Страница:
Вожделенная свобода и цензурные «соблазны»
Традиционно понятие «цензура», связанное с контролем властей над прессой, имеет у пишущих и читающих в нормальном демократическом обществе устойчиво (и вполне естественно!) отрицательный оттенок.
Однако стоит помнить, что исторически подобный «институт влияния» замышлялся и в позитивном общественном аспекте: «Цензура была призвана не гасить свет человеческой мысли, а отстаивать его от наплывающей бессмыслицы. В старину понимали, что печатание доступно не только героям, но и негодяям, и так как гении и герои количественно исчезают в неизмеримо огромной толпе непросвещенной черни, то бесцензурная печать должна неминуемо повести к страшной вульгаризации публичного слова, к торжеству зла /…/ Правда, цензура очень часто приносила и серьезный вред, но вред все помнят, а польза давно забыта. Между тем на небольшое число великих мыслей, что цензура по своей ошибке пыталась задержать, – какое множество задерживалось ею мыслей пошлых и вздорных, отравленных злобой, зараженных вредным безумием!»[34]. Абсолютно верно, однако, и то, что «цензура не спасает от глупости, так же как и свобода печати не гарантирует появления лишь умных текстов»[35].
Существует и такой парадоксальный взгляд на взаимоотношения властей (цензуры) и СМИ в России (в частности, в XIX в.): «Отечественная цензура ограничивала область практической свободы журналиста, литератора и вольно или невольно провоцировала развитие духовной свободы /…/ Не этим ли объясняется феномен блистательного развития отечественной культуры в XIX в., от начала и до конца скованного рамками цензурных ограничений?»[36].
В самом деле, власть цензуры в недемократическом жизнеустройстве косвенно (через искусственно возникшую необходимость преодоления насильственных препон) способствует возникновению и развитию особой системы функционально-стилистических ценностей, которые, к примеру, в России XIX–XX вв. получили наименование «эзопова» языка. Язык этот становится изощренно сложным и тонким посредником между писателем и посвященным читателем. Эзопова речь учит воспринимать текст между строк и становится вынужденным способом подцензурных рассуждений на самые вредоносные, с точки зрения властей, и на самые желанные, с точки зрения автора и верной ему аудитории, темы. Иными словами, явная несвобода может вызывать к жизни и оборонительные (более или менее успешные) «обходные маневры».
Одно несомненно: открытая или тайная цензура – система властных способов ограничения и утаивания достоверной, но кажущейся властям «вредной для общества», а чаще всего невыгодной для себя информации. Цензура – в любом случае чувствительная и трудно преодолимая преграда (система запретов и запруд) на пути от информации СМИ (в печатной или электронной версии – все равно) к аудитории (к целевой, к реальной, к той, ради которой мы трудимся). Цензура была и остается одним из главных препятствий на пути к свободе журналистского слова.
Многочисленные наблюдения над складывающейся к настоящему времени в России общественно-политической ситуацией показывают, что большинство нашего народонаселения убеждено: цензурные ограничения были и есть; касается же цензура прежде всего жизненно важной для человека информации.
Один конкретный эпизод из нашей относительно недавней провинциальной жизни. Он тут же стал достоянием всего белого света. Пятница. 5 ноября 2004 г. Рано утром по Саратову быстро поползли панические слухи, один страшнее другого: на Балаковской АЭС беда – авария – катастрофа! О чем толковали люди и что они предпринимали в этот день? Направление действий было двоякое:
во-первых, передать слух дальше, упрочивая в самой интонации передачи степень достоверности молвы как средства массовой информации: «все говорят», «все об этом знают», «весь Саратов гудит!»
и, во-вторых, в самых разных проявлениях попытки самостоятельно спастись от поражения радиацией. С этой целью началась массированная скупка водки (прошел молниеносный слух о том, что водка, конечно же, лучше всего выводит из организма радионуклиды); красного вина; одновременно стали раскупаться аптечный йод, йодосодержащие препараты, йодированная соль и др. Месячный запас йодосодержащих медикаментов был сметен с прилавков аптек буквально за полдня…
И вновь буйство слухов (слух как главное, основное СМИ!). Вот некоторые, немногие из самых распространенных, сопровождавшихся массовыми действиями:
Слух: Минздрав запретил продавать йод в муниципальных аптеках, потому что его, мол, не хватает уже для… правительственных учреждений…
Слух: в Саратов срочно прилетел сам Шойгу (а его срочный прилет, известно, для России – достоверный знак беды! Это потом только выяснилось, что Сергей Шойгу никуда из Москвы в этот день не выезжал…)
Совет: Срочно закройте все форточки в квартирах и не высовывайтесь на улицу без крайней нужды! (Кстати, в Ульяновске масла в огонь подлило местное управление МЧС, которое в связи с «аварией» в Балакове рекомендовало жителям оставаться дома; в противоположность этому совету в ряде вузов Саратова, Пензы и Самары студенты были отпущены с занятий на свежий воздух, проветриться)…
Еще один мрачный и почти безысходный и риторический совет и слух: «Удирать отсюда надо срочно! Удирать! Детей в охапку и – куда глаза глядят!»
