарнизонами. Многие женились на христианках, как православных, так и католичках. Но остальные оставались язычниками. Без сомнения, язычество имело для них немало привлекательных сторон, в числе которых было то, что Литвой продолжали бы править литовцы. Важно было и то, что самогиты признали бы только язычника-правителя из центральной части Литвы. Слабого христианского правителя они отвергли бы так же, как отвергли и могущественного Миндаугаса. Язычество отнюдь не умирало в Самогитии, напротив, ему следовали со всей страстью, подобной той, что испытывают подчас необразованные и не склонные к терпимости фундаменталисты нынешних дней.
Когда язычники вернулись к власти, они сожгли католический собор в Вильнюсе, засыпали его руины песком и возвели там капище Перкунаса. Это капище, посвященное богу-громовержцу, было, вероятно, столь же внове язычникам, как и христианский собор, так как традиционно язычники проводили свои обряды в священных рощах. Возможно, это объясняет причину того, что каменное сооружение не имело крыши, представляя собой ступенчатую пирамиду с 12 ступенями, ведущими к огромному алтарю. Там, вероятно, стояла деревянная статуя бога, а жрецы поддерживали постоянный огонь. Из этого можно сделать предположение, что язычество представляло собой динамично развивающееся верование, перенимающее некоторые черты соперничающих с ней религий.
Наследники Гедиминаса гордились своей терпимостью к другим религиям. Они, конечно, верили в своих богов, но вовсе не желали навязывать свою религию другим или даже предлагать ее им. Великие князья Литвы позволяли францисканским монахам держать в Вильнюсе часовню для нужд католических купцов и посланников. Лишь однажды францисканцы пострадали за веру, приняв мученическую смерть. Еще более терпимо литовские правители относились к православным священникам по той причине, что многие их подданные были православными. Некоторые из татарских телохранителей князей были мусульманами и жили своими обособленными сообществами. Такая политика – когда правительства договаривались с лидерами меньшинств, которые уже сами следили за выполнением спускаемых сверху законов и указов, просуществовала в Восточной и Центральной Европе до самой Второй мировой войны.
Этот прагматизм литовских князей не должен вводить нас в заблуждение. Средневековая терпимость к обособленным группам не то же самое, что современная терпимость к личности или терпимость мусульман к иноверцам, за которой слишком часто кроется лишь позволение тем жить людьми второго сорта. Для своего времени это была великодушная терпимость, достойная хвалы.
Благоразумные герцоги и архиепископы предпочитали оставаться в своих владениях, ожидая исхода событий.
В результате тевтонские рыцари не могли собрать коалицию, подобную той, что одерживала победы всего несколькими годами раньше. Рижане и их архиепископ стали для них врагами, а немецкая знать в Ливонии, как, впрочем, и местные племена, были озабочены междоусобицей в этих краях. Крестоносцы из Германии и Польши годами не появлялись в этих землях Правители Мазовии и Галиции с Волынью, что участвовали в кампаниях в Судавии, не были заинтересованы в продолжении войны к северу от Немана. А орден уже не мог собрать в Самогитии силы, достаточные, чтобы подавить язычников, поддерживавших мятежи в Пруссии и Ливонии.
Самотиты постепенно начали делать ставку на князя Витениса (1295-1316), причем ни одно решение не принималось без того, чтобы жрец не бросил жребий, испрашивая у богов совета. Теперь объединенные войска язычников ударили по принявшим христианство местным жителям Земгаллии, Курляндии и Самландии, а орден практически ничего не мог с этим поделать. Эта проблема стала столь серьезной, что после 1300 года каждый новый Великий магистр отправлялся в северные земли, чтобы на месте изучить, как обстоят дела. И каждый из них, в свою очередь, приходил к выводу, что проблему можно решить не военными, а политическими путями. Решением проблемы было бы устранение из рядов вражеской коалиции архиепископа Риги и его сограждан. А это было легче сделать из Авиньона, чем из Мариенбурга, поэтому Великие магистры регулярно возвращались в Империю, чтобы посоветоваться с ведущими политическими и церковными деятелями.
