Страница:
«Когда Витте окончил чтение о необходимости введения нового ж.-д. тарифа, государь, терпеливо слушавший, сказал:
– Я не понимаю. Объясните.
Витте эти слова не удивили, как не удивило бы профессора высшей математики то, что студент не понимает 43-ю страницу эйнштейновской теории. Он знал лишь, что только честный и сильный государь может позволить себе роскошь признаться в непонимании. Да, надо еще сказать, что настоящим кропотливым работником по созданию новых тарифов был вовсе не Витте, а киевский буквоед профессор Афиноген Антонович. Витте дал зерно мысли. Витте был по-своему признателен Антоновичу: он добился для него поста товарища министра финансов, но киевский специалист недолго зажился в Питере – очень уж он был гугнив, косолап, невзрачен и провинциален…
И вот Витте ответил откровенностью на откровенность:
– Простите, государь, я и сам, признаться, понимаю здесь очень мало, кроме несомненной пользы для России. Если вашему величеству будет угодно выслушать В.И. Ковалевского… у него дар самые сложные вещи передавать в упрощенном виде…
Государь поморщился.
– Кажется, он социалист?
– Но верный сын родины, ваше величество».
Так-то был принят и выслушан В.И. Ковалевский, так были подписаны новые тарифы, и так было положено начало анекдоту. Я рекомендую каждому умнику покопаться в этих тарифах!
Вот, кажется, и все, что сплетня могла придумать в опорочение имени Александра III. Разве еще то, что он будто бы пил много вина. Но тут позвольте уж мне, как гатчинскому соседу, сказать правду. Вина государь никогда не пил, а за официальными обедами лишь пригубливал шампанское. Но водку, действительно, пил, раз в день, в двенадцать часов, мерный серебряный стаканчик, после чего ел с большим аппетитом. Посещая какой-нибудь полк, заходил на кухню, принимал из рук артельщика чарку, а от кашевара – пробу, причем, к радости солдат, съедал ее всю: и щи, и кашу, и порцию. Слухи об оргиях – вздор. Никто не видел государя хотя бы в малейшем опьянении.
Одного никогда не смела касаться охочая клевета: брачной жизни Александра III.
Но вот, на днях, в одной русской газете читал выдержки из дневника какой-то захудалой генеральши. Дневник напечатан в Совдепии Л. Френкелем, неизвестно – с согласия ли генеральши или просто путем проворства рук. Выдержки же, взятые газетой, все как на подбор, клонятся к опорочиванию последних Романовых.
Одна из них прямо невероятна по своей мерзости. Видите ли: Черевин будто бы сказал17 генералу Баранову, а генерал Баранов – авторше дневника18, а авторша немедленно занесла в тетрадку, что государь страдает такими противуестественными наклонностями, о каких не упоминает даже Крафт-Эбинг в своей «Psychopathia sexualis». Черевин – о, стыд! о, ужас! – поставляет государю кормилиц…
Не заступаться мне приходится за покойного прекрасного государя. Но просто в моей памяти встает то, что мне приходилось разновременно слышать о частной жизни Александра III из уст Н.П. Азбелева (воспитателя великого князя Георгия) и профессора Рауфуса, лейб-акушера19.
Оба они – моложавый адмирал и древний профессор – рисовали жизнь царской семьи в Гатчине как хорошую, дружескую, помещичью жизнь, мало стесненную этикетом, полную ласки и взаимного понимания, богатую впечатлениями и свободой для детей. Тяжесть отцовского авторитета чувствительнее сказывалась на наследнике. Для остальной молодежи она казалась незаметной. Больше побаивались матери; впрочем, ее точности и некоторой педантичной узости, кажется, побаивался сам государь… Александр III был замечательным отцом – мало нежничал с детьми, но заботился о их воспитании и здоровье с трогательным вниманием.
«Мне говорили, что он сам выбирал кормилиц для грудных детей», – рассказывал Н.П. Азбелев.
А доктор Рауфус об этом же предмете вспоминал с оттенком легкой старинной обиды: «Императрица не могла сама кормить. Государя это огорчало. К выбору кормилиц он относился чрезвычайно ревностно. Он упорно настаивал на том, что кормилица должна по типу походить на мать. Но как мы могли найти такие данные в чухонских деревнях, да и еще при условии доброкачественности молока? Но такие требовательные родители не новость для нас, акушеров, и я однажды позволил себе спросить государя, не держал ли он когда-нибудь в руках книгу “Мать и дитя”, сочинение доктора Жука? Царь на минуту как будто бы смутился: “Предположим – да. Что же из этого?” – “Да то, ваше величество, что когда мы, акушеры, практикуем простых смертных и они мешают нам своими советами, то мы рекомендуем им немедленно сжечь эту книгу, так как в ней много вздора”».
Я бы не останавливался так подробно на этой мелочи, если бы в ней не вскрывался с несомненной ясностью путь создания очередной гадкой сплетни:
1. Черевин. Это был огромный меделянский пес, безгранично и слепо преданный воле государя. Это был в царской руке вечно заряженный пистолет со взведенным курком. Царю стоило только нажать гашетку – и Черевин стрелял бы в любом направлении. Так ему однажды и было приказано: найти хороших кормилиц. И он полетел доставать их.
2. Черевин об этом случае прямо и бесхитростно рассказал Баранову. Н.М. Баранов был умница, честолюбец и насмешник. Он немного фрондировал. За ним водились кое-какие грешки по части самоуправства, и государь как-то сделал ему лично замечание. В этих случаях гигантский царь бывал страшен. У Баранова осталась желчь после выговора. Передавая на вечере у генеральши рассказ Черевина о кормилицах, он, вероятно, не мог воздержаться от легкого пожатия плеч, от маленькой кривой улыбочки: вот, мол, государь, к голосу которого прислушивается весь мир, а какими пустяками занимается.
3. Генеральшино воображение истолковало улыбочку по-своему: «Ага! Пикантная подробность!» И влепила в свой дневник этот рассказ как деталь в картине общей развращенности династии.
4. А газетчик-социалист, не задумываясь, перепечатал эту деталь людям на посмеяние. Что ему за дело до чести чужого имени.