По сообщению газет, в Пензе местные торговцы продавали йод по 10 рублей за каплю, отмеренную пипеткой; не имевшим тары пензякам закапывали спасительную дозу прямо в нос… Еще один устойчивый слух: началась срочная госпитализация по поводу признаков опасного отравления йодом…
Даже когда стало абсолютно достоверно известно, что поводов для паники нет (или почти нет?!), поползли слухи такого рода: «Нет-нет, все начальство йод, красное вино и водку на всякий случай пьет себе с утра до вечера. Мне рассказывали…»
О чем все это свидетельствует? Прежде всего о том, что потребители журналистской продукции абсолютно не верят властям, не верят в так называемую доктрину информационной открытости властей.
Про себя мы убеждены: существует официальный негласный запрет на горькую правду; молва в таком случае, увы, надежнее специальных СМИ; настоящую правду ни власти, ни эти самые СМИ нам в самую трудную минуту жизни не скажут… Молва же по-настоящему свободна и независима, хотя и с известными оглядками и ограничениями (вполголоса, шепотом, озираясь). С другой стороны, мы знаем, в общественном и индивидуальном сознании всегда была и остается сильной и почти неколебимой вера в «крепкую руку», в некий мифический «порядок», без которого, дескать, нам не дано вольно жить…
В октябре – ноябре 2004 г. силами студентов-журналистов Саратовского государственного университета был проведен опрос читателей, зрителей, слушателей разного возраста, пола, социального статуса. Предлагалось ответить на три вопроса:
1. Каков, на ваш взгляд, объем понятия «цензура»?
2. Нужна ли цензура современным российским СМИ? (да; нет, не знаю).
3. Если «да», то – для чего? Если «нет», то – почему?
В опросе участвовало свыше 300 респондентов (людей разного пола, возраста, в основном с высшим образованием).
В 2010 г. опрос примерно в том же объеме был повторен. Каковы сравнительные результаты?
Более половины всех отвечавших уверены: цензура – это прежде всего «контроль над СМИ, ограничения в подаче информации, ущемление прав журналистов и публики». Часто встречались и здравые ответы-рассуждения такого рода: «Одна из самых главных ценностей в нашем обществе – свобода слова»; «Вреда от свободы слова много меньше, чем от государственной цензуры»; «Защиту потребителей обеспечивают законы рынка и саморегулирование СМИ»; «Цензура как метод государственных ограничений неприемлема в становящейся демократии»; «Гораздо более эффективной является система самоконтроля СМИ»; «Есть много случаев, когда цензура необходима: например, если без необходимой корректности освещаются межнациональные отношения и конфликты»…
Но немало (в 2004 г. примерно 48 %, в 2010-м – 42 %) оказалось и тех, кто убежден, что цензура – это не что иное, как запрет на безнравственность и непристойность (в частности, на нецензурную лексику) в СМИ.
Так вот, из разряда хорошо ориентированных в действительном смысле обсуждаемого понятия за введение цензуры выступило в 2004 г. свыше 74 % (!) опрошенных. В 2010 г. Их число заметно снизилось – до 52 %. Связано это прежде всего со значительным падением непосредственного интереса юной и молодой аудитории к телевидению, с активной миграцией в пространство Интернета. Среди ревнителей цензуры в обоих случаях оказалось 2/3 молодых людей до 20 лет. Это старшие школьники и студенты-гуманитарии. Изредка встречались у юных и откровенные ответы-объяснения такого свойства: «Я выступаю за цензуру, потому что она способствует скорейшему достижению “золотого века” – тоталитарного режима»… Самое большое число ратующих за цензурные ограничения в сфере СМИ в 2004 г. было недовольно «разгулом свободы», «продажностью журналистов», ничем не ограниченной возможностью «говорить и писать, что только в голову придет», «кому что ни лень» и т. п. В 2010 г. мотивы изменились: «Стоило бы запретить непрерывную демонстрацию примитивных, нелепых, дебильных криминальных сериалов, заполонивших наш телеэфир»; «Я бы ввел цензуру на безвкусицу и откровенную пошлость: безвкусица заразительна»; «Безумно надоели надуманные сенсации из жизни быстро затухающих звезд, стареющих примадонн и их шоу-бизнес-обслуги»…
«Закрыть!», «убрать!», «заставить замолчать!»… Ясно одно: очень медленно укореняются у нас в общественном сознании разумные и взвешенные представления о цивилизованных отношениях СМИ и властей всех уровней. Один из опрошенных хорошо заметил: «А я бы заново, как об этом четко сказано в “Законе о СМИ”, ввел цензуру – табу на саму цензуру: очень мало допускают у нас на телевидении независимых взглядов на одну и ту же важную социальную проблему с разных сторон, разными голосами! Счастливое и существенное исключение в наше время – Интернет!»
Что касается цивилизованных отношений СМИ и власти, то «это не когда я тебя головой о стенку бью, а когда я из кожи лезу, чтобы ты, пресса, поняла, какая я, власть, открытая по отношению к тебе, готовая к контактам, не считающая за труд потерять на тебя свое, власти, драгоценное время. Не потому, что я тебя так уж уважаю, тем более – люблю. Не люблю, не сомневайся. Но ты представляешь народ, общество, у тебя работа такая: понимать, что я делаю, и помогать увидеть гражданам, что я, власть, эффективная (при том, что не чрезмерно дорогая), заботливая, человечная. Достойная права заниматься делами страны и граждан и дальше, после следующих выборов»[37].