Патрули ордена, охранявшие границы Пруссии от вторжений и совершавшие небольшие рейды в литовские земли, заставляли часть язычников стеречь собственные поля и деревни. Основными базами орденских патрулей был Рагнит, расположенный на левом берегу Немана примерно в шестидесяти милях от устья реки, и, удаленный почти на такое же расстояние от него Кенигсберг на реке Прегель, а также замок у Мемеля, охранявший устье Курляндского залива и прибрежную дорогу в Ливонию. Эти три пункта образовывали треугольник, обозначавший присутствие крестоносцев в долине реки. Поддерживаемый еще одним хорошо укрепленным замком у Тильзита ниже по течению реки, гарнизон Рагнита нес на себе основную тяжесть пограничной войны. Для рейдов за дикру кастелян Рагнита призывал протекторов Самландии и Натангии с их местными войсками. Основным методом ведения войны было угонять скот, жечь дома и посевы и захватывать в плен всех, кто не успел укрыться в лесах. По меркам тех лет такая война была внешне в рамках морали. В эпоху, когда крепости были практически неприступны, а войскам приходилось платить из добычи, изматывание противника было единственно практичной стратегией. Более того, все оправдывали свои жестокие поступки достойной целью – покончить с набегами на христианские земли и уничтожить язычество.
Подобные патрули несли службу также на южной и восточной границах Ливонии. Базировались они в Гольдингене[54], Митау[55], Динабурге, Розиттене[56], Мариенхаузене[57] и Нойхаузене[58]. Ливонский магистр к тому времени переселил земгаллийцев на север, на земли вокруг Литвы, а их родные края превратились в пустоши, чащобы и болота, по которым странствовали лишь опытные и безжалостные разведчики обеих сторон. Никто, кроме них, больше не появлялся в этом регионе. Зимой, чтобы установить связь с Пруссией, ливонскому магистру приходилось посылать всадников через Курляндию, а потом вдоль побережья к Мемелю. Передавать же послания через капитанов судов, отправлявшихся из ливонских портов, было рискованно, потому что Рига постоянно враждовала с орденом, а купцы придерживались своих интересов.
Проповедники крестовых походов годами втолковывали христианам, что враги Креста – враги и Господами человека. Следовательно, язычники, мусульмане, схизматики и еретики не имели права на существование. Они были опасны для христианства, и их нужно было уничтожать «как паршивую овцу, дабы спасти здоровых». Сомнения, если они и возникали в головах людей, быстро разрешались представителями церкви, которые провозглашали, что любая война между христианами и неверными – война справедливая и достойное средство для защиты и распространения христианства. Цитируя блаженного Августина, они заявляли, что сама жизнь язычников греховна, вне зависимости от их дел – добрых или злых, потому что все, что они ни делают, они творят, не зная истинного Господа. Язычников даже не стоило бы приводить к христианству силой, им лишь следовало позволять выжить, как иудеям, в надежде, что их потомки со временем будут обращены и потому спасены. Тем временем язычникам не позволялось играть в обществе какую бы то ни было роль, исполнение которой могло бы вызвать восхищение христиан. Так что христианам следовало лишать язычников власти и имущества, гордости и престижа. Из этого следовало, что язычники Самогитии не имели права на независимое государство, особенно такое, где бы они преследовали христиан и мешали миссионерам. Именно на основе этих рассуждений в 1226 году император Фридрих II издал Золотую буллу в Римини, отдавая Пруссию и прочие языческие земли Тевтонскому ордену, а папа Александр IV (1254-1261) наградил их всеми землями, что они смогут покорить. Более того, поскольку язычники были опасными врагами христианства, часто совершавшими набеги на Польшу, Пруссию и Ливонию, папа благословил вечный крестовый поход, а императоры побуждали знать и рыцарей принять крест против язычников. Религиозным долгом всех христиан было помочь одолеть опасных язычников. Доминиканские монахи, эти проповедники любого крестового похода, состоявшие в самом престижном ордене того времени, говорили потенциальным добровольцам, что в тот момент, когда крестоносцы поражают врагов Господа, души последних отправляются прямо в ад[59].
