Вот и все. Больше никто в этой жизни не сделает для нее ничего хорошего.
На ранчо отца хозяйничала семья дона Исидоро.
Вероника решительно вошла в дом. Никто не посмел встать у нее на пути. И взрослые, и подростки, и дети замолчали, виновато замерли, не глядя на дочь бывшего хозяина ранчо.
Жена Исидоро, седая старуха, кивнула в сторону старого сундука:
– Там ваше тряпье, – сказала она безразлично. – Бери, если нужно, и уходи. Иначе Исидоро наделает тебе малышей.
Крышка кедрового сундука тяжелая и натертая до блеска. Все, что там осталось, – старые брюки брата Сесара, рваное одеяло и майка. Остальное вовремя прибрали к рукам новые хозяева. Вероника громко хлопнула крышкой, вдохнула на прощание родной запах, что волной обдал ее из сундука, – запах детства. Маленькую частицу его она унесет с собой. Остальное останется здесь навсегда, безнадежно заточенным в сундуке, на котором теперь будет располагаться своим необъятным задом жена дона Исидоро.
«УМНЫХ СЛОВ НЕ ЗАПОМИНАЙ!»
На ранчо отца хозяйничала семья дона Исидоро.
Вероника решительно вошла в дом. Никто не посмел встать у нее на пути. И взрослые, и подростки, и дети замолчали, виновато замерли, не глядя на дочь бывшего хозяина ранчо.
Жена Исидоро, седая старуха, кивнула в сторону старого сундука:
– Там ваше тряпье, – сказала она безразлично. – Бери, если нужно, и уходи. Иначе Исидоро наделает тебе малышей.
Крышка кедрового сундука тяжелая и натертая до блеска. Все, что там осталось, – старые брюки брата Сесара, рваное одеяло и майка. Остальное вовремя прибрали к рукам новые хозяева. Вероника громко хлопнула крышкой, вдохнула на прощание родной запах, что волной обдал ее из сундука, – запах детства. Маленькую частицу его она унесет с собой. Остальное останется здесь навсегда, безнадежно заточенным в сундуке, на котором теперь будет располагаться своим необъятным задом жена дона Исидоро.
«УМНЫХ СЛОВ НЕ ЗАПОМИНАЙ!»
– Компа, ты спрашиваешь, как я стал бригадистом, как боролся с неграмотностью? Я расскажу – это важно. Мы ведь не знаем, будет ли у нас еще одна ночь и один день. Но сначала я хочу рассказать, как я строил школу. Не один, конечно, а вместе с Сумо – это индеец, мой друг. Учительствовал я в маленькой индейской деревеньке, стоящей на берегу лесной речки. Очень, очень давно поселились здесь индейцы из племени сумос и живут на этой земле по сей день. Одни ушли в город, другие спустились на равнину ближе к плодородным полям, а я учил тех, кто остался, – гордых рыбаков и охотников, крестьян, у которых по маленькому клочку земли, и их детей.
Мигель, так звали маленького учителя-пленника, замолчал. Молчун прислонился к дощатой стене сарая и, рискуя поймать ухом занозу, подслушивал. Ночь выдалась безлунная, и он опять был поставлен стеречь пленников в этом лагере контрас «Сосна-I». Наигравшись фонариком, луч которого легко доставал вершины пальм, часовой сделал несколько кругов у сарая и теперь выполнял вторую часть приказа, полученного от Сопилотэ. Ухо Молчуна скользнуло по доске и, уловив щель, замерло. Он и сам затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Маленький учитель Мигель рассказывал что-то не очень понятное.
Молчун, крестьянский сын, внук и правнук никарагуанского крестьянина, знал поле, сельву, засеянные поля, урожаи и неурожаи, добро сытости и зло голода. Он знал коров, собак, обезьян, крокодилов и великое множество птиц. Он знал, как получаются дети, как быстро, в течение одного дня, они сгорают от жара и как в тот же день отец ложится на мать и они опять стараются увеличить количество рабочих рук в их хозяйстве.
Молчун, крестьянский сын, не умел ни читать, ни писать.
Он не знал, отчего летают самолеты и ездят автомобили.
Он не подозревал, что тысячи народов говорят на разных языках, существуют науки, которые изучают землю, воду, небо, животных, учат считать и воспроизводить звуки на бумаге с помощью букв. Люди прорвались в космос? Слетали на Луну? Достали до Марса и Венеры? Изобрели атомную бомбу и прикрепили ее к ракете? Молчун не знал, что такое электричество, что бывает телевизор и кино. И это – в последней четверти ХХ века.
