Страница:
так далее. При этом бумаги как бы паразитируют на человеке: он сам их
составляет, оформляет и кладет печать. А в тресте у Ивана Палыча с его
ненавистью к бумагам сложилась обстановка, неблагоприятная для обычного
способа размножения. Борясь за сохранение вида, документы перешли на более
высокую стадию развития и стали размножаться половым путем. Причем приказы и
распоряжения решительного, радикального характера несли в себе мужское
начало, а те, что были направлены на поддержание внутреннего порядка,
снабжения и т.п., - женское. Кроме того, бумаги, чтобы не угодить в печь,
начали приспосабливаться и мимикрировать под подлинные. Скоро их вообще
невозможно будет различить. Трест ждут хаос и анархия. Ивана Палыча --
соответствующие выводы.
А после второй бутылки истопник придумал, как спасти трест. Во-первых,
ни в коем случае нельзя класть два документа вместе. Во-вторых, следует
завести для каждого отдельную папку. В-третьих, если все же придется подшить
для дела несколько бумаг, следует переложить их плотным картоном.
Иван Палыч так и сделал. Теперь у него весь трест завален папками,
каждая бумага лежит отдельно, и от этого создается ложное впечатление. "Ну и
бумаг Иван Палыч развел! -- удивляются люди. -- Совершенно на него не
похоже!"
Но Иван Палыч и бывший истопник, а ныне главный делопроизводитель
треста, лучше знают, что на кого похоже, а что не похоже.
Инженер Колобихин ну никак не рос по работе. Всякие сопляки уже стали
начальниками отделов, а он все еще сидел на том же месте, которое занял
после института по распределению. Причину успеха соперников он знал твердо:
у них у всех рука в министерстве была. А у Колобихина такой руки не было.
Вот если бы у него тоже была рука в министерстве, тогда другое дело.
Колобихин часто и громко жалел о том, что у него такой руки нет.
Жалел он так громко, что его жалобы дошли кое до кого. И этот самый
кое-кто, всегда готовый потрафить низменным человеческим желаниям, явился
инженеру Колобихину и предложил ему организовать руку в министерстве.
Колобихин, конечно, согласился и, радостный пошел на работу. По дороге он от
радости ничего не замечал и попал под трамвай, который отрезал ему правую
руку по плечо. К счастью, мимо шла "скорая помощь", и Колобихин остался жив.
А вот отрезанная рука куда-то пропала. Думали, что ее утащили хулиганы. На
самом же деле рука уже была по дороге в министерство.
Колобихин оклемался и принялся обвинять кое-кого в членовредительстве.
Но кое-кто живо организовал ему замечательный японский биомеханический
протез. Этим протезом можно было делать все-все, даже фигушки показывать.
Колобихин снова приступил к работе, но уже начальником отдела -- пришел
такой приказ. Это рука у себя в министерстве взялась за дело. Она поселилась
в приемной за шкафом и делала оттуда набеги, неутомимо вписывая во все
приказы и распоряжения фамилию Колобихина. Все сначала удивлялись такой
фамилии, а потом привыкли -- жалко, что ли?
Колобихин рос, как хороший грибок. Давно остались позади бывшие
начальники, которые опомниться не успевали, как Колобихин занимал их место.
Видно, рука у него в министерстве, думали они, и были глубоко правы.
Рука между тем обнаглела и стала появляться в коридорах и кабинетах
среди белого рабочего дня. То тут, то там, чуть прихрамывая, бегала она на
двух пальчиках. Одному пылинку с пиджака уберет, другому зажженную спичку
поднесет, третьему в затруднительную минуту затылок почешет. Попервости
некоторые пугались, особенно женщины, но после обвыклись и многие даже стали
с рукой здороваться. По мере служебного роста Колобихина рука уже сама стала
выбирать, с кем здороваться, а кому просто так помахать. Когда Колобихин
приезжал в министерство за наградами и повышениями, они с рукой делали вид,
что знать не знают друг друга. Какой-то министерский остряк попробовал было
прозвать Колобихина Гецем фон Берлихингеном, но напрасно, потому что больше
ни один человек в министерстве не знал, кто такой Гец фон Берлихинген.
До министра доходили слухи про какую-то там руку, но он им значения не
придавал до тех пор, пока не зашел однажды в кабинет и хотел было сесть в
кресло, но что-то уперлось снизу и не пускает. Тут он и увидел руку. Она
решила, что настал час Колобихину в этом кресле посидеть.
Министр в жизни всякого повидал и не растерялся, а, поставив свою руку
на стол, предложил чужой руке честный бой. Колобихинская рука была крепка,
борьба затянулась надолго. А министр-то уже в годах. Туго бы ему пришлось,
но тут, на счастье, прозвенел звонок, символизирующий конец рабочего дня.
Рука Колобихина, рефлекторно привыкшая действовать только от звонка до
звонка, расслабилась, и министр без труда повалил ее, скрутил и велел
выбросить вон.
Посрамленная рука по шпалам поплелась к хозяину. Покуда она добиралась
до дому, Колобихину уже дали по шапке, лишили всех наград и званий, чуть не
отдали под суд. А тут еще рука вернулась на прежнее место, и все узнали, что
Колобихин обманщик, и была еще целая куча неприятностей -- и Колобихину, и
министру, и многим другим, чего, собственно, и добивался кое-кто, затеяв всю
эту историю.
На днях в городской картинной галерее состоялся хороший подарок
любителям прекрасного -- открытие персональной выставки члена Союза
самодеятельных художников Сулеймана Миканорова. Сулейман Миканоров работает
в необычном, можно даже сказать -- единственном в своем роде жанре. Он
широко пользуется работами известных мастеров кисти и краски: Рембрандта,
Репина, Сурикова и многих других. Но художник не копирует их картины, а как
бы поворачивает их к нам новой, неизвестной доселе стороной. Он словно
заходит за картину, подобно тому, как наша космическая станция показала нам
невидимую сторону Луны.
Вот несется прямо на нас, рассекая толпу, лошадь, запряженная в сани, -
это бессмертная "Боярыня Морозова".
Вот убивает своего сына Иван Грозный -- и мы ясно видим травму на
затылке царевича.
За спиной же "Неизвестной" Крамского мы видим типичных представителей
нарождающегося капитализма, открывая тем самым для себя много нового и
полезного.
Васнецовские "Три богатыря", вглядываясь вдаль, оказывается, не видят,
как за их спинами происходят княжеские междоусобицы и закрепощение
крестьянства.
Сам художник, скромный, как и все подлинные мастера, называет свои
работы "выворотками".
Наиболее значительным своим достижением Миканоров считает "выворотку"
знаменитой "Джоконды" Леонардо да Винчи. Глядя на ее гладко причесанный
затылок, мы все же чувствуем, благодаря слегка оттопыренным ушам, ее
бессмертную и таинственную улыбку.
Впрочем, Миканорову удалось раскрыть и причину этой улыбки, но мы не
будем ее раскрывать, чтобы не портить зрителю радость от встречи с
Прекрасным. Скоро "Джоконда" Миканорова, подобно своей луврской сестре,
отправится в бронированном сейфе в путешествие по картинным галереям
планеты.
Однажды в одном большом-большом городе, почти что в Москве, жила
нестарая еще женщина Шипишина. Она была городская, да не совсем, потому что
приехала когда-то в город из поселка Полезное и вышла замуж за опытного
инженера-конструктора. Шипишина и сама работала в одном месте. Она полюбила
в городе красиво одеваться и поесть любила как следует. Поэтому большую
часть жизни ей приходилось проводить в очередях. Там она испытывала острую
зависть к тем женщинам, которые с грудным ребенком. Их почти всегда
отпускали без очереди. И вот Шипишина пристала к своему мужу, опытному
инженеру-конструктору, чтобы он сделал ей ребенка для стояния в очередях без
очереди. Шипишиной муж пораскинул мозгами, не поспал ночь-другую и сделал
действующую модель грудного ребенка. Это была такая хорошая модель грудного
ребенка, что могла плакать и мочить пеленки. Для крику одна кнопочка, для
пеленок другая. А так совсем как настоящий -- и ротик, и все.
И вот Шипишина стала стоять без очереди. А если начинали ворчать, что
дети у всех есть, нажмет кнопочку, люди и пожалеют дитя. Дело до того дошло,
что даже в тот самый памятный день, когда в магазине "Дефицитные товары"
выбросили канадские сапоги-босоножки, Шипишина включила своего младенца на
полную мощность, и многие даже совсем из очереди убежали, потому что в
младенца была вмонтирована милицейская сирена, и они подумали, что ихнюю
очередь едут разгонять с милицией. А Шипишина спокойно так взяла шесть пар
-- и все дела.
Жить Шипишиной стало совсем хорошо. Работать в одном месте она вовсе
бросила и стала допускать в своих действиях элементы спекуляции. Костюм из
джинсового гипюра толкнула аж за девятьсот рублей! Так-то что не жить?!
И в этом же городе, где Шипишина, жил один старичок. Ему тоже было
положено все без очереди и другие льготы. Он их заслужил и заработал. Но
старичку почти ничего не нужно было, а в магазины он ходил исключительно из
любопытства -- посмотреть, что за народ нынче пошел. И вот он приметил
Шипишину и задумался: что же это за интересное дите, которое уже года четыре
все грудное и маленькое и кричит все время одно и то же? Старого человека не
обманешь. Однажды он незаметно подошел к Шипишиной да ребеночка-то и
потрогал. Ребеночек твердый, холодный. Старичок тихонько и говорит
Шипишиной, чтобы она ушла из очереди по-хорошему, не позорила советское
материнство. Шипишина как зашумит на старичка, а за ней другие. Обозвали его
старым пнем, старым хреном и другими пожилыми растениями.
И Шипишина подумала, что вот надо было бы заставить мужа сделать
действующую модель старичка-инвалида со льготами. Но до искусственного
старичка дело не дошло, так как на следующий день настоящий старичок настиг
Шипишину в одном магазине. Старичок был не один, а с боевой подругой --
острой шашкой, подаренной лично Семеном Михайловичем Буденным. Старичок
показал шашку очереди и сказал, что махал ею для того, чтобы присутствующие
жили счастливо. Но не настолько же счастливо, как Шипишина!
И старичок как рубанет шашкой твердого младенца! Не выдержал тот удара
конармейской шашки, раскололся, на пол из него посыпались транзисторы,
интегральные схемы, пружиночки, гаечки и другая дрянь, которую применял
Шипишиной муж. А потом пришлось старичку этой же шашкой отгонять от
Шипишиной склонных к самосуду гражданок.
Долго не казала Шипишина в магазины носа. Попереживала, а потом нашла
себе заделье. На работу она не пошла -- совсем от этого дела отвыкла.
Шипишина просто ходит и собирает бутылки. Но знаете, на сколько Шипишина
сдает бутылок в день? На четыреста сорок рублей шестьдесят копеек!
Потому что Шипишиной муж придумал такое вот специальное устройство...
Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что
находится всего в... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор не описано ни в
"Северной пчеле", ни в "Московском телеграфе" по причинам известным. Сколь
далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего
доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности.
За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и
памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет
меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче
столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но
поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и
смягчению разумов.
В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович
Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком по
своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках
наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные
для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в
плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома
своего, статский советник заметил несообразное, а именно: пред воротами
стояла телега -- прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место
у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон
Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе
манил Платона Герасимовича предерзкой своей рукою.
- Тебе, любезный, чего? -- спросил Платон Герасимович, желая более
накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.
- От дядюшки вашего, - отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в
бороде. -- Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в
ручки.
При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.
- Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, - возразил Платон
Герасимович, изумленный до крайности. -- Ты, мужик, говоришь вздор, да ты
лжешь! Тебя надобно к квартальному!
- За труды, барин, полагается, - сказал мужик, потирая пальцами, как
делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.
- А вот мы тебя проверим! -- сказал Платон Герасимович и протянул к
мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него очутился обитый
рогожею ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по
улице.
- Экий, - только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. --
Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья!
Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую -- отобью у тебя актерку твою
француженку да напишу пасквиль!
Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и
велел ему нести ящик в дом.
Отодрали рогожу -- под ней точно был ящик, но не такой, в каких
обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, - и полноте,
ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких
ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом
превосходнейшей полировки, одна стенка -- дырчатым бристольским картоном, а
еще другая -- стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись
пуговки с надписями.
- Не пожалел ведь каналья поручик денег! -- заметил сам себе Платон
Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся
осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.
- Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное,
урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся,
подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей
француженки! Для чего же, однако, эти надписи?
Надписи и впрямь были пречудные. На дощечку была прикреплена черная
пластина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно
лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же,
выполненные твердой, но безграмотной рукой.
- Частота строк, - читал Платон Герасимович. -- Вкл. Что за вкл? И от
чего частота?
Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом
году, например, на святки, в возок квартирмейстера егерского полка
подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были
намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в
день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка. Да мало ли
что выдумает праздный ум! Проделка же с ямщиком, однако, превосходила все
виденное Платоном Герасимовичем.
- А отвезу-ка я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский
советник. -- И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это -- ящик?! И
отчего -- "горизонт"?!
Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон
Герасимович крутил все рычажки и кнопочки; наконец, под пальцами у него
раздался щелк. Внезапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал
точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев
ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть
людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках
противу стекла. Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним
оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон Герасимович, но
человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный
день у раешника.
- Ах, так это раек! -- сказал Платон Герасимович и несколько обиделся
даже, что там не пчелы. -- Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!
Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых
золотом костюмах и с гитарами на манер цыганов; в отличие же от райка, они
перебирали пальцами по струнам и раскрывали рты. "Дорогонько стоит, -
подумал Платон Герасимович. -- Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто,
не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и
покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с
трудом догадался статский советник, что то была песня. Напев, однако же, был
совсем не цыганский, Головачев еще покрутил -- певцы запели несколько тише.
Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел
набросить на ящик рогожку.
- Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. -- Изволите
отужинать?
- Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. -- Кто меня в собственном
доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.
Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице
его выказалось недоумение.
- Он, чать, поет! -- сказал слуга, указуя на ящик.
- Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли
он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай.
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в этот вечер и не
прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась
певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и
должна смешить людей. Арлекина Головачев видел на гастролях заезжей труппы;
певица нимало не напоминала его.
- А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе
этакую фигуру.
С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном
Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого
числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего
пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на
угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему
обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие
говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем
кабинете; невоздержанный его Матвейка болтал между своих сотоварищей, что из
кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада.
Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился
обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как поднаторевший мастеровой
со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в
какой час он может увидеть за стеклом шансонеток, когда -- нескромный
водевиль, когда -- послушать ученого человека о таинствах природы. Более же
прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по
льду черной коробочки, должно быть, из гуммиластика. Сам конькобежец
изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с которой
играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко
приветствовал, когда появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивляться, отчего Платон Герасимович не задумывался
над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался, очень
задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все
равно ничего не изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так,
например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружающим его
чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?"
Когда же стали спрашивать его: "Какого шведа? За что?" - он сказался больным
и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю,
принялся рассказывать он, что в англицкой столице Лондоне из пробирки
родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно
посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц
-- отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он
удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович
блистал в салонах, исполняя итальянские романсы; сейчас же, сев за
клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в
которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются.
Но не все приметы сбываются.
А твои слова не забудутся,
Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили
необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева:
редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким
подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее
внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка
за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было
пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в
меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и
раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина -- в такие
дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах
случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с
тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" - чем
весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и
тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и
горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с
утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил
песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину
Корефанову, окончившему в свое время курс Петербургского университета и
покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров
провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского
советника следующей сентенцией:
- Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки
какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской
энциклопедии. Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
- Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным
даяком я не позволю!
- Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. -- Но природа хитра, и
уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
- Конечно не зря, - сказал Головачев. -- Как же это зря, когда я, не
выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают
или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это
прогресс!
- Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. --
Далеко ли до беды.
- Какая ж тут беда? -- удивился Платон Герасимович. -- Да ежели таких
ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли
развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову
всех на ужин и объявлю!
Корефанов откашлялся и пошел прочь.
Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все
лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой
женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером -- соберутся ровно
все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель
дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был
приглашен и я -- юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде -- ящик, покрытый китайским шелком.
Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
- Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая
шелковый покров с ящика. -- Парижская новинка -- механический раек! Сейчас
мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по
многочисленным просьбам!
Тотчас же Крарандафиди поинтересовался: дозволено ли это все цезурою.
- Дозволено, коли кажут! -- поспешил заверить его Платон Герасимович.
-- А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами на масленой
нынче видели и не такое!
Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым
сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!
- Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. -- Скоро и
водевиль начнется. Слушайте, господа!
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой
доски. Сейчас, слава Богу, времена другие и можно хотя бы намекнуть на то,
что услышали мы в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра
Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает к
кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове...
- А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда
преступная декламация кончилась. На Платона же Герасимовича было страшно
составляет, оформляет и кладет печать. А в тресте у Ивана Палыча с его
ненавистью к бумагам сложилась обстановка, неблагоприятная для обычного
способа размножения. Борясь за сохранение вида, документы перешли на более
высокую стадию развития и стали размножаться половым путем. Причем приказы и
распоряжения решительного, радикального характера несли в себе мужское
начало, а те, что были направлены на поддержание внутреннего порядка,
снабжения и т.п., - женское. Кроме того, бумаги, чтобы не угодить в печь,
начали приспосабливаться и мимикрировать под подлинные. Скоро их вообще
невозможно будет различить. Трест ждут хаос и анархия. Ивана Палыча --
соответствующие выводы.
А после второй бутылки истопник придумал, как спасти трест. Во-первых,
ни в коем случае нельзя класть два документа вместе. Во-вторых, следует
завести для каждого отдельную папку. В-третьих, если все же придется подшить
для дела несколько бумаг, следует переложить их плотным картоном.
Иван Палыч так и сделал. Теперь у него весь трест завален папками,
каждая бумага лежит отдельно, и от этого создается ложное впечатление. "Ну и
бумаг Иван Палыч развел! -- удивляются люди. -- Совершенно на него не
похоже!"
Но Иван Палыч и бывший истопник, а ныне главный делопроизводитель
треста, лучше знают, что на кого похоже, а что не похоже.
Инженер Колобихин ну никак не рос по работе. Всякие сопляки уже стали
начальниками отделов, а он все еще сидел на том же месте, которое занял
после института по распределению. Причину успеха соперников он знал твердо:
у них у всех рука в министерстве была. А у Колобихина такой руки не было.
Вот если бы у него тоже была рука в министерстве, тогда другое дело.
Колобихин часто и громко жалел о том, что у него такой руки нет.
Жалел он так громко, что его жалобы дошли кое до кого. И этот самый
кое-кто, всегда готовый потрафить низменным человеческим желаниям, явился
инженеру Колобихину и предложил ему организовать руку в министерстве.
Колобихин, конечно, согласился и, радостный пошел на работу. По дороге он от
радости ничего не замечал и попал под трамвай, который отрезал ему правую
руку по плечо. К счастью, мимо шла "скорая помощь", и Колобихин остался жив.
А вот отрезанная рука куда-то пропала. Думали, что ее утащили хулиганы. На
самом же деле рука уже была по дороге в министерство.
Колобихин оклемался и принялся обвинять кое-кого в членовредительстве.
Но кое-кто живо организовал ему замечательный японский биомеханический
протез. Этим протезом можно было делать все-все, даже фигушки показывать.
Колобихин снова приступил к работе, но уже начальником отдела -- пришел
такой приказ. Это рука у себя в министерстве взялась за дело. Она поселилась
в приемной за шкафом и делала оттуда набеги, неутомимо вписывая во все
приказы и распоряжения фамилию Колобихина. Все сначала удивлялись такой
фамилии, а потом привыкли -- жалко, что ли?
Колобихин рос, как хороший грибок. Давно остались позади бывшие
начальники, которые опомниться не успевали, как Колобихин занимал их место.
Видно, рука у него в министерстве, думали они, и были глубоко правы.
Рука между тем обнаглела и стала появляться в коридорах и кабинетах
среди белого рабочего дня. То тут, то там, чуть прихрамывая, бегала она на
двух пальчиках. Одному пылинку с пиджака уберет, другому зажженную спичку
поднесет, третьему в затруднительную минуту затылок почешет. Попервости
некоторые пугались, особенно женщины, но после обвыклись и многие даже стали
с рукой здороваться. По мере служебного роста Колобихина рука уже сама стала
выбирать, с кем здороваться, а кому просто так помахать. Когда Колобихин
приезжал в министерство за наградами и повышениями, они с рукой делали вид,
что знать не знают друг друга. Какой-то министерский остряк попробовал было
прозвать Колобихина Гецем фон Берлихингеном, но напрасно, потому что больше
ни один человек в министерстве не знал, кто такой Гец фон Берлихинген.
До министра доходили слухи про какую-то там руку, но он им значения не
придавал до тех пор, пока не зашел однажды в кабинет и хотел было сесть в
кресло, но что-то уперлось снизу и не пускает. Тут он и увидел руку. Она
решила, что настал час Колобихину в этом кресле посидеть.
Министр в жизни всякого повидал и не растерялся, а, поставив свою руку
на стол, предложил чужой руке честный бой. Колобихинская рука была крепка,
борьба затянулась надолго. А министр-то уже в годах. Туго бы ему пришлось,
но тут, на счастье, прозвенел звонок, символизирующий конец рабочего дня.
Рука Колобихина, рефлекторно привыкшая действовать только от звонка до
звонка, расслабилась, и министр без труда повалил ее, скрутил и велел
выбросить вон.
Посрамленная рука по шпалам поплелась к хозяину. Покуда она добиралась
до дому, Колобихину уже дали по шапке, лишили всех наград и званий, чуть не
отдали под суд. А тут еще рука вернулась на прежнее место, и все узнали, что
Колобихин обманщик, и была еще целая куча неприятностей -- и Колобихину, и
министру, и многим другим, чего, собственно, и добивался кое-кто, затеяв всю
эту историю.
На днях в городской картинной галерее состоялся хороший подарок
любителям прекрасного -- открытие персональной выставки члена Союза
самодеятельных художников Сулеймана Миканорова. Сулейман Миканоров работает
в необычном, можно даже сказать -- единственном в своем роде жанре. Он
широко пользуется работами известных мастеров кисти и краски: Рембрандта,
Репина, Сурикова и многих других. Но художник не копирует их картины, а как
бы поворачивает их к нам новой, неизвестной доселе стороной. Он словно
заходит за картину, подобно тому, как наша космическая станция показала нам
невидимую сторону Луны.
Вот несется прямо на нас, рассекая толпу, лошадь, запряженная в сани, -
это бессмертная "Боярыня Морозова".
Вот убивает своего сына Иван Грозный -- и мы ясно видим травму на
затылке царевича.
За спиной же "Неизвестной" Крамского мы видим типичных представителей
нарождающегося капитализма, открывая тем самым для себя много нового и
полезного.
Васнецовские "Три богатыря", вглядываясь вдаль, оказывается, не видят,
как за их спинами происходят княжеские междоусобицы и закрепощение
крестьянства.
Сам художник, скромный, как и все подлинные мастера, называет свои
работы "выворотками".
Наиболее значительным своим достижением Миканоров считает "выворотку"
знаменитой "Джоконды" Леонардо да Винчи. Глядя на ее гладко причесанный
затылок, мы все же чувствуем, благодаря слегка оттопыренным ушам, ее
бессмертную и таинственную улыбку.
Впрочем, Миканорову удалось раскрыть и причину этой улыбки, но мы не
будем ее раскрывать, чтобы не портить зрителю радость от встречи с
Прекрасным. Скоро "Джоконда" Миканорова, подобно своей луврской сестре,
отправится в бронированном сейфе в путешествие по картинным галереям
планеты.
Однажды в одном большом-большом городе, почти что в Москве, жила
нестарая еще женщина Шипишина. Она была городская, да не совсем, потому что
приехала когда-то в город из поселка Полезное и вышла замуж за опытного
инженера-конструктора. Шипишина и сама работала в одном месте. Она полюбила
в городе красиво одеваться и поесть любила как следует. Поэтому большую
часть жизни ей приходилось проводить в очередях. Там она испытывала острую
зависть к тем женщинам, которые с грудным ребенком. Их почти всегда
отпускали без очереди. И вот Шипишина пристала к своему мужу, опытному
инженеру-конструктору, чтобы он сделал ей ребенка для стояния в очередях без
очереди. Шипишиной муж пораскинул мозгами, не поспал ночь-другую и сделал
действующую модель грудного ребенка. Это была такая хорошая модель грудного
ребенка, что могла плакать и мочить пеленки. Для крику одна кнопочка, для
пеленок другая. А так совсем как настоящий -- и ротик, и все.
И вот Шипишина стала стоять без очереди. А если начинали ворчать, что
дети у всех есть, нажмет кнопочку, люди и пожалеют дитя. Дело до того дошло,
что даже в тот самый памятный день, когда в магазине "Дефицитные товары"
выбросили канадские сапоги-босоножки, Шипишина включила своего младенца на
полную мощность, и многие даже совсем из очереди убежали, потому что в
младенца была вмонтирована милицейская сирена, и они подумали, что ихнюю
очередь едут разгонять с милицией. А Шипишина спокойно так взяла шесть пар
-- и все дела.
Жить Шипишиной стало совсем хорошо. Работать в одном месте она вовсе
бросила и стала допускать в своих действиях элементы спекуляции. Костюм из
джинсового гипюра толкнула аж за девятьсот рублей! Так-то что не жить?!
И в этом же городе, где Шипишина, жил один старичок. Ему тоже было
положено все без очереди и другие льготы. Он их заслужил и заработал. Но
старичку почти ничего не нужно было, а в магазины он ходил исключительно из
любопытства -- посмотреть, что за народ нынче пошел. И вот он приметил
Шипишину и задумался: что же это за интересное дите, которое уже года четыре
все грудное и маленькое и кричит все время одно и то же? Старого человека не
обманешь. Однажды он незаметно подошел к Шипишиной да ребеночка-то и
потрогал. Ребеночек твердый, холодный. Старичок тихонько и говорит
Шипишиной, чтобы она ушла из очереди по-хорошему, не позорила советское
материнство. Шипишина как зашумит на старичка, а за ней другие. Обозвали его
старым пнем, старым хреном и другими пожилыми растениями.
И Шипишина подумала, что вот надо было бы заставить мужа сделать
действующую модель старичка-инвалида со льготами. Но до искусственного
старичка дело не дошло, так как на следующий день настоящий старичок настиг
Шипишину в одном магазине. Старичок был не один, а с боевой подругой --
острой шашкой, подаренной лично Семеном Михайловичем Буденным. Старичок
показал шашку очереди и сказал, что махал ею для того, чтобы присутствующие
жили счастливо. Но не настолько же счастливо, как Шипишина!
И старичок как рубанет шашкой твердого младенца! Не выдержал тот удара
конармейской шашки, раскололся, на пол из него посыпались транзисторы,
интегральные схемы, пружиночки, гаечки и другая дрянь, которую применял
Шипишиной муж. А потом пришлось старичку этой же шашкой отгонять от
Шипишиной склонных к самосуду гражданок.
Долго не казала Шипишина в магазины носа. Попереживала, а потом нашла
себе заделье. На работу она не пошла -- совсем от этого дела отвыкла.
Шипишина просто ходит и собирает бутылки. Но знаете, на сколько Шипишина
сдает бутылок в день? На четыреста сорок рублей шестьдесят копеек!
Потому что Шипишиной муж придумал такое вот специальное устройство...
Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что
находится всего в... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор не описано ни в
"Северной пчеле", ни в "Московском телеграфе" по причинам известным. Сколь
далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего
доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности.
За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и
памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет
меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче
столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но
поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и
смягчению разумов.
В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович
Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком по
своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках
наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные
для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в
плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома
своего, статский советник заметил несообразное, а именно: пред воротами
стояла телега -- прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место
у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон
Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе
манил Платона Герасимовича предерзкой своей рукою.
- Тебе, любезный, чего? -- спросил Платон Герасимович, желая более
накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.
- От дядюшки вашего, - отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в
бороде. -- Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в
ручки.
При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.
- Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, - возразил Платон
Герасимович, изумленный до крайности. -- Ты, мужик, говоришь вздор, да ты
лжешь! Тебя надобно к квартальному!
- За труды, барин, полагается, - сказал мужик, потирая пальцами, как
делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.
- А вот мы тебя проверим! -- сказал Платон Герасимович и протянул к
мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него очутился обитый
рогожею ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по
улице.
- Экий, - только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. --
Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья!
Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую -- отобью у тебя актерку твою
француженку да напишу пасквиль!
Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и
велел ему нести ящик в дом.
Отодрали рогожу -- под ней точно был ящик, но не такой, в каких
обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, - и полноте,
ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких
ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом
превосходнейшей полировки, одна стенка -- дырчатым бристольским картоном, а
еще другая -- стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись
пуговки с надписями.
- Не пожалел ведь каналья поручик денег! -- заметил сам себе Платон
Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся
осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.
- Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное,
урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся,
подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей
француженки! Для чего же, однако, эти надписи?
Надписи и впрямь были пречудные. На дощечку была прикреплена черная
пластина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно
лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же,
выполненные твердой, но безграмотной рукой.
- Частота строк, - читал Платон Герасимович. -- Вкл. Что за вкл? И от
чего частота?
Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом
году, например, на святки, в возок квартирмейстера егерского полка
подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были
намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в
день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка. Да мало ли
что выдумает праздный ум! Проделка же с ямщиком, однако, превосходила все
виденное Платоном Герасимовичем.
- А отвезу-ка я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский
советник. -- И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это -- ящик?! И
отчего -- "горизонт"?!
Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон
Герасимович крутил все рычажки и кнопочки; наконец, под пальцами у него
раздался щелк. Внезапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал
точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев
ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть
людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках
противу стекла. Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним
оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон Герасимович, но
человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный
день у раешника.
- Ах, так это раек! -- сказал Платон Герасимович и несколько обиделся
даже, что там не пчелы. -- Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!
Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых
золотом костюмах и с гитарами на манер цыганов; в отличие же от райка, они
перебирали пальцами по струнам и раскрывали рты. "Дорогонько стоит, -
подумал Платон Герасимович. -- Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто,
не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и
покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с
трудом догадался статский советник, что то была песня. Напев, однако же, был
совсем не цыганский, Головачев еще покрутил -- певцы запели несколько тише.
Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел
набросить на ящик рогожку.
- Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. -- Изволите
отужинать?
- Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. -- Кто меня в собственном
доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.
Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице
его выказалось недоумение.
- Он, чать, поет! -- сказал слуга, указуя на ящик.
- Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли
он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай.
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в этот вечер и не
прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась
певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и
должна смешить людей. Арлекина Головачев видел на гастролях заезжей труппы;
певица нимало не напоминала его.
- А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе
этакую фигуру.
С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном
Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого
числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего
пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на
угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему
обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие
говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем
кабинете; невоздержанный его Матвейка болтал между своих сотоварищей, что из
кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада.
Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился
обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как поднаторевший мастеровой
со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в
какой час он может увидеть за стеклом шансонеток, когда -- нескромный
водевиль, когда -- послушать ученого человека о таинствах природы. Более же
прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по
льду черной коробочки, должно быть, из гуммиластика. Сам конькобежец
изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с которой
играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко
приветствовал, когда появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивляться, отчего Платон Герасимович не задумывался
над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался, очень
задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все
равно ничего не изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так,
например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружающим его
чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?"
Когда же стали спрашивать его: "Какого шведа? За что?" - он сказался больным
и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю,
принялся рассказывать он, что в англицкой столице Лондоне из пробирки
родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно
посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц
-- отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он
удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович
блистал в салонах, исполняя итальянские романсы; сейчас же, сев за
клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в
которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются.
Но не все приметы сбываются.
А твои слова не забудутся,
Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили
необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева:
редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким
подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее
внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка
за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было
пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в
меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и
раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина -- в такие
дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах
случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с
тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" - чем
весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и
тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и
горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с
утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил
песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину
Корефанову, окончившему в свое время курс Петербургского университета и
покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров
провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского
советника следующей сентенцией:
- Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки
какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской
энциклопедии. Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
- Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным
даяком я не позволю!
- Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. -- Но природа хитра, и
уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
- Конечно не зря, - сказал Головачев. -- Как же это зря, когда я, не
выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают
или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это
прогресс!
- Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. --
Далеко ли до беды.
- Какая ж тут беда? -- удивился Платон Герасимович. -- Да ежели таких
ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли
развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову
всех на ужин и объявлю!
Корефанов откашлялся и пошел прочь.
Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все
лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой
женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером -- соберутся ровно
все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель
дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был
приглашен и я -- юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде -- ящик, покрытый китайским шелком.
Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
- Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая
шелковый покров с ящика. -- Парижская новинка -- механический раек! Сейчас
мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по
многочисленным просьбам!
Тотчас же Крарандафиди поинтересовался: дозволено ли это все цезурою.
- Дозволено, коли кажут! -- поспешил заверить его Платон Герасимович.
-- А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами на масленой
нынче видели и не такое!
Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым
сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!
- Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. -- Скоро и
водевиль начнется. Слушайте, господа!
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой
доски. Сейчас, слава Богу, времена другие и можно хотя бы намекнуть на то,
что услышали мы в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра
Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает к
кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове...
- А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда
преступная декламация кончилась. На Платона же Герасимовича было страшно