Но гораздо проще было проповедовать крестовый поход и набирать крестоносцев, чем поймать самогита, чтобы убить его. Жители этой области Литвы переселились с востока в низины к северу от Немана и почти достигли побережья. Они жили в осушенных долинах, которые были расположены среди пересеченной местности. Их укрывали болота, полные комаров, и густые леса: это создавало вокруг них естественный барьер. Эти чащобы и трясины были практически безлюдны и не тронуты деятельностью человека из-за религиозных верований, включавших лесных богов и духов в обширный пантеон. Из-за боязни нападений воинственных соседей самогиты устраивали обширные засеки, отчего леса вокруг мест их обитания становились еще более непроходимыми. После появления Крестоносцев эти места превратились в то, что стало называться дикрой. Небольшие отряды, часто состоявшие из местных жителей, веками страдавших от литовских набегов, уничтожали отдельные поселения. Самогиты в отличие от литовцев центральных областей не имели эффективной системы сбора налогов или военной службы, которые бы позволили поддерживать отдельные замки как базы для разведывательных отрядов. В течение нескольких лет западные поселения, уязвимые для нападений из Мемеля и Курляндии, были заброшены, а уцелевшие жители переселились вглубь лесов. Заброшенные поля вскоре снова стали лесами. Со временем вдоль границы, разделявшей прусские в ливонские христианские земли и Литву, протянулась так называемая дикра – полоса диких лесов, достигавшая девяноста миль в ширину, через которую вели лишь редкие тропы.
Хотя число крестоносцев на этот раз так и не достигло численности походов в предыдущие века, рыцари-крестоносцы отнюдь не были редкими на дорогах Европы. Неудивительно, что в прологе к «Кентерберийским рассказам» Чосера появились следующие строки:
Англичане часто рассматривали крестовые походы как религиозное паломничество во имя непорочной Девы Марии и святого Георгия. Рыцари-паломники часто встречались и на дорогах Франции и Германии. Это были особенные паломники: они путешествовали не босиком, в бедности и смирении, но с помпой и церемониями, и их занятием были не молитвы и посты, но пиры и изысканные приемы. Участники этих походов были воплощением рыцарства, пышности и похвальбы. Опытные ветераны европейских войн собирались, чтобы поучаствовать в пирах и охотах, а также заслужить духовную награду, которая перевесила бы их прежние грехи. Молодые оруженосцы толпами устремлялись в Пруссию в надежде быть произведенными в рыцари известным воителем, возможно, даже каким-либо королем или герцогом.
Тот рыцарь был достойный человек.
С тех пор как в первый он ушел избег,
Не посрамил он рыцарского рода;
Любил он честь, учтивость и свободу;
Усердный был и ревностный вассал.
И редко кто в стольких краях бывал.
Крещеные и даже басурмане
Признали доблести его на поле брани.
Он с королем Александрию брал,
На орденских пирах он восседал
Вверху стола, был гостем в замках прусских[52],
Ходил он на Литву, ходил на русских,
А мало кто – тому свидетель бог —
Из рыцарей тем похвалиться мог[53].
Рыцарство в прусской литературе
Дух рыцарства прославлялся в поэзии и в прозе. В Пруссии он уже вызвал всплеск литературного творчества, особенно между 1320 и 1345 годами, когда рыцари и священники сочиняли религиозные и исторические произведения умеренного качества, но имеющие большое местное значение. Воодушевляемые примером двух Великих магистров Лютера фон Брауншвейга и Дитриха фон Альтенберга – оба были сочинителями,– прусские писатели составляли жития святых, переводили отдельные отрывки из Библии, а также составляли историю крестовых походов в Прибалтике. Эти авторы, сочинявшие на своих родных средне– и верхнегерманских диалектах, привлекают внимание скорее своими честолюбивыми поэтическими замыслами, чем их успешным воплощением. Впрочем, этого следовало ожидать от людей, не имевших навыков в риторике. Сила этих произведений скорее в их страстности, чем в отвлеченном созерцании. Можно невысоко оценивать их поэтическое значение, но следует изумляться, что эти люди вообще пытались создавать литературу. Война обычно плохо сочетается с тонким литературным вкусом. Легче было бы просто перенять рыцарские и духовные творения родных земель, но тевтонские рыцари не сделали этого. Творить литературу для них было потребностью.Расцвет литературного сочинительства был краток. Оно пустило ростки в конце XIII века, пришло к полному расцвету еще до середины следующего столетия, быстро увяло и зачахло после фатальных событий 1410 года. Списки книг, хранившихся в различных монастырях и частных библиотеках, дают повод предположить, что дело, скорее, в том, что авторы их столкнулись с ограниченностью интересов военного ордена, а не в том, что они потеряли интерес к литературе. В 1394 году существовало мало крупных библиотек. Мариенбургское собрание из сорока одной книги на латыни и двенадцати на немецком языке было немаленькой библиотекой по стандартам Северной Европы.