А поскольку таких Молчунов были миллионы, Сандинистская власть решила, что сразу после победы – война с неграмотностью. Народ надо вырвать из темноты. И первым делом человек должен уметь читать и писать. Иначе – какой он человек!
Разговоры запертых в сарае учителей были для него малопонятной сказкой: говорят на его родном испанском языке, а понять почти ничего нельзя. И не переспросишь: он здесь подслушивает тайком. А ведь придется все это пересказывать! Как? Попробуй запомнить то, чего не понимаешь!
– Сначала мы вкопали вместе с Сумо бамбуковые столбы. Соединили их по периметру веревками и лианами. Стены, а это были широкие листья пальмы, крепились на веревках, Сумо советовал их менять, как только они начнут подсыхать и потрескивать по ночам. Лазить за листьями на вершину пальмы, как Сумо, я не мог. Вы же знаете, компа, ствол у пальмы, как корявый бетонный городской столб. Я забрался однажды на пальму только до половины и не удержался. Верите ли, до сих пор ладони горят, а с пуза я чуть было не спустил кожу. Сумо меня лечил травами. Сумо – хороший, сильный человек. Несколько лет назад он ушел из своей деревни в Манагуа и стал бойцом революции. В бою его ранили, а после госпиталя дали неделю на отдых – вот он и приехал навестить сестер и братьев. Сумо меня лечил и еще по-доброму посмеивался: кто еще, говорил он, имеет такой дом с пахучими зелеными стенами и крышей!
– Между столбами я натянул гамак. Когда шел дождь, я накрывался целлофановой пленкой. Мама сунула ее в мой рюкзак в последний момент. Брать ее я не хотел, а потом в сельве, вспоминая маму, – мне не стыдно в этом признаться, компаньерос, – плакал. Дождь пробивал зеленую крышу. А я юрк-ну в гамак, замотаюсь в пленку. Холодно, сыро, в животе бурчит.
«Ради чего такие страдания?» – думал Молчун. Они там в городах что – ума лишились, чтобы по доброй воле переться в сельву учить крестьян грамоте?! Что это вообще за люди такие, что им дома не сидится? Что-то не слышно разговоров про деньги. Кто им платит? Кто их кормит? Одними бананами с деревьев сыт не будешь – кукурузной лепешечки ой как хочется. А гайо-пинто! Молчун вспомнил их любимую с отцом фасоль с красным перцем и чуть не поперхнулся слюной.
Маленький учитель-пленник Мигель неожиданно выбил ладонями бойкую дробь, присвистнул и без напряжения, ровно ударяя пальцами по стыкам досок, словно по гитарным струнам, запел незнакомую Молчуну песню. Маленькому учителю помогал упругий, низкий голос. Часовой вспомнил лица пленников и отдал голос, видимо, старшему из учителей, тому, в рваной рубахе. Скорее всего, это он расспрашивал Мигеля, он задавал вопросы «о работе в сельве». Подпевал старший учитель умело. Рядом с ним звонкий голос Мигеля крепчал, как бы густел и не ломался.
«Концерт, как на деревенском фестивале», – усмехнулся Молчун и насторожился, услышав неожиданный скрип, пробившийся сквозь песню. Голоса учителей зазвучали громче. Старший учитель поперхнулся и закашлял.
«Без воды, пересохшим горлом не много напоешь», – хмыкнул Молчун. Он потрепал прибежавшего Чичо за ухо и приложил палец к мокрому носу пса.
«Вот Чичо пошел к реке и напился. И нет для него ни контрас, ни сандинистов. Хорошо жить собакой». Пес ткнулся мордой в ладонь и лег у ноги. Молчун перекатился с боку на бок и слушал теперь правым ухом. Левое ухо, натертое доской, горело.
Маленький учитель перестал стучать пальцами по доскам и говорил теперь, не спотыкаясь. Рассказ, и Молчун мог поклясться в этом, был как картинка. Молчун видел однажды на базаре работу рисовальщика. Сначала был просто белый лист. Человек прикасался к нему кисточками, и появлялись деревья, дома, коровы, люди. Человек хотел и его, Молчуна, перенести на бумагу, но не такой он дурак, Молчун. Только его и видели!
Молчуну, лежащему у сарая среди нескончаемых, заполнивших весь ночной воздух цикад, казалось, что маленький учитель взял его за руку и повел за собой.
Поскрипывали старые доски сарая. Кто-то из учителей чертыхался и смачно сплевывал, а Мигель уводил Молчуна в непонятную, пугающую, но влекущую жизнь.