П.Б. СТРУВЕ
Ни гордыни, ни самоуничижения («Возрождение». 1926. 4 февраля)
Наши идеи («Возрождение». 1926. 3 июня)
И.А. ИЛЬИН
Кто совершил? («Новое время». 1926. 5 августа)
– Я не понимаю. Объясните.
Витте эти слова не удивили, как не удивило бы профессора высшей математики то, что студент не понимает 43-ю страницу эйнштейновской теории. Он знал лишь, что только честный и сильный государь может позволить себе роскошь признаться в непонимании. Да, надо еще сказать, что настоящим кропотливым работником по созданию новых тарифов был вовсе не Витте, а киевский буквоед профессор Афиноген Антонович. Витте дал зерно мысли. Витте был по-своему признателен Антоновичу: он добился для него поста товарища министра финансов, но киевский специалист недолго зажился в Питере – очень уж он был гугнив, косолап, невзрачен и провинциален…
И вот Витте ответил откровенностью на откровенность:
– Простите, государь, я и сам, признаться, понимаю здесь очень мало, кроме несомненной пользы для России. Если вашему величеству будет угодно выслушать В.И. Ковалевского… у него дар самые сложные вещи передавать в упрощенном виде…
Государь поморщился.
– Кажется, он социалист?
– Но верный сын родины, ваше величество».
Так-то был принят и выслушан В.И. Ковалевский, так были подписаны новые тарифы, и так было положено начало анекдоту. Я рекомендую каждому умнику покопаться в этих тарифах!
Вот, кажется, и все, что сплетня могла придумать в опорочение имени Александра III. Разве еще то, что он будто бы пил много вина. Но тут позвольте уж мне, как гатчинскому соседу, сказать правду. Вина государь никогда не пил, а за официальными обедами лишь пригубливал шампанское. Но водку, действительно, пил, раз в день, в двенадцать часов, мерный серебряный стаканчик, после чего ел с большим аппетитом. Посещая какой-нибудь полк, заходил на кухню, принимал из рук артельщика чарку, а от кашевара – пробу, причем, к радости солдат, съедал ее всю: и щи, и кашу, и порцию. Слухи об оргиях – вздор. Никто не видел государя хотя бы в малейшем опьянении.
Одного никогда не смела касаться охочая клевета: брачной жизни Александра III.
Но вот, на днях, в одной русской газете читал выдержки из дневника какой-то захудалой генеральши. Дневник напечатан в Совдепии Л. Френкелем, неизвестно – с согласия ли генеральши или просто путем проворства рук. Выдержки же, взятые газетой, все как на подбор, клонятся к опорочиванию последних Романовых.
Одна из них прямо невероятна по своей мерзости. Видите ли: Черевин будто бы сказал17 генералу Баранову, а генерал Баранов – авторше дневника18, а авторша немедленно занесла в тетрадку, что государь страдает такими противуестественными наклонностями, о каких не упоминает даже Крафт-Эбинг в своей «Psychopathia sexualis». Черевин – о, стыд! о, ужас! – поставляет государю кормилиц…
Не заступаться мне приходится за покойного прекрасного государя. Но просто в моей памяти встает то, что мне приходилось разновременно слышать о частной жизни Александра III из уст Н.П. Азбелева (воспитателя великого князя Георгия) и профессора Рауфуса, лейб-акушера19.
Оба они – моложавый адмирал и древний профессор – рисовали жизнь царской семьи в Гатчине как хорошую, дружескую, помещичью жизнь, мало стесненную этикетом, полную ласки и взаимного понимания, богатую впечатлениями и свободой для детей. Тяжесть отцовского авторитета чувствительнее сказывалась на наследнике. Для остальной молодежи она казалась незаметной. Больше побаивались матери; впрочем, ее точности и некоторой педантичной узости, кажется, побаивался сам государь… Александр III был замечательным отцом – мало нежничал с детьми, но заботился о их воспитании и здоровье с трогательным вниманием.
«Мне говорили, что он сам выбирал кормилиц для грудных детей», – рассказывал Н.П. Азбелев.
А доктор Рауфус об этом же предмете вспоминал с оттенком легкой старинной обиды: «Императрица не могла сама кормить. Государя это огорчало. К выбору кормилиц он относился чрезвычайно ревностно. Он упорно настаивал на том, что кормилица должна по типу походить на мать. Но как мы могли найти такие данные в чухонских деревнях, да и еще при условии доброкачественности молока? Но такие требовательные родители не новость для нас, акушеров, и я однажды позволил себе спросить государя, не держал ли он когда-нибудь в руках книгу “Мать и дитя”, сочинение доктора Жука? Царь на минуту как будто бы смутился: “Предположим – да. Что же из этого?” – “Да то, ваше величество, что когда мы, акушеры, практикуем простых смертных и они мешают нам своими советами, то мы рекомендуем им немедленно сжечь эту книгу, так как в ней много вздора”».
Я бы не останавливался так подробно на этой мелочи, если бы в ней не вскрывался с несомненной ясностью путь создания очередной гадкой сплетни:
1. Черевин. Это был огромный меделянский пес, безгранично и слепо преданный воле государя. Это был в царской руке вечно заряженный пистолет со взведенным курком. Царю стоило только нажать гашетку – и Черевин стрелял бы в любом направлении. Так ему однажды и было приказано: найти хороших кормилиц. И он полетел доставать их.
2. Черевин об этом случае прямо и бесхитростно рассказал Баранову. Н.М. Баранов был умница, честолюбец и насмешник. Он немного фрондировал. За ним водились кое-какие грешки по части самоуправства, и государь как-то сделал ему лично замечание. В этих случаях гигантский царь бывал страшен. У Баранова осталась желчь после выговора. Передавая на вечере у генеральши рассказ Черевина о кормилицах, он, вероятно, не мог воздержаться от легкого пожатия плеч, от маленькой кривой улыбочки: вот, мол, государь, к голосу которого прислушивается весь мир, а какими пустяками занимается.
3. Генеральшино воображение истолковало улыбочку по-своему: «Ага! Пикантная подробность!» И влепила в свой дневник этот рассказ как деталь в картине общей развращенности династии.
4. А газетчик-социалист, не задумываясь, перепечатал эту деталь людям на посмеяние. Что ему за дело до чести чужого имени.
П.Б. СТРУВЕ
Ни гордыни, ни самоуничижения («Возрождение». 1926. 4 февраля)
«Возрождение» (Париж, 1925–1940) – ежедневная газета, «Орган русской национальной мысли». В 1925–1927 гг. ее редактировал П.Б. Струве. Из номера в номер он писал отклики на различные события политической жизни в России и за ее рубежами. За два года он дал 202 таких отклика. Струве стремился день за днем влиять на «национальное общественное мнение» Русского зарубежья, ориентировал его на понимание того, что «возрождение» России возможно в единении «Зарубежной России» и «России внутренней», на основе «идей нации и отечества, свободы и собственности».
В августе 1927 г. он был вынужден уйти из газеты, чем доказал: «никаким денежным могуществом меня не сомнут и не согнут» (Струве П.Б. Дневник политика (1925–1935). М., 2004. С. 313). (Статья «Ни гордыни, ни самоуничижения» и все следующие печатаются по текстам указанного издания.)
Нам следует ясно и до конца познать и осознать наши недостатки и пороки для того, чтобы стать вровень с огромными задачами, как-то на нас всех, старых и молодых, лежащими.
Зарубежная Россия не имеет права на какую-то гордыню по отношению к России Внутренней, или Подъяремной. Крушение России есть не только общая беда, но и общая вина, и сознание этого должно проникать во все наши поступки. Поскольку же в нас живет некая гордыня, это не только ошибка, но и настоящий порок, от которого мы должны избавиться.
Внутренняя Россия находится под ярмом, она согнута и обескровлена, и в ней духовный гнет еще ужаснее, чем гнет физический, но в ней есть здоровые силы, в ней тоже совершается то моральное творчество, без которого невозможна никакая плодотворная политическая работа, идущая вглубь и подымающая новь.
В ней есть подвиг, и личный и соборный, – подвиг бесчисленных людей, под гнетом и среди мерзости блюдущих святыни и хранящих их для будущих поколений.
Недаром Церковь здесь возглашает о нашей Родине то как о многострадальной, то как о богоспасаемой. Мы верим, что Земля Русская в своих страданиях не оставлена Богом, а как-то – в путях земных и человеческих – ведется к спасению. Пусть наши подъяремные братья знают, что мы ощущаем это и верим в это и с такой верой тянемся к ним и протягиваем им руки.
Но мы, Зарубежная Россия, не ничтожество и не пыль, которую, как какую-то эмигрантскую накипь и отбросы, мы сами можем сбрасывать и позволять другим сбрасывать с исторических счетов.
И у нас есть здоровые силы, есть моральное творчество, есть подвиг веры в скорбях, верности в мучениях, подвиг преданности образу и имени России.
Офицер, превратившийся в рабочего, и часто даже в чернорабочего, барыня, ставшая портнихой, являются не только «деклассированными» и «деградированными» индивидами, а, поскольку они верны России в ее знамени, они в своих страданиях, доходящих – сколь часто! – до подлинных мук, даже поднялись нравственно на высшую ступень существования.
«Эмигранты» – я не люблю этого слова, ибо оно исторически не соответствует нашему положению, но сейчас нарочно присваиваю нам, Зарубежной России, это поносительное наименование, – не отбросы, не накипь, а один из строительных камней долженствующей возродиться Воссоединенной России.
Мы не должны предаваться «эмигрантской» гордыне, но и не должны впадать в эмигрантское самоуничижение.
С чисто объективной исторической точки зрения мы имеем вес и должны идти в счет.
Ибо, если Внутренняя Россия имеет за собой один подвиг, мы имеем за собой другой.
И настанет день, когда, воссоединившись, мы объединим в великом общем деле возрождения плоды и уроки наших испытаний, нашего долготерпения и нашей терпимости, познав, что в наших раздельных и подчас, казалось, разъединяющих страданиях была и некая общая участь и некий общий подвиг.
Итак, ни гордыни, ни самоуничижения!
В августе 1927 г. он был вынужден уйти из газеты, чем доказал: «никаким денежным могуществом меня не сомнут и не согнут» (Струве П.Б. Дневник политика (1925–1935). М., 2004. С. 313). (Статья «Ни гордыни, ни самоуничижения» и все следующие печатаются по текстам указанного издания.)
Нам следует ясно и до конца познать и осознать наши недостатки и пороки для того, чтобы стать вровень с огромными задачами, как-то на нас всех, старых и молодых, лежащими.
Зарубежная Россия не имеет права на какую-то гордыню по отношению к России Внутренней, или Подъяремной. Крушение России есть не только общая беда, но и общая вина, и сознание этого должно проникать во все наши поступки. Поскольку же в нас живет некая гордыня, это не только ошибка, но и настоящий порок, от которого мы должны избавиться.
Внутренняя Россия находится под ярмом, она согнута и обескровлена, и в ней духовный гнет еще ужаснее, чем гнет физический, но в ней есть здоровые силы, в ней тоже совершается то моральное творчество, без которого невозможна никакая плодотворная политическая работа, идущая вглубь и подымающая новь.
В ней есть подвиг, и личный и соборный, – подвиг бесчисленных людей, под гнетом и среди мерзости блюдущих святыни и хранящих их для будущих поколений.
Недаром Церковь здесь возглашает о нашей Родине то как о многострадальной, то как о богоспасаемой. Мы верим, что Земля Русская в своих страданиях не оставлена Богом, а как-то – в путях земных и человеческих – ведется к спасению. Пусть наши подъяремные братья знают, что мы ощущаем это и верим в это и с такой верой тянемся к ним и протягиваем им руки.
Но мы, Зарубежная Россия, не ничтожество и не пыль, которую, как какую-то эмигрантскую накипь и отбросы, мы сами можем сбрасывать и позволять другим сбрасывать с исторических счетов.
И у нас есть здоровые силы, есть моральное творчество, есть подвиг веры в скорбях, верности в мучениях, подвиг преданности образу и имени России.
Офицер, превратившийся в рабочего, и часто даже в чернорабочего, барыня, ставшая портнихой, являются не только «деклассированными» и «деградированными» индивидами, а, поскольку они верны России в ее знамени, они в своих страданиях, доходящих – сколь часто! – до подлинных мук, даже поднялись нравственно на высшую ступень существования.
«Эмигранты» – я не люблю этого слова, ибо оно исторически не соответствует нашему положению, но сейчас нарочно присваиваю нам, Зарубежной России, это поносительное наименование, – не отбросы, не накипь, а один из строительных камней долженствующей возродиться Воссоединенной России.
Мы не должны предаваться «эмигрантской» гордыне, но и не должны впадать в эмигрантское самоуничижение.
С чисто объективной исторической точки зрения мы имеем вес и должны идти в счет.
Ибо, если Внутренняя Россия имеет за собой один подвиг, мы имеем за собой другой.
И настанет день, когда, воссоединившись, мы объединим в великом общем деле возрождения плоды и уроки наших испытаний, нашего долготерпения и нашей терпимости, познав, что в наших раздельных и подчас, казалось, разъединяющих страданиях была и некая общая участь и некий общий подвиг.
Итак, ни гордыни, ни самоуничижения!
Наши идеи («Возрождение». 1926. 3 июня)
Год в исторической жизни и, в частности, год существования ежедневной газеты – короткий срок. Но в условиях Зарубежной России, этого огромного патриотического исхода, совершенного в борьбе, вынужденно и в то же время свободно, год есть большой промежуток времени, и он вдвойне велик для нашего дела, дела влияния на общественное мнение.
За это время наши усилия были направлены на объединение национального общественного мнения за рубежом.
Мы не задавались при этом мечтательной целью – разом объединить всех, одним ударом стереть все различия, утопить все разночувствия и разномыслия. Это либо было бы невозможно, либо то единство, которое получилось бы таким путем, оказалось бы единством серого и бездейственного безразличия, не способного ни одушевлять, ни увлекать.
Когда мы начали выпускать «Возрождение», Зарубежная Россия в ее национальной части, живущей преданиями исторической России и живой ее духом, назвала имя того лица, в котором она увидела и нашла своего вождя — великого князя Николая Николаевича. Став под это знамя, «Возрождение» упорно скликало под него русских людей и, надо думать, достигло в этом деле значительных и прочных успехов.
То объединение, к которому звало и зовет «Возрождение», не есть объединение на какой-либо доктрине и в какой-либо партии.
Основные идеи наши ясны и просты.
Мы сознательно и убежденно приемлем и выдвигаем личный авторитет великого князя. Авторитет чистый и бескорыстный, овеянный и исторической традицией, и духом жертвенности. Авторитет не господства, а служения.
Мы сознательно и убежденно рассматриваем себя как слуг великого организма русской армии, той силы, которая встала на защиту бытия и чести России против разрушительной антинациональной смуты. Эта великая национальная сила и теперь готова каждую минуту ринуться в бой с III Интернационалом. Служа ей, мы – слуги и глашатаи белой идеи и белого движения.
Мы сознательно и убежденно настаиваем на том, что Зарубежье должно духовно и политически не вариться в собственном соку, не жить мелкими счетами и перекорами «эмиграции», а всеми своими помыслами и действиями быть обращено туда, к подъяремной Внутренней России.
Именно эта обращенность к Внутренней России внушает нам и властно диктует не партийно-политическую программу, а некоторые основные и не-сдвигаемые линии нашего политического мышления и поведения.
Отвергая ложные идеи и злой дух революции, в своих разрушениях себя пережившей и изжившей, мы учитываем великие сдвиги и крупные изменения, происшедшие в народной жизни. России нужно возрождение, а не реставрация. Возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности, и в то же время свободное от духа и духов корысти и мести. Поэтому мы стоим непреклонно за установление собственности и предостерегаем от увлечения несбыточными мечтами о восстановлении или реставрации собственностей. Необходимо возвращаться к России Внутренней и идти в нее с ясной и твердой идеей собственности и нельзя идти туда с мечтами о возврате собственностей.
Государственное здание будущей возрожденной России будет как-то сооружено силами политически освобожденного и духовно воспрянувшего народа. Восприемницей этого освобождения и возрождения должна быть неумирающая идея свободы. Однако сейчас бесплодно вырисовывать те государственные пути, по которым пойдет возрожденная Россия, и тем более нелепо диктовать те формы, в которые выльется ее политическая жизнь. Вот почему у нас нет политических рецептов, а есть ясная и твердая мысль – России нужны: прочно огражденная свобода лица и сильная правительствующая власть.
Наконец, у нас есть ясное сознание и твердое убеждение, что духовная крепость и свобода лица, мощь и величие государства в своих глубинах, основах и истоках восходят как-то к непреложным религиозным началам. Отрываясь от этих начал, личность духовно никнет и мельчает, корни ее свободного бытия иссыхают. И государство, которое отнюдь не представляет просто технического приспособления, а есть некий таинственный сосуд национальной духовной и жизненной энергии, испытывает ту же судьбу, когда отрывается от религиозных начал.
Вот почему для нас Великая Россия и Святая Русь не два различных естества, а лишь два различных лица единой и живой в своем единстве духовной сущности.
За это время наши усилия были направлены на объединение национального общественного мнения за рубежом.
Мы не задавались при этом мечтательной целью – разом объединить всех, одним ударом стереть все различия, утопить все разночувствия и разномыслия. Это либо было бы невозможно, либо то единство, которое получилось бы таким путем, оказалось бы единством серого и бездейственного безразличия, не способного ни одушевлять, ни увлекать.
Когда мы начали выпускать «Возрождение», Зарубежная Россия в ее национальной части, живущей преданиями исторической России и живой ее духом, назвала имя того лица, в котором она увидела и нашла своего вождя — великого князя Николая Николаевича. Став под это знамя, «Возрождение» упорно скликало под него русских людей и, надо думать, достигло в этом деле значительных и прочных успехов.
То объединение, к которому звало и зовет «Возрождение», не есть объединение на какой-либо доктрине и в какой-либо партии.
Основные идеи наши ясны и просты.
Мы сознательно и убежденно приемлем и выдвигаем личный авторитет великого князя. Авторитет чистый и бескорыстный, овеянный и исторической традицией, и духом жертвенности. Авторитет не господства, а служения.
Мы сознательно и убежденно рассматриваем себя как слуг великого организма русской армии, той силы, которая встала на защиту бытия и чести России против разрушительной антинациональной смуты. Эта великая национальная сила и теперь готова каждую минуту ринуться в бой с III Интернационалом. Служа ей, мы – слуги и глашатаи белой идеи и белого движения.
Мы сознательно и убежденно настаиваем на том, что Зарубежье должно духовно и политически не вариться в собственном соку, не жить мелкими счетами и перекорами «эмиграции», а всеми своими помыслами и действиями быть обращено туда, к подъяремной Внутренней России.
Именно эта обращенность к Внутренней России внушает нам и властно диктует не партийно-политическую программу, а некоторые основные и не-сдвигаемые линии нашего политического мышления и поведения.
Отвергая ложные идеи и злой дух революции, в своих разрушениях себя пережившей и изжившей, мы учитываем великие сдвиги и крупные изменения, происшедшие в народной жизни. России нужно возрождение, а не реставрация. Возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности, и в то же время свободное от духа и духов корысти и мести. Поэтому мы стоим непреклонно за установление собственности и предостерегаем от увлечения несбыточными мечтами о восстановлении или реставрации собственностей. Необходимо возвращаться к России Внутренней и идти в нее с ясной и твердой идеей собственности и нельзя идти туда с мечтами о возврате собственностей.
Государственное здание будущей возрожденной России будет как-то сооружено силами политически освобожденного и духовно воспрянувшего народа. Восприемницей этого освобождения и возрождения должна быть неумирающая идея свободы. Однако сейчас бесплодно вырисовывать те государственные пути, по которым пойдет возрожденная Россия, и тем более нелепо диктовать те формы, в которые выльется ее политическая жизнь. Вот почему у нас нет политических рецептов, а есть ясная и твердая мысль – России нужны: прочно огражденная свобода лица и сильная правительствующая власть.
Наконец, у нас есть ясное сознание и твердое убеждение, что духовная крепость и свобода лица, мощь и величие государства в своих глубинах, основах и истоках восходят как-то к непреложным религиозным началам. Отрываясь от этих начал, личность духовно никнет и мельчает, корни ее свободного бытия иссыхают. И государство, которое отнюдь не представляет просто технического приспособления, а есть некий таинственный сосуд национальной духовной и жизненной энергии, испытывает ту же судьбу, когда отрывается от религиозных начал.
Вот почему для нас Великая Россия и Святая Русь не два различных естества, а лишь два различных лица единой и живой в своем единстве духовной сущности.
И.А. ИЛЬИН
Кто совершил? («Новое время». 1926. 5 августа)
«Новое время» (Белград, 1921–1930) – ежедневная газета, продолжение петербургского «Нового времени» (1868–1917).
Иван Александрович Ильин (1883–1954) – философ, публицист, литературный критик. В 1922 г. был выслан из России. В 1927 г. в Берлине начал издавать «Журнал волевой идеи» – «Русский колокол». За четыре года вышло только девять номеров: они включали 40 статей Ильина. В своем журнале он хотел служить «самобытной и великой России, укреплению национального самосознания, духовному обновлению и религиозному очищению России». Заниматься этим на Родине Ильину помешало ведомство Ф.Э. Дзержинского. «Кто совершил?» – проблемная некрологическая статья, редкая разновидность жанра. В некрологе автор подводит итог жизни человека. Но в тексте Ильина нет присущей этому жанру интонации сострадания и печали. Здесь эти чувства заменены гневом и холодной объективностью, «мыслью и волей».
Умер Дзержинский. И не добром поминает его Россия. Да и может ли быть иначе? Восемь с половиною лет правил он страхом и кровью, и то, что он сделал – неописуемо и непоправимо. Имя этого поляка навсегда внесено в русскую историю и записано оно на одной из самых трагических и позорных страниц ее…
Но именно поэтому к его деяниям нельзя подходить только от чувства; здесь необходима еще мысль и воля.
Да, его деяния были отвратительны. Но значит ли это, что они были бессмысленны, что они не были обдуманно-целесообразны? Я имею в виду, конечно, не цели России и не цели религиозно живого духа, а цели социалистически-коммунистического интернационала, цели тех организаций, которые отрицают религию и Бога, не чтут начала родины и ведут борьбу с началом частной собственности…
Были ли его деяния бессмысленны? Или они служили чьим-то целям?
Совершая то, что он совершал, тешил ли он только свою личную жестокость и действовал от себя и за себя, или служил, и притом целесообразно служил, единому социалистически-интернационалистическому делу? А может быть, сверх того, – служил преданно и бескорыстно…
Я отнюдь не желаю выступать здесь «адвокатом дьявола» и отнюдь не думаю, что «цель оправдывает средства». Нет, дьявольское дело может серьезно защищать только дьявол; а нравственно дурное средство при всех условиях сохранит свое нравственное несовершенство. Я ищу только справедливости.
И вот справедливость требует, чтобы, с одной стороны, мы не делали из Дзержинского мелодраматическую, жизненно нереальную фигуру «средоточия всех пороков». Мы не дети; мы видели большевизм таким, каков он есть на самом деле; и потому не нуждаемся ни в сгущениях, ни в преувеличениях. И живая реальность, которую мы видели, нередко бывала человечески ужаснее, чем всякие мелодраматические преувеличения. Ни сам Дзержинский, ни большевизм, им сорганизованный и закрепленный, совсем не сводимы ни к дьявольству, ни к душевной болезни. Нет; здесь, кроме дьявольского, еще все насквозь человеческое; и кроме душевнобольных наклонностей, здесь все еще проникнуто плоским и пошлым здравым рассудком и хладнокровно теоретизирующим умом. И не надо делать сумасшедшего кровопийцу из холодно-жестокого доктринера или мелодраматического злодея из неподкупного и прямолинейно-волевого социалиста. Это во-первых.