Общей целью всех этих писателей было сочинение стихов, побуждающих читателей и слушателей к тому, чтобы повторить или даже превзойти деяния предшественников. В монастырях было обычной практикой, когда во время трапезы при общем безмолвии кто-нибудь из священников читал вслух жития святых, отрывки из Библии или истории ордена. Приоритет отдавался книгам Старого Завета (Юдифь, Эзра, Ниемия, Давид, Иов, Маккавеи и т. п.), которые были более близки военному ордену, чем Новый Завет. Можно без преувеличения сказать, что средневековому миру более подходил Старый, а не Новый Завет. И ни об одном из средневековых сообществ нельзя утверждать это с такой справедливостью, как о Тевтонском ордене. Рыцарям было легко понимать таких людей, как Моисей, Соломон и Давид. Правила из Книги судий напоминали статуты, которым рыцари следовали в своей повседневной жизни. Рыцарям было легко ухватить суть борьбы между богоизбранным народом и множеством врагов.
Куда менее применим к их жизни был Новый Завет. Хотя они и преклонялись перед миссией Христа, его чудесами и тем, что он был распят, все же им легче было представить себя участниками Армагеддона. Соответственно прозаическая версия Апокалипсиса была одним из первых переводов в ордене. Легенды о святых, особенно мучениках, также были популярны среди рыцарей. В ордене отмечалась память местной святой – Доротеи (умерла в 1394 году в Мариенбурге) и делались записи о приписываемых ей чудесах в назидание потомкам.
Эта литература получила мало распространения за пределами ордена. Образование было областью епископов и каноников. Священник получал степень магистра теологии, чтобы претендовать на повышения в церковной иерархии и, возможно, стать епископом, а рыцарь просто слушал популярные истории и баллады. Гуманитарное образование было делом будущего; литература изучалась как пояснение к грамматике, а затем обычно тут же забрасывалась. Но при этом год за годом сотни молодых честолюбивых людей из Пруссии и Ливонии ехали учиться за границу, в основном в Италию, где располагались самые лучшие и знаменитые университеты. Больше всего студентов привлекала Болонья, хотя многие ехали и в немецкие университеты, которые начали учреждать во второй половине XIV века. Тевтонские рыцари обдумывали вопрос основания собственного университета в Кульме и в 1386 году даже получили на это папское разрешение, но дальше дело так и не пошло.
В заключение можно сказать, что Пруссия прошла в Средние века свой религиозный и философский Ренессанс, впечатляющий своими устремлениями и достижениями, но довольно ограниченный.
Дева Мария
В литературе ордена заметно отсутствие любовной поэзии, которая преобладала при дворах, где рыцари проводили свою молодость. Этот факт говорит о строгостях религиозной жизни в ордене, где исторически сложилось так, что идеалом женщины был образ Девы Марии, которая высоко чтилась тевтонскими рыцарями.Вспомним, что полное название ордена было Немецкий орден Госпиталя Святой Марии в Иерусалиме. Орден считал Непорочную Деву идеальной женщиной и посвящал себя служению ей. Современный литературный историк находит эту черту столь выраженной, что замечает: «Кажется, что ни один из рыцарей Девы Марии не мог представить себе литературное произведение, в котором не фигурировал бы образ Богоматери».