– На одном плече – гитара, а на другом – карабин. Мы пришли дать клятву, свою, особую. А когда встали перед фотографиями погибших в сельве учителей, слов не стало. Сердце у меня билось у самого горла. На одном снимке была девочка. Она не дожила до своего тринадцатилетия один день. Контрас поймали маленькую учительницу на тропе. Я и сейчас помню ее имя. Хочу, чтобы запомнили его и вы – Каролина Исабель Кастро Ларсе. Каролина шла учить грамоте крестьян далекой деревни. Контрас зарубили ее мачете. Я не боялся контрас ни тогда, ни сейчас, но этот не прожитый Каролиной день сбил с ног меня. Мы стояли у портрета и, клянусь кровью Христа, я никогда так не пел. Нам подпевали все. Песня стала нашей клятвой друзьям, себе, Каролине, Сандино.
Рассказ о легендарном Сандино Молчун слышал когда-то от пастухов. Понял он из сказанного не много. Когда-то был такой генерал Сандино, который сражался с гринго за крестьян. Рассказывают, что эти чертовы гринго везде суют свою лапу, у них самих большая богатая страна, но им все мало. Приперлись и в Никарагуа. Больше двадцати лет топтались здесь, думали прокопать канал, соединяющий два океана. Им не дали. И прогнал их тот самый Сандино. Его так и называли – генерал простых людей. Молчун помнил, как светлели лица пастухов, когда они произносили одно имя Сандино. Он тогда чувствовал сладкое трепетное стремление сделать что-то очень хорошее, такое, чтобы и его имя произносили торжественно, с обожанием.
Мигель, так звали маленького учителя-пленника, замолчал. Молчун прислонился к дощатой стене сарая и, рискуя поймать ухом занозу, подслушивал. Ночь выдалась безлунная, и он опять был поставлен стеречь пленников в этом лагере контрас «Сосна-I». Наигравшись фонариком, луч которого легко доставал вершины пальм, часовой сделал несколько кругов у сарая и теперь выполнял вторую часть приказа, полученного от Сопилотэ. Ухо Молчуна скользнуло по доске и, уловив щель, замерло. Он и сам затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Маленький учитель Мигель рассказывал что-то не очень понятное.
Молчун, крестьянский сын, внук и правнук никарагуанского крестьянина, знал поле, сельву, засеянные поля, урожаи и неурожаи, добро сытости и зло голода. Он знал коров, собак, обезьян, крокодилов и великое множество птиц. Он знал, как получаются дети, как быстро, в течение одного дня, они сгорают от жара и как в тот же день отец ложится на мать и они опять стараются увеличить количество рабочих рук в их хозяйстве.
Молчун, крестьянский сын, не умел ни читать, ни писать.
Он не знал, отчего летают самолеты и ездят автомобили.
Он не подозревал, что тысячи народов говорят на разных языках, существуют науки, которые изучают землю, воду, небо, животных, учат считать и воспроизводить звуки на бумаге с помощью букв. Люди прорвались в космос? Слетали на Луну? Достали до Марса и Венеры? Изобрели атомную бомбу и прикрепили ее к ракете? Молчун не знал, что такое электричество, что бывает телевизор и кино. И это – в последней четверти ХХ века.
А поскольку таких Молчунов были миллионы, Сандинистская власть решила, что сразу после победы – война с неграмотностью. Народ надо вырвать из темноты. И первым делом человек должен уметь читать и писать. Иначе – какой он человек!
Разговоры запертых в сарае учителей были для него малопонятной сказкой: говорят на его родном испанском языке, а понять почти ничего нельзя. И не переспросишь: он здесь подслушивает тайком. А ведь придется все это пересказывать! Как? Попробуй запомнить то, чего не понимаешь!
– Сначала мы вкопали вместе с Сумо бамбуковые столбы. Соединили их по периметру веревками и лианами. Стены, а это были широкие листья пальмы, крепились на веревках, Сумо советовал их менять, как только они начнут подсыхать и потрескивать по ночам. Лазить за листьями на вершину пальмы, как Сумо, я не мог. Вы же знаете, компа, ствол у пальмы, как корявый бетонный городской столб. Я забрался однажды на пальму только до половины и не удержался. Верите ли, до сих пор ладони горят, а с пуза я чуть было не спустил кожу. Сумо меня лечил травами. Сумо – хороший, сильный человек. Несколько лет назад он ушел из своей деревни в Манагуа и стал бойцом революции. В бою его ранили, а после госпиталя дали неделю на отдых – вот он и приехал навестить сестер и братьев. Сумо меня лечил и еще по-доброму посмеивался: кто еще, говорил он, имеет такой дом с пахучими зелеными стенами и крышей!