Во-вторых, справедливость требует, чтобы деяния Дзержинского отнюдь не возлагались на него одного. Я имею в виду не только его подчиненных и не только других вожаков коммунистической партии, всегда отлично знавших и поддерживавших все то, что он делал. И не только русских коммунистов имею я в виду; и даже не коммунистов других стран, в течение девяти лет искавших в трудную минуту жизни покровительства и защиты у Дзержинского. Нет, я имею в виду всех социалистов-интернационалистов всего мира. Ибо Дзержинский, по существу, творил их дело.
Кто из нас еще столь наивен, чтобы не понимать мирового размаха большевистской революции? Эти люди с первого момента знали, что они хотят, хотя и не знали, что именно у них выйдет. Они понимали, что они делают. Они знали, какие силы они собою возглавят и вот уже возглавили. И с первого момента они смотрели на Россию, как на стог сена, или бочку с дегтем, или бумажный склад для мирового пожара. И еще одно: они не умеют желать, не делая; хотя в результате, вероятно, окажутся сделавшими не то, что хотели. Словом, это люди, реально начавшие мировую войну за социализм и интернационализм. Правда, во многих странах борьба за эту высокую цель (отмена религии, родины, семьи и частной собственности) начата не ими; она шла уже и до них. Но мировая война ныне начата ими. Все, что было сделано до них социалистами всех толков, имело лишь подготовительный характер: занимался понемногу «демократический» плацдарм и захватывался «парламентарный» тэт-де-пон (фр. плацдарм. – В.П.); вербовался и организационно – обучалась армия; преподавалась атеистическая «словесность»; патриотически тупые общественные слои возвеличивались за свою тупость, патриотически живые сбивались с панталыку; идеологически осмысливались остатки многообразия; малоимущим проповедовалось «обладание всем» (равносильное «ничего-не-имению»); несправедливостям существующего строя противопоставлялась мнимая справедливость всеобщего уравнения; узаконялась и разжигалась классовая ненависть; развивался пафос противоестественной химеры. Словом, до большевиков шла подготовительная борьба. Они превратили ее в мировую войну.
Ныне подготовительный период закончен, и началось главное действие. Все, что придумывалось в теории и на практике; все, что готовилось, накапливалось, организовывалось – должно ныне принести плод. «Легальная» борьба должна превратиться в гражданскую войну. Разрозненные усилия должны быть согласованы и объединены. С предрассудками покончено; колебаний больше нет; ждать нечего. Начался давно подготовлявшийся штурм.
Но штурм – во имя все той же единой, социалистически-интернационалистической идеи.
Ныне коммунисты делают то самое, чего хотели, о чем мечтали, о чем писали, что готовили социал-демократы и социалисты-революционеры всех стран. Готовили давно, весь девятнадцатый век. Готовили и говорили, говорили и примеривались. А большевики только отнеслись серьезно и активно – и к подготовке, и к словам.
Доказывать это не стоит. Перелистайте только эту подготовительную идеологическую литературу всех стран, начиная от политических брошюр Маркса и «Эрфуртской Программы» Каутского и кончая «сочинениями» русских меньшевиков и эсеров. Там все записано черным по белому, начиная с того, что «пролетарий не имеет родины» и кончая «беспощадной борьбой с буржуазией». Вспомните эти революционно «воспитывающие» песни, прокламации, газетные статьи…
Все, что делали и делают большевики – все было выношено, высказано, воспето, возвеличено и задано к выполнению их младшими братьями, социалистами всех стран. А коммунисты отнеслись ко всему этому серьезно и активно. «Не имеет родины?» Ну, да! Но к этому надо отнестись серьезно: не имеет, так уж действительно не имеет… «Беспощадная борьба»? Ну конечно! Но к этому надо подойти активно: беспощадная – это когда нет пощады… «Вставай на врага, брат голодный!» И «голодный» встал. «На бой, на смертный бой!» Это значит: или ты меня убьешь, или я тебя убью. И когда «голодный» встал – то он послушался до конца и «в сибирских лесах, знать на бар и господ, заломил он родную дубину»…
Скажем однажды открыто и прямо.
Социалисты всех стран, а особенно русские социалисты, всех толков, хотели не только того, что делают ныне коммунисты, но и того, как они это делают. Русские социалисты всю жизнь, из поколения в поколение требовали кровавого избиения так называемой «буржуазии», готовили для него настроение мести и ненависти в массах и все время призывали через террор к вооруженному восстанию. Резня готовилась и воспевалась.
Что же есть Дзержинский?
Это «пролетарий без родины» (неподкупный и убежденный!), серьезно и активно отнесшийся к социалистической «программе» и «революционной» тактике, и потому начавший «беспощадную борьбу» с «барами» и «господами» и действительно поработавший «дубиной» от лица «голодного».
А что же они, призывавшие и подготовлявшие? Мечтавшие и воспевавшие? Ездившие в Циммервальд вместе с Лениным, отпиравшие настежь тюрьмы вместе с Пугачом и Стенькой и открывавшие русское «учредительное собрание» пением интернационала? Поддержали ли они неподкупного и убежденного пролетария, когда он начал «смертный бой»?
Нет. Отошли, отъехали, умыли руки и сделали праведные лица. И пытаются думать, что они не причастны к крови, пролитой Дзержинским. Но почему? Они звали – и он пришел. Они делали в малом масштабе – а он в большом. Цель у них – единая и общая. Средства – революционно признанные и канонизированные. Различие только в тактической дозировке. Но это различие не целевое, не существенное, не качественное и даже не количественное: это вопрос благовремения и оттенка.
Вот уже скоро девять лет, что мы с отвращением слушаем эти пререкания поссорившихся единомышленников: «Вы не так делаете!»– «Да, но я делаю то самое!» – «Нет, вы не тогда и не там начали!» – «Да, но я делаю, а не болтаю!» – «Но вы очень жестоко поступаете!» – «Что делать, вы тоже революционеры, а революция жестока!» – «Да, но вы очень некультурно действуете!»… и т. д.
Слушаем мы эти пререкания и спрашиваем себя: да неужели же и вправду русские социалисты, младшие братья большевиков, воображали, что революция может пройти без потоков крови?.. Это после всех бывших в мировой истории переворотов и революций?.. Или, может, так: всю жизнь проповедовали кровь и резню и… мечтали, что этого не будет?
На суде у преступников есть такой прием самозащиты: внезапное оглупение. Он-де не знал, что это чужая квартира; он-де никогда не думал о том, что револьвер может выстрелить; он надеялся, что, может быть, яд вдруг не подействует…
Вряд ли русские социалисты захотят прибегать к этому приему самозащиты…
Я думаю, они просто увидели, что дело, которое они всю жизнь готовили, есть дело слишком волевое, прямолинейное и грязное; увидели и поспешили отойти. Что же, если у большевиков из грязи вырастет социализм, тогда они скажут: «Ах, вот и социализм сделался! Да благословит нас Маркс, а мы – чисты и невиноваты»… А если у большевиков из грязи выйдет одна только гибель лучших людей и разорение страны, тогда они скажут: «Ах, какая вышла недурная демократия! Да благословят вас братья Гракхи, а мы – чисты и невиноваты… ведь мы предвидели, мы протестовали»…
Пусть говорят. Но мы скажем другое.
В мире началась великая и жестокая гражданская война. В этой войне не три группировки, а две: красная и белая. Социалисты же всех стран искони пребывали и ныне пребывают в красном лагере. Их отмежевание от коммунистов ни для кого не убедительно: они остаются их передовою инженерною ротою. Они верят в ту же противоестественную химеру; они идут по тому же пути; они хотят того же и готовят то же самое. Различие лишь в темпе, в оттенках и в стремлении переложить на коммунистов черную работу крови, эксперимента и риска.
Иван Александрович Ильин (1883–1954) – философ, публицист, литературный критик. В 1922 г. был выслан из России. В 1927 г. в Берлине начал издавать «Журнал волевой идеи» – «Русский колокол». За четыре года вышло только девять номеров: они включали 40 статей Ильина. В своем журнале он хотел служить «самобытной и великой России, укреплению национального самосознания, духовному обновлению и религиозному очищению России». Заниматься этим на Родине Ильину помешало ведомство Ф.Э. Дзержинского. «Кто совершил?» – проблемная некрологическая статья, редкая разновидность жанра. В некрологе автор подводит итог жизни человека. Но в тексте Ильина нет присущей этому жанру интонации сострадания и печали. Здесь эти чувства заменены гневом и холодной объективностью, «мыслью и волей».
Умер Дзержинский. И не добром поминает его Россия. Да и может ли быть иначе? Восемь с половиною лет правил он страхом и кровью, и то, что он сделал – неописуемо и непоправимо. Имя этого поляка навсегда внесено в русскую историю и записано оно на одной из самых трагических и позорных страниц ее…
Но именно поэтому к его деяниям нельзя подходить только от чувства; здесь необходима еще мысль и воля.
Да, его деяния были отвратительны. Но значит ли это, что они были бессмысленны, что они не были обдуманно-целесообразны? Я имею в виду, конечно, не цели России и не цели религиозно живого духа, а цели социалистически-коммунистического интернационала, цели тех организаций, которые отрицают религию и Бога, не чтут начала родины и ведут борьбу с началом частной собственности…
Были ли его деяния бессмысленны? Или они служили чьим-то целям?
Совершая то, что он совершал, тешил ли он только свою личную жестокость и действовал от себя и за себя, или служил, и притом целесообразно служил, единому социалистически-интернационалистическому делу? А может быть, сверх того, – служил преданно и бескорыстно…
Я отнюдь не желаю выступать здесь «адвокатом дьявола» и отнюдь не думаю, что «цель оправдывает средства». Нет, дьявольское дело может серьезно защищать только дьявол; а нравственно дурное средство при всех условиях сохранит свое нравственное несовершенство. Я ищу только справедливости.
И вот справедливость требует, чтобы, с одной стороны, мы не делали из Дзержинского мелодраматическую, жизненно нереальную фигуру «средоточия всех пороков». Мы не дети; мы видели большевизм таким, каков он есть на самом деле; и потому не нуждаемся ни в сгущениях, ни в преувеличениях. И живая реальность, которую мы видели, нередко бывала человечески ужаснее, чем всякие мелодраматические преувеличения. Ни сам Дзержинский, ни большевизм, им сорганизованный и закрепленный, совсем не сводимы ни к дьявольству, ни к душевной болезни. Нет; здесь, кроме дьявольского, еще все насквозь человеческое; и кроме душевнобольных наклонностей, здесь все еще проникнуто плоским и пошлым здравым рассудком и хладнокровно теоретизирующим умом. И не надо делать сумасшедшего кровопийцу из холодно-жестокого доктринера или мелодраматического злодея из неподкупного и прямолинейно-волевого социалиста. Это во-первых.
Во-вторых, справедливость требует, чтобы деяния Дзержинского отнюдь не возлагались на него одного. Я имею в виду не только его подчиненных и не только других вожаков коммунистической партии, всегда отлично знавших и поддерживавших все то, что он делал. И не только русских коммунистов имею я в виду; и даже не коммунистов других стран, в течение девяти лет искавших в трудную минуту жизни покровительства и защиты у Дзержинского. Нет, я имею в виду всех социалистов-интернационалистов всего мира. Ибо Дзержинский, по существу, творил их дело.
Кто из нас еще столь наивен, чтобы не понимать мирового размаха большевистской революции? Эти люди с первого момента знали, что они хотят, хотя и не знали, что именно у них выйдет. Они понимали, что они делают. Они знали, какие силы они собою возглавят и вот уже возглавили. И с первого момента они смотрели на Россию, как на стог сена, или бочку с дегтем, или бумажный склад для мирового пожара. И еще одно: они не умеют желать, не делая; хотя в результате, вероятно, окажутся сделавшими не то, что хотели. Словом, это люди, реально начавшие мировую войну за социализм и интернационализм. Правда, во многих странах борьба за эту высокую цель (отмена религии, родины, семьи и частной собственности) начата не ими; она шла уже и до них. Но мировая война ныне начата ими. Все, что было сделано до них социалистами всех толков, имело лишь подготовительный характер: занимался понемногу «демократический» плацдарм и захватывался «парламентарный» тэт-де-пон (фр. плацдарм. – В.П.); вербовался и организационно – обучалась армия; преподавалась атеистическая «словесность»; патриотически тупые общественные слои возвеличивались за свою тупость, патриотически живые сбивались с панталыку; идеологически осмысливались остатки многообразия; малоимущим проповедовалось «обладание всем» (равносильное «ничего-не-имению»); несправедливостям существующего строя противопоставлялась мнимая справедливость всеобщего уравнения; узаконялась и разжигалась классовая ненависть; развивался пафос противоестественной химеры. Словом, до большевиков шла подготовительная борьба. Они превратили ее в мировую войну.
Ныне подготовительный период закончен, и началось главное действие. Все, что придумывалось в теории и на практике; все, что готовилось, накапливалось, организовывалось – должно ныне принести плод. «Легальная» борьба должна превратиться в гражданскую войну. Разрозненные усилия должны быть согласованы и объединены. С предрассудками покончено; колебаний больше нет; ждать нечего. Начался давно подготовлявшийся штурм.
Но штурм – во имя все той же единой, социалистически-интернационалистической идеи.
Ныне коммунисты делают то самое, чего хотели, о чем мечтали, о чем писали, что готовили социал-демократы и социалисты-революционеры всех стран. Готовили давно, весь девятнадцатый век. Готовили и говорили, говорили и примеривались. А большевики только отнеслись серьезно и активно – и к подготовке, и к словам.
Доказывать это не стоит. Перелистайте только эту подготовительную идеологическую литературу всех стран, начиная от политических брошюр Маркса и «Эрфуртской Программы» Каутского и кончая «сочинениями» русских меньшевиков и эсеров. Там все записано черным по белому, начиная с того, что «пролетарий не имеет родины» и кончая «беспощадной борьбой с буржуазией». Вспомните эти революционно «воспитывающие» песни, прокламации, газетные статьи…
Все, что делали и делают большевики – все было выношено, высказано, воспето, возвеличено и задано к выполнению их младшими братьями, социалистами всех стран. А коммунисты отнеслись ко всему этому серьезно и активно. «Не имеет родины?» Ну, да! Но к этому надо отнестись серьезно: не имеет, так уж действительно не имеет… «Беспощадная борьба»? Ну конечно! Но к этому надо подойти активно: беспощадная – это когда нет пощады… «Вставай на врага, брат голодный!» И «голодный» встал. «На бой, на смертный бой!» Это значит: или ты меня убьешь, или я тебя убью. И когда «голодный» встал – то он послушался до конца и «в сибирских лесах, знать на бар и господ, заломил он родную дубину»…
Скажем однажды открыто и прямо.
Социалисты всех стран, а особенно русские социалисты, всех толков, хотели не только того, что делают ныне коммунисты, но и того, как они это делают. Русские социалисты всю жизнь, из поколения в поколение требовали кровавого избиения так называемой «буржуазии», готовили для него настроение мести и ненависти в массах и все время призывали через террор к вооруженному восстанию. Резня готовилась и воспевалась.
Что же есть Дзержинский?
Это «пролетарий без родины» (неподкупный и убежденный!), серьезно и активно отнесшийся к социалистической «программе» и «революционной» тактике, и потому начавший «беспощадную борьбу» с «барами» и «господами» и действительно поработавший «дубиной» от лица «голодного».
А что же они, призывавшие и подготовлявшие? Мечтавшие и воспевавшие? Ездившие в Циммервальд вместе с Лениным, отпиравшие настежь тюрьмы вместе с Пугачом и Стенькой и открывавшие русское «учредительное собрание» пением интернационала? Поддержали ли они неподкупного и убежденного пролетария, когда он начал «смертный бой»?
Нет. Отошли, отъехали, умыли руки и сделали праведные лица. И пытаются думать, что они не причастны к крови, пролитой Дзержинским. Но почему? Они звали – и он пришел. Они делали в малом масштабе – а он в большом. Цель у них – единая и общая. Средства – революционно признанные и канонизированные. Различие только в тактической дозировке. Но это различие не целевое, не существенное, не качественное и даже не количественное: это вопрос благовремения и оттенка.
Вот уже скоро девять лет, что мы с отвращением слушаем эти пререкания поссорившихся единомышленников: «Вы не так делаете!»– «Да, но я делаю то самое!» – «Нет, вы не тогда и не там начали!» – «Да, но я делаю, а не болтаю!» – «Но вы очень жестоко поступаете!» – «Что делать, вы тоже революционеры, а революция жестока!» – «Да, но вы очень некультурно действуете!»… и т. д.
Слушаем мы эти пререкания и спрашиваем себя: да неужели же и вправду русские социалисты, младшие братья большевиков, воображали, что революция может пройти без потоков крови?.. Это после всех бывших в мировой истории переворотов и революций?.. Или, может, так: всю жизнь проповедовали кровь и резню и… мечтали, что этого не будет?
На суде у преступников есть такой прием самозащиты: внезапное оглупение. Он-де не знал, что это чужая квартира; он-де никогда не думал о том, что револьвер может выстрелить; он надеялся, что, может быть, яд вдруг не подействует…
Вряд ли русские социалисты захотят прибегать к этому приему самозащиты…
Я думаю, они просто увидели, что дело, которое они всю жизнь готовили, есть дело слишком волевое, прямолинейное и грязное; увидели и поспешили отойти. Что же, если у большевиков из грязи вырастет социализм, тогда они скажут: «Ах, вот и социализм сделался! Да благословит нас Маркс, а мы – чисты и невиноваты»… А если у большевиков из грязи выйдет одна только гибель лучших людей и разорение страны, тогда они скажут: «Ах, какая вышла недурная демократия! Да благословят вас братья Гракхи, а мы – чисты и невиноваты… ведь мы предвидели, мы протестовали»…
Пусть говорят. Но мы скажем другое.
В мире началась великая и жестокая гражданская война. В этой войне не три группировки, а две: красная и белая. Социалисты же всех стран искони пребывали и ныне пребывают в красном лагере. Их отмежевание от коммунистов ни для кого не убедительно: они остаются их передовою инженерною ротою. Они верят в ту же противоестественную химеру; они идут по тому же пути; они хотят того же и готовят то же самое. Различие лишь в темпе, в оттенках и в стремлении переложить на коммунистов черную работу крови, эксперимента и риска.