Значение этого почитания Девы Марии и нескольких других святых женского пола (Варвары, Доротеи) сегодня трудно понять полностью. Несомненно, оно было частично сублимацией сексуальных источников в религиозные действа. Борьба за сохранение целомудрия была непрестанной. Этому процессу помогали постоянные физические нагрузки во время охоты и военных тренировок, простая еда, строгий распорядок дня, посещение церковных служб днем и ночью, посты и караулы. К тому же поощрялось личное благочестие, связанное с преданностью по отношению к Деве и святым, которые представляли дом, любовь и будущую загробную жизнь. Также почитание Девы Марии было логичной кульминацией обычной романтической поэзии, которая возносила женские добродетели столь высоко, что никто из смертных не мог соответствовать им. Эта идеализация легко трансформировалась в обобщенный совершенный образ матери – матери Господа. Наконец, Дева Мария имела и чисто религиозное значение как мать Бога, вмешиваясь, чтобы защитить и спасти страдающее человечество. И строгости повседневной жизни, и возможную смерть на поле брани воины ордена воспринимали как добровольные муки, посвященные ей.
В 1389 году один из западных авторов, пропагандировавший крестовые походы, Филипп де Мезьер, составил описание священных войн в Прибалтике, используя следующий прием. Ему во сне является Священное Провидение и ведет его по миру в сопровождении Истинной Правды и ее придворных дам: Справедливости, Мира и Милосердия. Как образец рыцарской литературы это произведение имело свою ценность, но источником, вдохновившим его создание, была Франция, а не Пруссия, и оно только косвенно отражало рыцарские ценности Тевтонского ордена.
Тевтонским рыцарям нравилась и другая литература, но предпочитали они истории собственных авторов, наполненные описаниями битв, подвигов, юмористических случаев и коротких историй, отражавших справедливость Господа и ограниченную способность человека понять, почему порой Он дарует победу, а порой – поражение. Истории из войн на границе Самогитии были детальными и подробными, дающими уроки, применимые и в будущих сражениях.
Орден был щедрым покровителем поэзии. Казначейская книга в Мариенбурге 1399-1409 гг. хранит многочисленные записи о выдаче платы жонглерам и шутам, певцам и ораторам, музыкантам и прочим, кто увеселял рыцарей ордена и его гостей. Впрочем, возможно, эти записи больше отражают жизнь резиденции Великого магистра более позднего времени. Считать, что она отражает жизнь 1350 года, было бы, пожалуй, сомнительным анахронизмом.
Многочисленные поэмы упоминают музыку, песни и танцы. Женщины отсутствовали на увеселениях, организуемых орденом, и хотя историк, работавший в более поздний период, упоминает эпизод, описывающий Винриха фон Книпроде, который вводит даму в зал, чтобы открыть танцевальный вечер, этот эпизод, разумеется, следует рассматривать как исключение. Танцы также устраивались светской знатью и горожанами, когда крестоносцы останавливались у них по дороге в Кенигсберг. Нередко артистов для этих празднеств предоставляли сами крестоносцы из знаменитых дворов Европы, которые отправлялись в поход со своими лучшими музыкантами и певцами. Это повышало престиж рыцарей-крестоносцев и помогало им коротать за пирами и праздниками долгие вечера северной зимы. Французский поэт Гийом де Машо, известный и за пределами своей страны, также побывал в Пруссии в эти годы. У рыцарей ордена были и свои барабанщики, горнисты и флейтисты, которые сопровождали их в каждой кампании. Ни одно вторжение в земли язычников не обходилось без рокота барабанов и звона медных гонгов. Но это была военная музыка, а не театральное представление. Наконец, существовала музыка для частых молитв и месс. В больших монастырях месса сопровождалась хоровым пением, а священники ордена бесплатно учили сыновей горожан, которые и пели на религиозных службах.
Глава восьмая
Литовское Испытание
Экспансия Литвы
В середине XIII века тевтонские рыцари добились обращения в христианство своего смертельного врага – Миндаугаса – и короновали его как первого короля Литвы. Они совершили это, как обычно происходило в этих краях, убедив литовского вождя, что лучше иметь крестоносцев союзниками, чем врагами. С помощью ордена или, благодаря исчезновению угрозы вторжения на его земли братьев-рыцарей с севера и запада Миндаугас смог расширить свои владения в сторону Руси, которой угрожали татары. Литовское княжество выросло широкой дугой с северо-востока на юго-запад.Брызги воды с рук священника и необходимость изредка выслушивать службы на непонятном языке под непривычную музыку были для Миндаугаса единственным неприятным моментом в смене религиозных убеждений (не считая необходимости объяснить свое решение жрецам и знати). Не будучи многоженцем и не придерживаясь какой-либо религиозной доктрины, языческой или христианской, Миндаугас жил практически прежней жизнью. Этот скептицизм не слишком нравился тевтонским рыцарям – обращение, основанное на политике, зиждется на очень зыбкой почве. И в начале 60-х годов XIII века Миндаугас счел, что неудобства перехода в христианство перевешивают преимущества. Он вернулся к язычеству практически с тем же энтузиазмом, с которым ранее пал в объятия католической церкви, – это казалось ему лучшим способом примирится с теми из литовской знати, кто восхищался, глядя как самогитийские язычники громят войска крестоносцев. Впрочем, смена религии ненадолго помогла Миндаугасу: вскоре он был убит своими врагами из числа соплеменников. Однако его отречение от католической церкви кардинально изменило ход истории в Прибалтике, который, как одно время казалось, был предопределен. Преемники Миндаугаса оставались язычниками еще более века в основном потому, что большинство их подданных верило, что их боги приносят им победу в бою, а также потому, что многочисленные русские подданные литовской короны предпочитали временно находиться под властью язычников, чем принять помощь католиков. Гедиминас (родился в 1257 году, Великий князь с 1316 по 1341 год) был исключительно прагматичным правителем. Его наследники также следовали этому правилу. Возможно, нигде больше в Европе не правила династия, столь последовательно подчинявшая свои поступки собственным интересам. Они не желали рисковать своим положениям в русских землях, обратившись в католичество, но позволяли католикам верить, что готовы принять католицизм и лишь агрессия Тевтонского ордена мешает им спасти свою душу.
Литовские правители именовали себя Великими князьями, этот титул был знаком их русским подданным. Но теоретический титул мало что значил. Большинство сторонников и слуг оставались верными династии Гедиминаса из-за семейных связей, должностей и наград, а не из религиозных традиций. Многие из литовской знати получили православное крещение, чтобы удовлетворить чаяния русских жителей в городах, где они правили или командовали гарнизонами. Многие женились на христианках, как православных, так и католичках. Но остальные оставались язычниками. Без сомнения, язычество имело для них немало привлекательных сторон, в числе которых было то, что Литвой продолжали бы править литовцы. Важно было и то, что самогиты признали бы только язычника-правителя из центральной части Литвы. Слабого христианского правителя они отвергли бы так же, как отвергли и могущественного Миндаугаса. Язычество отнюдь не умирало в Самогитии, напротив, ему следовали со всей страстью, подобной той, что испытывают подчас необразованные и не склонные к терпимости фундаменталисты нынешних дней.
Когда язычники вернулись к власти, они сожгли католический собор в Вильнюсе, засыпали его руины песком и возвели там капище Перкунаса. Это капище, посвященное богу-громовержцу, было, вероятно, столь же внове язычникам, как и христианский собор, так как традиционно язычники проводили свои обряды в священных рощах. Возможно, это объясняет причину того, что каменное сооружение не имело крыши, представляя собой ступенчатую пирамиду с 12 ступенями, ведущими к огромному алтарю. Там, вероятно, стояла деревянная статуя бога, а жрецы поддерживали постоянный огонь. Из этого можно сделать предположение, что язычество представляло собой динамично развивающееся верование, перенимающее некоторые черты соперничающих с ней религий.
Наследники Гедиминаса гордились своей терпимостью к другим религиям. Они, конечно, верили в своих богов, но вовсе не желали навязывать свою религию другим или даже предлагать ее им. Великие князья Литвы позволяли францисканским монахам держать в Вильнюсе часовню для нужд католических купцов и посланников. Лишь однажды францисканцы пострадали за веру, приняв мученическую смерть. Еще более терпимо литовские правители относились к православным священникам по той причине, что многие их подданные были православными. Некоторые из татарских телохранителей князей были мусульманами и жили своими обособленными сообществами. Такая политика – когда правительства договаривались с лидерами меньшинств, которые уже сами следили за выполнением спускаемых сверху законов и указов, просуществовала в Восточной и Центральной Европе до самой Второй мировой войны.
