Страница:
«КТО У МОЕГО ОЧАГА?»
За дорогой поднималась зеленая стена, в которой отыскать щель-тропинку совсем непросто. Только дикий зверь, для которого сельва была единственным домом, и человек, проживший в ней не один год, могут предвидеть направление тропы и угадать ее конечный пункт.
Что делает сельву труднопроходимой, а местами и вовсе сплошной стеной? Громадные деревья, сомкнувшиеся кронами, мелкие деревца с колючими ветвями, кусты, разросшиеся в лабиринтах, образованных лесными завалами. И, конечно же, словно сделанная из металлических прутьев сеть лиан. Лианы – упругие, толстые – могли отразить удар даже опытного мачетеро[4], пробивающего путь в сельве. Труднопроходимой и опасной сельву делала и трава, которая могла накрыть с головой взрослого человека или надежно спрятать крупного зверя.
Жуткое ощущение – оттого, что ты не входишь в сельву, а словно бросаешься в душистую зеленую пучину. Испуг, родившийся когда-то у четырехлетней Вероники, заблудившейся в лесу, не забылся. Он переродился в стремление видеть и слышать в лесу все сразу, не оставлять незамеченным сломанную ветку, чуть слышный шорох.
Днем сельва убаюкивала, завораживала многоголосьем, яркостью цветов и оттенков царствующей зелени. Ночью предупреждала таинственностью звуков, непредсказуемостью и вызывала чувство близкой опасности. Каждый раз, уходя в сельву, Вероника становилась перед пожелтевшим листом бумаги с изображением Девы Марии и, глядя в синие ее глаза, просила о покровительстве.
Картинку привез священник. Отец выслушал его внимательно, а потом, повесив листок на стену перед входом в дом, сказал Веронике, что Дева Мария будет беречь и защищать их. Чужому человеку Вероника бы не поверила, отцу поверила сразу. Только не поняла, почему он по-прежнему на ночь клал возле себя острый тяжелый мачете. Может, поэтому перед выходом в лес и перед сном Вероника обращалась с молитвой не только к Деве Марии, а по привычке и к Владыке леса. Она просила не посылать ей на тропу ягуара, не уводить к болотам, уберечь от встречи со змеей.
Если закрыть глаза и прислушаться так, будто ты сама одно большое ухо, то можно услышать, почувствовать, как трава, ее нежные побеги прорастают в тебе, выпрямляют напряженную спину, наполняют сухой от волнения рот сладковатым соком. И вдруг покажется, что сама ты стала большим зеленым существом. А вокруг тебя шумят, сплетают руки старые знакомые, принявшие тебя в свой дом. Только тот, кто родился в сельве, или тот, кто по клочку отвоевывал у нее землю под посевы, знает: сельва сохранит и накормит, если ты знаешь и уважаешь ее законы. Случайно забредшего поглазеть, поразвлечься в ней – погубит, не оставив и следа.
Все суровое и величавое не терпит легкомыслия.
Человека, вышедшего в сельву босиком, без тонкой тряпки, которой можно было бы защитить лицо от комаров, отец с презрением называл «ищущий смерти». Сходить с тропы, углублять в чащу опасно. По тому, как душно было в сельве, как парило от земли, Вероника безошибочно определила: солнце над головой. Надо спешить. Упадет солнце за горы, быстро покатится в сумерки, свалится на сельву черная ночь.
Вероника поднялась, тронула кончиками пальцев бинты на животе. Рана противно ныла. Вероника выломала гибкий прут и теперь шла по тропе, постукивая им впереди себя. В густой траве легко не заметить спящую после ночной охоты змею. Наступишь – пощады не жди. Сначала прут бил по середине тропинки, затем обстукивал ее слева и справа. Это был один из вечных законов сельвы – регулировать отношения людей и змей. Конечно, он нигде не был записан, о нем старшие говорили младшим: о своем приближении предупреждайте. Не причиняй вреда детенышам, и твоих детей никто не обидит. Уроки мирной жизни со зверями Веронике преподал отец. Даже черную, толщиной со зрелую лиану змею, когда она заползала в дом, он не рассек мачете, а уважительно длинной палкой выпроводил прочь.
Но с комарами мира быть не могло. Спасения от них не было. Комары забивают ноздри и путаются в ресницах, из ушей их приходится выковыривать пальцем, и палец становится грязным и липким от крови. В сумерках они заполняют воздух сельвы нарастающим монотонным гулом, и нет ничего страшнее этого предвестника скорой ночи и опасности. Спичек у Вероники не было. А значит, никакой надежды на костер и дым, только он мог дать передышку от комаров. Вероника ускорила шаг. Она все реже похлестывала тропинку прутом и едва не прозевала странного движения качнувшейся ветки.
Эту маленькую зеленовато-серебристую змейку она узнала бы из многих других. Змея висела в воздухе над тропой. Желтый халат, ярко выделяющийся среди зелени, не мог остаться незамеченным. Возможно, это желтое пятно и спугнуло змею, и теперь она всем своим видом демонстрировала Веронике свое неудовольствие. Обвив рыжую ветку кольцом хвоста, змея качнулась и, предостерегая, вытянулась в серебристый лучик. Зазевайся Вероника на мгновение – и быть беде. Ядом этой на первый взгляд безобидной, игрушечной змейки в незапамятные времена индейцы-охотники смачивали наконечники стрел и копий. Даже легкое ранение такой стрелой или копьем кончалось одинаково – гибелью.
– И-е, и-е, – Вероника мягко отступила назад. Замерла и вновь, стараясь не делать резких движений, сделала еще один заметный шаг.
Прозрачные, холодные бусинки змеиных глаз неподвижно следили за желтым удаляющимся пятном.
Дыхание выровнялось, первый испуг угас. Теперь Вероника не сомневалась, что неожиданная встреча закончится миром.
Комариный гул нарастал, воздух окрасился в серый, мутный цвет, и на змею Вероника могла смотреть теперь только сквозь щелочку век. Она давно заметила: в сельве у людей менялось выражение лица, становилось брезгливо-злым, лицо покрывалось морщинами. Виной – комары. Вероника постучала прутом по рыжей ветке. И, прося у лесной жительницы сочувствия, повторила чуть слышно:
– И-е, и-е…
Серебристый, оживший лучик качнулся, нехотя сложился пополам и, скользнув по ветке, исчез в зелени. Путь свободен!
Рукавом халата Вероника вытерла вспотевшее лицо. И только сейчас вспомнила: «И-е, и-е» – так, неизвестно почему, тянул брат Сесар, лаская щенка Чичо. Когда пес подрос, он часто убегал в лес. Его не было по нескольку дней. Быть может, здесь, на тропинке, остался его след? Вероника осмотрела глиняный спуск и совсем было приуныла, если бы вдруг не услышала журчание ручья. Скорее он чудился, но стоило ветерку качнуть листья, звук становился сильнее. Ручей был где-то рядом, близко. Вероника отбросила в сторону прут и, забыв об осторожности, припустила по тропе вниз.
Дальние Ручьи!
Мама говорила, что здесь самая богатая вода. Она давала Веронике и Сесару капроновые фляги и через день посылала к ручьям за богатой силой водой. Ручьи прятались в глубоких руслах, над которыми смыкалась густая высокая трава. Воду, как учила мать, надо брать каждый раз в новом месте – тогда ручей не обидится. Не бери воду после дождя – это даже был один из законов сельвы.
У ручья, где берег был лысым, а песок желтым, брат Сесар придумал, как стать богатым. Вероника набирала в канистры воду, а Сесар прокопал в песке канавку. Затем вырыл яму глубиной в три ладони и через канавку пустил в нее воду. Но перед этим Сесар сложил в яму колотые на камнях зеленые плоды мамона. Вода настаивалась на них и превращалась в рефреско – кисловатый холодный напиток. В городе, на улицах, в селах в бойких торговых местах, на маленьких придорожных рынках им торговали из бидонов и ведер, тазиков и фляг. Смешаный со льдом рефреско стоил дороже.
Сесар хотел нарыть много-много ям в песке, квасить там рефреско, а потом купить лошадей и возить напиток на продажу в город. «Очень быстро, – мечтал брат Сесар, – я заработаю много кардоб». «И что ты с ними собираешься делать?» – спрашивал отец. «Куплю свое ранчо. Оно будет лучше, чем у тебя». Отец качал головой, пощипывал черный ус. «А дальше-то что? Что делать будешь?» – «Еще я куплю себе много породистых коров».
Когда речь заходила о еде и деньгах, из молчуна Сесар преображался в говорливого, бойкого малого. «И буду продавать молоко и мясо. И у меня будет еще больше кардоб. Но рефреско я, как и прежде, буду красить в ямах на берегу». «А если к тебе, хозяину большого стада коров, придут контрас?» – не унимался отец. И на этот вопрос Сесар ответил не задумываясь: «Я сяду на коня и позову сандинистов. Они не дадут бандитам угнать моих коров». Отец задумчиво смотрел на сына. Укладываясь спать, он еще долго ворочался в гамаке, бормоча неясные слова.
На дне ручья Вероника увидела блестящую, не тронутую ржавчиной гильзу. Девочка стала на колени, раздвинула траву и ладошкой зачерпнула воду. Потом осторожно достала гильзу и сунула в карман халата. Зачем? Показать отцу? Брату Сесару? Вероника гнала от себя мрачные предчувствия, верила и в выцветшую на рисунке Деву Марию, и во Владыку леса.
Она помнила всполохи огня, барабанную дробь выстрелов. И окно! В нем, как в рамке, бледное лицо отца. Может, он и ранен, но обязательно жив. И Сесар жив. Ведь пуля, пущенная в них, досталась Веронике. Дева Мария видела это и больше не допустит несправедливости. Не допустит смерти того, кто, как дон Альварес, с презрением относился к оружию. Отец терпел в доме старенький винчестер лишь потому, что из него Сесару удавалось иногда сшибать белых орлов. Эти разбойники охотились и на кур, и на индюков, и даже на поросят. «Оружие делает человека жестоким, самонадеянным и глупым», – говорил отец.
Поднятая в ручье гильза уводила по тропинкам памяти.
Это случилось за несколько дней до нападения контрас на деревню. После жаркого дня спать легли рано. Вероника покачивалась в гамаке и прислушивалась к осторожным шагам оленей. Они подходили к ранчо совсем близко. Чичо встречал их лаем, не пугал, а скорее напоминал, что ночью здесь хозяин он.
Отец пожурил пса и вдруг заговорил о войне. Свой гамак он закреплял у входа и как бы невзначай сказал: «Меня найдет первая пуля. Если так случится – не бросайте друг друга. И подальше держитесь от дона Исидоро».
Вероника легко перепрыгнула через ручей. Ей ли, ловкой, быстрой, бояться какого-то старика Исидоро? Кто он такой? У Исидоро не гнулась одна нога, работать в поле он не ходил. Работали сыновья, дочери. Их у него – сам, наверное, не помнил, сколько! В деревне говорили, что старший сын Исидоро сбежал к контрас, а два младших – командирами у сандинистов. Ходил слух, что кто-то видел, как Исидоро шел впереди банды контрас проводником. В деревне его называли – Кролик. Чем-то он действительно напоминал ушастого, а может, эта кличка появилась за кроличью плодовитость.
Тропинка в приближении жилища разветвлялась и, осмелев, сбросила с себя траву. На ней виднелись следы копыт и ног, колес и собак.
Ранчо в такой час не могло пустовать. Вероника с шага переходила на бег, потом останавливалась, затаивала дыхание и слушала. Не звякнет ли мачете брата Сесара? Он обещал отцу вырубить кустарник для нового фасолевого поля. А быть может, послышится свист отца, выгонявшего зебу[5]на пастбище? А вдруг сейчас, почуяв ее приближение, из чащи с лаем выскочит Чичо?
Вероника замирает, вслушивается. Тихо в лесу. Только сердце – тук, тук…
Прикрывая от комаров нос, она с силой втягивала воздух. По тропинке – и это было самой настоящей правдой – сочился тоненький запах жареных бананов.
Что делает сельву труднопроходимой, а местами и вовсе сплошной стеной? Громадные деревья, сомкнувшиеся кронами, мелкие деревца с колючими ветвями, кусты, разросшиеся в лабиринтах, образованных лесными завалами. И, конечно же, словно сделанная из металлических прутьев сеть лиан. Лианы – упругие, толстые – могли отразить удар даже опытного мачетеро[4], пробивающего путь в сельве. Труднопроходимой и опасной сельву делала и трава, которая могла накрыть с головой взрослого человека или надежно спрятать крупного зверя.
Жуткое ощущение – оттого, что ты не входишь в сельву, а словно бросаешься в душистую зеленую пучину. Испуг, родившийся когда-то у четырехлетней Вероники, заблудившейся в лесу, не забылся. Он переродился в стремление видеть и слышать в лесу все сразу, не оставлять незамеченным сломанную ветку, чуть слышный шорох.
Днем сельва убаюкивала, завораживала многоголосьем, яркостью цветов и оттенков царствующей зелени. Ночью предупреждала таинственностью звуков, непредсказуемостью и вызывала чувство близкой опасности. Каждый раз, уходя в сельву, Вероника становилась перед пожелтевшим листом бумаги с изображением Девы Марии и, глядя в синие ее глаза, просила о покровительстве.
Картинку привез священник. Отец выслушал его внимательно, а потом, повесив листок на стену перед входом в дом, сказал Веронике, что Дева Мария будет беречь и защищать их. Чужому человеку Вероника бы не поверила, отцу поверила сразу. Только не поняла, почему он по-прежнему на ночь клал возле себя острый тяжелый мачете. Может, поэтому перед выходом в лес и перед сном Вероника обращалась с молитвой не только к Деве Марии, а по привычке и к Владыке леса. Она просила не посылать ей на тропу ягуара, не уводить к болотам, уберечь от встречи со змеей.
Если закрыть глаза и прислушаться так, будто ты сама одно большое ухо, то можно услышать, почувствовать, как трава, ее нежные побеги прорастают в тебе, выпрямляют напряженную спину, наполняют сухой от волнения рот сладковатым соком. И вдруг покажется, что сама ты стала большим зеленым существом. А вокруг тебя шумят, сплетают руки старые знакомые, принявшие тебя в свой дом. Только тот, кто родился в сельве, или тот, кто по клочку отвоевывал у нее землю под посевы, знает: сельва сохранит и накормит, если ты знаешь и уважаешь ее законы. Случайно забредшего поглазеть, поразвлечься в ней – погубит, не оставив и следа.
Все суровое и величавое не терпит легкомыслия.
Человека, вышедшего в сельву босиком, без тонкой тряпки, которой можно было бы защитить лицо от комаров, отец с презрением называл «ищущий смерти». Сходить с тропы, углублять в чащу опасно. По тому, как душно было в сельве, как парило от земли, Вероника безошибочно определила: солнце над головой. Надо спешить. Упадет солнце за горы, быстро покатится в сумерки, свалится на сельву черная ночь.
Вероника поднялась, тронула кончиками пальцев бинты на животе. Рана противно ныла. Вероника выломала гибкий прут и теперь шла по тропе, постукивая им впереди себя. В густой траве легко не заметить спящую после ночной охоты змею. Наступишь – пощады не жди. Сначала прут бил по середине тропинки, затем обстукивал ее слева и справа. Это был один из вечных законов сельвы – регулировать отношения людей и змей. Конечно, он нигде не был записан, о нем старшие говорили младшим: о своем приближении предупреждайте. Не причиняй вреда детенышам, и твоих детей никто не обидит. Уроки мирной жизни со зверями Веронике преподал отец. Даже черную, толщиной со зрелую лиану змею, когда она заползала в дом, он не рассек мачете, а уважительно длинной палкой выпроводил прочь.
Но с комарами мира быть не могло. Спасения от них не было. Комары забивают ноздри и путаются в ресницах, из ушей их приходится выковыривать пальцем, и палец становится грязным и липким от крови. В сумерках они заполняют воздух сельвы нарастающим монотонным гулом, и нет ничего страшнее этого предвестника скорой ночи и опасности. Спичек у Вероники не было. А значит, никакой надежды на костер и дым, только он мог дать передышку от комаров. Вероника ускорила шаг. Она все реже похлестывала тропинку прутом и едва не прозевала странного движения качнувшейся ветки.
Эту маленькую зеленовато-серебристую змейку она узнала бы из многих других. Змея висела в воздухе над тропой. Желтый халат, ярко выделяющийся среди зелени, не мог остаться незамеченным. Возможно, это желтое пятно и спугнуло змею, и теперь она всем своим видом демонстрировала Веронике свое неудовольствие. Обвив рыжую ветку кольцом хвоста, змея качнулась и, предостерегая, вытянулась в серебристый лучик. Зазевайся Вероника на мгновение – и быть беде. Ядом этой на первый взгляд безобидной, игрушечной змейки в незапамятные времена индейцы-охотники смачивали наконечники стрел и копий. Даже легкое ранение такой стрелой или копьем кончалось одинаково – гибелью.
– И-е, и-е, – Вероника мягко отступила назад. Замерла и вновь, стараясь не делать резких движений, сделала еще один заметный шаг.
Прозрачные, холодные бусинки змеиных глаз неподвижно следили за желтым удаляющимся пятном.
Дыхание выровнялось, первый испуг угас. Теперь Вероника не сомневалась, что неожиданная встреча закончится миром.
Комариный гул нарастал, воздух окрасился в серый, мутный цвет, и на змею Вероника могла смотреть теперь только сквозь щелочку век. Она давно заметила: в сельве у людей менялось выражение лица, становилось брезгливо-злым, лицо покрывалось морщинами. Виной – комары. Вероника постучала прутом по рыжей ветке. И, прося у лесной жительницы сочувствия, повторила чуть слышно:
– И-е, и-е…
Серебристый, оживший лучик качнулся, нехотя сложился пополам и, скользнув по ветке, исчез в зелени. Путь свободен!
Рукавом халата Вероника вытерла вспотевшее лицо. И только сейчас вспомнила: «И-е, и-е» – так, неизвестно почему, тянул брат Сесар, лаская щенка Чичо. Когда пес подрос, он часто убегал в лес. Его не было по нескольку дней. Быть может, здесь, на тропинке, остался его след? Вероника осмотрела глиняный спуск и совсем было приуныла, если бы вдруг не услышала журчание ручья. Скорее он чудился, но стоило ветерку качнуть листья, звук становился сильнее. Ручей был где-то рядом, близко. Вероника отбросила в сторону прут и, забыв об осторожности, припустила по тропе вниз.
Дальние Ручьи!
Мама говорила, что здесь самая богатая вода. Она давала Веронике и Сесару капроновые фляги и через день посылала к ручьям за богатой силой водой. Ручьи прятались в глубоких руслах, над которыми смыкалась густая высокая трава. Воду, как учила мать, надо брать каждый раз в новом месте – тогда ручей не обидится. Не бери воду после дождя – это даже был один из законов сельвы.
У ручья, где берег был лысым, а песок желтым, брат Сесар придумал, как стать богатым. Вероника набирала в канистры воду, а Сесар прокопал в песке канавку. Затем вырыл яму глубиной в три ладони и через канавку пустил в нее воду. Но перед этим Сесар сложил в яму колотые на камнях зеленые плоды мамона. Вода настаивалась на них и превращалась в рефреско – кисловатый холодный напиток. В городе, на улицах, в селах в бойких торговых местах, на маленьких придорожных рынках им торговали из бидонов и ведер, тазиков и фляг. Смешаный со льдом рефреско стоил дороже.
Сесар хотел нарыть много-много ям в песке, квасить там рефреско, а потом купить лошадей и возить напиток на продажу в город. «Очень быстро, – мечтал брат Сесар, – я заработаю много кардоб». «И что ты с ними собираешься делать?» – спрашивал отец. «Куплю свое ранчо. Оно будет лучше, чем у тебя». Отец качал головой, пощипывал черный ус. «А дальше-то что? Что делать будешь?» – «Еще я куплю себе много породистых коров».
Когда речь заходила о еде и деньгах, из молчуна Сесар преображался в говорливого, бойкого малого. «И буду продавать молоко и мясо. И у меня будет еще больше кардоб. Но рефреско я, как и прежде, буду красить в ямах на берегу». «А если к тебе, хозяину большого стада коров, придут контрас?» – не унимался отец. И на этот вопрос Сесар ответил не задумываясь: «Я сяду на коня и позову сандинистов. Они не дадут бандитам угнать моих коров». Отец задумчиво смотрел на сына. Укладываясь спать, он еще долго ворочался в гамаке, бормоча неясные слова.
На дне ручья Вероника увидела блестящую, не тронутую ржавчиной гильзу. Девочка стала на колени, раздвинула траву и ладошкой зачерпнула воду. Потом осторожно достала гильзу и сунула в карман халата. Зачем? Показать отцу? Брату Сесару? Вероника гнала от себя мрачные предчувствия, верила и в выцветшую на рисунке Деву Марию, и во Владыку леса.
Она помнила всполохи огня, барабанную дробь выстрелов. И окно! В нем, как в рамке, бледное лицо отца. Может, он и ранен, но обязательно жив. И Сесар жив. Ведь пуля, пущенная в них, досталась Веронике. Дева Мария видела это и больше не допустит несправедливости. Не допустит смерти того, кто, как дон Альварес, с презрением относился к оружию. Отец терпел в доме старенький винчестер лишь потому, что из него Сесару удавалось иногда сшибать белых орлов. Эти разбойники охотились и на кур, и на индюков, и даже на поросят. «Оружие делает человека жестоким, самонадеянным и глупым», – говорил отец.
Поднятая в ручье гильза уводила по тропинкам памяти.
Это случилось за несколько дней до нападения контрас на деревню. После жаркого дня спать легли рано. Вероника покачивалась в гамаке и прислушивалась к осторожным шагам оленей. Они подходили к ранчо совсем близко. Чичо встречал их лаем, не пугал, а скорее напоминал, что ночью здесь хозяин он.
Отец пожурил пса и вдруг заговорил о войне. Свой гамак он закреплял у входа и как бы невзначай сказал: «Меня найдет первая пуля. Если так случится – не бросайте друг друга. И подальше держитесь от дона Исидоро».
Вероника легко перепрыгнула через ручей. Ей ли, ловкой, быстрой, бояться какого-то старика Исидоро? Кто он такой? У Исидоро не гнулась одна нога, работать в поле он не ходил. Работали сыновья, дочери. Их у него – сам, наверное, не помнил, сколько! В деревне говорили, что старший сын Исидоро сбежал к контрас, а два младших – командирами у сандинистов. Ходил слух, что кто-то видел, как Исидоро шел впереди банды контрас проводником. В деревне его называли – Кролик. Чем-то он действительно напоминал ушастого, а может, эта кличка появилась за кроличью плодовитость.
Тропинка в приближении жилища разветвлялась и, осмелев, сбросила с себя траву. На ней виднелись следы копыт и ног, колес и собак.
Ранчо в такой час не могло пустовать. Вероника с шага переходила на бег, потом останавливалась, затаивала дыхание и слушала. Не звякнет ли мачете брата Сесара? Он обещал отцу вырубить кустарник для нового фасолевого поля. А быть может, послышится свист отца, выгонявшего зебу[5]на пастбище? А вдруг сейчас, почуяв ее приближение, из чащи с лаем выскочит Чичо?
Вероника замирает, вслушивается. Тихо в лесу. Только сердце – тук, тук…
Прикрывая от комаров нос, она с силой втягивала воздух. По тропинке – и это было самой настоящей правдой – сочился тоненький запах жареных бананов.
ТИГРЫ С ЖЕЛЕЗНЫМИ ОШЕЙНИКАМИ
Боевая учебная группа, в которую входил Молчун, так и не добралась до чистой воды. Молчуна как младшего то посылали найти проход в болотном булькающем смраде, то, нагруженный тяжелым ящиком с патронами, он плелся в хвосте колонны. Солнце было в полном зените и жгло без жалости прямыми, как бамбук, лучами. Молчун дотронулся до щетки волос на голове и отдернул грязную руку. Волосы были горячими, как проволока, вытянутая из костра. Время учений – «форсирование водной преграды» – проползло как жижа сквозь пальцы и, казалось, остановилось, застыло, как тина на щеках, шее, на груди под курткой. Сопилотэ срывал голос, выкрикивая приказы, но группа безнадежно завязла в гнилом болоте, примыкающем к реке. Желанный сухой берег был рядом, празднично выступал из зеленовато-ядовитой трясины.
Кроны ярких деревьев переплетались, искрились оперениями птиц и, превращаясь в видение, рябили, расплывались. Молчун тер тыльной стороной ладони глаза и с испугом ощущал, что ноги становятся непослушными.
– Вперед! Вперед! – орал с наблюдательной вышки Сопилотэ.
Его голос растворялся в липком полуденном мареве, а слова плюхались и вязли в болоте. Молчун страшился этого голоса. Он заполз на поросшую мелкой острой травой кочку и чуть не выронил винтовку. Воздух, пропитанный испарениями, не вдыхался, его можно было разве что запихивать в горло. Рядом, на спасательном островке, бессильно раскинув руки, валялись те, с кем он шел через болото. Вместо одежд – панцири из засыхающей жижи, вместо лиц – грязные маски. «И я такой же!» – подумал Молчун. Ему не было жалко новых черных ботинок. Он вспомнил, как, споткнувшись, упал однажды лицом в коровью лепешку. Отец и сестра смеялись. А он плакал и боялся, что об этом конфузе узнает Клавдия. Почему он вдруг вспомнил о ней? Может, потому, что сейчас, как и тогда, щипало глаза?
– Вперед! Вперед! – доносился с берега крик Сопилотэ.
Молчун шевельнулся, и кочка накренилась. В сухом рту язык шершав, как лесная зеленая гусеница. Он медленно опустил ноги и, погрузившись по грудь в жижу, боком двинулся к острову. Винтовку, как учили, держал над головой. У островка он сделал передышку и, перекинув ремень винтовки через шею, попытался выжаться на руках. Группа равнодушно наблюдала за мальчишкой, смешно карабкающимся на твердую землю. Пройдя несколько метров, переступая через людей, рюкзаки и ящики, Молчун, пошатываясь от усталости, сел на землю – твердую, потрескавшуюся под солнцем. Голова кружилась. И земля, как зыбкая доска через ручей, покачивалась и прогибалась.
– Все ко мне! Быстрее! – командовал в мегафон Сопилотэ. – На исходную позицию!
Сосед Молчуна неуклюже прыгнул в жижу и скрылся в ней с головой. Вынырнул, нащупал вязкое дно ногами, но в испуге продолжал грести руками, как в воде.
«Городской, наверное», – подумал Молчун. Вместе со всеми он прыгал по кочкам, срывался в красноватое месиво у берега, слушал злую брань и понимал: здесь, как в непроходимой сельве, каждый сам за себя. Выскакивали на земляную насыпь, обдирали коленки острыми камнями и боялись одного – прийти последним.
Глаза у Сопилотэ, как у коровы, большие и влажные, глаза человека грустного, обиженного. А губы – тонкие, сжатые. Когда не кричит, а просто говорит, они едва движутся, слова Сопилотэ цедит:
– Вы бесплатно жрете и зря получаете деньги. Только не говорите, что устали и здесь, – он показал пальцем на болото, – нельзя пройти. Вы не прошли потому, что у вас не было воли! Ваша ненависть к сандинистам не переросла вас, не заклокотала в груди. А ведь сандинисты, поймай они вас, думать долго не будут! Пустят вас на мыло!
Молчун на ранчо видел мало людей. Но инстинкт лесного жителя, привыкшего чувствовать опасность даже спиной, подсказывал: Сопилотэ, владелец добрых влажных глаз, жалости не знает. Наблюдательный подросток заметил – чем спокойнее Сопилотэ говорит, тем бешенее становится потом.
– Все на плац, – тихо сказал полковник. – Вот так – в тине, грязи, как жабы. Все на плац!
Под лучами тропического солнца бетонная площадка напоминала раскаленную жаровню.
Начинался урок «гиа де карактер»[6].
Молчун стоит в первом ряду и по команде резко вскидывает винтовку. «Лишь бы не пропустить команду», – твердит он про себя и поедает глазами полковника. «Всемогущий покровитель скотоводов, не оставь меня!» – вспоминает он молитву отца и гонит прочь вспыхнувшую в памяти сценку на рынке.
…На мелкой решетке в коробке из жести пляшет, перебирая лапами, тучный индюк. Народ хлопает в ладоши, индюк смешно трясет красной бородой и кричит так громко, хоть закрывай уши. «Хозяин очень боится, что такого редкого индюка могут украсть, – решил Молчун, – вот и привязал его к коробке». По дороге домой он взахлеб рассказывал отцу об увиденном. Для убедительности показывал, как индюк переступал на решетке, как задорно кричал и мотал головой. Отец улыбался, согласно кивал, а потом, потрепав Молчуна по шее, сказал: «Качорро[7], индюк танцевал потому, что под ним были раскаленные угли».
…– К ноге! – командует в мегафон Сопилотэ. – Колоть! К ноге! Колоть! Зубы, зубы оскальте!
Молчун, как все, быстро приставляет винтовку к ноге. Обшитый металлом приклад клацает о каменную землю. Он резко подхватывает винтовку за ремень и машинально разит воображаемого противника плоским сверкающим штыком. Ноги одеревенели и, если не смотреть на них, подумаешь, что они по колено ушли в горячую землю. От жары и усталости плывет перед глазами ряд палаток, горизонт и горная гряда. Индюк прыгает по раскаленной решетке и что-то говорит Молчуну.
Сопилотэ замечает все. Он вглядывается в усталые лица своих подопечных, приседает от напряжения и истошно орет:
– Что должен делать солдат?
И в ответ слышит пока еще нестройное, вялое:
– Убивать! Убивать! – Строй шевелится и вновь разит воздух штыками.
Многие из тех, кто сейчас откликается на крик Сопилотэ, никогда не убивали. Но в лагере им вдалбливают – раз их оставили жить, значит, убивать проклятых сандинистов должны они. И если они этого не будут делать, то «сандинисты продадут Никарагуа кубинским и русским коммунистам».
– Кто вы такие? – продолжает урок Сопилотэ.
– Солдаты! – отвечают хором контрас.
– Оскальтесь! Кто вы есть на самом деле? – не унимается Сопилотэ.
– Тигры! Тигры! – гудит строй.
Слова этой страшной речевки придумали американские специалисты по военной психологической подготовке.
– Чем питаются тигры? – от крика Сопилотэ, усиленного мегафоном, горячий воздух над плацем дрожит.
– Кровью! – уже рычит строй.
По замыслу американских военных психологов, если человек каждый день на протяжении месяцев будет это повторять, то в конце концов, не задумываясь, пойдет и убьет. Так когда-то натаскивали гвардейцев никарагуанского диктатора Сомосы. А теперь, когда того свергли, «вырабатывают характер» у крестьян, юношей и совсем еще мальчишек, насильно угнанных для перековки в убийц. Натаскивают, муштруют, кормят и одевают на американские доллары. Чтобы, пройдя курс подготовки, они тайно перешли пограничную реку Коко. Чтобы шли они на свою родину, забыв, что рождены никарагуанской женщиной, разрушать медицинские центры и школы, нападать на сборщиков кофе и учителей, взрывать нефтехранилища и минировать дороги.
– Мы – тигры! – кричит Молчун в строю вместе со всеми. Он вместе со всеми в этом строю и не задумывается над словами. Думать не надо, надо выполнять.
Во время этих уроков Молчун забывал, кто он. Хотелось убежать далеко-далеко, упасть в траву тени дерева и, подтянув колени к груди, стать невидимым, слиться с травой, деревом, землей.
«От ударов по врагам, – внушали Молчуну, – руки твои грубеют. Зной походов, жар боя задубят кожу на твоем лице. Мышцы станут тверже камня. А сердце не будет знать жалости. Вот тогда, – полковник хлопал мальчишку по плечу, – одно твое появление будет приводить сандинистов в ужас. Ведь ты хочешь быть сильным?»
Молчун распрямлял плечи и согласно кивал головой. Он очень хотел быть сильным, он очень хотел, чтобы все боялись его.
Но почему, почему он не видел страха в глазах учителей-сандинистов, запертых в сарае?
Кроны ярких деревьев переплетались, искрились оперениями птиц и, превращаясь в видение, рябили, расплывались. Молчун тер тыльной стороной ладони глаза и с испугом ощущал, что ноги становятся непослушными.
– Вперед! Вперед! – орал с наблюдательной вышки Сопилотэ.
Его голос растворялся в липком полуденном мареве, а слова плюхались и вязли в болоте. Молчун страшился этого голоса. Он заполз на поросшую мелкой острой травой кочку и чуть не выронил винтовку. Воздух, пропитанный испарениями, не вдыхался, его можно было разве что запихивать в горло. Рядом, на спасательном островке, бессильно раскинув руки, валялись те, с кем он шел через болото. Вместо одежд – панцири из засыхающей жижи, вместо лиц – грязные маски. «И я такой же!» – подумал Молчун. Ему не было жалко новых черных ботинок. Он вспомнил, как, споткнувшись, упал однажды лицом в коровью лепешку. Отец и сестра смеялись. А он плакал и боялся, что об этом конфузе узнает Клавдия. Почему он вдруг вспомнил о ней? Может, потому, что сейчас, как и тогда, щипало глаза?
– Вперед! Вперед! – доносился с берега крик Сопилотэ.
Молчун шевельнулся, и кочка накренилась. В сухом рту язык шершав, как лесная зеленая гусеница. Он медленно опустил ноги и, погрузившись по грудь в жижу, боком двинулся к острову. Винтовку, как учили, держал над головой. У островка он сделал передышку и, перекинув ремень винтовки через шею, попытался выжаться на руках. Группа равнодушно наблюдала за мальчишкой, смешно карабкающимся на твердую землю. Пройдя несколько метров, переступая через людей, рюкзаки и ящики, Молчун, пошатываясь от усталости, сел на землю – твердую, потрескавшуюся под солнцем. Голова кружилась. И земля, как зыбкая доска через ручей, покачивалась и прогибалась.
– Все ко мне! Быстрее! – командовал в мегафон Сопилотэ. – На исходную позицию!
Сосед Молчуна неуклюже прыгнул в жижу и скрылся в ней с головой. Вынырнул, нащупал вязкое дно ногами, но в испуге продолжал грести руками, как в воде.
«Городской, наверное», – подумал Молчун. Вместе со всеми он прыгал по кочкам, срывался в красноватое месиво у берега, слушал злую брань и понимал: здесь, как в непроходимой сельве, каждый сам за себя. Выскакивали на земляную насыпь, обдирали коленки острыми камнями и боялись одного – прийти последним.
Глаза у Сопилотэ, как у коровы, большие и влажные, глаза человека грустного, обиженного. А губы – тонкие, сжатые. Когда не кричит, а просто говорит, они едва движутся, слова Сопилотэ цедит:
– Вы бесплатно жрете и зря получаете деньги. Только не говорите, что устали и здесь, – он показал пальцем на болото, – нельзя пройти. Вы не прошли потому, что у вас не было воли! Ваша ненависть к сандинистам не переросла вас, не заклокотала в груди. А ведь сандинисты, поймай они вас, думать долго не будут! Пустят вас на мыло!
Молчун на ранчо видел мало людей. Но инстинкт лесного жителя, привыкшего чувствовать опасность даже спиной, подсказывал: Сопилотэ, владелец добрых влажных глаз, жалости не знает. Наблюдательный подросток заметил – чем спокойнее Сопилотэ говорит, тем бешенее становится потом.
– Все на плац, – тихо сказал полковник. – Вот так – в тине, грязи, как жабы. Все на плац!
Под лучами тропического солнца бетонная площадка напоминала раскаленную жаровню.
Начинался урок «гиа де карактер»[6].
Молчун стоит в первом ряду и по команде резко вскидывает винтовку. «Лишь бы не пропустить команду», – твердит он про себя и поедает глазами полковника. «Всемогущий покровитель скотоводов, не оставь меня!» – вспоминает он молитву отца и гонит прочь вспыхнувшую в памяти сценку на рынке.
…На мелкой решетке в коробке из жести пляшет, перебирая лапами, тучный индюк. Народ хлопает в ладоши, индюк смешно трясет красной бородой и кричит так громко, хоть закрывай уши. «Хозяин очень боится, что такого редкого индюка могут украсть, – решил Молчун, – вот и привязал его к коробке». По дороге домой он взахлеб рассказывал отцу об увиденном. Для убедительности показывал, как индюк переступал на решетке, как задорно кричал и мотал головой. Отец улыбался, согласно кивал, а потом, потрепав Молчуна по шее, сказал: «Качорро[7], индюк танцевал потому, что под ним были раскаленные угли».
…– К ноге! – командует в мегафон Сопилотэ. – Колоть! К ноге! Колоть! Зубы, зубы оскальте!
Молчун, как все, быстро приставляет винтовку к ноге. Обшитый металлом приклад клацает о каменную землю. Он резко подхватывает винтовку за ремень и машинально разит воображаемого противника плоским сверкающим штыком. Ноги одеревенели и, если не смотреть на них, подумаешь, что они по колено ушли в горячую землю. От жары и усталости плывет перед глазами ряд палаток, горизонт и горная гряда. Индюк прыгает по раскаленной решетке и что-то говорит Молчуну.
Сопилотэ замечает все. Он вглядывается в усталые лица своих подопечных, приседает от напряжения и истошно орет:
– Что должен делать солдат?
И в ответ слышит пока еще нестройное, вялое:
– Убивать! Убивать! – Строй шевелится и вновь разит воздух штыками.
Многие из тех, кто сейчас откликается на крик Сопилотэ, никогда не убивали. Но в лагере им вдалбливают – раз их оставили жить, значит, убивать проклятых сандинистов должны они. И если они этого не будут делать, то «сандинисты продадут Никарагуа кубинским и русским коммунистам».
– Кто вы такие? – продолжает урок Сопилотэ.
– Солдаты! – отвечают хором контрас.
– Оскальтесь! Кто вы есть на самом деле? – не унимается Сопилотэ.
– Тигры! Тигры! – гудит строй.
Слова этой страшной речевки придумали американские специалисты по военной психологической подготовке.
– Чем питаются тигры? – от крика Сопилотэ, усиленного мегафоном, горячий воздух над плацем дрожит.
– Кровью! – уже рычит строй.
По замыслу американских военных психологов, если человек каждый день на протяжении месяцев будет это повторять, то в конце концов, не задумываясь, пойдет и убьет. Так когда-то натаскивали гвардейцев никарагуанского диктатора Сомосы. А теперь, когда того свергли, «вырабатывают характер» у крестьян, юношей и совсем еще мальчишек, насильно угнанных для перековки в убийц. Натаскивают, муштруют, кормят и одевают на американские доллары. Чтобы, пройдя курс подготовки, они тайно перешли пограничную реку Коко. Чтобы шли они на свою родину, забыв, что рождены никарагуанской женщиной, разрушать медицинские центры и школы, нападать на сборщиков кофе и учителей, взрывать нефтехранилища и минировать дороги.
– Мы – тигры! – кричит Молчун в строю вместе со всеми. Он вместе со всеми в этом строю и не задумывается над словами. Думать не надо, надо выполнять.
Во время этих уроков Молчун забывал, кто он. Хотелось убежать далеко-далеко, упасть в траву тени дерева и, подтянув колени к груди, стать невидимым, слиться с травой, деревом, землей.
«От ударов по врагам, – внушали Молчуну, – руки твои грубеют. Зной походов, жар боя задубят кожу на твоем лице. Мышцы станут тверже камня. А сердце не будет знать жалости. Вот тогда, – полковник хлопал мальчишку по плечу, – одно твое появление будет приводить сандинистов в ужас. Ведь ты хочешь быть сильным?»
Молчун распрямлял плечи и согласно кивал головой. Он очень хотел быть сильным, он очень хотел, чтобы все боялись его.
Но почему, почему он не видел страха в глазах учителей-сандинистов, запертых в сарае?
3. «ВОЛ ДЕТСТВА МОЕГО…»
МАРОДЕР
Тропинка метнулась к бамбуковой роще и выскользнула из сельвы. Красный свет закатного солнца ударил в глаза, и Вероника, словно с разбега, наткнулась грудью на тугую лиану. Внизу, совсем близко, у подножия пузатого холма, лежала деревня. Перепрыгни через ручей, дай ногам волю – и ты дома.
Но деревня молчит. Замерла, будто ее до самых крыш вместе с людьми и коровами залили воском. Никогда Вероника не видела ее такой. Людей не просто не видно – они здесь не чувствуются.
Листья на деревьях дрожали, а ветки не качались. Вероника сделала шаг вперед и только сейчас, наступив на прогоревшие коренья, заметила у деревни черные пятна выжженных посевов и поваленные, искореженные на краю леса деревья. Нет, крестьяне не жгут лес так неосторожно. Отвоевывая у сельвы землю под поля, они никогда не дадут огню перекинуться на посевы. Огонь разжигают подальше от деревни, ему не дают подняться и набрать силу – он мерно стелется по земле, пожирая сорную траву, сухие ветки, разгоняя змей и грызунов. Кустарник вырубают заранее, а большие деревья валят и на волах перетаскивают к домам.
Отец не вступил в крестьянский кооператив. Почему? Этого Вероника не знала, да и никогда не задумывалась. Отцу, которого в деревне считали гордецом, виднее. Новая власть, тем не менее, дала ему денежную ссуду, землю и право на вырубку леса. Ранчо отец построил из тесаных досок. Оно было ближе других к лесу. Красной черепицей – каждая напоминала корытце величиной в две ладони – покрыли крышу. Подходя к ранчо, Вероника обрадовалась горке битой черепицы у бамбуковых деревьев. Это Сесар перетаскал ее сюда, намереваясь строить дом для своего пса. Вероника долго разглядывала горку, боясь поднять глаза.
У входа в дом на обрубке бамбука торчала мертвая коровья голова.
Зеленые мухи густо облепили широкие коровьи губы и остекленевшие глаза с пушистыми ресницами. Когда-то мягко касаясь губами ладони Вероники, корова слизывала зерна кукурузы. Молока она давала совсем мало, но отец не торопился пускать ее на мясо.
Что же здесь произошло? Память не могла помочь девушке. Снова заныла рана. В розовом тумане слышались гортанные крики контрас, всплывало бледное, с упрямо насупленными бровями, лицо отца, далекие и близкие выстрелы. Вероника топталась у входа, и битая черепица теперь ей виделась горкой загустевшей крови.
Мыслями о черепице, о корове, о пугающей тишине в деревне Вероника пыталась заслониться от надвигающейся потери, грядущего горя и одиночества. О том, что отца и брата Сесара на ранчо нет, ей сказали в госпитале врачи. Люди они серьезные, умные. Но как было этому поверить? Как это возможно, если они были всегда? Сбежав из госпиталя, Вероника была убеждена: стоит только пробраться через сельву, перейти Дальние Ручьи, не испугаться – и семья Альвареса снова будет вместе. Правда, отец, получив землю, жаловался, что их мало. «В семье, – говорил он, – должно быть много рабочих рук». Однажды он раскрыл чемодан и достал мамино свадебное платье. Потом внимательно посмотрел на дочь и под смешки Сесара произнес: «Через год оно будет тебе впору».
Когда на ранчо никого не было, Вероника тайно мерила мамино платье. В маленький осколок зеркала увидеть себя всю в белом наряде было невозможно. А представить, какая она, – очень даже просто. На деревенской фиесте, сразу после сбора маиса, не один парень сказал ей: «Ты красивая».
И мама была очень красивая. Из старых мешков она сшила полог и завесила им дверной проем нового дома. «Очень хорошо! – похвалил ее отец. – Чужие кабальеро будут поменьше на тебя глазеть!» Мама смеялась, прикрывая рот, но белые зубы все равно, как светлячки, горели из-под пальцев. «Да нет, – говорила она отцу. – Полог от мух, жуков и саранчи». «Вот и я говорю – от кабальеро», – шутил отец, и они вместе заливались громким смехом.
Вот она, мешковина, закрывающая вход в дом. Вероника откинула ее рукой и от неожиданности вскрикнула.
В еще не зажившую забинтованную рану на животе уперся ствол револьвера. Из темноты проема на Веронику, не мигая, смотрел дон Исидоро.
Дочь Альвареса была не из тех девчонок, которые в пустой болтовне могли провести весь день. Сейчас же она затараторила, боясь остановиться. Чудилось: замолчи на секунду – Исидоро выстрелит.
– Вы наш гость, дон Исидоро? Это так хорошо, что я вас встретила. Все ушли. Вы расскажите мне, где они. И опустите, прошу, свой пистолет. Я вижу, у вас жареные бананы.
Вероника прошла к противню, что стоял позади дона Исидора.
Ствол револьвера был опущен, а Вероника, кусая сладкое жаркое, принялась нахваливать серо-зеленый костюм Исидоро, его армейские ботинки и новое соломенное сомбреро.
– Я никогда не видела вас таким красивым! – Вероника пыталась казаться беззаботной. Но от волнения сбивалась, давилась сладким бананом, который, как она ни старалась, застревал в сухом горле.
– Ты… откуда? – Исидоро перекрестился и ткнул пальцем в полу госпитальной куртки. – Откуда у тебя это, желтое?..
Девушку он заметил еще на опушке леса. Теперь сомнений не оставалось – она одна, защитить ее некому. И Кролик почувствовал такое возбуждение, какое бывает только у двуногого самца, получившего полную власть над самкой. Да еще какой! Пятнадцатилетняя девочка! Юная грудь так и трепещет под этой дурацкой курткой. «Как два моих смит-вессона», – нашел для себя сравнение пятидесятилетний сластолюбец.
Как хорошо начался этот день!
Но деревня молчит. Замерла, будто ее до самых крыш вместе с людьми и коровами залили воском. Никогда Вероника не видела ее такой. Людей не просто не видно – они здесь не чувствуются.
Листья на деревьях дрожали, а ветки не качались. Вероника сделала шаг вперед и только сейчас, наступив на прогоревшие коренья, заметила у деревни черные пятна выжженных посевов и поваленные, искореженные на краю леса деревья. Нет, крестьяне не жгут лес так неосторожно. Отвоевывая у сельвы землю под поля, они никогда не дадут огню перекинуться на посевы. Огонь разжигают подальше от деревни, ему не дают подняться и набрать силу – он мерно стелется по земле, пожирая сорную траву, сухие ветки, разгоняя змей и грызунов. Кустарник вырубают заранее, а большие деревья валят и на волах перетаскивают к домам.
Отец не вступил в крестьянский кооператив. Почему? Этого Вероника не знала, да и никогда не задумывалась. Отцу, которого в деревне считали гордецом, виднее. Новая власть, тем не менее, дала ему денежную ссуду, землю и право на вырубку леса. Ранчо отец построил из тесаных досок. Оно было ближе других к лесу. Красной черепицей – каждая напоминала корытце величиной в две ладони – покрыли крышу. Подходя к ранчо, Вероника обрадовалась горке битой черепицы у бамбуковых деревьев. Это Сесар перетаскал ее сюда, намереваясь строить дом для своего пса. Вероника долго разглядывала горку, боясь поднять глаза.
У входа в дом на обрубке бамбука торчала мертвая коровья голова.
Зеленые мухи густо облепили широкие коровьи губы и остекленевшие глаза с пушистыми ресницами. Когда-то мягко касаясь губами ладони Вероники, корова слизывала зерна кукурузы. Молока она давала совсем мало, но отец не торопился пускать ее на мясо.
Что же здесь произошло? Память не могла помочь девушке. Снова заныла рана. В розовом тумане слышались гортанные крики контрас, всплывало бледное, с упрямо насупленными бровями, лицо отца, далекие и близкие выстрелы. Вероника топталась у входа, и битая черепица теперь ей виделась горкой загустевшей крови.
Мыслями о черепице, о корове, о пугающей тишине в деревне Вероника пыталась заслониться от надвигающейся потери, грядущего горя и одиночества. О том, что отца и брата Сесара на ранчо нет, ей сказали в госпитале врачи. Люди они серьезные, умные. Но как было этому поверить? Как это возможно, если они были всегда? Сбежав из госпиталя, Вероника была убеждена: стоит только пробраться через сельву, перейти Дальние Ручьи, не испугаться – и семья Альвареса снова будет вместе. Правда, отец, получив землю, жаловался, что их мало. «В семье, – говорил он, – должно быть много рабочих рук». Однажды он раскрыл чемодан и достал мамино свадебное платье. Потом внимательно посмотрел на дочь и под смешки Сесара произнес: «Через год оно будет тебе впору».
Когда на ранчо никого не было, Вероника тайно мерила мамино платье. В маленький осколок зеркала увидеть себя всю в белом наряде было невозможно. А представить, какая она, – очень даже просто. На деревенской фиесте, сразу после сбора маиса, не один парень сказал ей: «Ты красивая».
И мама была очень красивая. Из старых мешков она сшила полог и завесила им дверной проем нового дома. «Очень хорошо! – похвалил ее отец. – Чужие кабальеро будут поменьше на тебя глазеть!» Мама смеялась, прикрывая рот, но белые зубы все равно, как светлячки, горели из-под пальцев. «Да нет, – говорила она отцу. – Полог от мух, жуков и саранчи». «Вот и я говорю – от кабальеро», – шутил отец, и они вместе заливались громким смехом.
Вот она, мешковина, закрывающая вход в дом. Вероника откинула ее рукой и от неожиданности вскрикнула.
В еще не зажившую забинтованную рану на животе уперся ствол револьвера. Из темноты проема на Веронику, не мигая, смотрел дон Исидоро.
Дочь Альвареса была не из тех девчонок, которые в пустой болтовне могли провести весь день. Сейчас же она затараторила, боясь остановиться. Чудилось: замолчи на секунду – Исидоро выстрелит.
– Вы наш гость, дон Исидоро? Это так хорошо, что я вас встретила. Все ушли. Вы расскажите мне, где они. И опустите, прошу, свой пистолет. Я вижу, у вас жареные бананы.
Вероника прошла к противню, что стоял позади дона Исидора.
Ствол револьвера был опущен, а Вероника, кусая сладкое жаркое, принялась нахваливать серо-зеленый костюм Исидоро, его армейские ботинки и новое соломенное сомбреро.
– Я никогда не видела вас таким красивым! – Вероника пыталась казаться беззаботной. Но от волнения сбивалась, давилась сладким бананом, который, как она ни старалась, застревал в сухом горле.
– Ты… откуда? – Исидоро перекрестился и ткнул пальцем в полу госпитальной куртки. – Откуда у тебя это, желтое?..
Девушку он заметил еще на опушке леса. Теперь сомнений не оставалось – она одна, защитить ее некому. И Кролик почувствовал такое возбуждение, какое бывает только у двуногого самца, получившего полную власть над самкой. Да еще какой! Пятнадцатилетняя девочка! Юная грудь так и трепещет под этой дурацкой курткой. «Как два моих смит-вессона», – нашел для себя сравнение пятидесятилетний сластолюбец.
Как хорошо начался этот день!