Страница:
Иногда исследователи обвиняют В.Соловьева в идейных "метаниях", говорят о нем как о "великом путанике", что вряд ли справедливо. Это были не метания, а искренние искания, с неизбежными пробами, ошибками, корректировками своих прошлых взглядов. "Противоречивость… присуща ему, – справедливо писала З.Минц, – как «культурной личности» и «культурному типу»"[120]. В.Соловьев честно читал своих оппонентов, входил в поток чужого сознания, соизмеряя аргументы pro et contra. Больше внимания он, естественно, уделял contra, поскольку во все времена в науке, особенно в философии, без критики, без частичного или полного отрицания суждений предшественников не может утвердиться новое суждение. Не удивительно, что мыслитель так и не завершил стадии своей научной эволюции, и его система, теория познания, как справедливо отмечают многие авторы, осталась "недостроенной". Причины лежат не в обстоятельствах короткой жизни В.Соловьева и не в той аксиоме, что построение совершенной философской системы невозможно в принципе. Его система осталась недостроенной еще и потому, что ее завершение, думается, не было важнейшей конечной целью ученого. Она давала вектор мысли, являла собой бесконечно совершенствуемый инструмент познания – "идеала органического синтеза, положительного всеединства".
Несколько месяцев после окончания университета В.Соловьев прожил в Сергиевом Посаде, числился вольнослушателем Московской духовной академии. Именно "числился" – занятия посещал редко, жил уединенно. Вероятно, его не мог удовлетворить традиционализм лекций академической профессуры. Хорошо это или плохо, но факт – В.Соловьев не благоговел перед традицией. К тому же в голове молодого человека уже вызревала своя философия, своя "система". Задуманная диссертация, с обязательными оригинальным-и теоретическими обоснованиями, требовала времени. Впрочем, и в Московском университете далеко не все лекции его удовлетворяли.
Поиски истины. Победы и поражения
Несколько месяцев после окончания университета В.Соловьев прожил в Сергиевом Посаде, числился вольнослушателем Московской духовной академии. Именно "числился" – занятия посещал редко, жил уединенно. Вероятно, его не мог удовлетворить традиционализм лекций академической профессуры. Хорошо это или плохо, но факт – В.Соловьев не благоговел перед традицией. К тому же в голове молодого человека уже вызревала своя философия, своя "система". Задуманная диссертация, с обязательными оригинальным-и теоретическими обоснованиями, требовала времени. Впрочем, и в Московском университете далеко не все лекции его удовлетворяли.
Поиски истины. Победы и поражения
В 1874 году, пройдя необходимый конкурс, В.Соловьев стал доцентом Московского университета по кафедре философии. Параллельно с работой в университете он преподавал на Высших женских курсах, организатором и руководителем которых был историк В.И.Герье[121]. О лекциях молодого специалиста, обладавшего эффектной внешностью, гипнотическим взглядом "пророка-демона", говорили разное, восторгались и осуждали[122]. Последнее не удивительно. Во-первых, как неслыханная дерзость воспринималась его четкая антипозитивистская направленность (в моде был материализм)[123]. Во-вторых, далеко не всем были понятны его лекции-импровизации, никаких планов-конспектов В.Соловьев перед собой никогда не имел. И все же большинство студентов привлекала яркая, порывистая натура, обладавшая широкой эрудицией. За кафедрой, по воспоминаниям современников, он говорил, взирая поверх голов, и казалось, в запредельных пространственно-исторических далях он зрит недоступное другим. Е.Трубецкой писал, что В.Соловьев не видел того, что было очевидно для всех, но видел нечто такое, что для всех оставалось сокрытым. Нечто завораживающее, судя по запискам современников, было в его манерах, в его портрете, в глубине больших выразительных глаз. Слушатели, точнее, слушательницы вспоминали раскатистый заразительный смех и одухотворенное лицо, чем-то схожее с лицом "христианского мученика". В то время как ученые противники старались облить начинающего доцента, по выражению В.И.Герье, "помоями", дамы наразрыв приглашали его на чашку чая: молодой истолкователь и провозвестник Платона, по предположению того же В.И.Герье, очаровывал слушательниц значительно больше, чем древнегреческий мудрец[124]. Впрочем, есть основания полагать, что молодой преподаватель фокусировал свой взгляд не только на пространственно-исторических далях. Во втором томе соловьевских писем есть письмо к матери, написанное в сентябре 1880 года, после переезда в Санкт-Петербург. В этом послании он делится с ней впечатлениями о своей работе в Северной столице. Некоторые строчки этого письма свидетельствуют, что религиозному мыслителю были совсем не чужды земные устремления. "Начал лекции на Бестужевских женских курсах, – пишет В.Соловьев. – Слушательницы отличаются большим количеством и малою красотою".
Судя по всему, женщин, общавшихся с философом, немало смущало то многое, что было в нем, по выражению одной из них, "не от мира сего", и, вероятно, это многое не позволяло им воспринимать его так, как ему бы хотелось, в частности видеть в нем возможного спутника жизни. Редко кто из знавших В.Соловьева и писавших о нем не подчеркнул его "странность". Эта странность, судя по автобиографической лирике, щедро сдобренной самоиронией, с отроческих лет была очевидна и ему самому. Возможно, в том, что В.Соловьев так невысоко ставил интимную связь между мужчиной и женщиной, сказалась его обреченность на неудачу в личной жизни. Драматично закончилась первая любовь, по его словам "на заре туманной юности"[125]. Затем, в начале преподавательской деятельности, он пережил роман с курсисткой Е.Поливановой, предложил руку и сердце, но – получил отказ. Максимализм, эксцентричность не способствовали его сближению с другой слушательницей курсов, с мечтательной красавицей О.Коваленской, позже ставшей женой брата, Михаила Сергеевича. Надо сказать, что первые поражения в личной жизни лишь огорчали погруженного в научные искания молодого человека, но не травмировали. (Позже все такое будет восприниматься им иначе, острее).
Успешная защита магистерской диссертации "Кризис западной философии (против позитивистов)" прошла в том же 1874 году в Петербурге. И здесь среди присутствовавших было немного тех, кто допускал "погрешимость Фохта, Молешота и Бюхнера"[126]. Один из большинства, из оппонентов, закончил свое выступление словами: "Такую философию я не только отрицаю, я от нее убегаю". На что соискатель ответил, что для блага интересов общего умственного развития его уважаемый оппонент ничего лучше придумать не может[127]. В такой остроумной, отчасти юмористической манере В.Соловьев отвечал на многие возражения своих противников. Согласные с диссертантом выступающие проницательно увидели в его труде основу для первой русской философской системы. Описывая ход научной дискуссии, историк К.Н.Бестужев-Рюмин, основатель тех самых Высших женских курсов в Санкт-Петербурге, на которых читал лекции В.Соловьев, сообщал в частном письме: "Россию можно поздравить с гениальным человеком…"[128]. По окончании защиты состоявшемуся магистранту рукоплескали и согласные и не согласные с защищавшейся концепцией. Весть о незаурядной защите дошла до Л.Толстого, который дал высокую оценку "самостоятельности" начинающего ученого. Правда, позже взгляды двух великих современников разошлись. Недолго продолжалась и дружба В.Соловьева с К.Н.Бестужевым-Рюминым: последнего испугала "левизна" некоторых социальных взглядов молодого человека.
Через полгода после начала работы в университете по рекомендации ректората В.Соловьев уехал в научную командировку в Лондон. Основанием для этой престижной командировки послужили примечательные научные публикации молодого преподавателя, перевод объемного, в 166 страниц, сочинения И.Канта. Соловьевские переводы этого философа выдержали не одно переиздание, способствовали распространению критицизма. Само внимание В.Соловьева к И.Канту было не случайно. По воспоминаниям А.Введенского, который позже слушал лекции В.Соловьева по философии, к этому лектору студенты приходили позитивистами, а уходили кантианцами. Говоря о значении кантианской составляющей в философии учителя, А.Введенский объяснял его теорию познания как синтез критицизма с мистицизмом[129].
В английских книгохранилищах В.Соловьев несколько месяцев изучал древнюю восточную, прежде всего индийскую, и средневековую европейскую философию, каббалу, обширную гностическую литературу. Интересные воспоминания, связанные с пребыванием философа в туманном Альбионе, оставили супруги Янжул, которых С.М.Соловьев попросил присмотреть на чужбине за непрактичным сыном и, как оказалось, очень не напрасно. В.Соловьев "уходил в книгу", забывая об обеде и других текущих делах. Е.Н.Янжул принадлежит любопытное предположение, касающееся соловьевского внимания ко всем идеям, теориям, учениям. По ее мнению, он был "пожираем скептицизмом", недоверием ко всем существующим мировоззренческим взглядам, от которого, в конце концов, в мистицизме искал спасение.
Осенью 1875 года в Британском музее он вторично пережил мистико-визионерский опыт, "сиянье Божества", воспринятый им как снисхождение Премудрости Божьей, Софии. Первый раз, по его собственному признанию, аналогичное сияющее видение предстало перед ним, ребенком девяти лет, в московской церкви. Божественная идея, в поэтической интерпретации "Лучезарная Подруга", обратилась для В.Соловьева в объект поклонения, а жизнь стала восприниматься как рыцарское ей служение, исполнение интуитивно постигаемых высоких велений. По указанию видения В.Соловьев немедленно едет в Египет и там, в пустыне, зрит софийное свечение в третий раз[130]. Нигде, ни в прозе, ни в поэзии, он не уточняет, что стояло за визионерскими контактами, были ли получены какие-то конкретные знания.
Эти три встречи, которые он, мистик, определил как "самые значительные" события жизни, решительно повлияли на его мировидение, подвигли на создание учения о Софии – Премудрости Божьей. В упомянутой статье "Рыцарь-монах" А.Блок выразил свое полное доверие как рассказу В.Соловьева о трех мистических встречах, так и соловьевской интерпретации этих встреч, однако такое доверие исходило, естественно, далеко не от всех[131].
Некоторые черновые наброски будущих работ В.Соловьева, не предназначавшиеся для публикации записки несут печать длительных диалогов между Философом и Софией, своеобразных медиумических (Л.Долгополов, А.Козырев) переписок, в которых есть место и теологическим дискуссиям, и взаимным упрекам по разным поводам, и даже признаниям в любви. Понятно, В.Соловьев писал за себя и за Нее[132]. Медиумические вкрапления встречаются не только в соловьевских ученых записках, конспектах, но также в текстах на бытовые темы. Алогичные, требующие расшифровки фразы и целые абзацы, по признанию самого В.Соловьева, диктовались ему кем-то сторонним и невидимым. Эти графические, если не свидетельства, то меты интуитивных контактов, контактов за пределами сознания, завершаются упоминаниями разных имен, но чаще всего упоминанием заветного имени – София.
По мнению В.Соловьева, все окружающее (явное, видимое) представляет собой лишь проявление скрытой сущности. На прямой вопрос, верит ли он в сверхъестественное, философ дал однозначный ответ: "Я не только верю во все сверхъестественное, но, собственно говоря, только в это и верю"[133]. По этой причине не может удивлять его серьезное отношение к спиритизму, который, по его мнению, приближает к "научной истине", который необходим для "установления настоящей метафизики"[134]. Таинственные видения этот богослов-мыслитель воспринимал как "другую реальность". Как о чем-то обыденном он говорил о визитах к нему духов, в которых он узнавал монастырских старцев, знакомых людей, здравствовавших и умерших[135]. Близкие свидетельствовали, что В.Соловьева изводили галлюцинации, мистические соответствия, совпадения, предзнаменования[136]. И во сне он подчас не знал покоя, прозревая нечто наяву незримое[137]. По слухам, после смерти философа и поэта родственники нашли в его архивах не только мистическую переписку, но и другие странные документы, например, признания в искушениях дьяволом, описание внешности являвшегося ему черта[138].
Третья встреча, третье видение Софии легло в основу поэмы "Три свидания" (1898). Некоторые события, в частности египетские приключения, чуть было не закончившиеся для главного героя трагически, представлены в этой поэме в шуточно-ироническом освещении[139]. Конечно, юмор в этом автобиографическом сочинении может показаться неуместным, однако он вполне объясним, если, как сказал А.Блок, учесть "условия века и окружающей среды". То есть позитивистскую атмосферу среды. Осознавая неоднозначность избранной тематики, В.Соловьев предпочел посмеяться над собой вместе с предполагаемым читателем-материалистом во второстепенных эпизодах, чтобы в других эпизодах, главных, быть серьезным и не осмеянным[140]. Можно найти и другие примеры, когда В.Соловьев облачал в шутливую форму очень серьезные и даже тревожные мысли. Достаточно указать на стихотворение, озаглавленное "Вечная Женственность" (1898) с невяжущимся с этим заглавием подзаголовком "Слово увещевательное к морским чертям", начинающееся строчкой: "Черти морские меня полюбили…". Автор скрывает неувязку тем, что дает заглавие на немецком языке. Можно отметить, что смысловой подтекст этого стихотворения восходит к содержанию поэмы. И еще отметим, до признания в поэме, в беседах и в частных письмах В.Соловьев уклончиво объяснял свое неожиданное путешествие в Египет научными интересами, поиском племен, в которых от поколения к поколению передавали древние мистические учения, старинные предания, сказания. Можно отметить, в стихах В.Соловьев нередко подшучивал над собой, другими поэтами, но никогда не шутил по поводу научных изысканий как своих, так и чужих.
Из Египта В.Соловьев направился в Италию и до возвращения в Москву непродолжительное время работал в библиотеках Рима. Вскоре после возвращения из заграницы принципиальные дискуссии и банальные ссоры между "левыми" и "правыми" членами кафедр вынудили В.Соловьева, не желавшего, как можно заключить из автобиографии, "участвовать в борьбе партий между профессорами", перевестись из Московского в Петербургский университет[141]. Тогда же, весной 1877 года, он был назначен членом ученого комитета при Министерстве народного просвещения. Довольно скоро деятельность этого высокого учреждения, "скука смертная" заседаний, его разочаровала.
В 1880 году состоялась защита докторской диссертации на тему "Критика отвлеченных начал". Магистерская работа и докторская работа В.Соловьева тесно связаны между собой. Собственно, название магистерской диссертации (без подзаголовка) объединяет тот и другой труд. Сначала он подверг критике материалистическую философию (прежде всего, в лице позитивистов), а затем подверг критике (конечно, не столь уничтожающей) всю идеалистическую философию. На первом этапе диссертант-критик готовил поле для построения своей будущей философской системы, на втором – работал по ее возведению – оригинальной метафизики, претендующей на дачу цельного знания. Докторантом исследуются вопросы гносеологии, этики, отчасти эстетики. И тот и другой труд по-своему логичен, отличается привлечением обширного эмпирического материала. В докторской диссертации косвенно затрагивались вопросы русской государственной политики и православной церкви. "Нормальное общество" в связи с вводимыми автором принципами "всеединства" объяснялось как общество "свободной теократии", свободного взаимодействий трех сфер: церковной, государственной, экономической. Определение "свободный" едва ли не наиболее часто употребляемое в соловьевских текстах. Как на первое условие создания идеального общества он указывал на необходимость сближения всех членов общества. Очевидно, соискатель намечал перспективы будущего христианского единства. Теоретические постулаты В.Соловьева, прежде всего его критические размышления о необходимости разделения сфер действия церкви и государства, не были оторваны от злободневных узнаваемых проблем. Все это не понравилось российским правительственным кругам, тогда впервые возникли разговоры об опасности этой личности, о ее неканоничности. Добрые в период защиты магистерской диссертации отношения с профессором М.И.Владиславлевым, будущим ректором Петербургского университета, тоже специалистом в области немецкой классической философии, изменились не в лучшую сторону. В.Соловьев не получил должности профессора, на которую мог претендовать, имея докторскую степень: влиятельный коллега способствовал тому, чтобы молодой ученый был принят на должность приват-доцента. Параллельно он читал лекции на Бестужевских курсах, однако отношение основателя этих курсов к В.Соловьеву тоже изменилось не в лучшую сторону.
Судя по всему, женщин, общавшихся с философом, немало смущало то многое, что было в нем, по выражению одной из них, "не от мира сего", и, вероятно, это многое не позволяло им воспринимать его так, как ему бы хотелось, в частности видеть в нем возможного спутника жизни. Редко кто из знавших В.Соловьева и писавших о нем не подчеркнул его "странность". Эта странность, судя по автобиографической лирике, щедро сдобренной самоиронией, с отроческих лет была очевидна и ему самому. Возможно, в том, что В.Соловьев так невысоко ставил интимную связь между мужчиной и женщиной, сказалась его обреченность на неудачу в личной жизни. Драматично закончилась первая любовь, по его словам "на заре туманной юности"[125]. Затем, в начале преподавательской деятельности, он пережил роман с курсисткой Е.Поливановой, предложил руку и сердце, но – получил отказ. Максимализм, эксцентричность не способствовали его сближению с другой слушательницей курсов, с мечтательной красавицей О.Коваленской, позже ставшей женой брата, Михаила Сергеевича. Надо сказать, что первые поражения в личной жизни лишь огорчали погруженного в научные искания молодого человека, но не травмировали. (Позже все такое будет восприниматься им иначе, острее).
Успешная защита магистерской диссертации "Кризис западной философии (против позитивистов)" прошла в том же 1874 году в Петербурге. И здесь среди присутствовавших было немного тех, кто допускал "погрешимость Фохта, Молешота и Бюхнера"[126]. Один из большинства, из оппонентов, закончил свое выступление словами: "Такую философию я не только отрицаю, я от нее убегаю". На что соискатель ответил, что для блага интересов общего умственного развития его уважаемый оппонент ничего лучше придумать не может[127]. В такой остроумной, отчасти юмористической манере В.Соловьев отвечал на многие возражения своих противников. Согласные с диссертантом выступающие проницательно увидели в его труде основу для первой русской философской системы. Описывая ход научной дискуссии, историк К.Н.Бестужев-Рюмин, основатель тех самых Высших женских курсов в Санкт-Петербурге, на которых читал лекции В.Соловьев, сообщал в частном письме: "Россию можно поздравить с гениальным человеком…"[128]. По окончании защиты состоявшемуся магистранту рукоплескали и согласные и не согласные с защищавшейся концепцией. Весть о незаурядной защите дошла до Л.Толстого, который дал высокую оценку "самостоятельности" начинающего ученого. Правда, позже взгляды двух великих современников разошлись. Недолго продолжалась и дружба В.Соловьева с К.Н.Бестужевым-Рюминым: последнего испугала "левизна" некоторых социальных взглядов молодого человека.
Через полгода после начала работы в университете по рекомендации ректората В.Соловьев уехал в научную командировку в Лондон. Основанием для этой престижной командировки послужили примечательные научные публикации молодого преподавателя, перевод объемного, в 166 страниц, сочинения И.Канта. Соловьевские переводы этого философа выдержали не одно переиздание, способствовали распространению критицизма. Само внимание В.Соловьева к И.Канту было не случайно. По воспоминаниям А.Введенского, который позже слушал лекции В.Соловьева по философии, к этому лектору студенты приходили позитивистами, а уходили кантианцами. Говоря о значении кантианской составляющей в философии учителя, А.Введенский объяснял его теорию познания как синтез критицизма с мистицизмом[129].
В английских книгохранилищах В.Соловьев несколько месяцев изучал древнюю восточную, прежде всего индийскую, и средневековую европейскую философию, каббалу, обширную гностическую литературу. Интересные воспоминания, связанные с пребыванием философа в туманном Альбионе, оставили супруги Янжул, которых С.М.Соловьев попросил присмотреть на чужбине за непрактичным сыном и, как оказалось, очень не напрасно. В.Соловьев "уходил в книгу", забывая об обеде и других текущих делах. Е.Н.Янжул принадлежит любопытное предположение, касающееся соловьевского внимания ко всем идеям, теориям, учениям. По ее мнению, он был "пожираем скептицизмом", недоверием ко всем существующим мировоззренческим взглядам, от которого, в конце концов, в мистицизме искал спасение.
Осенью 1875 года в Британском музее он вторично пережил мистико-визионерский опыт, "сиянье Божества", воспринятый им как снисхождение Премудрости Божьей, Софии. Первый раз, по его собственному признанию, аналогичное сияющее видение предстало перед ним, ребенком девяти лет, в московской церкви. Божественная идея, в поэтической интерпретации "Лучезарная Подруга", обратилась для В.Соловьева в объект поклонения, а жизнь стала восприниматься как рыцарское ей служение, исполнение интуитивно постигаемых высоких велений. По указанию видения В.Соловьев немедленно едет в Египет и там, в пустыне, зрит софийное свечение в третий раз[130]. Нигде, ни в прозе, ни в поэзии, он не уточняет, что стояло за визионерскими контактами, были ли получены какие-то конкретные знания.
Эти три встречи, которые он, мистик, определил как "самые значительные" события жизни, решительно повлияли на его мировидение, подвигли на создание учения о Софии – Премудрости Божьей. В упомянутой статье "Рыцарь-монах" А.Блок выразил свое полное доверие как рассказу В.Соловьева о трех мистических встречах, так и соловьевской интерпретации этих встреч, однако такое доверие исходило, естественно, далеко не от всех[131].
Некоторые черновые наброски будущих работ В.Соловьева, не предназначавшиеся для публикации записки несут печать длительных диалогов между Философом и Софией, своеобразных медиумических (Л.Долгополов, А.Козырев) переписок, в которых есть место и теологическим дискуссиям, и взаимным упрекам по разным поводам, и даже признаниям в любви. Понятно, В.Соловьев писал за себя и за Нее[132]. Медиумические вкрапления встречаются не только в соловьевских ученых записках, конспектах, но также в текстах на бытовые темы. Алогичные, требующие расшифровки фразы и целые абзацы, по признанию самого В.Соловьева, диктовались ему кем-то сторонним и невидимым. Эти графические, если не свидетельства, то меты интуитивных контактов, контактов за пределами сознания, завершаются упоминаниями разных имен, но чаще всего упоминанием заветного имени – София.
По мнению В.Соловьева, все окружающее (явное, видимое) представляет собой лишь проявление скрытой сущности. На прямой вопрос, верит ли он в сверхъестественное, философ дал однозначный ответ: "Я не только верю во все сверхъестественное, но, собственно говоря, только в это и верю"[133]. По этой причине не может удивлять его серьезное отношение к спиритизму, который, по его мнению, приближает к "научной истине", который необходим для "установления настоящей метафизики"[134]. Таинственные видения этот богослов-мыслитель воспринимал как "другую реальность". Как о чем-то обыденном он говорил о визитах к нему духов, в которых он узнавал монастырских старцев, знакомых людей, здравствовавших и умерших[135]. Близкие свидетельствовали, что В.Соловьева изводили галлюцинации, мистические соответствия, совпадения, предзнаменования[136]. И во сне он подчас не знал покоя, прозревая нечто наяву незримое[137]. По слухам, после смерти философа и поэта родственники нашли в его архивах не только мистическую переписку, но и другие странные документы, например, признания в искушениях дьяволом, описание внешности являвшегося ему черта[138].
Третья встреча, третье видение Софии легло в основу поэмы "Три свидания" (1898). Некоторые события, в частности египетские приключения, чуть было не закончившиеся для главного героя трагически, представлены в этой поэме в шуточно-ироническом освещении[139]. Конечно, юмор в этом автобиографическом сочинении может показаться неуместным, однако он вполне объясним, если, как сказал А.Блок, учесть "условия века и окружающей среды". То есть позитивистскую атмосферу среды. Осознавая неоднозначность избранной тематики, В.Соловьев предпочел посмеяться над собой вместе с предполагаемым читателем-материалистом во второстепенных эпизодах, чтобы в других эпизодах, главных, быть серьезным и не осмеянным[140]. Можно найти и другие примеры, когда В.Соловьев облачал в шутливую форму очень серьезные и даже тревожные мысли. Достаточно указать на стихотворение, озаглавленное "Вечная Женственность" (1898) с невяжущимся с этим заглавием подзаголовком "Слово увещевательное к морским чертям", начинающееся строчкой: "Черти морские меня полюбили…". Автор скрывает неувязку тем, что дает заглавие на немецком языке. Можно отметить, что смысловой подтекст этого стихотворения восходит к содержанию поэмы. И еще отметим, до признания в поэме, в беседах и в частных письмах В.Соловьев уклончиво объяснял свое неожиданное путешествие в Египет научными интересами, поиском племен, в которых от поколения к поколению передавали древние мистические учения, старинные предания, сказания. Можно отметить, в стихах В.Соловьев нередко подшучивал над собой, другими поэтами, но никогда не шутил по поводу научных изысканий как своих, так и чужих.
Из Египта В.Соловьев направился в Италию и до возвращения в Москву непродолжительное время работал в библиотеках Рима. Вскоре после возвращения из заграницы принципиальные дискуссии и банальные ссоры между "левыми" и "правыми" членами кафедр вынудили В.Соловьева, не желавшего, как можно заключить из автобиографии, "участвовать в борьбе партий между профессорами", перевестись из Московского в Петербургский университет[141]. Тогда же, весной 1877 года, он был назначен членом ученого комитета при Министерстве народного просвещения. Довольно скоро деятельность этого высокого учреждения, "скука смертная" заседаний, его разочаровала.
В 1880 году состоялась защита докторской диссертации на тему "Критика отвлеченных начал". Магистерская работа и докторская работа В.Соловьева тесно связаны между собой. Собственно, название магистерской диссертации (без подзаголовка) объединяет тот и другой труд. Сначала он подверг критике материалистическую философию (прежде всего, в лице позитивистов), а затем подверг критике (конечно, не столь уничтожающей) всю идеалистическую философию. На первом этапе диссертант-критик готовил поле для построения своей будущей философской системы, на втором – работал по ее возведению – оригинальной метафизики, претендующей на дачу цельного знания. Докторантом исследуются вопросы гносеологии, этики, отчасти эстетики. И тот и другой труд по-своему логичен, отличается привлечением обширного эмпирического материала. В докторской диссертации косвенно затрагивались вопросы русской государственной политики и православной церкви. "Нормальное общество" в связи с вводимыми автором принципами "всеединства" объяснялось как общество "свободной теократии", свободного взаимодействий трех сфер: церковной, государственной, экономической. Определение "свободный" едва ли не наиболее часто употребляемое в соловьевских текстах. Как на первое условие создания идеального общества он указывал на необходимость сближения всех членов общества. Очевидно, соискатель намечал перспективы будущего христианского единства. Теоретические постулаты В.Соловьева, прежде всего его критические размышления о необходимости разделения сфер действия церкви и государства, не были оторваны от злободневных узнаваемых проблем. Все это не понравилось российским правительственным кругам, тогда впервые возникли разговоры об опасности этой личности, о ее неканоничности. Добрые в период защиты магистерской диссертации отношения с профессором М.И.Владиславлевым, будущим ректором Петербургского университета, тоже специалистом в области немецкой классической философии, изменились не в лучшую сторону. В.Соловьев не получил должности профессора, на которую мог претендовать, имея докторскую степень: влиятельный коллега способствовал тому, чтобы молодой ученый был принят на должность приват-доцента. Параллельно он читал лекции на Бестужевских курсах, однако отношение основателя этих курсов к В.Соловьеву тоже изменилось не в лучшую сторону.