Этот прагматизм литовских князей не должен вводить нас в заблуждение. Средневековая терпимость к обособленным группам не то же самое, что современная терпимость к личности или терпимость мусульман к иноверцам, за которой слишком часто кроется лишь позволение тем жить людьми второго сорта. Для своего времени это была великодушная терпимость, достойная хвалы.
Попытки крестоносцев возобновить священную войну
Раздор в рядах крестоносцев положил конец той череде успехов, что характеризовала конец XIII века. Как только магистр Пруссии получил под свой контроль дикру (дикие пущи между Литвой и Мазовией.– Пер.), а магистр Ливонии покорил земгальцев, обе части ордена перешли к оборонительной стратегии. Тому были веские причины. Польша продолжала объединяться, Рига и ее архиепископ снова были на грани мятежа, сама католическая церковь была в смятении из-за похищения Бонифация VIII и переноса Святого Престола в Авиньон. Ситуация в Священной Римской империи также была слишком нестабильной, чтобы Великий магистр мог установить крепкие личные связи, подобные тем, что связывали орден с Оттокаром Богемским.Благоразумные герцоги и архиепископы предпочитали оставаться в своих владениях, ожидая исхода событий.
В результате тевтонские рыцари не могли собрать коалицию, подобную той, что одерживала победы всего несколькими годами раньше. Рижане и их архиепископ стали для них врагами, а немецкая знать в Ливонии, как, впрочем, и местные племена, были озабочены междоусобицей в этих краях. Крестоносцы из Германии и Польши годами не появлялись в этих землях Правители Мазовии и Галиции с Волынью, что участвовали в кампаниях в Судавии, не были заинтересованы в продолжении войны к северу от Немана. А орден уже не мог собрать в Самогитии силы, достаточные, чтобы подавить язычников, поддерживавших мятежи в Пруссии и Ливонии.
Самотиты постепенно начали делать ставку на князя Витениса (1295-1316), причем ни одно решение не принималось без того, чтобы жрец не бросил жребий, испрашивая у богов совета. Теперь объединенные войска язычников ударили по принявшим христианство местным жителям Земгаллии, Курляндии и Самландии, а орден практически ничего не мог с этим поделать. Эта проблема стала столь серьезной, что после 1300 года каждый новый Великий магистр отправлялся в северные земли, чтобы на месте изучить, как обстоят дела. И каждый из них, в свою очередь, приходил к выводу, что проблему можно решить не военными, а политическими путями. Решением проблемы было бы устранение из рядов вражеской коалиции архиепископа Риги и его сограждан. А это было легче сделать из Авиньона, чем из Мариенбурга, поэтому Великие магистры регулярно возвращались в Империю, чтобы посоветоваться с ведущими политическими и церковными деятелями.
Патрули ордена, охранявшие границы Пруссии от вторжений и совершавшие небольшие рейды в литовские земли, заставляли часть язычников стеречь собственные поля и деревни. Основными базами орденских патрулей был Рагнит, расположенный на левом берегу Немана примерно в шестидесяти милях от устья реки, и, удаленный почти на такое же расстояние от него Кенигсберг на реке Прегель, а также замок у Мемеля, охранявший устье Курляндского залива и прибрежную дорогу в Ливонию. Эти три пункта образовывали треугольник, обозначавший присутствие крестоносцев в долине реки. Поддерживаемый еще одним хорошо укрепленным замком у Тильзита ниже по течению реки, гарнизон Рагнита нес на себе основную тяжесть пограничной войны. Для рейдов за дикру кастелян Рагнита призывал протекторов Самландии и Натангии с их местными войсками. Основным методом ведения войны было угонять скот, жечь дома и посевы и захватывать в плен всех, кто не успел укрыться в лесах. По меркам тех лет такая война была внешне в рамках морали. В эпоху, когда крепости были практически неприступны, а войскам приходилось платить из добычи, изматывание противника было единственно практичной стратегией. Более того, все оправдывали свои жестокие поступки достойной целью – покончить с набегами на христианские земли и уничтожить язычество.
Подобные патрули несли службу также на южной и восточной границах Ливонии. Базировались они в Гольдингене[54], Митау[55], Динабурге, Розиттене[56], Мариенхаузене[57] и Нойхаузене[58]. Ливонский магистр к тому времени переселил земгаллийцев на север, на земли вокруг Литвы, а их родные края превратились в пустоши, чащобы и болота, по которым странствовали лишь опытные и безжалостные разведчики обеих сторон. Никто, кроме них, больше не появлялся в этом регионе. Зимой, чтобы установить связь с Пруссией, ливонскому магистру приходилось посылать всадников через Курляндию, а потом вдоль побережья к Мемелю. Передавать же послания через капитанов судов, отправлявшихся из ливонских портов, было рискованно, потому что Рига постоянно враждовала с орденом, а купцы придерживались своих интересов.
Проповедники крестовых походов годами втолковывали христианам, что враги Креста – враги и Господами человека. Следовательно, язычники, мусульмане, схизматики и еретики не имели права на существование. Они были опасны для христианства, и их нужно было уничтожать «как паршивую овцу, дабы спасти здоровых». Сомнения, если они и возникали в головах людей, быстро разрешались представителями церкви, которые провозглашали, что любая война между христианами и неверными – война справедливая и достойное средство для защиты и распространения христианства. Цитируя блаженного Августина, они заявляли, что сама жизнь язычников греховна, вне зависимости от их дел – добрых или злых, потому что все, что они ни делают, они творят, не зная истинного Господа. Язычников даже не стоило бы приводить к христианству силой, им лишь следовало позволять выжить, как иудеям, в надежде, что их потомки со временем будут обращены и потому спасены. Тем временем язычникам не позволялось играть в обществе какую бы то ни было роль, исполнение которой могло бы вызвать восхищение христиан. Так что христианам следовало лишать язычников власти и имущества, гордости и престижа. Из этого следовало, что язычники Самогитии не имели права на независимое государство, особенно такое, где бы они преследовали христиан и мешали миссионерам. Именно на основе этих рассуждений в 1226 году император Фридрих II издал Золотую буллу в Римини, отдавая Пруссию и прочие языческие земли Тевтонскому ордену, а папа Александр IV (1254-1261) наградил их всеми землями, что они смогут покорить. Более того, поскольку язычники были опасными врагами христианства, часто совершавшими набеги на Польшу, Пруссию и Ливонию, папа благословил вечный крестовый поход, а императоры побуждали знать и рыцарей принять крест против язычников. Религиозным долгом всех христиан было помочь одолеть опасных язычников. Доминиканские монахи, эти проповедники любого крестового похода, состоявшие в самом престижном ордене того времени, говорили потенциальным добровольцам, что в тот момент, когда крестоносцы поражают врагов Господа, души последних отправляются прямо в ад[59].
Но гораздо проще было проповедовать крестовый поход и набирать крестоносцев, чем поймать самогита, чтобы убить его. Жители этой области Литвы переселились с востока в низины к северу от Немана и почти достигли побережья. Они жили в осушенных долинах, которые были расположены среди пересеченной местности. Их укрывали болота, полные комаров, и густые леса: это создавало вокруг них естественный барьер. Эти чащобы и трясины были практически безлюдны и не тронуты деятельностью человека из-за религиозных верований, включавших лесных богов и духов в обширный пантеон. Из-за боязни нападений воинственных соседей самогиты устраивали обширные засеки, отчего леса вокруг мест их обитания становились еще более непроходимыми. После появления Крестоносцев эти места превратились в то, что стало называться дикрой. Небольшие отряды, часто состоявшие из местных жителей, веками страдавших от литовских набегов, уничтожали отдельные поселения. Самогиты в отличие от литовцев центральных областей не имели эффективной системы сбора налогов или военной службы, которые бы позволили поддерживать отдельные замки как базы для разведывательных отрядов. В течение нескольких лет западные поселения, уязвимые для нападений из Мемеля и Курляндии, были заброшены, а уцелевшие жители переселились вглубь лесов. Заброшенные поля вскоре снова стали лесами. Со временем вдоль границы, разделявшей прусские в ливонские христианские земли и Литву, протянулась так называемая дикра – полоса диких лесов, достигавшая девяноста миль в ширину, через которую вели лишь редкие тропы.