Вагинов Константин. Гарпагониада

   - Вот солнце - богиня, основательница Японии, мать первого императора. Ее обидел младший брат, бросил шкурку нечистого животного в ее спальную!
   Пуншевич закурил и продолжал:
   - Богиня в это время ткала. Она рассердилась и скрылась за скалой. Наступила вечная ночь. Боги - ее вассалы - собирались и принялись думать, как поступить, чтобы вызвать ее из-за скалы, чтобы снова появилось Солнце. Устроил пир перед скалой. Долго пели они там и танцевали. Среди них была молодая красавица-богиня. Она принялась танцевать так смешно, что даже обнажалась, появились груди. Боги рассмеялись. Богиня-Солнце не выдержала, ей захотелось узнать, что рассмешило так богов. Она слегка раздвинула скалы. Тогда самые сильные боги бросились и совсем раздвинула скалы и ее заставили выйти. И опять на свете появилось солнце. Она была последней представительницей царствовавшей богиней!
   - Что, - спросил он у Жулонбина, - неплохо?
   - Очень даже плохо, - мрачно ответил Жулонбин. - Если мы каждому предмету будем посвящать столько времени и от каждого предмета уноситься куда-то вдаль.. .
   - Позвольте, - возразил Пуншевич, - я погружаюсь в предмет, а не отвлекаюсь от него.
   - Нет уж позвольте, - резко перебил Жулонбин, - что есть этот предмет? Спичечный коробок. Так давайте, рассмотримте его, как спичечный коробок. А вы что делаете? Вы уноситесь в мифологию. Что общего, скажите, между спичечным коробком и тем, что вы мне порассказали? Мы должны классифицировать предметы, изучать предметы, так сказать имманентно. Какое нам дело до всех этих картинок? Ведь мы не дети, которых привлекает пестрота красок и образов. Вот что, дайте мне вашу коллекцию на один вечер.
   - Позвольте, - ответил Пуншевич, - вы и так поступаете не совсем корректно. Мы все вносим в общую сокровищницу, а вы даже не внесли и самого пустяшного предмета. Вы все обещаете завтра, завтра принесу, и никогда ничего не приносите.
   Руки у Жулонбина дрожали.
   Дайте хоть на одну ночь эту коллекцию, - сменил он резкий тон на умоляющий. От волнения он встал. Его лицо носило следы великой горести.
   - Не вернет, - подумал Пуншевич, - никак нельзя ему дать. Он жуткий человек, для которого самый процесс накопления является наслаждением. Так, для игрока в карты сперва карты являются лишь средством. Так игрока сперва волнуют доступные в будущем картины и жизнь представляется удивительной. А затем остается только "выиграю или проиграю". Так и писатель, должно быть, сперва пишет, чтобы раскрыть особый мир. Но нет, писатель, пожалуй, сюда не относится.
   Умоляя, Жулонбин стоял и горестно перелистывал тетрадку.
   - Если вы мне дадите на одну ночь, - сказал Жулонбин, сжимая тетрадку, видно было, что его руки сами хотят спрятать ее в карман, - то тогда завтра я принесу...
   Но тут Жулонбин запнулся. Нет, ни за что он не расстанется с брючными пуговицами, с поломанными жучками, с огрызками карандашей, с этикетками от баклажанов, визитными карточками. Жулонбин чувствовал, что он ничего, решительно ничего не принесет завтра и знал, что если эта тетрадка попадет в его комнату, то уж больше никто ее не увидит, что несмотря ни на какие обидные слова, ее у него не выманить.
   - Хотя вы и относитесь к вещам совершенно иначе, совсем не так, как мы, но все же я рискну и дам вам на одну ночь эту тетрадку. Но только, чтоб к двенадцати часам она была у меня.
   - Спасибо, - сказал Жулонбин радостно, - я честный человек.
   Ссутлившись, стараясь не смотреть по сторонам, вернулся Жулонбин в свою комнату и лег в постель.
   Вбежала Ираида, укрыла его плечи одеялом.
   - Отстань, не мешай, я не люблю.
   Ираида захлопала в ладоши и стала приставать:
   - Расскажи, как ты любишь? Расскажи, как ты любишь, нет, ты расскажи, как ты любишь.
   - Не топай, иди к маме, - сказал Жулонбин.
   - А я видела во сне волка, - воскликнула радостно Ираида. - Он меня обнимал, целовал.
   - Постой! - Сновидение, - вскричал Жулонбин. - Я совсем позабыл, что решил собирать сны.
   И Жулонбин погрузился в мечты о новой огромной области накопления.
   Во сне Жулонбин видел, что он борется с Локоновым и отнимает у него накопленные сновидения, что Локонов падает, что он, Жулонбин, бежит в темноте по крышам, унося имущество Локонова.
   - А что, если украсть, - подумал Жулонбин, - ведь никто не поверит, что можно украсть сновидения.
   Все существо Анфертьева прониклось безотчетными томлением. Волчьими глазами глядели фонари. Они казались Анфертьеву красными угольными точками, улицы казались более темными, чем были они на самом деле, более узкими, панель как бы убегала из-под его ног. Он шел так, если б шел в гору, весь склонившись вперед, он готов был упасть.
   Эту песню пел уж не он, сознание покинуло его.
   Он пришел в себя. Перед ним сидел Вшивая Горка. В комнате носился пивной чад, знакомые фигуры завсегдатаев бросали слова, исповедывались, дремали, где-то далеко стояла стойка.
   Помимо своей воли Анфертьев продолжал свою речь, начатую в бессознании. Он прислушивался к своим словам, как к чему-то чужому.
   Он замолчал.
   Кругом шли обычные пивные разговоры о службе, ревности, рябчиках и пивных.
   Как в трубу ему кричали разные голоса:
   - Иду я по городу, мучаюсь и думаю, сколько в городе сейчас людей идут и ревностью мучаются.
   - Да ты не мучайся, это старая страсть, направь свои силы на другое, будь мужчиной.
   - Излишне доверял своей жене - вот и мучается, - вставил свое слово опухший человек. В женщине нельзя быть уверенным. Мой приятель-шофер свою жену всюду за собой таскает.
   - Кто здесь шоферов поносит. Я шофер, вы все здесь мартышки, молчите.
   - Да что же ты лезешь своей бледной щекой на мой румяный нос - узнал Анфертьев голос Нерва.
   Лица стали выступать из тумана. Анфертьев понял, что Вшивая Горка обращается к нему:
   - Лакернем еще.
   Анфертьев подставил кружку. Вшивая Горка налил туда спирту. За столик Вшивой Горки и Анфертьева сел мрачного вида человек.
   - Эй, - сказал он, - какие теперь игроки! Раньше бывал биллиардные состязания - из-за границы гастролеры приезжали! Помню приехала француженка... всех обыграла, даже Чижикова, лучшего игрока России.
   Да, еще во времена НЭПа это доходная статья была. Вот возьмите, хотя бы меня! В 24-25 году я был безработный и ходил без денег. Жил я в Москве. Чтобы сделать деньги, прихожу в клуб к десяти часам. Увидит меня шпана и начнет деньги собирать. Принесет мне рубля три:
   - Саша! Играй.
   Я к маркеру.
   - Мне биллиард!
   Маркерский приносит. 2-3 часа - 20-30 рублей. Половину отдаешь шпане, половину себе. А теперь все футбол, бокс - мерзость одна, даже настоящей французской борьбы нет. Помню, французскую борьбу скобари любили.
   Говоривший взглянул вдруг пристально на своих собеседников. - Кажись, не туда я сел.
   - Посиди парень, ничего, поболтаем, - сказал Вшивая Горка и налил подсевшему спирту в кружку.
   - Нагазовался я сегодня.
   - Небось, гусыню одолел.
   - Кто это там в перчиках вошел.
   Вшивая Горка обернулся. Это был Мировой.
   - Эх, ноги, - сказал он, подходя к столику и обращаясь к Анфертьеву, Возьми мешок и слетай за полфедором.
   Но Анфертьев бессмысленно смотрел на него. "Ноги" были пьяны совершенно.
   Опухший и багровый, Анфертьев чувствовал, что он не может больше работать. Голос в виске мешал ему.
   С ужасом Торопуло как-то заметил, как пьет Анфертьев. Пьяница уже брал рюмку обеими руками, склонял голову и пил с каким-то страшным благоговением.
   Торопуло зашел с Анфертьевым в первое попавшееся кафе. Он хотел напоить горячим кофеем своего друга, уговорить пойти к доктору.
   Анфертьев в своем гороховом жар-жакете на рыбьем меху дрожал как пойманный карманник.
   Поднятый бывший барашковый воротник плохо защищал его голую шею.
   Пьяница был обут в огромные английские военного образца ботинки, у кого-то провалявшиеся лет десять.
   Благообразный и величавый в шубе с бобровым воротником спец Торопуло и темный человек, дурно пахнувший после весело проведенной ночи, подошли к буфету.
   Торопуло стал читать вывешенный список имеющихся блюд, но буфетчица с усмешечкой уронила:
   - Не читайте, напрасно аппетит возбуждаете, все равно ничего нет. Садитесь за столик, что есть, вам подадут.
   Инженер и темная личность сели за столик под яркой пальмой, пахнувшей свежей краской.
   Подобострастно и бесшумно к ним подкатился старичок - профессионал .
   Нежно склонив голову, он страдальчески, спросил, что им угодно.
   - Осетрина есть?
   - Нет-с, есть только пряники и коржики. Я вам принесу не по пятнадцать копеек, а по двадцать, - шепнул он на ухо дородному спецу, - они получше.
   - Ну что ж, штучек десять дайте и кофе.
   - Слушаюсь.
   Пятясь задом, исчез профессионал.
   С приятной улыбкой, профессионал принес и поставил на стол двадцать пряников и четыре стакана кофе.
   - Человек в стачке с буфетчицей, - сказал Анфертьев, превозмогая нервную дрожь.
   - Ладно, - возразил Торопуло, - пусть меня обдувает, это его профессия.
   Но Анфертьев видел, что и других посетителей буфетчица с улыбочкой отваживает от буфета, а старичок ощипывает.
   Сообщество с ворами, налетчиками и убийцами доставляло Анфертьеву какое-то нравственное наслаждение. Исковерканный язык их, цинизм, постоянное ощущение опасности действовали, как энергичный соус на расслабленный желудок, то есть вызывали аппетит, желание пожить еще, поострить.
   Но арапов, вроде этого старичка и буфетчицы, Анфертьев, привыкший к общению с налетчиками и с ворами, презирал. Это были щипуны.
   После кафе Торопуло отправился в гости к Анфертьеву. Ему хотелось узнать, как живет его приятель, нельзя ли ему помочь.
   Анфертьев шел по улице и невольно, несмотря на все увеличивающуюся дрожь замечал то, что другие не видят.
   Он видел медуз, запускающих свои пальцы в кооперативы, замечал, с каким невинным видом эти люди уносят товары. Он узнавал городушников и лиц, пристально всматривающихся в неосвещенные окна, он знал, что они поднимутся и позвонят, если же никто не ответит, то быстро откроют дверь своим инструментом, возьмут первую попавшуюся вещь и, придав себе невинный вид, смоются.
   Убийцы, налетчики были, по мнению Анфертьева, такие же люди, как и все, иногда немного пострашнее.
   Он считал, что сам не крадет и не убивает лишь потому, что ему незачем красть и убивать.
   Воры знали, что если Анфертьев и не совсем свой, то все же он их не продаст.
   - Не бойся, не продам, - сказал как-то карманнику.
   - Тебя и не боимся - иди продавай!
   Дом, в котором жил Анфертьев, напоминал вертеп или Вяземскую лавру. В нем доживал свой век и различный темный люд.
   Дом был до того густо населен, что из открытых окон неслось зловоние.
   Многие комнатки были разделены на четыре части занавесами. Каждая комната в отдельности напоминала табор, полуголые детишки выглядывали из-за занавесей, старухи на столах, обязательно накрытых скатертью, гадали, барышни, оставшись наедине с собой, вдруг начинали жеманничать и рассматривать свою красоту, мужчины хлопать себя по груди и приходить в восторг до визга и топота от своего сложения.
   Все были в долгу друг у друга и все ненавидели и презирали друг друга.
   Когда проходили Анфертьев и Торопуло, кура бегала по двору. В окне третьего этажа показался бюст певца, торговавшего чужими песнями. На голове бюста была элегантная кепка, синий с полосками шарф был обвернут вокруг шеи.
   - Эй, крыса, - закричал, - боюсь, ты мне нужен. И ты Анфертьев тоже зайди.
   Бюст, бросив во двор окурок, скрылся.
   Табачник на культяпках, огрызнувшись, стал подниматься по лестнице.
   - Вот что, - сказал Мировой, - мне инвалид нужен, жизнь вольную и богатую я тебе на старости лет предлагаю, будешь каждый день в стельку пьян, если пожелаешь. Слышал я, как ты поешь, голос у тебя сиплый, гитару ты, точно бабу, щиплешь. Будешь ты любовные романсы распевать, мою публику это до слез проймет. Кубанку тебе еще завести не мешает. Садись, папаня, сейчас я тебе все толком объясню.
   И не давая вздохнуть Синеперову, бегая жуликоватыми глазами, он, взяв его под руку, посадил к столу, где стояли водочка и закуска.
   - Видишь, как я живу. И ты также жить сможешь. Будут у тебя на столе все дефицитные товары. Девушки тебя любить будут. Заграничные папиросы снова покуривать начнешь. Смотри, у меня денег куры не клюют.
   Мировой вынул из кармана кипу кредиток и бросил рядом с водкой.
   Стол был накрыт удивительно чисто. Скатерть, синеватая, как рафинад, и подкрахмаленная, спускалась до середины точеных, украшенных шарами, ножек. Витиеватый, наполненный влагой графин, бюсты и талии рюмок сверкали на солнце. Сочная полная, необыкновенной величины вобла со своей золотой головой лежала красавицей на блюде. Рядом стройная, чуть подернутая серебряной сединой селедочка раскрывала наполненный зеленью рот. Огромная колбаса с белоснежными кольцами жира чуть касалась тарелки. Желтокрасная кетовая икра вызывала горечь во рту.