Власть и свобода продолжают пока оставаться у нас понятиями «несовместными». Придет ли времечко?
Однако стоит помнить, что исторически подобный «институт влияния» замышлялся и в позитивном общественном аспекте: «Цензура была призвана не гасить свет человеческой мысли, а отстаивать его от наплывающей бессмыслицы. В старину понимали, что печатание доступно не только героям, но и негодяям, и так как гении и герои количественно исчезают в неизмеримо огромной толпе непросвещенной черни, то бесцензурная печать должна неминуемо повести к страшной вульгаризации публичного слова, к торжеству зла /…/ Правда, цензура очень часто приносила и серьезный вред, но вред все помнят, а польза давно забыта. Между тем на небольшое число великих мыслей, что цензура по своей ошибке пыталась задержать, – какое множество задерживалось ею мыслей пошлых и вздорных, отравленных злобой, зараженных вредным безумием!»[34]. Абсолютно верно, однако, и то, что «цензура не спасает от глупости, так же как и свобода печати не гарантирует появления лишь умных текстов»[35].
Существует и такой парадоксальный взгляд на взаимоотношения властей (цензуры) и СМИ в России (в частности, в XIX в.): «Отечественная цензура ограничивала область практической свободы журналиста, литератора и вольно или невольно провоцировала развитие духовной свободы /…/ Не этим ли объясняется феномен блистательного развития отечественной культуры в XIX в., от начала и до конца скованного рамками цензурных ограничений?»[36].
В самом деле, власть цензуры в недемократическом жизнеустройстве косвенно (через искусственно возникшую необходимость преодоления насильственных препон) способствует возникновению и развитию особой системы функционально-стилистических ценностей, которые, к примеру, в России XIX–XX вв. получили наименование «эзопова» языка. Язык этот становится изощренно сложным и тонким посредником между писателем и посвященным читателем. Эзопова речь учит воспринимать текст между строк и становится вынужденным способом подцензурных рассуждений на самые вредоносные, с точки зрения властей, и на самые желанные, с точки зрения автора и верной ему аудитории, темы. Иными словами, явная несвобода может вызывать к жизни и оборонительные (более или менее успешные) «обходные маневры».
Одно несомненно: открытая или тайная цензура – система властных способов ограничения и утаивания достоверной, но кажущейся властям «вредной для общества», а чаще всего невыгодной для себя информации. Цензура – в любом случае чувствительная и трудно преодолимая преграда (система запретов и запруд) на пути от информации СМИ (в печатной или электронной версии – все равно) к аудитории (к целевой, к реальной, к той, ради которой мы трудимся). Цензура была и остается одним из главных препятствий на пути к свободе журналистского слова.
Многочисленные наблюдения над складывающейся к настоящему времени в России общественно-политической ситуацией показывают, что большинство нашего народонаселения убеждено: цензурные ограничения были и есть; касается же цензура прежде всего жизненно важной для человека информации.
Один конкретный эпизод из нашей относительно недавней провинциальной жизни. Он тут же стал достоянием всего белого света. Пятница. 5 ноября 2004 г. Рано утром по Саратову быстро поползли панические слухи, один страшнее другого: на Балаковской АЭС беда – авария – катастрофа! О чем толковали люди и что они предпринимали в этот день? Направление действий было двоякое:
во-первых, передать слух дальше, упрочивая в самой интонации передачи степень достоверности молвы как средства массовой информации: «все говорят», «все об этом знают», «весь Саратов гудит!»
и, во-вторых, в самых разных проявлениях попытки самостоятельно спастись от поражения радиацией. С этой целью началась массированная скупка водки (прошел молниеносный слух о том, что водка, конечно же, лучше всего выводит из организма радионуклиды); красного вина; одновременно стали раскупаться аптечный йод, йодосодержащие препараты, йодированная соль и др. Месячный запас йодосодержащих медикаментов был сметен с прилавков аптек буквально за полдня…
И вновь буйство слухов (слух как главное, основное СМИ!). Вот некоторые, немногие из самых распространенных, сопровождавшихся массовыми действиями:
Слух: Минздрав запретил продавать йод в муниципальных аптеках, потому что его, мол, не хватает уже для… правительственных учреждений…
Слух: в Саратов срочно прилетел сам Шойгу (а его срочный прилет, известно, для России – достоверный знак беды! Это потом только выяснилось, что Сергей Шойгу никуда из Москвы в этот день не выезжал…)
Совет: Срочно закройте все форточки в квартирах и не высовывайтесь на улицу без крайней нужды! (Кстати, в Ульяновске масла в огонь подлило местное управление МЧС, которое в связи с «аварией» в Балакове рекомендовало жителям оставаться дома; в противоположность этому совету в ряде вузов Саратова, Пензы и Самары студенты были отпущены с занятий на свежий воздух, проветриться)…
Еще один мрачный и почти безысходный и риторический совет и слух: «Удирать отсюда надо срочно! Удирать! Детей в охапку и – куда глаза глядят!»
По сообщению газет, в Пензе местные торговцы продавали йод по 10 рублей за каплю, отмеренную пипеткой; не имевшим тары пензякам закапывали спасительную дозу прямо в нос… Еще один устойчивый слух: началась срочная госпитализация по поводу признаков опасного отравления йодом…
Даже когда стало абсолютно достоверно известно, что поводов для паники нет (или почти нет?!), поползли слухи такого рода: «Нет-нет, все начальство йод, красное вино и водку на всякий случай пьет себе с утра до вечера. Мне рассказывали…»
О чем все это свидетельствует? Прежде всего о том, что потребители журналистской продукции абсолютно не верят властям, не верят в так называемую доктрину информационной открытости властей.
Про себя мы убеждены: существует официальный негласный запрет на горькую правду; молва в таком случае, увы, надежнее специальных СМИ; настоящую правду ни власти, ни эти самые СМИ нам в самую трудную минуту жизни не скажут… Молва же по-настоящему свободна и независима, хотя и с известными оглядками и ограничениями (вполголоса, шепотом, озираясь). С другой стороны, мы знаем, в общественном и индивидуальном сознании всегда была и остается сильной и почти неколебимой вера в «крепкую руку», в некий мифический «порядок», без которого, дескать, нам не дано вольно жить…
В октябре – ноябре 2004 г. силами студентов-журналистов Саратовского государственного университета был проведен опрос читателей, зрителей, слушателей разного возраста, пола, социального статуса. Предлагалось ответить на три вопроса:
1. Каков, на ваш взгляд, объем понятия «цензура»?
2. Нужна ли цензура современным российским СМИ? (да; нет, не знаю).
3. Если «да», то – для чего? Если «нет», то – почему?
В опросе участвовало свыше 300 респондентов (людей разного пола, возраста, в основном с высшим образованием).
В 2010 г. опрос примерно в том же объеме был повторен. Каковы сравнительные результаты?
Более половины всех отвечавших уверены: цензура – это прежде всего «контроль над СМИ, ограничения в подаче информации, ущемление прав журналистов и публики». Часто встречались и здравые ответы-рассуждения такого рода: «Одна из самых главных ценностей в нашем обществе – свобода слова»; «Вреда от свободы слова много меньше, чем от государственной цензуры»; «Защиту потребителей обеспечивают законы рынка и саморегулирование СМИ»; «Цензура как метод государственных ограничений неприемлема в становящейся демократии»; «Гораздо более эффективной является система самоконтроля СМИ»; «Есть много случаев, когда цензура необходима: например, если без необходимой корректности освещаются межнациональные отношения и конфликты»…
Но немало (в 2004 г. примерно 48 %, в 2010-м – 42 %) оказалось и тех, кто убежден, что цензура – это не что иное, как запрет на безнравственность и непристойность (в частности, на нецензурную лексику) в СМИ.
Так вот, из разряда хорошо ориентированных в действительном смысле обсуждаемого понятия за введение цензуры выступило в 2004 г. свыше 74 % (!) опрошенных. В 2010 г. Их число заметно снизилось – до 52 %. Связано это прежде всего со значительным падением непосредственного интереса юной и молодой аудитории к телевидению, с активной миграцией в пространство Интернета. Среди ревнителей цензуры в обоих случаях оказалось 2/3 молодых людей до 20 лет. Это старшие школьники и студенты-гуманитарии. Изредка встречались у юных и откровенные ответы-объяснения такого свойства: «Я выступаю за цензуру, потому что она способствует скорейшему достижению “золотого века” – тоталитарного режима»… Самое большое число ратующих за цензурные ограничения в сфере СМИ в 2004 г. было недовольно «разгулом свободы», «продажностью журналистов», ничем не ограниченной возможностью «говорить и писать, что только в голову придет», «кому что ни лень» и т. п. В 2010 г. мотивы изменились: «Стоило бы запретить непрерывную демонстрацию примитивных, нелепых, дебильных криминальных сериалов, заполонивших наш телеэфир»; «Я бы ввел цензуру на безвкусицу и откровенную пошлость: безвкусица заразительна»; «Безумно надоели надуманные сенсации из жизни быстро затухающих звезд, стареющих примадонн и их шоу-бизнес-обслуги»…
«Закрыть!», «убрать!», «заставить замолчать!»… Ясно одно: очень медленно укореняются у нас в общественном сознании разумные и взвешенные представления о цивилизованных отношениях СМИ и властей всех уровней. Один из опрошенных хорошо заметил: «А я бы заново, как об этом четко сказано в “Законе о СМИ”, ввел цензуру – табу на саму цензуру: очень мало допускают у нас на телевидении независимых взглядов на одну и ту же важную социальную проблему с разных сторон, разными голосами! Счастливое и существенное исключение в наше время – Интернет!»
Что касается цивилизованных отношений СМИ и власти, то «это не когда я тебя головой о стенку бью, а когда я из кожи лезу, чтобы ты, пресса, поняла, какая я, власть, открытая по отношению к тебе, готовая к контактам, не считающая за труд потерять на тебя свое, власти, драгоценное время. Не потому, что я тебя так уж уважаю, тем более – люблю. Не люблю, не сомневайся. Но ты представляешь народ, общество, у тебя работа такая: понимать, что я делаю, и помогать увидеть гражданам, что я, власть, эффективная (при том, что не чрезмерно дорогая), заботливая, человечная. Достойная права заниматься делами страны и граждан и дальше, после следующих выборов»[37].
Власть и свобода продолжают пока оставаться у нас понятиями «несовместными». Придет ли времечко?
Журналистское саморегулирование и самоконтроль
Особая сторона вопроса, связанная со смысловыми объемами словосочетания «власть и свобода СМИ», – корпоративное саморегулирование журналистики, роль правил, кодексов чести, которым добровольно подчиняют себя печать, радио, телевидение, Интернет, чтобы в социально ответственной работе следовать древнему как мир принципу «Не навреди!».
Известно, что уголовное законодательство (даже при самой изощренной тонкости) часто оказывается ненадежным регулятором взаимоотношений государственной власти, карательных структур, собственников СМИ, общества и журналистов. Бесстрастный, жесткий закон и такая обостренно чувствительная, трепетная структура, как СМИ, редко с достаточной мерой корректности сопрягаются друг с другом. Что же остается? Остается всего-навсего один очень хрупкий механизм, слабо все еще нам ведомый: свободное, добровольное подчинение журналиста этическим стандартам профессионального поведения, добровольное подчинение принятой в обществе (!) системе разрешения споров, противоречий, конфликтных ситуаций, связанных с работой СМИ. И основание для подобных «разрешений» – не уголовный, но этический кодекс, кодекс журналистской чести.
Самочувствие журналиста в таких обстоятельствах сродни пылким и светлым романтическим надеждам пушкинского Владимира Ленского, который
Председателем такого органа становится уважаемый в местном сообществе человек сбалансированных мнений и взглядов, имеющий жизненный опыт достижения согласия. По понятным причинам нежелательно, чтобы он был действующим журналистом или политиком. Постепенно и трудно вырабатывается единый язык профессиональных этических норм журналистского поведения в предлагаемых жизнью запутанных обстоятельствах. Саморегулирование СМИ – это когда на защиту обиженного (властью, собственником, прессой) поднимаются те, кого эта обида впрямую как бы и не касается. В основании порыва и действия – убеждение, что следующим буду я и все тогда тоже могут безразлично пройти мимо и не оглянуться…{5}.
Важнейшая из моральных ценностей в мире СМИ – собственная репутация журналиста. Профессионал с доброй репутацией имеет особую власть над аудиторией. Напротив, подмоченная, скандальная репутация ведет к снижению позитивного воздействия журналиста на читателей, слушателей и зрителей. Урон журналистской чести, как правило, оборачивается очевидным падением качества журналистской работы.
И еще одна очень важная сторона вопроса, связанная с многообъемно понятой проблемой власти и свободы СМИ, – это власть журналиста над собой, профессиональная способность к саморедактуре, к стилистическим и другим самоограничениям: «мужество журналиста состоит в том, чтобы из всех своих гениальных (!) высказываний оставить лучшее. А мужество и талант режиссера – в том, чтобы помочь журналисту выкинуть лишнее. А талант оператора – подсказать журналисту, где он зарылся и начал говорить “красивости”»[38].
В свою очередь, самоуверенная журналистская наступательность, назойливая и высокомерно-самодовольная императивность (на газетной полосе, в радиоэфире, в телевизионном кадре, в Интернете) как форма проявления профессиональной власти над потребителями СМИ, как правило, не вызывает доверия подготовленной аудитории.
2. Попробуйте доказательно построить свой ответ на вопрос: «нужна ли, на ваш взгляд, цензура современной российской журналистике?»
3. В чем заключается реальная власть и одновременно свобода читателя, слушателя, зрителя в их регулярных взаимодействиях со средствами массовой информации и коммуникации?
4. Какой смысл вкладывает современное цивилизованное журналистское сообщество в понятие «саморегулирование СМИ»? Как саморегулирование СМИ сопряжено с категориями власти и свободы журналистики?
Известно, что уголовное законодательство (даже при самой изощренной тонкости) часто оказывается ненадежным регулятором взаимоотношений государственной власти, карательных структур, собственников СМИ, общества и журналистов. Бесстрастный, жесткий закон и такая обостренно чувствительная, трепетная структура, как СМИ, редко с достаточной мерой корректности сопрягаются друг с другом. Что же остается? Остается всего-навсего один очень хрупкий механизм, слабо все еще нам ведомый: свободное, добровольное подчинение журналиста этическим стандартам профессионального поведения, добровольное подчинение принятой в обществе (!) системе разрешения споров, противоречий, конфликтных ситуаций, связанных с работой СМИ. И основание для подобных «разрешений» – не уголовный, но этический кодекс, кодекс журналистской чести.
Самочувствие журналиста в таких обстоятельствах сродни пылким и светлым романтическим надеждам пушкинского Владимира Ленского, который
Желание следовать законам журналистского саморегулирования приводит во многих странах к созданию специальных общественных органов. Они включают в себя партнеров – журналистов, собственников, авторитетных граждан из разных слоев общества, представляющих разнообразные читательские интересы и предпочтения.
верил, что друзья готовы
За честь его принять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника…
Председателем такого органа становится уважаемый в местном сообществе человек сбалансированных мнений и взглядов, имеющий жизненный опыт достижения согласия. По понятным причинам нежелательно, чтобы он был действующим журналистом или политиком. Постепенно и трудно вырабатывается единый язык профессиональных этических норм журналистского поведения в предлагаемых жизнью запутанных обстоятельствах. Саморегулирование СМИ – это когда на защиту обиженного (властью, собственником, прессой) поднимаются те, кого эта обида впрямую как бы и не касается. В основании порыва и действия – убеждение, что следующим буду я и все тогда тоже могут безразлично пройти мимо и не оглянуться…{5}.
Важнейшая из моральных ценностей в мире СМИ – собственная репутация журналиста. Профессионал с доброй репутацией имеет особую власть над аудиторией. Напротив, подмоченная, скандальная репутация ведет к снижению позитивного воздействия журналиста на читателей, слушателей и зрителей. Урон журналистской чести, как правило, оборачивается очевидным падением качества журналистской работы.
И еще одна очень важная сторона вопроса, связанная с многообъемно понятой проблемой власти и свободы СМИ, – это власть журналиста над собой, профессиональная способность к саморедактуре, к стилистическим и другим самоограничениям: «мужество журналиста состоит в том, чтобы из всех своих гениальных (!) высказываний оставить лучшее. А мужество и талант режиссера – в том, чтобы помочь журналисту выкинуть лишнее. А талант оператора – подсказать журналисту, где он зарылся и начал говорить “красивости”»[38].
В свою очередь, самоуверенная журналистская наступательность, назойливая и высокомерно-самодовольная императивность (на газетной полосе, в радиоэфире, в телевизионном кадре, в Интернете) как форма проявления профессиональной власти над потребителями СМИ, как правило, не вызывает доверия подготовленной аудитории.
Контрольные вопросы и задания
1. Каким образом журналистика в идеале должна строить свои отношения с властными структурами разных уровней?2. Попробуйте доказательно построить свой ответ на вопрос: «нужна ли, на ваш взгляд, цензура современной российской журналистике?»
3. В чем заключается реальная власть и одновременно свобода читателя, слушателя, зрителя в их регулярных взаимодействиях со средствами массовой информации и коммуникации?
4. Какой смысл вкладывает современное цивилизованное журналистское сообщество в понятие «саморегулирование СМИ»? Как саморегулирование СМИ сопряжено с категориями власти и свободы журналистики?
Глава 4. Обязательные уговоры на подходе к главной теме спецкурса
Условия надежного уговора. – Что такое «другая реальность»? – Внутренняя направленность текста и объем понятия «журналистский текст». – Наше поведение на гуманитарной границе.
Условия надежного уговора
Давно известно, что слово сказанное и слово воспринятое суть разные по своему содержательному объему слова. Нам только кажется, что произнесенное слово дошло до адресата. На самом деле оно дошло, но только в первом значении этого понятия: дошло, т. е. достигло того, к кому обращено, отправлено.
Хуже с другим значением глагола «дойти» – проникнуть в сознание, вызвать необходимый для отправителя отклик. А именно в расчете на ответное понимание слово чаще всего и произносится. Маленькое «чуть-чуть» (лексический сбой, интонационная погрешность, смысловая оплошность), и наш «абонент временно недоступен» – диалогические мостки рушатся или, в лучшем случае, становятся шаткими. Думаешь, доходит твое слово по назначению, а оно, спотыкаясь, дает маху. Так – в быту, в политике, где угодно. Так – в СМИ.
Наша речь, при любой степени ее подробности, все равно неполно описывает свой предмет. Поэтому всегда желанной (в любых диалогах, беседах, обращениях к аудитории) была и остается договоренность о смысловых объемах ключевых понятий, которыми мы охотно и беззаботно оперируем.
Прежде чем обратиться к новым (и вместе с тем наидревнейшим по своему происхождению) представлениям о реально-образной власти СМИ, а стало быть, о журналистской поэтике, уговоримся о ряде принципиальных исходных положений, чтобы быть по возможности более адекватно понятыми.
ДОГОВОРЕННОСТЬ ПЕРВАЯ. В полном согласии со сложившейся традицией мы различаем в современном мире все науки (естественные и гуманитарные), с одной стороны, и все искусства (немые, звучащие, пластические и т. д.) – с другой.
Все науки — это вторая или вторичная реальность, познающая и систематизирующая (каждая наука – на свой лад) данную нам в опыте первичную, исходную, природно-социальную, необозримую и целостную действительность. Мировое научное содружество, постоянно совершенствуя свои возможности, пробует вторить изначальной, первичной и бесконечной «сущности бытия».
Все искусства (произведения всех искусств) в своей отдельности и в сложной совокупности творят не вторичную, но иную, другую реальность (она может быть более или менее жизнеподобна). Искусство в современном понимании находится за порогом и первичной, и вторичной реальности.
Хуже с другим значением глагола «дойти» – проникнуть в сознание, вызвать необходимый для отправителя отклик. А именно в расчете на ответное понимание слово чаще всего и произносится. Маленькое «чуть-чуть» (лексический сбой, интонационная погрешность, смысловая оплошность), и наш «абонент временно недоступен» – диалогические мостки рушатся или, в лучшем случае, становятся шаткими. Думаешь, доходит твое слово по назначению, а оно, спотыкаясь, дает маху. Так – в быту, в политике, где угодно. Так – в СМИ.
Наша речь, при любой степени ее подробности, все равно неполно описывает свой предмет. Поэтому всегда желанной (в любых диалогах, беседах, обращениях к аудитории) была и остается договоренность о смысловых объемах ключевых понятий, которыми мы охотно и беззаботно оперируем.
Прежде чем обратиться к новым (и вместе с тем наидревнейшим по своему происхождению) представлениям о реально-образной власти СМИ, а стало быть, о журналистской поэтике, уговоримся о ряде принципиальных исходных положений, чтобы быть по возможности более адекватно понятыми.
ДОГОВОРЕННОСТЬ ПЕРВАЯ. В полном согласии со сложившейся традицией мы различаем в современном мире все науки (естественные и гуманитарные), с одной стороны, и все искусства (немые, звучащие, пластические и т. д.) – с другой.
Все науки — это вторая или вторичная реальность, познающая и систематизирующая (каждая наука – на свой лад) данную нам в опыте первичную, исходную, природно-социальную, необозримую и целостную действительность. Мировое научное содружество, постоянно совершенствуя свои возможности, пробует вторить изначальной, первичной и бесконечной «сущности бытия».
Все искусства (произведения всех искусств) в своей отдельности и в сложной совокупности творят не вторичную, но иную, другую реальность (она может быть более или менее жизнеподобна). Искусство в современном понимании находится за порогом и первичной, и вторичной реальности.
Что такое «другая реальность»?
Мир искусств, искусственный мир, творимый звуками, красками, линиями, ритмом, пластикой, словом, – это действительность, не совпадающая ни с изначальной, ни с той, что пробует ее понятийно-логически осмыслять и истолковывать. Слово в поэзии не только бескорыстно передает мелодии чувств, картины событий, напряжение действий, но и нечто существенное как бы таит про себя, являет в себе сокрыто, многозначительно недоговаривает, создавая волнующий эффект «противочувствий» (Л.С. Выготский), подготавливающих художественные открытия и откровения.
Другая реальность строится на условиях обоюдного согласия-уговора, на конвенции между создателями текста и его предполагаемыми адресатами. Сам текст – носитель «правил игры», условий его восприятия. Нет понимания условий – нет полноценной художественной коммуникации.
Другая реальность убеждает воспринимающего очевидностью представленного. Ее смысл так же трудно определить, как и смысл исходной, первичной реальности. Он есть, и он неуловим. Рассыпается на множество осколков-ответов, каждый из которых, взятый порознь, недостаточен, но и все вместе тоже не создают покоряющей системной завершенности. Одно из высших назначений другой реальности – сложно-коммуникативное, утоляющее извечную жажду общения, представляющее вероятность и удовольствие переключения в целостный мир вымысла и фантазии.
Для художника искусство – дерзкое, невольное, но властно его одолевающее искушение стать строителем, мастером, творцом новой реальности. Для читателя, слушателя, зрителя восприятие искусства – действительный шанс приобщения к «невыразимому», к трудно улавливаемым и всегда притягательным тайнам бытия. Искусство переносит нас в другую, иллюзорную реальность, утверждая ее безусловную самоценность, необъятную целостность, будь то громадное эпическое полотно, интимная лирика или напряженная драма.
Искусство – данное человеку искушение объять необъятное, реальная возможность переключения в невозможное, шанс приобщения к бесконечно близкому и одновременно отдаленному от нас другому миру событий, переживаний, действий. Искусство – сфера недоказуемого, но убедительно предъявляемого. Неубедительно предъявленное пополняет тьму поверхностных, стереотипных, бездарных, низкопробных текстов…
С детства и отрочества нам дано ощущение своей предельности на этом свете. И живет в человеке мечта о ярких, стойких впечатлениях, впечатывающихся в душу, в память. Жизнь человеческая по сути дела измеряется и определяется самыми отрадными и самыми сильными впечатлениями бытия.
Человеку смертному отпущен бесконечно счастливый шанс. И не единственный, а нечеткое их множество. Из поколения в поколение получает он в свое распоряжение властную способность творить новое и вольную способность воспринимать уже кем-то сотворенное. Как утверждали древние, vita brevis, ars longa (жизнь коротка, искусство обширно / беспредельно). Творчество – великий дар жизнестроительства. Творчество дает и мастерам, и тем, кто его воспринимает, возможность бесчисленных свободных приобщений к каждой новой, возникающей в воображении, осуществленной в фантазии другой реальности.
Искусство исподволь заражает нас чувством преодоления своего предела, края, порога, своей замкнутости, зацикленности на окружающем и обволакивающем. Искусство способно одаривать нас радостной свободой переживания конкретно-чувственного и в то же время от рождения, от природы как бы недополученного концентрированно-бесконечного, бескрайнего начала. Восприятие любого творческого (в том числе и журналистского) продукта – вероятность самопродления, подключения себя к другой реальности, возможность ее более или менее интенсивного проживания…
Другая реальность включает нас, конечных и смертных, в иные, художественные координаты, которые способны расширять наши жизненные диапазоны. Создаваемые и воспринимаемые нами произведения искусства – своего рода глотки «эликсира бессмертия». Искусство расширяет пределы моей вселенной и в пространстве, и во времени. Воспринимая искусство, я продолжаю свою жизнь в самых разных направлениях. В произведениях искусства – предельная концентрация трудно уловимых мгновений, часов, дней, лет, веков другой реальности. Искусство для меня приостанавливает эти мгновения…
Вот почему, несмотря на необозримо огромное поле произведений искусств всех времен и народов, несмотря на то, что никакой самой продолжительной жизни давно уже не достает, чтобы (хоть один-единственный раз!) увидеть, услышать, прочесть все лучшее, что создано человеком и человечеством, сама потребность в творческом продуцировании новых текстов остается и всегда будет величиной постоянной.
Потребность в сочинении, в новых формах создания и пересоздания бесчисленного множества разных других реальностей неистребима, потому что неистребим инстинкт самоосуществления и самосохранения человека и человечества. Каждое произведение искусства, большое или малое по объему, диапазону звучания, самым разным параметрам, если человек его создает или воспринимает (т. е. пересоздает в процессе рецепции), позволяет продлевать земное бытие. Я погружаюсь в художественный текст (любого достоинства), и происходит одно из чудес этого света: текст проникает в меня, невольно отражаясь на внутреннем экране моей фантазии. Я переселяюсь в иную, другую реальность и начинаю воспринимать мир по законам этой реальности, которые признал над собой автор текста.
Другая реальность строится на условиях обоюдного согласия-уговора, на конвенции между создателями текста и его предполагаемыми адресатами. Сам текст – носитель «правил игры», условий его восприятия. Нет понимания условий – нет полноценной художественной коммуникации.
Другая реальность убеждает воспринимающего очевидностью представленного. Ее смысл так же трудно определить, как и смысл исходной, первичной реальности. Он есть, и он неуловим. Рассыпается на множество осколков-ответов, каждый из которых, взятый порознь, недостаточен, но и все вместе тоже не создают покоряющей системной завершенности. Одно из высших назначений другой реальности – сложно-коммуникативное, утоляющее извечную жажду общения, представляющее вероятность и удовольствие переключения в целостный мир вымысла и фантазии.
Для художника искусство – дерзкое, невольное, но властно его одолевающее искушение стать строителем, мастером, творцом новой реальности. Для читателя, слушателя, зрителя восприятие искусства – действительный шанс приобщения к «невыразимому», к трудно улавливаемым и всегда притягательным тайнам бытия. Искусство переносит нас в другую, иллюзорную реальность, утверждая ее безусловную самоценность, необъятную целостность, будь то громадное эпическое полотно, интимная лирика или напряженная драма.
Искусство – данное человеку искушение объять необъятное, реальная возможность переключения в невозможное, шанс приобщения к бесконечно близкому и одновременно отдаленному от нас другому миру событий, переживаний, действий. Искусство – сфера недоказуемого, но убедительно предъявляемого. Неубедительно предъявленное пополняет тьму поверхностных, стереотипных, бездарных, низкопробных текстов…
С детства и отрочества нам дано ощущение своей предельности на этом свете. И живет в человеке мечта о ярких, стойких впечатлениях, впечатывающихся в душу, в память. Жизнь человеческая по сути дела измеряется и определяется самыми отрадными и самыми сильными впечатлениями бытия.
Человеку смертному отпущен бесконечно счастливый шанс. И не единственный, а нечеткое их множество. Из поколения в поколение получает он в свое распоряжение властную способность творить новое и вольную способность воспринимать уже кем-то сотворенное. Как утверждали древние, vita brevis, ars longa (жизнь коротка, искусство обширно / беспредельно). Творчество – великий дар жизнестроительства. Творчество дает и мастерам, и тем, кто его воспринимает, возможность бесчисленных свободных приобщений к каждой новой, возникающей в воображении, осуществленной в фантазии другой реальности.
Искусство исподволь заражает нас чувством преодоления своего предела, края, порога, своей замкнутости, зацикленности на окружающем и обволакивающем. Искусство способно одаривать нас радостной свободой переживания конкретно-чувственного и в то же время от рождения, от природы как бы недополученного концентрированно-бесконечного, бескрайнего начала. Восприятие любого творческого (в том числе и журналистского) продукта – вероятность самопродления, подключения себя к другой реальности, возможность ее более или менее интенсивного проживания…
Другая реальность включает нас, конечных и смертных, в иные, художественные координаты, которые способны расширять наши жизненные диапазоны. Создаваемые и воспринимаемые нами произведения искусства – своего рода глотки «эликсира бессмертия». Искусство расширяет пределы моей вселенной и в пространстве, и во времени. Воспринимая искусство, я продолжаю свою жизнь в самых разных направлениях. В произведениях искусства – предельная концентрация трудно уловимых мгновений, часов, дней, лет, веков другой реальности. Искусство для меня приостанавливает эти мгновения…
Вот почему, несмотря на необозримо огромное поле произведений искусств всех времен и народов, несмотря на то, что никакой самой продолжительной жизни давно уже не достает, чтобы (хоть один-единственный раз!) увидеть, услышать, прочесть все лучшее, что создано человеком и человечеством, сама потребность в творческом продуцировании новых текстов остается и всегда будет величиной постоянной.
Потребность в сочинении, в новых формах создания и пересоздания бесчисленного множества разных других реальностей неистребима, потому что неистребим инстинкт самоосуществления и самосохранения человека и человечества. Каждое произведение искусства, большое или малое по объему, диапазону звучания, самым разным параметрам, если человек его создает или воспринимает (т. е. пересоздает в процессе рецепции), позволяет продлевать земное бытие. Я погружаюсь в художественный текст (любого достоинства), и происходит одно из чудес этого света: текст проникает в меня, невольно отражаясь на внутреннем экране моей фантазии. Я переселяюсь в иную, другую реальность и начинаю воспринимать мир по законам этой реальности, которые признал над собой автор текста.