Страница:
– Мить, и если чего узнаешь про Кузю, сообщи мне! Меня Светка поедом съест, если у него деньги заведутся, а у нас нет!..
– Ладно.
– И если…
– Все, я поехал, – объявил Хохлов. – Бывай. И на работу завтра не опаздывай, понял?
– Иди ты на фиг.
Хохлов захлопнул дверцу и потихонечку тронул машину.
В заледеневшем зеркале заднего вида маячил силуэт Лавровского с трубкой, прижатой к уху. Уж дозвонился, наверно. Щебечет.
Хохлов вырулил на пустынную улицу, под тот же самый школьный фонарь, и некоторое время постоял в раздумье, куда повернуть. Направо поедешь – к дому и Галчонку приедешь; налево поедешь – к Родионовне попадешь.
Что лучше? Галчонок в страданиях или Родионовна с Кузей в любви?
А-а, наплевать на все!.. И он решительно повернул налево, в сторону центральной площади их крохотного городишки, который долго боролся за почетное звание «Наукоград», получил его, и по этому поводу на площади поставили несколько круглых фонарей, долженствующих придать новоиспеченному «наукограду» весьма европейский и даже щегольской вид.
Некоторое время местные подростки сидели под фонарями на корточках, курили и шикарно матерились, девчонки сладко и обморочно повизгивали, а потом фонари им надоели, и они их побили. Остался единственный, рядом с памятником.
В советские времена «наукоград» отличался известным фрондерством, как все такого рода городишки, где были собраны научные институты и высокотехнологичные предприятия. В Дом культуры наезжали опальный музыкант Ростропович, опальный художник Глазунов и опальный певец Высоцкий. Позднее были замечены Макаревич и Гребенщиков и еще группа «Крематорий» на заднем плане. Из-за фрондерства ученых памятника Ленину на центральной площади не было, а возвышался памятник Циолковскому. Калужский мыслитель на постаменте был представлен исполином в сюртуке и каменных ботинках не по росту. К ботинкам скульптор приделал миниатюрную космическую ракету, какими их рисуют в детском саду ко Дню космонавтики, и казалось, что исполин собирается раздавить ракету, как мелкую букашку. Студенты Института общей и прикладной физики, где учились Хохлов и его компания, соблюдая традиции, в день выпускных экзаменов лезли на постамент и водружали на голову исполинского Константина Эдуардовича бумажный цилиндр. Милиция, тоже соблюдая традиции, делала вид, что пытается всех хулиганов переловить и посадить в «обезьянник», и хулиганы натурально боялись и прятались в ближайших подворотнях.
Целая жизнь прошла с тех пор, как Димон Пилюгин, стоя на плечах у Хохлова, пытался дотянуться до головы Циолковского, и Кузя снизу тревожно гудел, что их сейчас всех заметут и нервически оглядывался по сторонам, а Лавровский стоял на атасе на повороте с улицы Маяковского, потому что всем доподлинно было известно, что менты приедут именно с той стороны. Наверное, лет через пять Хохлов, проезжая по площади Циолковского, вдруг сообразил, что на улице Маяковского одностороннее движение, и менты должны были нагрянуть ровно с противоположной стороны, как тогда и нагрянули!..
Арина жила в старом сталинском доме, выходящем окнами в аккурат на макушку памятника, и Хохлов, когда помогал ей зубрить билеты по химии, видел в окошке, как голуби удобно устраиваются на голове Циолковского и производят на ней всякие непотребства.
«Плохо быть памятником, – рассеянно думал он тогда, толкуя Арине про валентности и моли, – каждый голубь может на тебя…»
Тут Хохлов засмеялся, въехал в арку, задрал голову и посмотрел на окна. Свет горел, значит, она еще не спит. Ну и отлично, а на Кузю плевать.
Хохлов сильно замерз, и есть ему хотелось, и он даже пританцовывал от нетерпения, когда женский голос, показавшийся очень далеким, тревожно спросил за дверью:
– Кто?
– Ариш, это я, Хохлов. Открывай давай!
Загремели замки, лязгнули засовы, зазвенели ключи – а что вы думаете?! Приходится запираться, мало ли случаев известно, когда…
Дверь приоткрылась на цепочку, и в проеме показался блестящий глаз.
– Ты чего? – спросил Хохлов грубо. – Открывай! Своих не узнаешь?!
Не иначе у нее Кузя. У нее Кузя, и они оба голые!..
Дверь закрылась и через секунду распахнулась вновь.
– Митя?!
– Вася, – вновь отрекомендовался Хохлов и протиснулся мимо нее в квартиру. – Слушай, Родионовна, у тебя есть еда? И питье? А лучше и то и другое вместе? – Он снял ботинки и во второй раз за вечер стал шарить в чужой прихожей в поисках тапочек. – Ну хоть что-нибудь у тебя есть?
– Котлеты есть, – призналась Родионовна. – Картошка жареная. Будешь?
– Все буду, только быстро и очень много.
Она вдруг повеселела, как будто он сказал ей комплимент.
– На ночь есть вредно. – Она подсунула ему тапки и подтолкнула в спину в сторону ванной. – Руки мой и приходи.
– Что я, маленький, что ли, – для порядка возмутился Хохлов, – зачем я руки должен мыть?!
В крохотной ванной было тепло и пахло то ли шампунем, то ли еще чем-то, очень женским и всегда немного волнующим. Глядя на себя в зеркало, Хохлов вымыл красные от мороза руки крохотным кусочком прозрачного глицеринового мыла с какими-то цветами внутри, понюхал мокрую ладонь – пахло тоже цветами, – старательно вытер, потом пригладил сбоку волосы, которые странно торчали, и еще посмотрел на себя в профиль, сильно втянув живот.
Вот так, со втянутым животом, он себе, пожалуй, даже нравится. Пожалуй, так он вполне может произвести впечатление. И очень даже положительное впечатление он может произвести на кого-нибудь. Только вот на кого? Никого, кроме Арины Родионовны, поблизости не наблюдалось.
Он вышел из ванной и некоторое время еще помнил о том, что должен втягивать живот, чтобы произвести это самое впечатление, но увидел картошку с мясом – и позабыл.
Картошка была горячая и дымилась, котлеты шкварчали на сковородке, дух шел упоительный. Хохлов сел за стол, взял кусок хлеба, посолил его и затолкал в рот.
– Я же тебе кладу уже!
– Не могу, – сказал Хохлов с набитым ртом. – Сейчас умру от голода.
Она поставила перед ним громадную тарелку, полную еды, и сбоку еще примостила два огурчика, крепеньких, солененьких, и еще посыпала гору какой-то травкой, от чего запах стал совсем уж невозможный, и Хохлов схватил вилку и стал есть, и глаза у него сделались бессмысленные.
– Где это ты так оголодал?
– Целый день не ел.
– Что так? Поел бы.
– Некогда было. Слушай, Ариш, а выпить есть?
Она удивилась. Хохлов никогда не ездил за рулем, подвыпив. Такое у него было железное правило.
– А как ты поедешь?
– Я не поеду. – Он дожевал огурец и схватил второй. – Пустите переночевать, хозяйка! Сами мы не местные, нас в поезде ограбили, вот справка…
– Мить, ты что? С Галей поссорился?
– Какие все, черт возьми, проницательные! – сказал Хохлов вполне добродушно. Он всегда становился добродушным во время и особенно после ужина. Добродушным и сонным. – Ну, поссорился, и что?!
Арина присела напротив и посмотрела на него.
– Я тоже с Кузей поссорилась, – объявила она. – Представляешь?
Хохлов ел котлету и невнятно промычал, что представляет. Хотя ничего такого представлять ему решительно не хотелось. Но Арина ждала вопроса, и он его задал:
– Выпить есть?
Это был явно не тот вопрос, но про Кузю Хохлов не хотел слушать даже после котлеты.
– Того, что ты пьешь, у меня все равно нет.
– «Это», то есть что?
– Виски.
– А что есть?
Она засмеялась.
– Водка есть. Дать?
– Давай.
Она вытащила из холодильника бутылку, а из буфета крохотную затейливо-хрустальную рюмочку на высокой ножке и водрузила перед Хохловым.
Он покосился на рюмочку:
– Ари-иш, отсюда пить нельзя. Только нюхать можно. Рюмка на три понюшки, как раз хватит.
– А чего же тебе дать?
Хохлов подумал.
– Ну, стакан дай, что ли!
Она убрала рюмочку, достала стакан и сказала, что ему нужно записаться в клуб анонимных алкоголиков. Он пообещал, что непременно запишется, налил себе холодной водки, тяпнул и посидел с блаженным видом, как буддийский монах, почувствовавший первые признаки надвигающейся нирваны.
Потом он быстренько все доел и еще хлебной коркой подчистил тарелку, корку тоже съел, с сожалением посмотрел на початую бутылку и аккуратно поставил посуду в раковину. Он бы еще выпил, но Арина же сейчас станет нудить, чтоб не пил, что пить, как и есть, вредно, и вообще, она заметила: в последнее время он стал больше выпивать, и это ужасно, потому что проблема алкоголизма в нашей стране…
– Кофе будешь?
Хохлов чувствовал, что сейчас уснет, дайте только дойти до дивана, и кофе ему не очень хотелось, но немедленно заснуть было неприлично, а Хохлов старался соблюдать правила хорошего тона. Или думал, что старается.
– Давай кофе.
Она насыпала из банки в огромную кружку довольно много, полезла в холодильник и вытащила сгущенку. Еще со времен Института общей и прикладной физики он очень любил растворимый кофе со сгущенным молоком.
– Откроешь, Мить?
Старым-престарым консервным ножом с подгоревшей деревянной ручкой он открыл банку, пальцем снял тягучую сладость с обратной стороны крышки и засунул палец в рот.
Почему-то с Галчонком никогда не получалось вот так просто взять да и сунуть палец в сгущенку. Все время возникали препятствия. Она была убеждена, что это некрасиво, и молоко скиснет, и вообще негигиенично. Все это было совершенно правильно и грустно оттого, что иногда очень хотелось есть сгущенку именно так – пальцем.
Он хлебнул кофе, зажмурился от счастья, вытащил сигареты и спросил великодушно:
– Ну, и что там у тебя с Кузей? Когда он решил тебя… осупружить?
– Что это за слово?
Хохлов пожал плечами. Кузя не мог никого взять «замуж». Из этого следовало, что он должен выступить в роли мужа, а сие, по мнению Хохлова, было решительно невозможно.
Арина Родина, по прозвищу Родионовна, пристроилась напротив и тоже налила себе кофе.
– Вчера, Мить. Он пришел в гости и… сделал мне предложение. – Она глотнула кофе и посмотрела мимо Хохлова, в угол. – Сказал, что мы давно знакомы, что нам все друг про друга известно, одному ему надоело, и он хочет, чтобы мы…
– Ему не одному надоело, а в общежитии надоело! – сказал Хохлов неприятным голосом. – Он сколько лет в общежитии-то проживает? Оно, знаешь, кому угодно надоест!..
– Мить, чего ты злишься? Он же твой друг!
– И ты мой друг. И он мой друг. И что из этого?
Она помолчала.
– Ну и не буду ничего тебе рассказывать, раз ты так… реагируешь.
– Ну и не надо, – согласился Хохлов, и они замолчали.
Арина болтала ложкой в кружке с кофе. Хохлов сердито пил и фыркал.
Дмитрий Кузмин по прозвищу Кузя и в самом деле был давний друг, такой же давний, как и Лавровский с Пилюгиным. Получилось так, что на первом курсе все четверо оказались в одной группе, и им пришлось придумывать себе имена и клички, потому что всех четверых угораздило именоваться Дмитриями. Дмитрий Хохлов, Дмитрий Лавровский, Дмитрий Пилюгин и Дмитрий Кузмин.
Хохлов стал Митей, Лавровский остался Димой, Пилюгина переименовали в Димона, а Кузмина невозможно было называть иначе, чем Кузя. Из всей четверки он был самый выдающийся, самый многообещающий – и хуже всех приспособленный к жизни.
Он писал контрольные так, что профессор Авербах, заведующий кафедрой теоретической физики, чуть не плакал, вручая ему вариант, где, помимо жирной, четкой, улыбающейся пятерки, было еще приписано «brilliant!!!», именно так, с тремя восклицательными знаками.
Кузя никогда не делал заданий, потому что мог решать их просто так, с листа, и решал в течение двадцати минут на подоконнике военной кафедры, куда редко заглядывали преподаватели, кроме усатого полковника с неприличной фамилией Задович. Студенты над полковником и его фамилией издевались, как могли, а он был вполне приличным человеком, по три шкуры не драл и не грозился поминутно отправить всех в Советскую армию выполнять свой гражданский долг.
Кузе достаточно было перелистать учебник, чтобы понять, о чем там идет речь, он никогда ничего не зубрил и все время смеялся над теми, кто в преддверии сессии ходил, как сомнамбула, и даже ел и спал с учебниками перед носом. «Зачем? – говорил он. – Зачем зубрить, если можно вывести?!» Он был твердо убежден, что любую формулу можно вывести самостоятельно, когда хоть приблизительно представляешь, о каком именно процессе идет речь, и ему это удавалось!
Списывать у него было бессмысленно, потому что никто из остальных студентов все равно не мог понять, что именно написано в его тетрадках, понимал только сам Кузя да еще профессор Авербах, который лишь качал головой и предрекал ему не просто большое, а огромное будущее, в котором Нобелевская премия по физике будет просто ступенькой в карьере.
Ничего этого не состоялось.
Никто не виноват – революция девяносто первого года уничтожила науку, а вместе с ней и всех ученых, или, может быть, большинство. Те, кто посмелее и поактивней, уехали на Запад и там продолжали работать на благо мировой цивилизации. Те, у кого была хоть какая-то коммерческая жилка, начали быстро ее разрабатывать, и некоторым это вполне удалось. Те, у кого не было ничего, кроме желания заработать на хлеб с маслом, пошли в строители, таксисты или операционистами в банк и там тоже более или менее преуспели.
Остальные оказались у разбитого корыта.
Научный институт обезлюдел и заплесневел. Изредка в коридоре попадался невесть куда бредущий человек, с неизменной целлулоидной папкой в руке. Куда и зачем он идет, никто не знал, да он и сам не знал тоже. Тихо стало за высокими темными дверьми, в отделах никто не шумел и не спорил, не делил «машинное время» и не грозился вытребовать в профкоме путевку в Анапу для жены с детьми. В конференц-зале стулья были сдвинуты к стенам и покрыты пленкой, на которой лежала пушистая домашняя пыль. На работу приходили к двенадцати, да и то только затем, чтобы без помех со стороны семейства сыграть в «Полет на Луну» или в «Марсианские хроники». По привычке собирались «на чай» в самую большую комнату, где прежде было так весело и интересно, где обсуждалось все самое животрепещущее, научное, острое, где прежде ругали коммунистов и советскую власть и хвалили Солженицына и Буковского, а нынче обсуждали президентскую прибавку бюджетникам, пенсионные фонды и ругательски ругали капиталистов и Ельцина, хвалили КПРФ и некоего депутата, который призывал узаконить двоеженство и заложить в бюджет по две бутылки бесплатной водки на каждого жителя России старше восемнадцати к каждому празднику. Иностранные гранты получать было сложно и муторно, потому получали их единицы, и Кузя в том числе. В первый раз ему дали «за молодость», во второй раз «за талант», и все это не потребовало от него никаких усилий. В третий, когда нужно было хлопотать, Кузя громко сказал, что он ученый, хлопотать не желает и пошли все начетчики к черту!.. Он ученый, а не подстилка начальничья, а потому или опять давайте «за талант», или ничего ему не надо! И вообще с этими деньгами мороки очень много – дают всего ничего, а отчетность собирают, как будто миллион на благотворительность пожертвовали!.. Он, Кузя, так не хочет. Он ученый и, следовательно, личность мыслящая. Он сам знает, как и куда потратить деньги, а отчеты отнимают слишком много времени, которое он мог бы потратить на научную работу.
Комитет, ведавший распределением грантов, никаких его резонов в расчет не принял. Хуже того, на него смотрели с сочувствием и даже с опасением – кто знает, что у него на уме!.. В следующий раз, когда нужно было ехать за границу делать доклад, поехал не Кузя, а Димон Пилюгин, который и вполовину не был так талантлив, и Кузя совершенно разобиделся.
Не хотите, и не надо!.. Пошли вы к черту с вашими деньгами, толстосумы проклятые! Много ли нужно, чтобы прокормиться, а остальное все пыль, мусор!..
Примерно в это время от него ушла Катька-зараза, на которой он женился сразу после института. Катьке хотелось в кино, мороженого и подарочек на день рождения, а ничего этого не было. Кроме того, Кузя с каким-то странным, почти садистским наслаждением объяснял жене, что ничего этого никогда не будет, то, что есть у других, ей недоступно, и вообще он, Кузя, презирает всех этих дельцов, которые только и знают, что заколачивать свои деньжищи, а для него, Кузи, самое главное – наука, наука!..
Катька-зараза какое-то время пыталась его переделать, изменить его точку зрения, ободряла его и убеждала, что они «прорвутся», но он и слушать не хотел. С болезненным удовольствием он все повторял и повторял, что только проходимцы могут смириться с новой властью – несколько лет назад он был уверен, что только проходимцы могут мириться с коммунистической партией, – что самая правильная жизнь у ученых была во времена «шарашек», потому что там, кроме кормежки и работы, ничего не было, и ни о чем не приходилось заботиться, что Катька должна хорошенько подумать, сможет ли она провести жизнь с непризнанным гением, и все такое.
Катька подумала-подумала и выгнала непризнанного гения из своей жизни. Кузя еще некоторое время распространялся о том, что все правильно, все так и должно быть, избранная им жизненная позиция не для слабых и глупых, а потом как-то притих.
Он притих на довольно продолжительный срок, на работу ходить почти перестал, перетащил в общежитие компьютер и проводил время то за ним, то катаясь на велосипеде или на лыжах, смотря по сезону.
Так он катался лет восемь, а теперь вот решил жениться на Арине Родиной, с которой они все были знакомы столько лет, что даже вспомнить страшно!..
Дмитрий Хохлов допил свой кофе, вылез из-за стола, зажег под чайником газ, чтобы попить еще и чаю, и прислонился спиной к плите. Жар от конфорки приятно грел все обмороженные автомобильным сиденьем места.
– Свитер подожжешь, – не глядя, предупредила Родионовна.
– Да и шут с ним. Ты мне все-таки расскажи… про Кузю.
Она вздохнула и подняла на него глаза, которые все время держала долу.
– Ну, он в последнее время стал чаще приходить. То есть почти каждый вечер. Как я приезжаю с работы, так он звонит и приходит. Пару раз они пришли вместе с Димоном и Ольгой, а потом он стал… сам по себе приходить.
– Это чей мальчик? – спросил Хохлов в воздух. – А ничей. Это сам по себе мальчик.
Арина помолчала.
– Потом, знаешь, Мить, у него вдруг появилась какая-то идея про деньги! Он стал говорить, что у него теперь будет много денег, понимаешь?!
Хохлов задумчиво смотрел на нее. Лавровский тоже говорил про Кузины деньги и заранее переживал, что Кузя их где-то добудет, а он, Лавровский, нет.
– Ну вот. Я у него спросила, может, он за границей работу нашел, но он сказал, что нет, и там работу можно получить, только если начальству задницу лизать, а он ничего такого не умеет, не хочет, и все такое. Ну, ты знаешь.
– Знаю, – согласился Хохлов. Спину грело все сильнее, и, кажется, даже стало попахивать паленым.
– Он все приходил, приходил, а потом сделал мне предложение. Сказал, что мы давно знакомы, что у нас все будет хорошо, потому что я сама зарабатываю на себя, а у него теперь тоже есть деньги.
– Ну-с, – подытожил Хохлов, – мотивация налицо. Ты сама на себя зарабатываешь, а у него теперь есть некие деньги. Не иначе стольник к зарплате прибавили, как молодому специалисту. Ну, и квартира у тебя есть. Опять же, папаша!.. Если что, унитаз, к примеру, протечет или лампочка перегорит, папаша твой тут как тут, стремяночку поставит, лампочку вкрутит, унитаз улучшит по всем статьям, самому Кузе ничего делать не надо! Все ясно, Родионовна. Большая любовь у вас. Нечеловеческой силы!
Нашарив рукой, он повернул пластмассовый краник и выключил газ. Ополоснул свою кружку и полез в шкаф за чайным пакетиком. Он знал эту кухню, как свою собственную, а может, даже и лучше.
Пакетиков не оказалось, и он вопросительно посмотрел на Родионовну. Она кивнула на большую железную банку, в которой держала заварку, и Хохлов зачерпнул оттуда щепотку.
– Будешь?
– Я лучше еще кофе.
Он бросил щепотку в кружку, налил кипятку и посмотрел, как чаинки всплывают в горячей воде.
– Вот что я тебе скажу, Родионовна. Ты, конечно, можешь на меня обижаться, но большей дурости, чем выйти замуж за Кузю, я не могу себе представить. Вот, ей-богу, не могу!..
– Так ты и не выходишь!
– Я? – удивился Хохлов. – Я не выхожу. И тебе не советую.
– Я с тобой и не советуюсь.
– А что ты делаешь?
– Хохлов, я тебе рассказываю про свою жизнь, – заявила Родионовна довольно сердито. – Если ты сегодня не в духе, то так и скажи, а не финти!
– Да я и не финтю!.. То есть не финчу. Или как правильно?
Арина пожала плечами.
– Вот что ты все плечами пожимаешь? – окончательно рассердился Хохлов. – Что ты делаешь скорбную мину и плечами пожимаешь?! Ты же не дура последняя, Родионовна! Как можно за Кузю замуж выйти, если не под наркозом?! Да выйти еще ладно, а жить-то с ним как?!
– Хорошо, – отчеканила Родионовна. – За него нельзя. За кого тогда можно?
– Чего – за кого?
– За кого мне можно выйти замуж, чтобы не под наркозом и чтобы было понятно, как с ним жить? Ты знаешь такого, Хохлов?
Он не знал, а потому уставился на нее и даже перестал дуть на чай.
Она поднялась из-за стола, приблизилась к нему и уперла руки в боки.
– Мне тридцать четыре года, Хохлов! Я еще ни разу замужем не была. Ты когда по лестнице поднимался, наблюдал очередь из поклонников, которые мечтают на мне жениться?!
– Н-нет, – признался тот и с некоторой опаской посмотрел ей в лицо. У нее были гневно-пунцовые щеки и глаза сверкали довольно подозрительно. Ему вдруг показалось, что она сейчас в него чем-нибудь швырнет.
– Значит, очереди мы не наблюдаем!.. Кому я нужна, Хохлов, тридцатичетырехлетняя старая тетка с высшим образованием и работой в Москве?! Я только по большим праздникам домой приезжаю раньше девяти часов вечера, а уезжаю я, чтоб ты знал, в полвосьмого! Заметь, Хохлов, утра! В полвосьмого утра! По воскресеньям я убираюсь и глажу, а потом хожу к маме с папой, и там у меня семейный обед происходит. Улавливаешь мою мысль, Хохлов?!
– Н-не совсем.
– А я тебе сейчас растолкую! Я тебе сейчас запросто растолкую свою мысль! – Она вдруг всхлипнула и сердито вытерла глаза. – На работе у меня четыре письменных стола, и за ними сидят три тетки и один мужик. Тетки, как и я, тексты переводят, а мужик картинки на компьютере рисует. За него, Хохлов, у меня нет возможности выйти замуж, потому что он, во-первых, алкоголик, а во-вторых, уже женатый и, наверное, в третий раз. Лавровский женат, Пилюгин тоже женат, ты при Галочке, а я при ком?! При ком я, Хохлов?!
Наверное, не нужно было спрашивать, наверное, следовало промолчать и не раздражать ее еще больше, но все-таки он спросил осторожненько:
– А тебе обязательно быть при ком-то?
– Да! – закричала она. – Да, представь себе! И не надо мне никаких песен про самодостаточность и про то, что умный человек всегда может найти себе массу интересных занятий без всякого мужа или любовника! Я знаешь сколько книг про это прочитала, Хохлов, сколько телепередач охватила?! Я знаешь какая подкованная?! Я в этом гораздо лучше подкована, чем Кузя в своей физике! Я знаю, что у меня все впереди, что у каждого своя дорога, что мне нужно настроиться на позитивное мышление! Я о-очень позитивно мыслю, Хохлов! – Тут она надвинулась на него, так что ему стала видна вздувшаяся на ее шее жила, и он подался назад и почти сел на плиту. – Я самодостаточна просто до безобразия! Я постоянно самосовершенствуюсь, Хохлов, и скоро из меня выйдет абсолютно гармоничная личность, как у писателя-фантаста Ивана Ефремова в книге «Туманность Андромеды»! Ты читал такую книгу, Хохлов?!
На этот раз он точно знал, что отвечать нельзя, и поэтому не ответил.
– Я сама себя кормлю, я занимаюсь интеллектуальным трудом, готовлю хорошо! Я себе шапку сама связала, глаза бы мои на нее не смотрели, на эту шапку!.. Я маме помогаю, и в прошлом году они с папой целую неделю в санатории были, и я за эту неделю заплатила, Хохлов, как любящая дочь! Еще я в коридоре обои поклеила, думала, с ума сойду, пока поклею, один раз рулоном в дверь запустила, потому что, как приеду с работы, как увижу весь этот бардак, так жить мне неохота! Это у тебя – сегодня Галя, завтра Валя, а вчера, может, Маня была! А у меня?! У меня никогда и никого не было, кроме вас четверых, навязались вы на мою голову еще на первом курсе! Да и вы ко мне никогда не относились как… как… – Она никак не могла сообразить, как именно они к ней никогда не относились, и наконец сформулировала: – Как к объекту своих вожделений, Хохлов! У вас вечно были девушки из текстильного общежития!
– Просто мы тебя… уважали, – зачем-то сказал он и отвел глаза.
– Вот спасибо вам большое! – крикнула она и с размаху отвесила ему поясной поклон, так что волосы взметнулись и задели его по носу. – Век не забуду! Доуважались! Это вы мне всю голову заморочили, когда я еще молодая была, вы мне жить не дали!
– Мы?! – поразился Хохлов. Он так поразился, что даже поставил свою кружку на стол и руки на груди сложил, отчасти как Наполеон, отчасти как невинная жертва, облыжно обвиненная в страшном преступлении. – Чем же мы-то тебе не угодили, Ариша?!
– Да вы мне всем угодили! Сначала я была влюблена в Лавровского, в него все были влюблены! Но он женился и уехал в Москву, и все на этом кончилось. Потом в Пилюгина, но тоже недолго музыка играла, потому что он влюбился в Ольгу и женился на ней. В Кузю влюбиться невозможно. Остался ты, Хохлов! Ты готов на мне жениться?! Вместо Кузи?!
– Ладно.
– И если…
– Все, я поехал, – объявил Хохлов. – Бывай. И на работу завтра не опаздывай, понял?
– Иди ты на фиг.
Хохлов захлопнул дверцу и потихонечку тронул машину.
В заледеневшем зеркале заднего вида маячил силуэт Лавровского с трубкой, прижатой к уху. Уж дозвонился, наверно. Щебечет.
Хохлов вырулил на пустынную улицу, под тот же самый школьный фонарь, и некоторое время постоял в раздумье, куда повернуть. Направо поедешь – к дому и Галчонку приедешь; налево поедешь – к Родионовне попадешь.
Что лучше? Галчонок в страданиях или Родионовна с Кузей в любви?
А-а, наплевать на все!.. И он решительно повернул налево, в сторону центральной площади их крохотного городишки, который долго боролся за почетное звание «Наукоград», получил его, и по этому поводу на площади поставили несколько круглых фонарей, долженствующих придать новоиспеченному «наукограду» весьма европейский и даже щегольской вид.
Некоторое время местные подростки сидели под фонарями на корточках, курили и шикарно матерились, девчонки сладко и обморочно повизгивали, а потом фонари им надоели, и они их побили. Остался единственный, рядом с памятником.
В советские времена «наукоград» отличался известным фрондерством, как все такого рода городишки, где были собраны научные институты и высокотехнологичные предприятия. В Дом культуры наезжали опальный музыкант Ростропович, опальный художник Глазунов и опальный певец Высоцкий. Позднее были замечены Макаревич и Гребенщиков и еще группа «Крематорий» на заднем плане. Из-за фрондерства ученых памятника Ленину на центральной площади не было, а возвышался памятник Циолковскому. Калужский мыслитель на постаменте был представлен исполином в сюртуке и каменных ботинках не по росту. К ботинкам скульптор приделал миниатюрную космическую ракету, какими их рисуют в детском саду ко Дню космонавтики, и казалось, что исполин собирается раздавить ракету, как мелкую букашку. Студенты Института общей и прикладной физики, где учились Хохлов и его компания, соблюдая традиции, в день выпускных экзаменов лезли на постамент и водружали на голову исполинского Константина Эдуардовича бумажный цилиндр. Милиция, тоже соблюдая традиции, делала вид, что пытается всех хулиганов переловить и посадить в «обезьянник», и хулиганы натурально боялись и прятались в ближайших подворотнях.
Целая жизнь прошла с тех пор, как Димон Пилюгин, стоя на плечах у Хохлова, пытался дотянуться до головы Циолковского, и Кузя снизу тревожно гудел, что их сейчас всех заметут и нервически оглядывался по сторонам, а Лавровский стоял на атасе на повороте с улицы Маяковского, потому что всем доподлинно было известно, что менты приедут именно с той стороны. Наверное, лет через пять Хохлов, проезжая по площади Циолковского, вдруг сообразил, что на улице Маяковского одностороннее движение, и менты должны были нагрянуть ровно с противоположной стороны, как тогда и нагрянули!..
Арина жила в старом сталинском доме, выходящем окнами в аккурат на макушку памятника, и Хохлов, когда помогал ей зубрить билеты по химии, видел в окошке, как голуби удобно устраиваются на голове Циолковского и производят на ней всякие непотребства.
«Плохо быть памятником, – рассеянно думал он тогда, толкуя Арине про валентности и моли, – каждый голубь может на тебя…»
Тут Хохлов засмеялся, въехал в арку, задрал голову и посмотрел на окна. Свет горел, значит, она еще не спит. Ну и отлично, а на Кузю плевать.
Хохлов сильно замерз, и есть ему хотелось, и он даже пританцовывал от нетерпения, когда женский голос, показавшийся очень далеким, тревожно спросил за дверью:
– Кто?
– Ариш, это я, Хохлов. Открывай давай!
Загремели замки, лязгнули засовы, зазвенели ключи – а что вы думаете?! Приходится запираться, мало ли случаев известно, когда…
Дверь приоткрылась на цепочку, и в проеме показался блестящий глаз.
– Ты чего? – спросил Хохлов грубо. – Открывай! Своих не узнаешь?!
Не иначе у нее Кузя. У нее Кузя, и они оба голые!..
Дверь закрылась и через секунду распахнулась вновь.
– Митя?!
– Вася, – вновь отрекомендовался Хохлов и протиснулся мимо нее в квартиру. – Слушай, Родионовна, у тебя есть еда? И питье? А лучше и то и другое вместе? – Он снял ботинки и во второй раз за вечер стал шарить в чужой прихожей в поисках тапочек. – Ну хоть что-нибудь у тебя есть?
– Котлеты есть, – призналась Родионовна. – Картошка жареная. Будешь?
– Все буду, только быстро и очень много.
Она вдруг повеселела, как будто он сказал ей комплимент.
– На ночь есть вредно. – Она подсунула ему тапки и подтолкнула в спину в сторону ванной. – Руки мой и приходи.
– Что я, маленький, что ли, – для порядка возмутился Хохлов, – зачем я руки должен мыть?!
В крохотной ванной было тепло и пахло то ли шампунем, то ли еще чем-то, очень женским и всегда немного волнующим. Глядя на себя в зеркало, Хохлов вымыл красные от мороза руки крохотным кусочком прозрачного глицеринового мыла с какими-то цветами внутри, понюхал мокрую ладонь – пахло тоже цветами, – старательно вытер, потом пригладил сбоку волосы, которые странно торчали, и еще посмотрел на себя в профиль, сильно втянув живот.
Вот так, со втянутым животом, он себе, пожалуй, даже нравится. Пожалуй, так он вполне может произвести впечатление. И очень даже положительное впечатление он может произвести на кого-нибудь. Только вот на кого? Никого, кроме Арины Родионовны, поблизости не наблюдалось.
Он вышел из ванной и некоторое время еще помнил о том, что должен втягивать живот, чтобы произвести это самое впечатление, но увидел картошку с мясом – и позабыл.
Картошка была горячая и дымилась, котлеты шкварчали на сковородке, дух шел упоительный. Хохлов сел за стол, взял кусок хлеба, посолил его и затолкал в рот.
– Я же тебе кладу уже!
– Не могу, – сказал Хохлов с набитым ртом. – Сейчас умру от голода.
Она поставила перед ним громадную тарелку, полную еды, и сбоку еще примостила два огурчика, крепеньких, солененьких, и еще посыпала гору какой-то травкой, от чего запах стал совсем уж невозможный, и Хохлов схватил вилку и стал есть, и глаза у него сделались бессмысленные.
– Где это ты так оголодал?
– Целый день не ел.
– Что так? Поел бы.
– Некогда было. Слушай, Ариш, а выпить есть?
Она удивилась. Хохлов никогда не ездил за рулем, подвыпив. Такое у него было железное правило.
– А как ты поедешь?
– Я не поеду. – Он дожевал огурец и схватил второй. – Пустите переночевать, хозяйка! Сами мы не местные, нас в поезде ограбили, вот справка…
– Мить, ты что? С Галей поссорился?
– Какие все, черт возьми, проницательные! – сказал Хохлов вполне добродушно. Он всегда становился добродушным во время и особенно после ужина. Добродушным и сонным. – Ну, поссорился, и что?!
Арина присела напротив и посмотрела на него.
– Я тоже с Кузей поссорилась, – объявила она. – Представляешь?
Хохлов ел котлету и невнятно промычал, что представляет. Хотя ничего такого представлять ему решительно не хотелось. Но Арина ждала вопроса, и он его задал:
– Выпить есть?
Это был явно не тот вопрос, но про Кузю Хохлов не хотел слушать даже после котлеты.
– Того, что ты пьешь, у меня все равно нет.
– «Это», то есть что?
– Виски.
– А что есть?
Она засмеялась.
– Водка есть. Дать?
– Давай.
Она вытащила из холодильника бутылку, а из буфета крохотную затейливо-хрустальную рюмочку на высокой ножке и водрузила перед Хохловым.
Он покосился на рюмочку:
– Ари-иш, отсюда пить нельзя. Только нюхать можно. Рюмка на три понюшки, как раз хватит.
– А чего же тебе дать?
Хохлов подумал.
– Ну, стакан дай, что ли!
Она убрала рюмочку, достала стакан и сказала, что ему нужно записаться в клуб анонимных алкоголиков. Он пообещал, что непременно запишется, налил себе холодной водки, тяпнул и посидел с блаженным видом, как буддийский монах, почувствовавший первые признаки надвигающейся нирваны.
Потом он быстренько все доел и еще хлебной коркой подчистил тарелку, корку тоже съел, с сожалением посмотрел на початую бутылку и аккуратно поставил посуду в раковину. Он бы еще выпил, но Арина же сейчас станет нудить, чтоб не пил, что пить, как и есть, вредно, и вообще, она заметила: в последнее время он стал больше выпивать, и это ужасно, потому что проблема алкоголизма в нашей стране…
– Кофе будешь?
Хохлов чувствовал, что сейчас уснет, дайте только дойти до дивана, и кофе ему не очень хотелось, но немедленно заснуть было неприлично, а Хохлов старался соблюдать правила хорошего тона. Или думал, что старается.
– Давай кофе.
Она насыпала из банки в огромную кружку довольно много, полезла в холодильник и вытащила сгущенку. Еще со времен Института общей и прикладной физики он очень любил растворимый кофе со сгущенным молоком.
– Откроешь, Мить?
Старым-престарым консервным ножом с подгоревшей деревянной ручкой он открыл банку, пальцем снял тягучую сладость с обратной стороны крышки и засунул палец в рот.
Почему-то с Галчонком никогда не получалось вот так просто взять да и сунуть палец в сгущенку. Все время возникали препятствия. Она была убеждена, что это некрасиво, и молоко скиснет, и вообще негигиенично. Все это было совершенно правильно и грустно оттого, что иногда очень хотелось есть сгущенку именно так – пальцем.
Он хлебнул кофе, зажмурился от счастья, вытащил сигареты и спросил великодушно:
– Ну, и что там у тебя с Кузей? Когда он решил тебя… осупружить?
– Что это за слово?
Хохлов пожал плечами. Кузя не мог никого взять «замуж». Из этого следовало, что он должен выступить в роли мужа, а сие, по мнению Хохлова, было решительно невозможно.
Арина Родина, по прозвищу Родионовна, пристроилась напротив и тоже налила себе кофе.
– Вчера, Мить. Он пришел в гости и… сделал мне предложение. – Она глотнула кофе и посмотрела мимо Хохлова, в угол. – Сказал, что мы давно знакомы, что нам все друг про друга известно, одному ему надоело, и он хочет, чтобы мы…
– Ему не одному надоело, а в общежитии надоело! – сказал Хохлов неприятным голосом. – Он сколько лет в общежитии-то проживает? Оно, знаешь, кому угодно надоест!..
– Мить, чего ты злишься? Он же твой друг!
– И ты мой друг. И он мой друг. И что из этого?
Она помолчала.
– Ну и не буду ничего тебе рассказывать, раз ты так… реагируешь.
– Ну и не надо, – согласился Хохлов, и они замолчали.
Арина болтала ложкой в кружке с кофе. Хохлов сердито пил и фыркал.
Дмитрий Кузмин по прозвищу Кузя и в самом деле был давний друг, такой же давний, как и Лавровский с Пилюгиным. Получилось так, что на первом курсе все четверо оказались в одной группе, и им пришлось придумывать себе имена и клички, потому что всех четверых угораздило именоваться Дмитриями. Дмитрий Хохлов, Дмитрий Лавровский, Дмитрий Пилюгин и Дмитрий Кузмин.
Хохлов стал Митей, Лавровский остался Димой, Пилюгина переименовали в Димона, а Кузмина невозможно было называть иначе, чем Кузя. Из всей четверки он был самый выдающийся, самый многообещающий – и хуже всех приспособленный к жизни.
Он писал контрольные так, что профессор Авербах, заведующий кафедрой теоретической физики, чуть не плакал, вручая ему вариант, где, помимо жирной, четкой, улыбающейся пятерки, было еще приписано «brilliant!!!», именно так, с тремя восклицательными знаками.
Кузя никогда не делал заданий, потому что мог решать их просто так, с листа, и решал в течение двадцати минут на подоконнике военной кафедры, куда редко заглядывали преподаватели, кроме усатого полковника с неприличной фамилией Задович. Студенты над полковником и его фамилией издевались, как могли, а он был вполне приличным человеком, по три шкуры не драл и не грозился поминутно отправить всех в Советскую армию выполнять свой гражданский долг.
Кузе достаточно было перелистать учебник, чтобы понять, о чем там идет речь, он никогда ничего не зубрил и все время смеялся над теми, кто в преддверии сессии ходил, как сомнамбула, и даже ел и спал с учебниками перед носом. «Зачем? – говорил он. – Зачем зубрить, если можно вывести?!» Он был твердо убежден, что любую формулу можно вывести самостоятельно, когда хоть приблизительно представляешь, о каком именно процессе идет речь, и ему это удавалось!
Списывать у него было бессмысленно, потому что никто из остальных студентов все равно не мог понять, что именно написано в его тетрадках, понимал только сам Кузя да еще профессор Авербах, который лишь качал головой и предрекал ему не просто большое, а огромное будущее, в котором Нобелевская премия по физике будет просто ступенькой в карьере.
Ничего этого не состоялось.
Никто не виноват – революция девяносто первого года уничтожила науку, а вместе с ней и всех ученых, или, может быть, большинство. Те, кто посмелее и поактивней, уехали на Запад и там продолжали работать на благо мировой цивилизации. Те, у кого была хоть какая-то коммерческая жилка, начали быстро ее разрабатывать, и некоторым это вполне удалось. Те, у кого не было ничего, кроме желания заработать на хлеб с маслом, пошли в строители, таксисты или операционистами в банк и там тоже более или менее преуспели.
Остальные оказались у разбитого корыта.
Научный институт обезлюдел и заплесневел. Изредка в коридоре попадался невесть куда бредущий человек, с неизменной целлулоидной папкой в руке. Куда и зачем он идет, никто не знал, да он и сам не знал тоже. Тихо стало за высокими темными дверьми, в отделах никто не шумел и не спорил, не делил «машинное время» и не грозился вытребовать в профкоме путевку в Анапу для жены с детьми. В конференц-зале стулья были сдвинуты к стенам и покрыты пленкой, на которой лежала пушистая домашняя пыль. На работу приходили к двенадцати, да и то только затем, чтобы без помех со стороны семейства сыграть в «Полет на Луну» или в «Марсианские хроники». По привычке собирались «на чай» в самую большую комнату, где прежде было так весело и интересно, где обсуждалось все самое животрепещущее, научное, острое, где прежде ругали коммунистов и советскую власть и хвалили Солженицына и Буковского, а нынче обсуждали президентскую прибавку бюджетникам, пенсионные фонды и ругательски ругали капиталистов и Ельцина, хвалили КПРФ и некоего депутата, который призывал узаконить двоеженство и заложить в бюджет по две бутылки бесплатной водки на каждого жителя России старше восемнадцати к каждому празднику. Иностранные гранты получать было сложно и муторно, потому получали их единицы, и Кузя в том числе. В первый раз ему дали «за молодость», во второй раз «за талант», и все это не потребовало от него никаких усилий. В третий, когда нужно было хлопотать, Кузя громко сказал, что он ученый, хлопотать не желает и пошли все начетчики к черту!.. Он ученый, а не подстилка начальничья, а потому или опять давайте «за талант», или ничего ему не надо! И вообще с этими деньгами мороки очень много – дают всего ничего, а отчетность собирают, как будто миллион на благотворительность пожертвовали!.. Он, Кузя, так не хочет. Он ученый и, следовательно, личность мыслящая. Он сам знает, как и куда потратить деньги, а отчеты отнимают слишком много времени, которое он мог бы потратить на научную работу.
Комитет, ведавший распределением грантов, никаких его резонов в расчет не принял. Хуже того, на него смотрели с сочувствием и даже с опасением – кто знает, что у него на уме!.. В следующий раз, когда нужно было ехать за границу делать доклад, поехал не Кузя, а Димон Пилюгин, который и вполовину не был так талантлив, и Кузя совершенно разобиделся.
Не хотите, и не надо!.. Пошли вы к черту с вашими деньгами, толстосумы проклятые! Много ли нужно, чтобы прокормиться, а остальное все пыль, мусор!..
Примерно в это время от него ушла Катька-зараза, на которой он женился сразу после института. Катьке хотелось в кино, мороженого и подарочек на день рождения, а ничего этого не было. Кроме того, Кузя с каким-то странным, почти садистским наслаждением объяснял жене, что ничего этого никогда не будет, то, что есть у других, ей недоступно, и вообще он, Кузя, презирает всех этих дельцов, которые только и знают, что заколачивать свои деньжищи, а для него, Кузи, самое главное – наука, наука!..
Катька-зараза какое-то время пыталась его переделать, изменить его точку зрения, ободряла его и убеждала, что они «прорвутся», но он и слушать не хотел. С болезненным удовольствием он все повторял и повторял, что только проходимцы могут смириться с новой властью – несколько лет назад он был уверен, что только проходимцы могут мириться с коммунистической партией, – что самая правильная жизнь у ученых была во времена «шарашек», потому что там, кроме кормежки и работы, ничего не было, и ни о чем не приходилось заботиться, что Катька должна хорошенько подумать, сможет ли она провести жизнь с непризнанным гением, и все такое.
Катька подумала-подумала и выгнала непризнанного гения из своей жизни. Кузя еще некоторое время распространялся о том, что все правильно, все так и должно быть, избранная им жизненная позиция не для слабых и глупых, а потом как-то притих.
Он притих на довольно продолжительный срок, на работу ходить почти перестал, перетащил в общежитие компьютер и проводил время то за ним, то катаясь на велосипеде или на лыжах, смотря по сезону.
Так он катался лет восемь, а теперь вот решил жениться на Арине Родиной, с которой они все были знакомы столько лет, что даже вспомнить страшно!..
Дмитрий Хохлов допил свой кофе, вылез из-за стола, зажег под чайником газ, чтобы попить еще и чаю, и прислонился спиной к плите. Жар от конфорки приятно грел все обмороженные автомобильным сиденьем места.
– Свитер подожжешь, – не глядя, предупредила Родионовна.
– Да и шут с ним. Ты мне все-таки расскажи… про Кузю.
Она вздохнула и подняла на него глаза, которые все время держала долу.
– Ну, он в последнее время стал чаще приходить. То есть почти каждый вечер. Как я приезжаю с работы, так он звонит и приходит. Пару раз они пришли вместе с Димоном и Ольгой, а потом он стал… сам по себе приходить.
– Это чей мальчик? – спросил Хохлов в воздух. – А ничей. Это сам по себе мальчик.
Арина помолчала.
– Потом, знаешь, Мить, у него вдруг появилась какая-то идея про деньги! Он стал говорить, что у него теперь будет много денег, понимаешь?!
Хохлов задумчиво смотрел на нее. Лавровский тоже говорил про Кузины деньги и заранее переживал, что Кузя их где-то добудет, а он, Лавровский, нет.
– Ну вот. Я у него спросила, может, он за границей работу нашел, но он сказал, что нет, и там работу можно получить, только если начальству задницу лизать, а он ничего такого не умеет, не хочет, и все такое. Ну, ты знаешь.
– Знаю, – согласился Хохлов. Спину грело все сильнее, и, кажется, даже стало попахивать паленым.
– Он все приходил, приходил, а потом сделал мне предложение. Сказал, что мы давно знакомы, что у нас все будет хорошо, потому что я сама зарабатываю на себя, а у него теперь тоже есть деньги.
– Ну-с, – подытожил Хохлов, – мотивация налицо. Ты сама на себя зарабатываешь, а у него теперь есть некие деньги. Не иначе стольник к зарплате прибавили, как молодому специалисту. Ну, и квартира у тебя есть. Опять же, папаша!.. Если что, унитаз, к примеру, протечет или лампочка перегорит, папаша твой тут как тут, стремяночку поставит, лампочку вкрутит, унитаз улучшит по всем статьям, самому Кузе ничего делать не надо! Все ясно, Родионовна. Большая любовь у вас. Нечеловеческой силы!
Нашарив рукой, он повернул пластмассовый краник и выключил газ. Ополоснул свою кружку и полез в шкаф за чайным пакетиком. Он знал эту кухню, как свою собственную, а может, даже и лучше.
Пакетиков не оказалось, и он вопросительно посмотрел на Родионовну. Она кивнула на большую железную банку, в которой держала заварку, и Хохлов зачерпнул оттуда щепотку.
– Будешь?
– Я лучше еще кофе.
Он бросил щепотку в кружку, налил кипятку и посмотрел, как чаинки всплывают в горячей воде.
– Вот что я тебе скажу, Родионовна. Ты, конечно, можешь на меня обижаться, но большей дурости, чем выйти замуж за Кузю, я не могу себе представить. Вот, ей-богу, не могу!..
– Так ты и не выходишь!
– Я? – удивился Хохлов. – Я не выхожу. И тебе не советую.
– Я с тобой и не советуюсь.
– А что ты делаешь?
– Хохлов, я тебе рассказываю про свою жизнь, – заявила Родионовна довольно сердито. – Если ты сегодня не в духе, то так и скажи, а не финти!
– Да я и не финтю!.. То есть не финчу. Или как правильно?
Арина пожала плечами.
– Вот что ты все плечами пожимаешь? – окончательно рассердился Хохлов. – Что ты делаешь скорбную мину и плечами пожимаешь?! Ты же не дура последняя, Родионовна! Как можно за Кузю замуж выйти, если не под наркозом?! Да выйти еще ладно, а жить-то с ним как?!
– Хорошо, – отчеканила Родионовна. – За него нельзя. За кого тогда можно?
– Чего – за кого?
– За кого мне можно выйти замуж, чтобы не под наркозом и чтобы было понятно, как с ним жить? Ты знаешь такого, Хохлов?
Он не знал, а потому уставился на нее и даже перестал дуть на чай.
Она поднялась из-за стола, приблизилась к нему и уперла руки в боки.
– Мне тридцать четыре года, Хохлов! Я еще ни разу замужем не была. Ты когда по лестнице поднимался, наблюдал очередь из поклонников, которые мечтают на мне жениться?!
– Н-нет, – признался тот и с некоторой опаской посмотрел ей в лицо. У нее были гневно-пунцовые щеки и глаза сверкали довольно подозрительно. Ему вдруг показалось, что она сейчас в него чем-нибудь швырнет.
– Значит, очереди мы не наблюдаем!.. Кому я нужна, Хохлов, тридцатичетырехлетняя старая тетка с высшим образованием и работой в Москве?! Я только по большим праздникам домой приезжаю раньше девяти часов вечера, а уезжаю я, чтоб ты знал, в полвосьмого! Заметь, Хохлов, утра! В полвосьмого утра! По воскресеньям я убираюсь и глажу, а потом хожу к маме с папой, и там у меня семейный обед происходит. Улавливаешь мою мысль, Хохлов?!
– Н-не совсем.
– А я тебе сейчас растолкую! Я тебе сейчас запросто растолкую свою мысль! – Она вдруг всхлипнула и сердито вытерла глаза. – На работе у меня четыре письменных стола, и за ними сидят три тетки и один мужик. Тетки, как и я, тексты переводят, а мужик картинки на компьютере рисует. За него, Хохлов, у меня нет возможности выйти замуж, потому что он, во-первых, алкоголик, а во-вторых, уже женатый и, наверное, в третий раз. Лавровский женат, Пилюгин тоже женат, ты при Галочке, а я при ком?! При ком я, Хохлов?!
Наверное, не нужно было спрашивать, наверное, следовало промолчать и не раздражать ее еще больше, но все-таки он спросил осторожненько:
– А тебе обязательно быть при ком-то?
– Да! – закричала она. – Да, представь себе! И не надо мне никаких песен про самодостаточность и про то, что умный человек всегда может найти себе массу интересных занятий без всякого мужа или любовника! Я знаешь сколько книг про это прочитала, Хохлов, сколько телепередач охватила?! Я знаешь какая подкованная?! Я в этом гораздо лучше подкована, чем Кузя в своей физике! Я знаю, что у меня все впереди, что у каждого своя дорога, что мне нужно настроиться на позитивное мышление! Я о-очень позитивно мыслю, Хохлов! – Тут она надвинулась на него, так что ему стала видна вздувшаяся на ее шее жила, и он подался назад и почти сел на плиту. – Я самодостаточна просто до безобразия! Я постоянно самосовершенствуюсь, Хохлов, и скоро из меня выйдет абсолютно гармоничная личность, как у писателя-фантаста Ивана Ефремова в книге «Туманность Андромеды»! Ты читал такую книгу, Хохлов?!
На этот раз он точно знал, что отвечать нельзя, и поэтому не ответил.
– Я сама себя кормлю, я занимаюсь интеллектуальным трудом, готовлю хорошо! Я себе шапку сама связала, глаза бы мои на нее не смотрели, на эту шапку!.. Я маме помогаю, и в прошлом году они с папой целую неделю в санатории были, и я за эту неделю заплатила, Хохлов, как любящая дочь! Еще я в коридоре обои поклеила, думала, с ума сойду, пока поклею, один раз рулоном в дверь запустила, потому что, как приеду с работы, как увижу весь этот бардак, так жить мне неохота! Это у тебя – сегодня Галя, завтра Валя, а вчера, может, Маня была! А у меня?! У меня никогда и никого не было, кроме вас четверых, навязались вы на мою голову еще на первом курсе! Да и вы ко мне никогда не относились как… как… – Она никак не могла сообразить, как именно они к ней никогда не относились, и наконец сформулировала: – Как к объекту своих вожделений, Хохлов! У вас вечно были девушки из текстильного общежития!
– Просто мы тебя… уважали, – зачем-то сказал он и отвел глаза.
– Вот спасибо вам большое! – крикнула она и с размаху отвесила ему поясной поклон, так что волосы взметнулись и задели его по носу. – Век не забуду! Доуважались! Это вы мне всю голову заморочили, когда я еще молодая была, вы мне жить не дали!
– Мы?! – поразился Хохлов. Он так поразился, что даже поставил свою кружку на стол и руки на груди сложил, отчасти как Наполеон, отчасти как невинная жертва, облыжно обвиненная в страшном преступлении. – Чем же мы-то тебе не угодили, Ариша?!
– Да вы мне всем угодили! Сначала я была влюблена в Лавровского, в него все были влюблены! Но он женился и уехал в Москву, и все на этом кончилось. Потом в Пилюгина, но тоже недолго музыка играла, потому что он влюбился в Ольгу и женился на ней. В Кузю влюбиться невозможно. Остался ты, Хохлов! Ты готов на мне жениться?! Вместо Кузи?!