Страница:
Это меня и расслабило.
С ходу запрыгнув в оконный проем, я даже не потрудился задержаться там, чтобы осмотреться. А сразу, как в воду, сиганул внутрь, на растрескавшийся бетонный пол. И петля захлестнула мне горло уже в этом самом прыжке, моим собственным немалым весом усилив удавку. Еще ничего не поняв, на голом инстинкте, я попытался оторвать ее от шеи скрюченными пальцами, одновременно стремясь обратно, в проем, на волю, к свету, к природе, к бузине. Но что-то нестерпимо тяжелое повисло на спине, утягивая назад, клоня к серому холодному полу.
Уши заложило пронзительно звенящей тишиной, а на глаза наехала бетонная тьма.
6
С ходу запрыгнув в оконный проем, я даже не потрудился задержаться там, чтобы осмотреться. А сразу, как в воду, сиганул внутрь, на растрескавшийся бетонный пол. И петля захлестнула мне горло уже в этом самом прыжке, моим собственным немалым весом усилив удавку. Еще ничего не поняв, на голом инстинкте, я попытался оторвать ее от шеи скрюченными пальцами, одновременно стремясь обратно, в проем, на волю, к свету, к природе, к бузине. Но что-то нестерпимо тяжелое повисло на спине, утягивая назад, клоня к серому холодному полу.
Уши заложило пронзительно звенящей тишиной, а на глаза наехала бетонная тьма.
6
Странгуляция.
В переводе с латыни – «удушение».
Неисповедимы извивы нашего подсознания. Почему-то именно этот холодный и скрипучий, как резиновые пальцы прозектора, термин был последним осознанным понятием, с которым меня покидала жизнь. И первым, с которого она начала свое возвращение. Еще не было ни света, ни страха, ни сколько-нибудь связной мысли – только это слово, в судебно-медицинской практике чаще употребляемое в сочетании «странгуляционная борозда»: характерный след от петли на шее удавленника.
Сколько перевидал я их на своем веку – не cчесть. Обмочившихся и обгадившихся, с кроваво выкаченными глазами, в синюшно-лиловых потеках цианоза, с ремнями, веревками, проволокой, скрученными простынями, цепями, электрическими проводами и еще черт знает чем на сдавленном горле. И ужас охватил меня, мелким липким бесом разбежавшись вдоль позвоночника: вот сейчас подниму веки и в мертвенном свете замазанной синей краской лампочки увижу свое голое, скрюченное на оцинкованной доске тело.
Открыл – и испугался еще больше.
Да так, что, показалось, даже заплакал от нестерпимого отчаяния. Только в следующее мгновение с невероятным облегчением догадавшись, что три раздутые и перекошенные, словно в комнате смеха, карнавальные рожи – отнюдь не подручные черта в каком-нибудь адском приемном покое. А всего лишь склоненные надо мной маловыразительные лица давешних инвалидов умственного труда, любителей семечек, дробятся и качаются в призме моих мокрых глаз. Сразу же вслед за этим я определил, что и глаза мои мокры вовсе не от слез, а просто сверху моросит мелкий противный дождик, холодными тонкими струйками стекая за шиворот.
Резко выпрямившись, я сел на земле и огляделся.
Психи отпрянули в разные стороны, словно вспугнутые галки, что-то неслышно за дождем пришепетывая: я видел лишь, как беззвучно открываются их рты, но звуков до меня никаких не доносилось. Судорожно дернув головой, я трудно сглотнул – и словно пробки выхлопнулись из ушей.
Стало отчетливо слышно, как скрипит сырой песок под ногами улепетывающей прочь стайки любопытных умалишенных. А когда они скрылись за поворотом, в окрестностях остался один-единственный звук, не сразу, но все же в конце концов идентифицированный мною как собственное хриплое дыхание. Наконец запоздало схватившись руками за горло, я ощутил под ладонями мокрую кожу удавки и вновь едва не потерял сознание. Захлестнул секундный, в один сердечный такт, приступ тоски: меня все-таки задушили!
Но потом успокоился, дрожащими пальцами сумел сперва ослабить, а там и вовсе содрать с шеи петлю, сразу вслед за этим обнаружив причину своего чудесного спасения.
Это был обычный собачий поводок, достаточно толстый и прочный, чтобы удержать какого-нибудь стремящегося к течной сучке добермана. Его хватило бы с лихвой и для моего стремления к жизни, но к счастью, в районе узла запутался металлический карабин – и помешал намеченной кем-то странгуляции.
Встав на неверные ноги, я в порыве гадливости, словно дохлую гадюку, отшвырнул несостоявшееся орудие моего убиения в кусты и осмотрелся.
Дождь неумолимо разглаживал следы на песке – словно раны зализывал, мысль о необходимости заниматься криминалистикой вызывала физическое отторжение организма: кружилась голова, саднило в глотке. Странное ощущение присутствовало в животе – будто мой желудок туго, как простыню, выкрутили и выжали досуха.
И все-таки любопытство в конце концов пересилило даже отвращение.
Слегка пошатываясь, я доплелся до чуть не ставших мне надгробием кирпичных руин. Переборов новый приступ тошноты и головокружения, заглянул в роковой оконный проем, но в слабом свете дождливого дня ни черта там не разглядел. Лезть же внутрь снова меня не заставила бы уже никакая сила.
Тогда, прислонившись на всякий случай к стене, я постарался внимательней изучить внешнюю сторону дела, то бишь буйно разросшуюся у ног постройки зеленку. И довольно быстро определил, что местной буколике нанесен вполне ощутимый ущерб. Сквозь бурьян шла глубоко протоптанная просека, словно по ней совсем недавно бешено промчался кто-то очень большой и тяжелый.
Например, кузнец Вакула на черте.
Или частный сыщик Северин с убийцей на закорках.
Зацепившийся в удавке карабин позволил мне, хоть, правда, и в беспамятстве, но все же выскочить наружу. А там – то ли любознательные шизики вовремя оказались поблизости, то ли убийца побоялся добивать меня на открытом пространстве. Пошарив глазами вокруг, я обнаружил висящий на ветке бузины поводок, снял его оттуда и сунул в карман куртки.
С трудом переставляя чугунные ноги, доплелся до административного корпуса. Окошки в нем оказались все захлопнуты. И входная дверь на замке. Я для порядка поколотил в нее носком ботинка.
С большой задержкой, словно звук преодолевал расстояние до Луны, распахнулась ближайшая от угла форточка. В нее высунулась морда давешнего небритого персонала, хмурая и заспанная. Персонал воздушно-капельным путем распространял вокруг себя отчетливый запах свежего перегара. На мой вопрос, где Ядов, морда недовольно просипела, что рабочий день закончился, доктор давно уехал домой, а шляться по медучреждению посторонним возбраняется – на то есть распорядок.
Подавив нахлынувшее желание вытянуть по высунутой наружу роже собачьим поводком, я отправился восвояси.
По дороге домой слегка ныли не забывшие еще сырой бетонный пол бока да побаливало горло. Но руки держали руль вполне уверенно, и в целом можно было считать, что тело пришло в норму. Чего нельзя было сказать о моей бедной голове: лишенный на какой-то период притока кислорода мозг до сих пор не оправился от потрясения и плохо справлялся с текущими задачами. Ничем иным не объяснишь, что почти до самого въезда в родной двор он, бедняга, никак не мог толком сформулировать простейший, сам собой напрашивающийся вопрос. А когда наконец с грехом пополам сформулировал, то перед ответом на него окоченел в ступоре, словно вызванный к доске двоечник.
Итак. В нашем расследовании мы исходим из того, что убийца Шахова лишь пытался закосить под разгуливающую по городу сексуальную маньячку.
Но! Если так, то почему меня, это расследование ведущего, душили собачьим поводком – согласно описаниям, очень похожим на тот, который каждый раз накидывала на шею своих жертв Дама Бланк?
Говорят, своего мнения не меняют только дураки да покойники. По крайней мере один верный шанс твердо настоять на своем я только что упустил. А выглядеть упертым болваном не хотелось даже в собственных глазах. Я поднапряг пересохшие, как марсианские каналы, извилины с целью найти новому факту место в своих логических построениях. Получалось плохо.
Если Кияныча вопреки уверенности его дочери убила натуральная маньячка, то откуда ей, маньячке, известно обо мне? Она имеет отношение к семейству Шаховых-Навруцких?
Но тогда выходит, что имитацией были как раз совершенные на протяжении нескольких последних месяцев четыре убийства. И их единственная цель – замаскировать истинный мотив, по которому раскромсали в куски похотливого фотографа?
Хорошо для фильма ужасов, но для правды жизни чересчур затейливо.
Если же маньячка все-таки не натуральная… то есть, вполне вероятно, уже и не маньячка вовсе, и даже не маньяк, а просто некий преследующий свои цели хладнокровный убийца… То на кой черт ему этот собачий поводок на моей шее? Лобовая улика, которая в первом случае действительно играет на взятый взаймы образ, а во втором – грубо ему противоречит. Ибо опять-таки предполагает у осиротевшего семейства связь с маньячкой… нет, стоп… не с маньячкой, конечно, а с убийцей, который работает под маньячку… Тьфу, господи!
Я окончательно запутался.
У меня имелись на то смягчающие обстоятельства – к только что полученной при исполнении служебных обязанностей травме следовало добавить бурные события прошедшей ночи. Наряду с захватывающими военными приключениями они включали также сексуальные подвиги, так что в данный момент не стоило требовать от меня еще и высоких интеллектуальных показателей.
Расслабленно выгружаясь из машины у своего подъезда, я мечтал об одном: поскорее добраться до койки. Но когда через каких-нибудь пару минут открыл дверь в свою квартиру, оказалось, что воспользоваться собственной кроватью не могу: на ней, подложив под спину сразу две подушки, удобно устроился старший опер нашего райотдела полиции Харин.
Я застыл на пороге.
Переутомленное сознание воспринимало окружающий мир порционно, не в силах зафиксировать панораму в целом.
Поэтому следом за Хариным я сначала увидел зама начальника того же райотдела по розыску Мнишина. Он сидел на табуретке у окна, уперев кулаки в колени, как Бонапарт на походном барабане.
Потом – сорванную почему-то оконную занавеску, зацепившуюся о верхний шпингалет распахнутой настежь балконной двери.
И только после этого до меня дошло, что вообще все в квартире перевернуто вверх дном: выпотрошены ящики письменного стола, вывалены вещи из платяного шкафа, картины содраны со стен, а пол усыпан растрепанными книгами и бумажными листками, как на картине Репина «Арест пропагандиста».
Устало прислонившись к притолоке, я нашарил в кармане сигареты, закурил и, пустив в сторону незваных гостей струю дыма, со всей возможной нелюбезностью поинтересовался:
– Чем обязан?
– А можно не дымить? – закашлявшись, недовольно попросил Мнишин.
– Понятно, – кивнул я. – У моей жилплощади появился новый хозяин. Меня уплотнили по приговору суда или так, руководствуясь революционным правосознанием?
– Каким образом у тебя в квартире оказалась гражданка Шахова? – бухнул Харин, пронзительно (так ему казалось) на меня глянув.
Вот оно что.
Ну, поехали, посмотрим, кто кого! И произнес с некоторой долей вызова и даже торжественности:
– Я предоставил ей половое убежище.
– От кого? – явно не оценив юмора, резко подался вперед Мнишин.
Табуретка под ним так угрожающе заскрипела, что я испугался, как бы он не упал. Ему и в голову не пришло, что я таким образом пытаюсь иронизировать. Следовало подбавить перца.
– Видите ли, девчушка жаловалась на отсутствие внимания со стороны мужского населения… – начал я с игривой интонацией.
Моим собеседникам надо было ясно дать знать, что им придется найти весомые аргументы, чтобы заставить меня вести разговоры, напрямую связанные с моей работой, а тем более с личной жизнью.
– Прекрати паясничать! – сердито стукнул кулаком по коленке Мнишин. – Сегодня утром Шахова выпрыгнула с твоего балкона и насмерть разбилась. Ты собираешься нам что-нибудь объяснить или, как говорится, проедем к нам?
Вот это аргумент так аргумент. Весомее некуда.
На короткие мгновения у меня перед глазами снова все поплыло и закружилось, как будто чертов собачий поводок опять перекрыл доступ кислорода к мозгам.
– Выпрыгнула – или ее выбросили? – только и сумел выдавить я.
Харин с Мнишиным сумрачно переглянулись.
– Есть свидетели, – пробормотал наконец Харин. – Люди во дворе видели, как она балансировала на поручне, что-то визжала. А потом сиганула вниз.
Вот как, оказывается.
Что там было написано, в этой книжонке? «Отрицательные качества Овна – болезненное самолюбие, необузданность, агрессивность и импульсивность без оглядки на обстоятельства…»
Я даже знал, что она кричала в отчаянии. Слегка прикрыв глаза, я будто наяву увидел ночную сцену, оказавшуюся, как теперь выяснилось, всего лишь генеральной репетицией. «Ну, козлы вонючие, подойдете – спрыгну!»
На этот раз они подошли.
Но мои теперешние гости этого пока не знали. А поскольку я, в свою очередь, еще не знал, надо ли им об этом знать, то решил слегка перехватить инициативу:
– Непонятно! Если это самоубийство, то за каким хреном вам понадобилось устраивать у меня в квартире обыск? Решили воспользоваться случаем и пошарить у частного сыщика в закромах, да? Ну и как, нашли чего-нибудь? А то ведь вы меня знаете: уже завтра в прокуратуре…
Но договорить мне не удалось. Еще раз угрюмо переглянувшись с Хариным, Мнишин пробормотал:
– Это не мы.
– А кто? – довольно глупо спросил я. Инициатива холодным угрем выскальзывала из моих рук.
– Вот это и хотелось бы выяснить, – зловещим следовательским голосом сообщил Харин.
По всему было ясно, что деваться мне некуда: шутки кончились, придется выкладывать все как есть.
Ну или почти все.
Среди моих вчерашних свершений имелись такие, о которых не принято говорить вслух. Во всяком случае, в беседе с представителями правоохранительных органов. Я уже открыл рот, но тут в голову пришла одна мысль. Поэтому, сделав вид, что просто трудно сглотнул от волнения, я промолчал, тщательно, как мозговую косточку, эту мысль со всех сторон обсасывая.
Сам столько лет проработав в ментовке, я не мог не понимать, что вряд ли эта сладкая парочка рассиживалась здесь в праздном ожидании меня. У них было полно времени предварительно выполнить весь комплекс необходимых в таком случае оперативных мероприятий. Лично я бы на их месте первым делом посетил квартиру покойной Нинель. После чего, ознакомившись с художественным беспорядком, наведенным там нами с Мерином и Бульбочкой, неизбежно сделал соответствующие умозаключения. И провел бы в Стеклянном доме тщательную отработку жилого сектора. В результате которой наверняка нашел бы каких-нибудь свидетелей, видевших ихний, Мерина с Бульбочкой, микроавтобус, довольно долго отиравшийся у подъезда, слышавших звуки наших ночных игр, и так далее. Поэтому, прежде чем начинать откровенничать, следовало выяснить, насколько мои собеседники информированы.
– А дома вы у нее не были? – с растерянным видом спросил я.
– Как сам-то думаешь? – раздраженно бросил в ответ Харин. И к счастью для меня, не заметив предупреждающих гримас на физиономии своего начальника, продолжил с нетерпением: – Там все чисто, она туда, чай, несколько дней не заявлялась.
Вот это да!
От такого заявления у меня аж дух захватило. Выходило, Бульбочкины и Мериновы приятели, освободив их, еще и прибрали на месте происшествия! Подобная предусмотрительность и впрямь смахивала на почерк какой-нибудь спецслужбы.
Но дело было даже не в этом.
А в том, что, насколько я понимаю логику своих коллег, они вряд ли стали так стараться, чтобы убрать с пола разбитые горшки из-под кактусов. Не надо быть Эйнштейном, чтобы догадаться: чистоту в квартире Нинель наводили с единственной целью – скрыть следы обыска, подобные обнаруженным у меня дома. Которые, несомненно, уничтожили бы и здесь – кабы героиня моего короткого романа не выпорхнула из их рук прямо наземь средь бела дня на глазах у многочисленных зрителей.
Что из всего этого следовало?
Если честно – черт его знает.
Решать надо было быстро. Хотя Харин с Мнишиным трудятся не в какой-нибудь там элитной спецслужбе, а всего лишь в районной уголовке, их квалификации вполне хватит, чтобы мгновенно определить, когда я начну крутить вола. Вот тут-то они возьмутся за меня всерьез. И я решил.
Самая лучшая на свете ложь – это правда. Когда от вас ждут, что вы сейчас приметесь гнать напропалую, начинайте говорить правду – с широко открытыми невинными глазами. И как только собеседник окончательно придет к глубокому внутреннему убеждению, что вы самым наглым образом забиваете ему баки, парой-тройкой убедительных доказательств (правда – она всегда себе дорогу пробьет!) покажите ему, что на самом деле все вышесказанное – святая истина. И только тут, удостоверившись, что он вконец запутался, можете приступать к запудриванию ему мозгов по полной программе.
– У меня поручение от клиента, – сообщил я, доверительно понизив голос. – Младшая шаховская дочка наняла меня расследовать убийство папаши. А поскольку Нинель… э… покойная гражданка Шахова работала у него, то… сами понимаете… Пришлось.
– Что пришлось? – с протокольной суровостью уточнил Харин.
Но в его тоне мне почудилось нечто большее, чем служебная ревность. Недаром в нашем околотке болтают, что, сообразно говорящей фамилии, жизненным кредо старшего опера является посильная реализация известной максимы: «Всех женщин не уестествишь, но к этому надо стремиться». Вследствие чего каждый чужой адюльтер воспринимается им как личный выпад.
Я покаянно повесил голову.
– Что называется, и рыбку съесть, и… ну… кое-что получить…
– Ну и как, съел? – грубовато поинтересовался Мнишин.
– В каком смысле? – я сделал вид, что смутился.
– В смысле, какую-нибудь информацию надыбал? – нетерпеливо уточнил он.
– По делу – ничего… – Я совершенно искренне развел руками.
– Так, – подвел итог Мнишин. – Что и требовалось доказать. – И задал следующий вопрос как бы между прочим, с легким пренебрежительным смешком: – Эта младшая дочка… она что же, всерьез хочет, чтобы ты маньячку нашел?
– Да нет, – поддержав его тон снисходительной ухмылкой, махнул я ладонью. – Вбила себе в голову, будто это инсценировка: дескать, убийца под маньячку только хлещется, а грохнули папаню за другое.
– За что?
Я пожал плечами:
– Конкретики мало. Так, взгляд и нечто. Что-то насчет девчонок, которые работали у него моделями. Месть, ревность и все такое…
– Короче, далеко ты не продвинулся, – с удовлетворением подвел итог Мнишин.
– И советую оставаться на том же месте, – с неприкрытой угрозой в голосе добавил Харин. – А то если со своими бреднями напортачишь нам с маньячкой… Сам знаешь, дело на контроле у города. Там с тобой чикаться не будут.
– Ну и последний вопросик… – глядя не в лицо, а изучая лацкан моей куртки, пробормотал Мнишин. Из чего я сделал вывод, что вопросик, что называется, последний только по счету, но не по значению. И угадал.
– Что ты делал сегодня… ну, скажем, начиная с одиннадцати часов утра?
Для начала я поведал им о том, что, когда покидал квартиру, Нинель еще мирно спала. Потом в общих чертах рассказал о культпоходе в театр «Купидон», стремительном марш-броске по коридорам воскового музея и, наконец, о посещении психбольницы. Умолчав, о некоторых наиболее одиозных деталях этого визита.
– Свидетели, кроме этого доктора, есть? – кисло поинтересовался Харин.
Дай ему волю, он с удовольствием повесил бы на меня если не убийство, то на худой конец доведение до самоубийства.
– Полно, – с энтузиазмом откликнулся я, но тут же спохватился: – Правоспособных, правда, немного…
Они еще четверть часа попромывали мне мозги, я написал подробное объяснение насчет того, как попала ко мне Нинель, что я делал, оставив ее в квартире, ну и так далее. Мнишин, нацепив очки, внимательно изучил мое творчество, после чего спрятал бумаги в папочку, прихлопнул ладонями по коленям и поднялся. Я внутренне вздохнул с облегчением, но оказалось, рановато. Проходя мимо меня, он остановился и, глядя по своей манере куда-то в направлении мочки моего левого уха, заметил словно между прочим:
– Да, мы тут, тебя дожидаючись, заглянули к тебе в контору, поболтали с Прокопчиком. У него и главный подозреваемый наметился. Даже не подозреваемый, а можно сказать, виновный. Братишка твоей клиентки. Так вот, чтоб ты не мучился… Мы это уже хорошенько прожевали и в урну сплюнули.
И ведь он, гад, так и ушел бы, оставив меня в неведении о практических результатах своих гастрономических экзерсисов. Но не выдержал индюк Харин, присовокупил, самодовольно отдуваясь:
– Вызвали паренька к нам, побеседовали о том о сем, у него алиби – сто процентов. В момент убийства находился в Питере, на соревнованиях по этому своему… шашизму. И сестренку его, когда выздоровеет, расспросим как положено. Так что не терял бы ты зря времени…
Я чуть было не спросил, чем это так скоропостижно захворала Люсик? Но вовремя прикусил язык: не хватало еще унижаться перед этой надутой парочкой, демонстрируя свое неведение о состоянии собственной клиентки.
Когда они, наконец, выкатились, и время было позднее, и я чувствовал себя усталым до полного изнеможения. Но необходимо было пересилить немощь и спуститься в офис. Казнь болтливого Прокопчика откладывалась на завтра – по причине его отсутствия на рабочем месте. Да честно говоря, на полноценную показательную порку у меня и сил-то не было. Но имелось дело, которое не следовало откладывать ни в коем случае.
В моем сейфе сама собой неожиданно образовалась взрывоопасная смесь в виде двух пистолетов ТТ и неизвестно зачем отобранных мною в боевом азарте удостоверений. Их болезненно, в прямом и переносном смысле, обиженные мною владельцы уже определили мое местонахождение. А если еще и друзья-полицейские ненароком спохватятся и сообразят, что раз кто-то что-то искал у меня в квартире, то не грех поискать и в моей конторе… Короче, требовались срочные превентивные меры.
Специально для подобных нештатных ситуаций я в свое время оборудовал в подвале некий замаскированный тайничок, именуемый между нами с Прокопчиком «эвакуарий». Наш «жилтовский» был построен знаменитым архитектором еще в довоенные времена, и под ним простираются катакомбы, рассчитанные, наверное, на ведение длительной партизанской войны в случае прихода Антанты. Ключ от неприметной железной двери, ведущей в это темное царство, я на всякий случай всегда ношу на общем брелоке. Антанта не Антанта, а при моей профессии о возможности временного перехода к партизанской войне надо помнить всегда.
Эвакуировав таким образом в подвал пистолеты, удостоверения, а также еще ряд предметов и документов, не предназначенных для широкого опубликования, я вернулся в офис, чтобы поставить его на охрану и запереть дверь. Больше дел никаких не было. Осталось только погасить свет и…
И тут в кабинете на столе грянул телефон.
«Не брать!» – на уровне рефлекса категорически отреагировал обессиленный, словно бегун в конце дистанции, организм.
«Ошиблись номером», – услужливо поддакнули ему мозги, перепуганные одной только мыслью о необходимости новой умственной деятельности.
Но телефон трезвонил и трезвонил как оглашенный. «Интересно все-таки, кто это может быть в такое время?» – малодушно подумал я и снял трубку.
– Это… это вы? Господи, какое счастье! – услышал я задыхающийся голос, который показался совершенно незнакомым. – А я звоню, звоню… Мне… мне так страшно! Она сегодня была у меня!
– Кто? – автоматически спросил я, не зная, как еще реагировать на весь этот бред, и теперь уже совершенно точно убежденный, что звонок предназначен не мне.
Но буквально в следующую секунду вместе с ознобом, возникшем где-то в области загривка, осознал, что это не ошибка. Что срочно встретиться хотят именно со мной, Стасом Севериным. Потому что узнал наконец голос своей клиентки.
– Кто? – переспросил я, прямо физически ощущая, что на меня тяжелым мокрым кулем наваливается очередная пакость. – Кто был у вас?
– Дама Бланк, – в изнеможении пролепетала Люсик.
Когда дверь открылась, я первым делом увидел перед собой ее широко распахнутые глаза. Их зеленая гладь потемнела сейчас, как в ожидании надвигающегося шторма. А нежно-матовая от природы кожа казалась теперь грубо подмалеванной белой масляной краской, на фоне которой безобидные веснушки смотрелись, словно проступившие сквозь нее пятна ржавчины.
– Ради бога, извините, – смущенно пробормотала Люсик, отступая в сторону, чтобы пропустить меня в квартиру.
Она была в домашней одежде – белом стеганом халате, накинутом поверх полупрозрачной пижамы, состоящей из сорочки с глубоким вырезом и шаровар.
– Просто переволновалась, наверное: с утра голова раскалывается и вообще все наперекосяк. Вот и дернула вас практически среди ночи, а теперь успокоилась немного и даже сама не знаю: наверное, все это мне просто померещилось…
– Померещилось – что именно? – поинтересовался я, проходя в ближайшую от входа комнату и с любопытством оглядываясь.
Ансамбль из тонкокостных, с дистрофическими ручками и ножками дивана и пары кресел в стиле модерн у одной стены намекал, что это вроде как гостиная, но подобной трактовке противоречили остальные углы, сплошь занятые разнообразной и весьма дорогой компьютерной техникой.
– Э… – смущаясь все больше, прошелестела хозяйка. – Собственно… я уже приняла душ и переоделась, когда… В общем, я была вон там, в спальне, около шкафа…
Рассказывая, она сомнамбулически пересекла широкий коридор, и я последовал за ней.
– Извините, я не успела тут прибраться… Не обращайте, пожалуйста, внимания!
Довольно узкая полутораспальная постель действительно была смята, на банкетке лежали знакомые мне белая куртка и джинсы. В распахнутом шкафу несколько платьев и курток висели на вешалках вкривь и вкось, словно застигнутые врасплох.
В переводе с латыни – «удушение».
Неисповедимы извивы нашего подсознания. Почему-то именно этот холодный и скрипучий, как резиновые пальцы прозектора, термин был последним осознанным понятием, с которым меня покидала жизнь. И первым, с которого она начала свое возвращение. Еще не было ни света, ни страха, ни сколько-нибудь связной мысли – только это слово, в судебно-медицинской практике чаще употребляемое в сочетании «странгуляционная борозда»: характерный след от петли на шее удавленника.
Сколько перевидал я их на своем веку – не cчесть. Обмочившихся и обгадившихся, с кроваво выкаченными глазами, в синюшно-лиловых потеках цианоза, с ремнями, веревками, проволокой, скрученными простынями, цепями, электрическими проводами и еще черт знает чем на сдавленном горле. И ужас охватил меня, мелким липким бесом разбежавшись вдоль позвоночника: вот сейчас подниму веки и в мертвенном свете замазанной синей краской лампочки увижу свое голое, скрюченное на оцинкованной доске тело.
Открыл – и испугался еще больше.
Да так, что, показалось, даже заплакал от нестерпимого отчаяния. Только в следующее мгновение с невероятным облегчением догадавшись, что три раздутые и перекошенные, словно в комнате смеха, карнавальные рожи – отнюдь не подручные черта в каком-нибудь адском приемном покое. А всего лишь склоненные надо мной маловыразительные лица давешних инвалидов умственного труда, любителей семечек, дробятся и качаются в призме моих мокрых глаз. Сразу же вслед за этим я определил, что и глаза мои мокры вовсе не от слез, а просто сверху моросит мелкий противный дождик, холодными тонкими струйками стекая за шиворот.
Резко выпрямившись, я сел на земле и огляделся.
Психи отпрянули в разные стороны, словно вспугнутые галки, что-то неслышно за дождем пришепетывая: я видел лишь, как беззвучно открываются их рты, но звуков до меня никаких не доносилось. Судорожно дернув головой, я трудно сглотнул – и словно пробки выхлопнулись из ушей.
Стало отчетливо слышно, как скрипит сырой песок под ногами улепетывающей прочь стайки любопытных умалишенных. А когда они скрылись за поворотом, в окрестностях остался один-единственный звук, не сразу, но все же в конце концов идентифицированный мною как собственное хриплое дыхание. Наконец запоздало схватившись руками за горло, я ощутил под ладонями мокрую кожу удавки и вновь едва не потерял сознание. Захлестнул секундный, в один сердечный такт, приступ тоски: меня все-таки задушили!
Но потом успокоился, дрожащими пальцами сумел сперва ослабить, а там и вовсе содрать с шеи петлю, сразу вслед за этим обнаружив причину своего чудесного спасения.
Это был обычный собачий поводок, достаточно толстый и прочный, чтобы удержать какого-нибудь стремящегося к течной сучке добермана. Его хватило бы с лихвой и для моего стремления к жизни, но к счастью, в районе узла запутался металлический карабин – и помешал намеченной кем-то странгуляции.
Встав на неверные ноги, я в порыве гадливости, словно дохлую гадюку, отшвырнул несостоявшееся орудие моего убиения в кусты и осмотрелся.
Дождь неумолимо разглаживал следы на песке – словно раны зализывал, мысль о необходимости заниматься криминалистикой вызывала физическое отторжение организма: кружилась голова, саднило в глотке. Странное ощущение присутствовало в животе – будто мой желудок туго, как простыню, выкрутили и выжали досуха.
И все-таки любопытство в конце концов пересилило даже отвращение.
Слегка пошатываясь, я доплелся до чуть не ставших мне надгробием кирпичных руин. Переборов новый приступ тошноты и головокружения, заглянул в роковой оконный проем, но в слабом свете дождливого дня ни черта там не разглядел. Лезть же внутрь снова меня не заставила бы уже никакая сила.
Тогда, прислонившись на всякий случай к стене, я постарался внимательней изучить внешнюю сторону дела, то бишь буйно разросшуюся у ног постройки зеленку. И довольно быстро определил, что местной буколике нанесен вполне ощутимый ущерб. Сквозь бурьян шла глубоко протоптанная просека, словно по ней совсем недавно бешено промчался кто-то очень большой и тяжелый.
Например, кузнец Вакула на черте.
Или частный сыщик Северин с убийцей на закорках.
Зацепившийся в удавке карабин позволил мне, хоть, правда, и в беспамятстве, но все же выскочить наружу. А там – то ли любознательные шизики вовремя оказались поблизости, то ли убийца побоялся добивать меня на открытом пространстве. Пошарив глазами вокруг, я обнаружил висящий на ветке бузины поводок, снял его оттуда и сунул в карман куртки.
С трудом переставляя чугунные ноги, доплелся до административного корпуса. Окошки в нем оказались все захлопнуты. И входная дверь на замке. Я для порядка поколотил в нее носком ботинка.
С большой задержкой, словно звук преодолевал расстояние до Луны, распахнулась ближайшая от угла форточка. В нее высунулась морда давешнего небритого персонала, хмурая и заспанная. Персонал воздушно-капельным путем распространял вокруг себя отчетливый запах свежего перегара. На мой вопрос, где Ядов, морда недовольно просипела, что рабочий день закончился, доктор давно уехал домой, а шляться по медучреждению посторонним возбраняется – на то есть распорядок.
Подавив нахлынувшее желание вытянуть по высунутой наружу роже собачьим поводком, я отправился восвояси.
По дороге домой слегка ныли не забывшие еще сырой бетонный пол бока да побаливало горло. Но руки держали руль вполне уверенно, и в целом можно было считать, что тело пришло в норму. Чего нельзя было сказать о моей бедной голове: лишенный на какой-то период притока кислорода мозг до сих пор не оправился от потрясения и плохо справлялся с текущими задачами. Ничем иным не объяснишь, что почти до самого въезда в родной двор он, бедняга, никак не мог толком сформулировать простейший, сам собой напрашивающийся вопрос. А когда наконец с грехом пополам сформулировал, то перед ответом на него окоченел в ступоре, словно вызванный к доске двоечник.
Итак. В нашем расследовании мы исходим из того, что убийца Шахова лишь пытался закосить под разгуливающую по городу сексуальную маньячку.
Но! Если так, то почему меня, это расследование ведущего, душили собачьим поводком – согласно описаниям, очень похожим на тот, который каждый раз накидывала на шею своих жертв Дама Бланк?
Говорят, своего мнения не меняют только дураки да покойники. По крайней мере один верный шанс твердо настоять на своем я только что упустил. А выглядеть упертым болваном не хотелось даже в собственных глазах. Я поднапряг пересохшие, как марсианские каналы, извилины с целью найти новому факту место в своих логических построениях. Получалось плохо.
Если Кияныча вопреки уверенности его дочери убила натуральная маньячка, то откуда ей, маньячке, известно обо мне? Она имеет отношение к семейству Шаховых-Навруцких?
Но тогда выходит, что имитацией были как раз совершенные на протяжении нескольких последних месяцев четыре убийства. И их единственная цель – замаскировать истинный мотив, по которому раскромсали в куски похотливого фотографа?
Хорошо для фильма ужасов, но для правды жизни чересчур затейливо.
Если же маньячка все-таки не натуральная… то есть, вполне вероятно, уже и не маньячка вовсе, и даже не маньяк, а просто некий преследующий свои цели хладнокровный убийца… То на кой черт ему этот собачий поводок на моей шее? Лобовая улика, которая в первом случае действительно играет на взятый взаймы образ, а во втором – грубо ему противоречит. Ибо опять-таки предполагает у осиротевшего семейства связь с маньячкой… нет, стоп… не с маньячкой, конечно, а с убийцей, который работает под маньячку… Тьфу, господи!
Я окончательно запутался.
У меня имелись на то смягчающие обстоятельства – к только что полученной при исполнении служебных обязанностей травме следовало добавить бурные события прошедшей ночи. Наряду с захватывающими военными приключениями они включали также сексуальные подвиги, так что в данный момент не стоило требовать от меня еще и высоких интеллектуальных показателей.
Расслабленно выгружаясь из машины у своего подъезда, я мечтал об одном: поскорее добраться до койки. Но когда через каких-нибудь пару минут открыл дверь в свою квартиру, оказалось, что воспользоваться собственной кроватью не могу: на ней, подложив под спину сразу две подушки, удобно устроился старший опер нашего райотдела полиции Харин.
Я застыл на пороге.
Переутомленное сознание воспринимало окружающий мир порционно, не в силах зафиксировать панораму в целом.
Поэтому следом за Хариным я сначала увидел зама начальника того же райотдела по розыску Мнишина. Он сидел на табуретке у окна, уперев кулаки в колени, как Бонапарт на походном барабане.
Потом – сорванную почему-то оконную занавеску, зацепившуюся о верхний шпингалет распахнутой настежь балконной двери.
И только после этого до меня дошло, что вообще все в квартире перевернуто вверх дном: выпотрошены ящики письменного стола, вывалены вещи из платяного шкафа, картины содраны со стен, а пол усыпан растрепанными книгами и бумажными листками, как на картине Репина «Арест пропагандиста».
Устало прислонившись к притолоке, я нашарил в кармане сигареты, закурил и, пустив в сторону незваных гостей струю дыма, со всей возможной нелюбезностью поинтересовался:
– Чем обязан?
– А можно не дымить? – закашлявшись, недовольно попросил Мнишин.
– Понятно, – кивнул я. – У моей жилплощади появился новый хозяин. Меня уплотнили по приговору суда или так, руководствуясь революционным правосознанием?
– Каким образом у тебя в квартире оказалась гражданка Шахова? – бухнул Харин, пронзительно (так ему казалось) на меня глянув.
Вот оно что.
Ну, поехали, посмотрим, кто кого! И произнес с некоторой долей вызова и даже торжественности:
– Я предоставил ей половое убежище.
– От кого? – явно не оценив юмора, резко подался вперед Мнишин.
Табуретка под ним так угрожающе заскрипела, что я испугался, как бы он не упал. Ему и в голову не пришло, что я таким образом пытаюсь иронизировать. Следовало подбавить перца.
– Видите ли, девчушка жаловалась на отсутствие внимания со стороны мужского населения… – начал я с игривой интонацией.
Моим собеседникам надо было ясно дать знать, что им придется найти весомые аргументы, чтобы заставить меня вести разговоры, напрямую связанные с моей работой, а тем более с личной жизнью.
– Прекрати паясничать! – сердито стукнул кулаком по коленке Мнишин. – Сегодня утром Шахова выпрыгнула с твоего балкона и насмерть разбилась. Ты собираешься нам что-нибудь объяснить или, как говорится, проедем к нам?
Вот это аргумент так аргумент. Весомее некуда.
На короткие мгновения у меня перед глазами снова все поплыло и закружилось, как будто чертов собачий поводок опять перекрыл доступ кислорода к мозгам.
– Выпрыгнула – или ее выбросили? – только и сумел выдавить я.
Харин с Мнишиным сумрачно переглянулись.
– Есть свидетели, – пробормотал наконец Харин. – Люди во дворе видели, как она балансировала на поручне, что-то визжала. А потом сиганула вниз.
Вот как, оказывается.
Что там было написано, в этой книжонке? «Отрицательные качества Овна – болезненное самолюбие, необузданность, агрессивность и импульсивность без оглядки на обстоятельства…»
Я даже знал, что она кричала в отчаянии. Слегка прикрыв глаза, я будто наяву увидел ночную сцену, оказавшуюся, как теперь выяснилось, всего лишь генеральной репетицией. «Ну, козлы вонючие, подойдете – спрыгну!»
На этот раз они подошли.
Но мои теперешние гости этого пока не знали. А поскольку я, в свою очередь, еще не знал, надо ли им об этом знать, то решил слегка перехватить инициативу:
– Непонятно! Если это самоубийство, то за каким хреном вам понадобилось устраивать у меня в квартире обыск? Решили воспользоваться случаем и пошарить у частного сыщика в закромах, да? Ну и как, нашли чего-нибудь? А то ведь вы меня знаете: уже завтра в прокуратуре…
Но договорить мне не удалось. Еще раз угрюмо переглянувшись с Хариным, Мнишин пробормотал:
– Это не мы.
– А кто? – довольно глупо спросил я. Инициатива холодным угрем выскальзывала из моих рук.
– Вот это и хотелось бы выяснить, – зловещим следовательским голосом сообщил Харин.
По всему было ясно, что деваться мне некуда: шутки кончились, придется выкладывать все как есть.
Ну или почти все.
Среди моих вчерашних свершений имелись такие, о которых не принято говорить вслух. Во всяком случае, в беседе с представителями правоохранительных органов. Я уже открыл рот, но тут в голову пришла одна мысль. Поэтому, сделав вид, что просто трудно сглотнул от волнения, я промолчал, тщательно, как мозговую косточку, эту мысль со всех сторон обсасывая.
Сам столько лет проработав в ментовке, я не мог не понимать, что вряд ли эта сладкая парочка рассиживалась здесь в праздном ожидании меня. У них было полно времени предварительно выполнить весь комплекс необходимых в таком случае оперативных мероприятий. Лично я бы на их месте первым делом посетил квартиру покойной Нинель. После чего, ознакомившись с художественным беспорядком, наведенным там нами с Мерином и Бульбочкой, неизбежно сделал соответствующие умозаключения. И провел бы в Стеклянном доме тщательную отработку жилого сектора. В результате которой наверняка нашел бы каких-нибудь свидетелей, видевших ихний, Мерина с Бульбочкой, микроавтобус, довольно долго отиравшийся у подъезда, слышавших звуки наших ночных игр, и так далее. Поэтому, прежде чем начинать откровенничать, следовало выяснить, насколько мои собеседники информированы.
– А дома вы у нее не были? – с растерянным видом спросил я.
– Как сам-то думаешь? – раздраженно бросил в ответ Харин. И к счастью для меня, не заметив предупреждающих гримас на физиономии своего начальника, продолжил с нетерпением: – Там все чисто, она туда, чай, несколько дней не заявлялась.
Вот это да!
От такого заявления у меня аж дух захватило. Выходило, Бульбочкины и Мериновы приятели, освободив их, еще и прибрали на месте происшествия! Подобная предусмотрительность и впрямь смахивала на почерк какой-нибудь спецслужбы.
Но дело было даже не в этом.
А в том, что, насколько я понимаю логику своих коллег, они вряд ли стали так стараться, чтобы убрать с пола разбитые горшки из-под кактусов. Не надо быть Эйнштейном, чтобы догадаться: чистоту в квартире Нинель наводили с единственной целью – скрыть следы обыска, подобные обнаруженным у меня дома. Которые, несомненно, уничтожили бы и здесь – кабы героиня моего короткого романа не выпорхнула из их рук прямо наземь средь бела дня на глазах у многочисленных зрителей.
Что из всего этого следовало?
Если честно – черт его знает.
Решать надо было быстро. Хотя Харин с Мнишиным трудятся не в какой-нибудь там элитной спецслужбе, а всего лишь в районной уголовке, их квалификации вполне хватит, чтобы мгновенно определить, когда я начну крутить вола. Вот тут-то они возьмутся за меня всерьез. И я решил.
Самая лучшая на свете ложь – это правда. Когда от вас ждут, что вы сейчас приметесь гнать напропалую, начинайте говорить правду – с широко открытыми невинными глазами. И как только собеседник окончательно придет к глубокому внутреннему убеждению, что вы самым наглым образом забиваете ему баки, парой-тройкой убедительных доказательств (правда – она всегда себе дорогу пробьет!) покажите ему, что на самом деле все вышесказанное – святая истина. И только тут, удостоверившись, что он вконец запутался, можете приступать к запудриванию ему мозгов по полной программе.
– У меня поручение от клиента, – сообщил я, доверительно понизив голос. – Младшая шаховская дочка наняла меня расследовать убийство папаши. А поскольку Нинель… э… покойная гражданка Шахова работала у него, то… сами понимаете… Пришлось.
– Что пришлось? – с протокольной суровостью уточнил Харин.
Но в его тоне мне почудилось нечто большее, чем служебная ревность. Недаром в нашем околотке болтают, что, сообразно говорящей фамилии, жизненным кредо старшего опера является посильная реализация известной максимы: «Всех женщин не уестествишь, но к этому надо стремиться». Вследствие чего каждый чужой адюльтер воспринимается им как личный выпад.
Я покаянно повесил голову.
– Что называется, и рыбку съесть, и… ну… кое-что получить…
– Ну и как, съел? – грубовато поинтересовался Мнишин.
– В каком смысле? – я сделал вид, что смутился.
– В смысле, какую-нибудь информацию надыбал? – нетерпеливо уточнил он.
– По делу – ничего… – Я совершенно искренне развел руками.
– Так, – подвел итог Мнишин. – Что и требовалось доказать. – И задал следующий вопрос как бы между прочим, с легким пренебрежительным смешком: – Эта младшая дочка… она что же, всерьез хочет, чтобы ты маньячку нашел?
– Да нет, – поддержав его тон снисходительной ухмылкой, махнул я ладонью. – Вбила себе в голову, будто это инсценировка: дескать, убийца под маньячку только хлещется, а грохнули папаню за другое.
– За что?
Я пожал плечами:
– Конкретики мало. Так, взгляд и нечто. Что-то насчет девчонок, которые работали у него моделями. Месть, ревность и все такое…
– Короче, далеко ты не продвинулся, – с удовлетворением подвел итог Мнишин.
– И советую оставаться на том же месте, – с неприкрытой угрозой в голосе добавил Харин. – А то если со своими бреднями напортачишь нам с маньячкой… Сам знаешь, дело на контроле у города. Там с тобой чикаться не будут.
– Ну и последний вопросик… – глядя не в лицо, а изучая лацкан моей куртки, пробормотал Мнишин. Из чего я сделал вывод, что вопросик, что называется, последний только по счету, но не по значению. И угадал.
– Что ты делал сегодня… ну, скажем, начиная с одиннадцати часов утра?
Для начала я поведал им о том, что, когда покидал квартиру, Нинель еще мирно спала. Потом в общих чертах рассказал о культпоходе в театр «Купидон», стремительном марш-броске по коридорам воскового музея и, наконец, о посещении психбольницы. Умолчав, о некоторых наиболее одиозных деталях этого визита.
– Свидетели, кроме этого доктора, есть? – кисло поинтересовался Харин.
Дай ему волю, он с удовольствием повесил бы на меня если не убийство, то на худой конец доведение до самоубийства.
– Полно, – с энтузиазмом откликнулся я, но тут же спохватился: – Правоспособных, правда, немного…
Они еще четверть часа попромывали мне мозги, я написал подробное объяснение насчет того, как попала ко мне Нинель, что я делал, оставив ее в квартире, ну и так далее. Мнишин, нацепив очки, внимательно изучил мое творчество, после чего спрятал бумаги в папочку, прихлопнул ладонями по коленям и поднялся. Я внутренне вздохнул с облегчением, но оказалось, рановато. Проходя мимо меня, он остановился и, глядя по своей манере куда-то в направлении мочки моего левого уха, заметил словно между прочим:
– Да, мы тут, тебя дожидаючись, заглянули к тебе в контору, поболтали с Прокопчиком. У него и главный подозреваемый наметился. Даже не подозреваемый, а можно сказать, виновный. Братишка твоей клиентки. Так вот, чтоб ты не мучился… Мы это уже хорошенько прожевали и в урну сплюнули.
И ведь он, гад, так и ушел бы, оставив меня в неведении о практических результатах своих гастрономических экзерсисов. Но не выдержал индюк Харин, присовокупил, самодовольно отдуваясь:
– Вызвали паренька к нам, побеседовали о том о сем, у него алиби – сто процентов. В момент убийства находился в Питере, на соревнованиях по этому своему… шашизму. И сестренку его, когда выздоровеет, расспросим как положено. Так что не терял бы ты зря времени…
Я чуть было не спросил, чем это так скоропостижно захворала Люсик? Но вовремя прикусил язык: не хватало еще унижаться перед этой надутой парочкой, демонстрируя свое неведение о состоянии собственной клиентки.
Когда они, наконец, выкатились, и время было позднее, и я чувствовал себя усталым до полного изнеможения. Но необходимо было пересилить немощь и спуститься в офис. Казнь болтливого Прокопчика откладывалась на завтра – по причине его отсутствия на рабочем месте. Да честно говоря, на полноценную показательную порку у меня и сил-то не было. Но имелось дело, которое не следовало откладывать ни в коем случае.
В моем сейфе сама собой неожиданно образовалась взрывоопасная смесь в виде двух пистолетов ТТ и неизвестно зачем отобранных мною в боевом азарте удостоверений. Их болезненно, в прямом и переносном смысле, обиженные мною владельцы уже определили мое местонахождение. А если еще и друзья-полицейские ненароком спохватятся и сообразят, что раз кто-то что-то искал у меня в квартире, то не грех поискать и в моей конторе… Короче, требовались срочные превентивные меры.
Специально для подобных нештатных ситуаций я в свое время оборудовал в подвале некий замаскированный тайничок, именуемый между нами с Прокопчиком «эвакуарий». Наш «жилтовский» был построен знаменитым архитектором еще в довоенные времена, и под ним простираются катакомбы, рассчитанные, наверное, на ведение длительной партизанской войны в случае прихода Антанты. Ключ от неприметной железной двери, ведущей в это темное царство, я на всякий случай всегда ношу на общем брелоке. Антанта не Антанта, а при моей профессии о возможности временного перехода к партизанской войне надо помнить всегда.
Эвакуировав таким образом в подвал пистолеты, удостоверения, а также еще ряд предметов и документов, не предназначенных для широкого опубликования, я вернулся в офис, чтобы поставить его на охрану и запереть дверь. Больше дел никаких не было. Осталось только погасить свет и…
И тут в кабинете на столе грянул телефон.
«Не брать!» – на уровне рефлекса категорически отреагировал обессиленный, словно бегун в конце дистанции, организм.
«Ошиблись номером», – услужливо поддакнули ему мозги, перепуганные одной только мыслью о необходимости новой умственной деятельности.
Но телефон трезвонил и трезвонил как оглашенный. «Интересно все-таки, кто это может быть в такое время?» – малодушно подумал я и снял трубку.
– Это… это вы? Господи, какое счастье! – услышал я задыхающийся голос, который показался совершенно незнакомым. – А я звоню, звоню… Мне… мне так страшно! Она сегодня была у меня!
– Кто? – автоматически спросил я, не зная, как еще реагировать на весь этот бред, и теперь уже совершенно точно убежденный, что звонок предназначен не мне.
Но буквально в следующую секунду вместе с ознобом, возникшем где-то в области загривка, осознал, что это не ошибка. Что срочно встретиться хотят именно со мной, Стасом Севериным. Потому что узнал наконец голос своей клиентки.
– Кто? – переспросил я, прямо физически ощущая, что на меня тяжелым мокрым кулем наваливается очередная пакость. – Кто был у вас?
– Дама Бланк, – в изнеможении пролепетала Люсик.
Когда дверь открылась, я первым делом увидел перед собой ее широко распахнутые глаза. Их зеленая гладь потемнела сейчас, как в ожидании надвигающегося шторма. А нежно-матовая от природы кожа казалась теперь грубо подмалеванной белой масляной краской, на фоне которой безобидные веснушки смотрелись, словно проступившие сквозь нее пятна ржавчины.
– Ради бога, извините, – смущенно пробормотала Люсик, отступая в сторону, чтобы пропустить меня в квартиру.
Она была в домашней одежде – белом стеганом халате, накинутом поверх полупрозрачной пижамы, состоящей из сорочки с глубоким вырезом и шаровар.
– Просто переволновалась, наверное: с утра голова раскалывается и вообще все наперекосяк. Вот и дернула вас практически среди ночи, а теперь успокоилась немного и даже сама не знаю: наверное, все это мне просто померещилось…
– Померещилось – что именно? – поинтересовался я, проходя в ближайшую от входа комнату и с любопытством оглядываясь.
Ансамбль из тонкокостных, с дистрофическими ручками и ножками дивана и пары кресел в стиле модерн у одной стены намекал, что это вроде как гостиная, но подобной трактовке противоречили остальные углы, сплошь занятые разнообразной и весьма дорогой компьютерной техникой.
– Э… – смущаясь все больше, прошелестела хозяйка. – Собственно… я уже приняла душ и переоделась, когда… В общем, я была вон там, в спальне, около шкафа…
Рассказывая, она сомнамбулически пересекла широкий коридор, и я последовал за ней.
– Извините, я не успела тут прибраться… Не обращайте, пожалуйста, внимания!
Довольно узкая полутораспальная постель действительно была смята, на банкетке лежали знакомые мне белая куртка и джинсы. В распахнутом шкафу несколько платьев и курток висели на вешалках вкривь и вкось, словно застигнутые врасплох.