– Между столбами я натянул гамак. Когда шел дождь, я накрывался целлофановой пленкой. Мама сунула ее в мой рюкзак в последний момент. Брать ее я не хотел, а потом в сельве, вспоминая маму, – мне не стыдно в этом признаться, компаньерос, – плакал. Дождь пробивал зеленую крышу. А я юрк-ну в гамак, замотаюсь в пленку. Холодно, сыро, в животе бурчит.
«Ради чего такие страдания?» – думал Молчун. Они там в городах что – ума лишились, чтобы по доброй воле переться в сельву учить крестьян грамоте?! Что это вообще за люди такие, что им дома не сидится? Что-то не слышно разговоров про деньги. Кто им платит? Кто их кормит? Одними бананами с деревьев сыт не будешь – кукурузной лепешечки ой как хочется. А гайо-пинто! Молчун вспомнил их любимую с отцом фасоль с красным перцем и чуть не поперхнулся слюной.
Маленький учитель-пленник Мигель неожиданно выбил ладонями бойкую дробь, присвистнул и без напряжения, ровно ударяя пальцами по стыкам досок, словно по гитарным струнам, запел незнакомую Молчуну песню. Маленькому учителю помогал упругий, низкий голос. Часовой вспомнил лица пленников и отдал голос, видимо, старшему из учителей, тому, в рваной рубахе. Скорее всего, это он расспрашивал Мигеля, он задавал вопросы «о работе в сельве». Подпевал старший учитель умело. Рядом с ним звонкий голос Мигеля крепчал, как бы густел и не ломался.
«Концерт, как на деревенском фестивале», – усмехнулся Молчун и насторожился, услышав неожиданный скрип, пробившийся сквозь песню. Голоса учителей зазвучали громче. Старший учитель поперхнулся и закашлял.
«Без воды, пересохшим горлом не много напоешь», – хмыкнул Молчун. Он потрепал прибежавшего Чичо за ухо и приложил палец к мокрому носу пса.
«Вот Чичо пошел к реке и напился. И нет для него ни контрас, ни сандинистов. Хорошо жить собакой». Пес ткнулся мордой в ладонь и лег у ноги. Молчун перекатился с боку на бок и слушал теперь правым ухом. Левое ухо, натертое доской, горело.
Маленький учитель перестал стучать пальцами по доскам и говорил теперь, не спотыкаясь. Рассказ, и Молчун мог поклясться в этом, был как картинка. Молчун видел однажды на базаре работу рисовальщика. Сначала был просто белый лист. Человек прикасался к нему кисточками, и появлялись деревья, дома, коровы, люди. Человек хотел и его, Молчуна, перенести на бумагу, но не такой он дурак, Молчун. Только его и видели!
Молчуну, лежащему у сарая среди нескончаемых, заполнивших весь ночной воздух цикад, казалось, что маленький учитель взял его за руку и повел за собой.
Поскрипывали старые доски сарая. Кто-то из учителей чертыхался и смачно сплевывал, а Мигель уводил Молчуна в непонятную, пугающую, но влекущую жизнь.
– На одном плече – гитара, а на другом – карабин. Мы пришли дать клятву, свою, особую. А когда встали перед фотографиями погибших в сельве учителей, слов не стало. Сердце у меня билось у самого горла. На одном снимке была девочка. Она не дожила до своего тринадцатилетия один день. Контрас поймали маленькую учительницу на тропе. Я и сейчас помню ее имя. Хочу, чтобы запомнили его и вы – Каролина Исабель Кастро Ларсе. Каролина шла учить грамоте крестьян далекой деревни. Контрас зарубили ее мачете. Я не боялся контрас ни тогда, ни сейчас, но этот не прожитый Каролиной день сбил с ног меня. Мы стояли у портрета и, клянусь кровью Христа, я никогда так не пел. Нам подпевали все. Песня стала нашей клятвой друзьям, себе, Каролине, Сандино.
Рассказ о легендарном Сандино Молчун слышал когда-то от пастухов. Понял он из сказанного не много. Когда-то был такой генерал Сандино, который сражался с гринго за крестьян. Рассказывают, что эти чертовы гринго везде суют свою лапу, у них самих большая богатая страна, но им все мало. Приперлись и в Никарагуа. Больше двадцати лет топтались здесь, думали прокопать канал, соединяющий два океана. Им не дали. И прогнал их тот самый Сандино. Его так и называли – генерал простых людей. Молчун помнил, как светлели лица пастухов, когда они произносили одно имя Сандино. Он тогда чувствовал сладкое трепетное стремление сделать что-то очень хорошее, такое, чтобы и его имя произносили торжественно, с обожанием.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента