Успенский А.. Переподготовка

Успенский А
Переподготовка

   А. УСПЕНСКИЙ
   ПЕРЕПОДГОТОВКА
   
   ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
   Предлагаемая читателю повесть А. Успенского "Переподготовка" является опытом художественной сатиры на некоторые стороны провинциальной жизни эпохи нашей революции. Как всякая сатира повесть А. Успенского построена на преднамеренном выделении одних черт и явлений и затенении других. Разумеется, октябрьская революция даже в глухой провинции не сводилась ни к торжеству комиссаров Лбовых, Молчальников и "беспартийных марксистов" Ижехерувимских, ни к "шкрабьему" житью-бытью. В конечном итоге в нашей провинции ход революции определялся диктатурой рабочего класса. Наша провинция вписала в великую книгу Октября свои героические страницы; иначе центр не одержал бы побед над врагами нового демоса. Но российский Головотяпск сплошь и рядом вносил в революцию и свое головотяпское, окуровское, гоголевское. В этой мере должны быть общественно и художественно оправданы и признаны своевременными такие вещи как повесть А. Успенского.
   I
   Пред глазами уездные, привычные картины: пробежала собака, понюхала тумбу, фыркнула и продолжала свой путь дальше; изголодавшаяся корова протрусила к крестьянской телеге, набитой сеном, и на глазах у всех совершила тот поступок, который, пожалуй только коровам и сходит вполне безопасно; провезли пьяного лесничего после кутежа в трактирчике Фрумкина; прошел в щеголеватых зеркальных сапогах комиссар, направляясь, повидимому, по весьма важному делу; подрались две базарных торговки; остановился неподалеку с миловидной барышней комсомолец и, под впечатлением комсомольской пасхи, доказывал ей, что нет бога. Но выражение его глаз, лица говорило, что бог то для него есть и даже очень близко от него. Барышня это понимала, и щечки ее горели, и глаза струились.
   Азбукин всегда умилялся, созерцая панораму своего родного города. Вот где Россия, матушка - Русь, думал он. Серая, грязная, а всетаки наша, родная. Что значат перед ней большие города, с их гамом, возней и шумихой! А здесь - зеркало русской жизни.
   Отсель грозить мы будем шведу,
   исподволь в его уме - уме пушкиниста - возник пушкинский стих.
   Помыслив обо всем этом, Азбукин сунул руку в карман пальто, но не затем, чтобы вынуть платок и высморкаться. Нет, носовых платков он давно уже не имел и сморкался демократическим способом, "по-русски". Азбукин сунул руку машинально. В кармане его пальцы нащупали бумагу, и тогда он вспомнил, что эту бумагу, полчаса назад, ткнул ему секретарь наробраза: - Прочитайте; вот вам удовольствие. - И, помолчав, добавил: - Но удовольствие ниже среднего, - вас собираются в переплет взять.
   - Бывали мы в переплетах - ответил Азбукин, взял бумагу и опустил ее в карман, расчитывая внимательно прочесть наедине, дома. Потом последовала беседа с секретарем, даже с самим заведующим о введении в нормальное русло ученических кружков, которые покамест занимаются тем, что бьют окна во время уроков и устраивают такой шум, что заниматься невозможно. Заведующий отделом, большой сторонник и насадитель кружков, сравнил подобное школьное явление с весенним половодьем, после которого вода всегда же сбывает, и Азбукин, сам ценивший поэтические образы, с этим согласился.
   - Кружки развивают самодеятельность учащихся! - патетически воскликнул заведующий. - Они могут сделать, - понимаете-ли, - то, чего не сделать вам, педагогам.
   Азбукин и с этим согласился, - самодеятельность он тоже ставил высоко. Но сразу же задал вопрос:
   - На какие же средства вставить разбитые стекла? Не может ли отдел этого сделать?
   Но отдел был беден, и заведующий был заданным вопросом приведен в некоторое смущение. Он даже призадумался. Лишь после его осенила счастливая мысль:
   - Знаете, теперь весна... Так, ведь?
   Заведующий при этих словах осклабился. Очевидно, слово "весна" вызывало у него представление не об одних только разбитых школьных стеклах, а и о предметах более приятных.
   - За весной же последует лето, - продолжал заведующий. - Так ведь?
   Он нарочно тянул, смаковал свою мысль, - продлить наслаждение, - но Азбукин был нетерпелив и потому вставил:
   - А за летом следует осень, потом - зима.
   Лицо заведующего погасло.
   - Не то, не то! Вы не так понимаете меня. Зачем же осень и зима? Ведь, теперь весна, а за весной - последует лето.
   - Ну да, лето, - поддакнул Азбукин, желая попасть в тон начальству.
   - А раз лето, то на что же стекла? - сказал заведующий.
   Азбукин настолько был ошарашен мудростью заведующего, что язык у него не повернулся, чтобы заикнуться еще о чем-либо - о кружках, стеклах, об осени, зиме.
   Выйдя из кабинета заведующего, Азбукин подошел к барышне-бухгалтерше, отличавшейся неприступностью.
   - Как же насчет жалованья-то? - спросил он осторожно и ласково вместе.
   - Насчет жалованья? - недовольно фыркнула крепость, - ишь чего захотели!
   - Да я думал... - еще более ласково и приветливо продолжал Азбукин.
   - Вот и не думайте, - еще более грозно надвинулась крепость.
   - Да я не буду... извините, - совсем уже сдаваясь, пролепетал Азбукин.
   - Жалованье вы получите на следующей неделе.
   - А сколько? - полюбопытствовал осмелевший Азбукин.
   - По рассчету 160 миллионов в месяц. Вероятно, ячменем.
   - Да, ведь, это же мало. Ведь, самый последний служащий больше получает. Ведь, сторож исполкома больше получает...
   - А вы - шкраб, - неожиданно сурово хлопнула крепость, - тоже захотели!
   Тут только, Азбукин, понял всю неуместность своей горделивой попытки сравнять себя со сторожем исполкома и - умолк.
   Что-ж, верно, шкраб, - горько подумал он. - Ведь, "сторож" звучит гордо, - его можно даже переделать в величавое: страж. Кстати, вспомнился стих Пушкина:
   - Маститый страж страны державной.
   А шкраб? И звучит-то даже не по-человечески, а напоминает какое-то животное, не то ползающее по земле, не то живущее в воде. Животного этого Азбукин никак не мог досконально припомнить, не взирая на все потуги, потому что в естествоведении был слаб.
   Пробыв в задумчивости несколько более четверти часа (тут он, не желая того, сопоставил себя с Сократом, который мог целые сутки пробыть в этом состоянии), Азбукин решил выйти из отдела. А на улице его ждало солнце, такое ласковое. Теперь, вытаскивая бумагу из кармана и припомнив все, что пришлось ему пережить в отделе, Азбукин всю свою нежность перенес на солнышко, которое не строило каверз, как секретарь отдела, не важничало, как заведующий, и не открывало и не захлопывало ворот, как неприступная крепость.
   - Милое, - с чувством помыслил о дневном светиле Азбукин, оно одинаково проливает благодать и на сторожа исполкома, и на несчастного шкраба. Если бы люди брали с него пример!
   Той порой он окончательно извлек из кармана бумагу и начал читать.
   По мере чтения, глаза Азбукина расширялись, и интерес к читаемому настолько усилился, что он даже и не заметил, как кое-кто из прохожих, тут же рядом несколько раз чихнул. А обыкновенно он не упускал случая, если кто-нибудь по близости от него чихал, вежливо пожелать: будьте здоровы.
   Бумага была циркуляром о переподготовке учителей. Она озадачила, ошеломила Азбукина.
   Чтобы придти в себя, Азбукин по складам, водя пальцем, прочел ее заглавие:
   ГОЛОВОТЯПСК.
   Головотяпскому Уоно
   И тоже по складам, только с большим почтением, повернув бумагу на бок, прочитал резолюцию своего заведующего уоно:
   исполнить
   Азбукин давно привык к субординации, и начальнические слова теперь для него так же выразительно и ярко горели на бумаге, присланной из губоно, как радуга горит, сквозит и млеет на покрытом тучами небе.
   Раз исполнить - значит дело свято. - Да и какой же я дурак, - в мыслях обругал он себя, - разве можно не исполнять повелений высшего начальства, - губоно? Так, значит надо!
   И Азбукин принялся внимательно читать циркуляр. Губернский отдел народного образования извещал, что он высылает несколько равновеликих по духу (да, там было употреблено такое звучное выражение) библиотек для прочтения их шкрабами Головотяпского уезда за летние каникулы.
   Азбукин пробежал заглавия книг. Их было 13. Тринадцать, - суеверно испугался Азбукин. Постепенно, однако, испуг его из мистического перешел в рассудочный. Эти 13 книг надо прочесть летом, когда шкрабам и законом и традицией полагается отдыхать от школы, от своих любезных воспитанников, от их самоуправления, кружков, разбитых стекол исписанных стен и т.д. А тут вместо отдыха, на! Положим, книжки-то не особенно увесистые, - одну Азбукин даже просматривал как-то, но всетаки.
   Азбукин стал было уже успокаиваться, прибегнув к обычно, успокаивавшей его думе: и не такая еще беда может приключиться с людьми. Но в это время запущенная в тот же карман рука нашарила там... опять лист бумаги. На листе был обозначен тот же адрес, что и ранее, и та же начальственная надпись заведующего уоно:
   исполнить
   И трактовал этот лист тоже о переподготовке. Перечислялись здесь книги, которые Азбукин должен был изучить вслед за 13-ю и обнаружить знакомство с ними на осенних испытаниях. Это были: книга Меймана и других авторов.
   II
   Погруженный в уныние, Азбукин и не заметил, как к нему подошел служащий финотдела Налогов. Налогов был одет в добропорядочное демисезонное пальто. На голове его была шляпа, подобная тем, которые в прошлом году к празднику Интернационала получили все головотяпские комиссары. На ногах у Налогова были ботинки, но не женские, а мужские, и на ботинках лаком отливали новые галоши. В руках Налогов держал портфель, запиравшийся даже на ключ.
   - Голопуп, - раздалось над самым ухом шкраба.
   - А-а! Это ты! - воскликнул Азбукин и глубоко поджал под себя теткины ботинки, мешковато и неловко посторонившиеся ослепительно сиявших галош подошедшего.
   Налогов был товарищем Азбукина по школе. Они вместе учились в городском училище и вместе окончили одногодичные педагогические курсы. Но Налогов не пожелал быть учителем - наставлять "всякое дубье", и начал служить в казначействе.
   Одной из существенных черт Налогова была его любовь врать, и - в это вранье, в эту ложь он крепко затем верил. Его прижимали к стене, уличали, но он всегда настаивал на своем, да так твердо, так божился, что спорившие с ним не знали, что и думать: такой невероятный факт! Во время европейской войны, приехав с фронта, Налогов рассказывал неслыханное о своей отваге: выходило, что он с ротой задерживал неприятельский корпус. В начале революции он рассказывал, что был избран комиссаром энской армии, часто встречался и разговаривал за-панибрата с Керенским, и Керенский, обыкновенно, соглашался с ним. - Вы, Александр Федорович, не знаете нашего солдата, - предоставьте это нам, проведшим с ним целые годы на фронте в окопах. - Я, Андрей Иванович, всецело на вас полагаюсь, - отвечал Керенский, - за вами фронт, как за каменной стеной.
   После октябрьского переворота, сильно перетасовавшего людей, оба товарища крепко держались насиженных мест: Азбукин - школы, а Налогов уфинотдела. До пришествия нэпа дела у них шли почти одинаково.
   - Дохлое, брат, твое дело! - встречая Азбукина, язвил его Налогов.
   - А твое разве не дохлое? - не без той же занозы возражал ему Азбукин, отхватавший три лета босиком по улицам Головотяпска, по целым неделям не видавший хлеба и питавшийся одной картошкой.
   - Хорошо, вон, в милиции, в военкоме: там пайки честь-честью, - заявлял Налогов, кушавший в самое голодное время хлеб (и даже без примеси льняного семени). Босиком Налогов совсем не ходил: летом носил сандалии, - а зимой ходил больше в валенках. Обзавелся он также костюмом из домотканного крестьянского сукна и дубленым полушубком, а также хорошие одежды припрятал в места, хотя и не отдаленные, но надежные.
   Налогов искренне считал себя за интеллигента. После октябрьской революции, среди интеллигенции стало модным ходить в церковь, а в губернском городе даже два доктора и один инженер приняли священный сан. Налогов охотно принялся за обиванье папертей церкви, куда раньше заглядывал чрезвычайно редко. - Мы, интеллигенты за бога, - распинался он на церковных собраниях, и головотяпские мещане прониклись уважением к Налогову настолько, что избрали его в церковный совет.
   - Равенство, - говорил Азбукин с достоинством. - Голодаем, но все. Поголодаем, зато после будет лучше, - нашим детям, скажем.
   Практичный Налогов, угощая его самогонкой, попрекал и укорял его не однажды:
   - Брось ты слюни разводить! Жри.
   С нэпом шкрабьи дела нисколько не улучшились. Правда, возникла как будто надежда на родителей. Но родители в школьном деле продолжали держаться - так было куда выгоднее - принципов военного коммунизма.
   Той порой дела Налогова явно поправились.
   Положение служащих уфинотдела с каждым днем улучшалось. Первым подарком нэпа было ниспослание сверхурочных, - оттого-то в помещении уфинотдела приветливо-туманно переливалось в сумерках электричество, при свете которого уфинотдельские барышни выглядели еще привлекательнее, чем днем. Вторым даром неба были премиальные. После него уфинотдельские барышни стали даже замуж выходить.
   После этих-то сверхурочных и премиальных и ожил Налогов и постепенно совлек с себя одеяние эпохи военного коммунизма и облекся в старорежимную, извлеченную из-под спуда, одежду.
   - Что это ты, Степа, на Пасхе не зашел? А? - укоризненно проговорил Налогов, отталкивая камешек блестящей галошей. - Да и вообще тебя не видно. Пойдем-ка ко мне сейчас.
   Азбукин не отказывался. Ему хотелось в дружеской беседе хоть немного согнать с души своей грусть, навеянную разговором в отделе и бумагою, и думами о переподготовке. Шкраб зашагал рядом с Налоговым, и его ежившаяся щуплая фигурка, на фоне плотного и жизнерадостного Налогова, напоминала тот скелет, который в древнем Египте вносили в разгар пира, чтобы пирующие вспомнили о смерти.
   Когда приятели огибали трактирчик Фрумкина, над дверьми которого провозглашала вывеска: - Вина русские и заграничные, - Налогов многозначительно подтолкнул Азбукина:
   - А не зайти ли предварительно сюда? Только что получил премиальные.
   - Нет, что ты, нет уж, едва ли не шарахнулся от него Азбукин. - Я тогда уж лучше домой пойду.
   - Я пошутил, - рассмеялся Налогов. - А ты, брат, попрежнему скромник, - насчет трактиров ни-ни.
   Азбукин, точно, никогда не любил трактиров. Не то, чтобы он не выпивал. Нет, он выпивал, выпивал один и за дружеской беседой в маленькой компании, не отказывался. Он помнил, что сам Сократ любил такие дружеские пирушки. Но трактир! Там много посторонних людей, много шуму, ссорятся пьяные, а шкрабья душа Азбукина была нежна и впечатлительна, как вечерняя звезда. Бог с ними уж, с трактирами-то, решил он раз-навсегда.
   - Парикмахеришкой Фрумкин-то, помнишь, был? - указывая на вывеску, говорил Налогов, - небось и ты у него стригся.
   - Нет, - сумрачно ответил Азбукин. - Меня тетка стрижет. Только, говорит, лишние расходы на этих парикмахеров.
   - Тек, тек, - осудил Налогов.
   Во дворе Налогова, когда туда вошли приятели, у самого крыльца, очевидно, ожидая корма, стояла корова. Налогов провел рукой по ее широкому лбу и любовно почмокал:
   - Маша! Ма-а-шенька!
   Шкраб, желая оказать внимание хозяину, тоже попробовал погладить Машу. Но оттого-ли, что корове не понравился шкрабий запах, - Азбукин часто спал не раздеваясь, - или еще почему-либо, животное резко закрутило головой, и несчастный шкраб легко почувствовал коровьи рога в кармане.
   - Пошла прочь! - замахал на корову портфелем Налогов и с участием спросил: - Не ушибла-ли тебя эта дрянь? Ну, а за карман не беспокойся, Соня зашьет!
   - Ничего, тетка зашьет, - сказал Азбукин и тут же в уме запнулся: дома ниток нет.
   Так как супруги Налогова не было дома, - она служила машинисткой в комхозе и не вернулась еще со службы, - Налогов сам быстро соорудил закуску. Появилась селедка, аппетитно переложенная калачиками лука, и кусок ветчины.
   - Сначала я тебя деликатесами, - сказал Налогов, наливая рюмку и подвигая ее Азбукину. Азбукин выпил.
   - Каково? а?
   - Виноградное? - ответил Азбукин вопросом, выражавшим почтение к напитку.
   - Изюмное! - торжествующе произнес Налогов. - В Клюквине работают, да как отлично! 50 лимонов бутылка! А теперь, - тут Налогов взял маленькую рюмочку и осторожно нацедил в нее из другой бутылки.
   Азбукин выпил.
   - Ну, а это?
   Азбукин, вместо ответа, только смотрел на приятеля вопрошающими глазами: в винах он мало понимал.
   - Ликер! Наш самодельный клюквенный ликер, - умильно поглаживая бутылку, пояснил Налогов. - 70 лимонов бутылочка-то! Вот, говорят, не изобретатели мы. Да мы, брат Степа, всех Эдиссонов за пояс заткнем.
   - Да это не мы, - возразил Азбукин. - В Клюквине-то евреи.
   - Положим, - не нашелся, что возразить Налогов и налил Азбукину рюмку светлой, непахнущей жидкости.
   Когда Азбукин выпил, у него сильно обожгло горло и слезы навернулись на глаза.
   - Что это у тебя, - спросил он уже сам, поскорее закусывая селедкой.
   - На сей раз - мы, мы, - восторженно промычал Налогов. - Самодельный спирт! Семьдесят градусов. Без запаху. Из пшеничной муки. Знакомый мельник уступил.
   Азбукин проглотил еще несколько рюмок самодельного спирта, надеясь, что светлая, обжигающая горло, жидкость сожжет и скверное его настроение.
   - Как же ты живешь? - дружески спросил Налогов, наливая ему последнюю рюмку и отодвигая бутылку: с остатками светлой жидкости у него были связаны еще кое-какие расчеты.
   - Живу. По-прежнему.
   - Сколько жалованья? - в корень взглянул Налогов.
   - 160 миллионов на бумаге, а на деле ничего. Дадут, а когда дадут? Говорят, ячменем предлагают.
   - Скверно.
   - Что и толковать, скверно, - возбудился вдруг Азбукин. - В доме ничего нет, кроме картошки, да и обносился как! Тетка поедом ест. Говорит: вон другие-то как живут. И верно, брат: раньше, если и голодали, так все.
   Налогов приумолк. От природы он был наделен добрым сердцем, а в словах Азбукина звучала неприкрашенная тяжелая нужда.
   - Придумали, придумали! - закричал он через секунду. - Ты поешь? Да, помню, ты поешь. Еще баритоном.
   - Тенором, - поправил Азбукин.
   - Пусть тенором. Так вот, видишь-ли... Я теперь член церковного совета, чуть-чуть не церковный староста. У нас хорик есть. По праздникам-то тово... поет. Хочешь в хор поступить? Платим.
   - Да ведь хор-то поет в церкви, - осторожно возразил Азбукин, - а я, школьный работник. Неудобно.
   - Это ничего, - весело вынесся навстречу Налогов, - у нас не просто церковь, а живая и даже древнеапостольская. У нас о. Сергей такую проповедь вчера закатил, что и на митинге не услышишь.
   - Все-таки церковь... - кратко и грустно возразил Азбукин.
   - Да, понимаешь-ли, платят в хоре-то.
   - Сколько же? - с некоторым любопытством спросил Азбукин.
   - 20 фунтов хлеба человеку в месяц.
   - Мало. Пойдешь к вам за полпуда петь, а той порой из школы выгонят. У нас антирелигиозная пропаганда.
   Это возражение немного обезкуражило Налогова. Он снова приумолк. Приумолк и Азбукин.
   - У нас, брат, переподготовка, - нарушил молчание Азбукин.
   - А это что за штука, - суховато, даже с некоторой обидой в голосе, спросил Налогов.
   - А это, брат, есть такая книга - Меймана, - по педагогике. Что твоя библия. Так вот всего таких 30 книг надо перечитать.
   - Значит, сверхурочные занятия, - совсем уж позабыв обиду и радуясь за товарища, потряс десницей Налогов. - За это заплатят, обязательно заплатят. И в хор не надо поступать. А сколько времени, приблизительно, в день придется сидеть над книгами?
   - Да целый день, - недовольно буркнул Азбукин, не понимая веселого настроения своего приятеля.
   - Ну, такие занятия - преддверие большого жалованья. То-то у нас в уфинотделе упорно ходят слухи: скоро шкрабам будет хорошо, шкрабы будут самые первые люди, шкрабов приравняют к категории рабочих, получающих наиболее высокую заработную плату. Поздравляю тебя, Степа. Ты, брат, не хуже нас, уфинотдельцев, будешь жить. На что тебе картошка? Плюнь ты на нее. Без жареного и за стол не садись.
   - Ты это серьезно? Не шутишь? - спрашивал недоумевающий Азбукин.
   - Да за это же здравый смысл, логика говорят. Раз такая переподготовка, то ясно...
   Налогов так авторитетно упомянул о логике, что Азбукин невольно поддался гипнозу его слов.
   - Неужели, правда, Андрюша, - оживился Азбукин, уже уверенный в том, что это правда.
   - Да правда же, правда.
   - А сколько я получу тогда?
   Налогов мысленно высчитал.
   - У нас, видишь-ли, своя переподготовка была, когда налоги увеличили. Нам здорово тогда прибавили. Ежели такая переподготовка, я думаю полтора миллиарда в месяц.
   - Полтора миллиарда! - изумился Азбукин. - Да я корову куплю в первый же месяц. Свое молоко, творог, сметана.
   - Обязательно корову, - поддержал друга Налогов. - Я к тебе молоко приду пить. Купи семментальской породы, как моя. С телу два ведра дает.
   - Я бы холмогорской купил, - мечтательно покачнулся на стуле Азбукин.
   - Холмогорская тоже хороша. Потом возьми в библиотеке книжку "Корова" Алтухова. Эту уже сверх 30 библий придется прочитать. Потом, знаешь что, Степа, заведи пчел.
   - О пчелах-то я и не думал, - стыдливо сознался Азбукин.
   - Пчелы при современном сахарном кризисе, - легко взбодрил его Налогов, - сущий клад. Достаточно двух ульев, и сахарного вопроса в нашем домашнем бюджете как не бывало. Я решил купить два улья, да ты два. А приборы вместе. Согласен?
   - Согласен, - совсем расцвел Азбукин. - При полутора миллиардах можно. Потом, - добавил он деловито, - обязательно мне нужно новый костюм сшить. Хотел деревенского холста купить, да покрасить.
   - Зачем холсты. При полуторах-то миллиардах холста. Да ты сукна купишь. Недавно тут на базаре продавали чудеснейшее сукно по 100 миллионов аршин. Оказалось, правда, после ворованное.
   - На ворованное редко попадешь, - усумнился Азбукин.
   - Отчего? Цифры, статистика все определяют. Теперь возросло число безработных, следовательно, возрасло число краж. Известный процент их падает на сукно.
   Налогов немного помолчал.
   - Если на ворованное не попадешь, - продолжал он, - то латышское сукно всегда легко купить. А как хорошо мерзавцы ткут. Прямо от фабричного не отличишь. Сшей из латышского, не дорого.
   - Это уже в третий месяц, - решил вслух Азбукин. - В первый - корова, во второй - пчелы, в третий - костюм.
   - Вот тебе и переподготовка! - радостно воскликнул Налогов. - За три месяца три жизненных вопроса как со счетов долой: молочный, сахарный и костюмный. Да за такую переподготовку бога надо благодарить. Я бы на твоем месте у нашего о. Сергея молебен благодарственный отслужил.
   - Ну молебен-то, положим... - пробормотал Азбукин. - Еще не получил. Да и что такое молебен, - продолжал он с ударением на слове "молебен", вспомнив антирелигиозные статьи, прочитанные в журнале "Безбожник". Старый хлам.
   В это время вошла только что возвратившаяся со службы в комхозе жена Налогова. Печать недовольства и волнения, которые она старалась скрыть, виднелась на ее лице.
   - Сонечка! У Степы переподготовка, - закричал ей Налогов.
   - Это еще что такое? - спросила Софья Петровна, машинально поправляя прическу и под приветливой улыбкой желая поглубже спрятать недовольство.
   - Это значит, что полтора миллиарда в месяц будет получать.
   - Полтора миллиарда в месяц, - пораженная несколько даже отступила назад Софья Петровна. - Поздравляю. А у нас в комхозе, представьте, вместо жалованья предлагают ячмень, изъеденный крысами, и ставят на 5 миллионов дороже за пуд, чем он стоит на базаре.
   - И нам тоже, - вспомнил Азбукин.
   - И неужели вы будете брать?
   - Не знаю, - сказал Азбукин. - Вероятно придется.
   - Безобразие! - воскликнула Софья Петровна.
   - Не волнуйся, милая, - успокаивающе произнес Налогов, опасавшийся, что дело из небольшой неприятности разовьется в крупную. - Ничего не поделаешь: ячмень - так ячмень. Хоть бы что-нибудь получить. Это мы, в уфинотделе, около денег ходим, так легко их и получить. А на всех где же достать? Ячмень - так ячмень.
   - Да он же крысами изъеден.
   - Ну, у нас свиньи доедят. Лишнего поросенка пустим в зиму.
   - Я и поросенка твоего есть не буду, - проговорила, сдаваясь Софья Петровна.
   - Продадим, если не будешь - только и дела, - совсем успокоил ее Налогов.
   После этого разговор принял мирный характер. Вращался он вокруг своей оси - переподготовки, от которой ожидали столько благ для Азбукина. Софья Петровна угостила приятелей таким обедом, какого шкраб давненько уже не едал. И у хозяйки совершенно исчез отпечаток недовольства вызванный ячменем, изъеденным крысами, а победительница - улыбка свидетельствовала, что и супруга согласна будет кушать поросенка, которого хочет вскармливать супруг.
   III
   В самом радужном настроении Азбукин вышел из дому Налогова. Мир и предвечерняя тишина и радость разлиты были в природе. Солнце, пред тем как спуститься к горизонту, припекло, будто хозяйка в простом, не знающем тона доме, которая наливает тарелку полным-полно, и на лице ее написано: кушайте, нам не жалко: на всех хватит. Над городским садом с криком носились вороны, наевшиеся ячменя, рассыпанного на площади головотяпскими служащими, получавшими его вместо жалованья. Городской сад пока ещи ничем не отделялся от окружавшей его площади. Каждый год пред празднованием 1-го мая, сооружали вокруг него частокол, и он целое лето был окружен им, как женское личико вуалью. Но приходила зима, - вуаль становилась ненужной, и граждане Головотяпска разбирали частокол на топливо. В минувшем году ставил частокол около сада, на основе профессиональной дисциплины, головотяпский союз работников просвещения. Ездили в лес за кольями, втыкали, прибивали гвоздями, отпущенными под рубрикой: еще на агитационную пропаганду.