   Все призывало выпить. И эта наполненная светом, удивительно чистая комната, богатая постель с колонной постепенно уменьшающихся подушек, заставили Синеперова подумать, что сегодня праздничный день. Но тщетно он пытался припомнить, что могло бы послужить сегодня поводом к столь торжественной чистоте.
   Исподлобья он взглянул на богато убранный стол.
   - Видишь, папаня, как люди живут, - сказал Мировой. Это что, начало дня, а вот если ты пойдешь со мной, у тебя совсем мозги вспотеют.
   Подхватив инвалида, Мировой подвел его к столу, и, отняв костыли, заставил сесть.
   - Нагружайся, - сказал он, - пей, ведь не краденное. Пей, раз пришел.
   Анфертьев явился.
   - Вот что, миляга, - сказал Мировой. - Видишь полфедора - он показал Анфертьеву поллитра. - Ты у меня завтра петь будешь, я театр организовываю. Хрусты еще в придачу получить. Ты же один не пой, я тебя покупаю.
   - Ладно, мне все равно, - ответил Анфертьев, - дай приложиться.
   Возвращался Торопуло, а следом за ним шла Манька-Сверчок.
   Спустя полчаса после возвращения Торопуло раздался звонок. Торопуло открыл дверь. Перед Торопуло стоял человек со значком "Готов к труду и обороне".
   - Здесь живет Василиса Михайловна?
   - Какая Василиса, - удивился Торопуло.
   - Это квартира восемь?
   - Нет, четыре.
   - Извиняюсь.
   Анфертьева разбудил страшный крик за стеной. Он прислушался.
   - Выну я из тебя твою жемчужную распроклятую душу и вместо нее вставлю. . .
   - Опять милые ссорятся, - подумал Анфертьев и задремал. Его уже давно не волновали женские крики.
   Мировой не договорил. В одной рубашке выскочила Пашка на снег. Двор бы пустынен.
   Ей показалось, что идет фильм.
   Она почти слышала характерный треск, какой бывает при прохождении ленты в аппарате. Ей казалось, что это не с ней происходит. Она остановилась во дворе и не знала, что ей делать. Ворота были заперты, будить дворника было невозможно.
   Как затравленный зверь, она закричала, затем завизжала.
   - Бьют, бьют! - и покатилась по камням.
   В остервенении Мировой бросился за ней, пытался схватить ее за волосы, за рубашку, зажать ей рот, чтоб эта стерва не позорила его, но она отбивалась, кричала все истошнее, невыносимее. Он принялся ее бить ногами, наклоняясь и спрашивая будет ли она еще кричать.
   Он ударил ее ногой под ребра и отошел.
   Она поднялась, побежала за ним, крича:
   - Как ты смеешь меня бить!
   Она ругала его последними словами. Он дал ей в морду, она сжевала и съела оплеуху.
   Она стала за ним подниматься по лестнице.
   - Проси прощения, - сказал Мировой мрачно. - Я знаю, как со стервами нужно обращаться, - подумал он, - теперь неделю будет, как шелковая.
   Анфертьев слышал, как его соседи вернулись. Когда все успокоились, он крепко уснул.
   Мировой рылся в письменном столе и в полголоса произносил: - Мать твою так. Что же это значит. Издеваются надо мной что ли?
   Какую бы пачку он ни раскрыл всюду многокрасочные изображения на конфектных бумажках.
   Заглянул Мировой вглубь стола - и там конфектные бумажки.
   Чертыхнувшись, он принялся открывать другие ящики - точно пачки кредиток: аккуратно связанные золотыми и серебряными ленточками, лежали пожелтевшие меню.
   Прочел Мировой, разобрал и вдруг воспылал негодованием.
   - Такого инженера нужно поматросить да в Черное море забросить, - произнес он почти вслух. - Посмеялись надо мной вместо инженера повара мне подсуробили. Будет у Пашки спина мягче живота. Пусть знает, не фрайер я, чтоб меня на хомут брать.
   Но тут его взгляд упал на сундук, стоявший в углу. Быстро открыл его Мировой, стал рыться и запихивать в карманы.
   Один сверток раскрылся, сверкнули ордена. Подмигнул Мировой и закрыл сундук.
   Точно тень, исчез из комнаты.
   ГЛАВА 14 ГАСТРОЛЬ АНФЕРТЕВА
   - Не отставай, гады, - обернувшись, крикнул Мировой и со своей кухаркой пошел вперед.
   Два капитана, один с гитарой, другой с мандолиной и Анфертьев в качестве гастролера-певца спешили за ним.
   На голове гитариста сидела кубанка, во рту торчала папироса, обшитая лакированной кожей культяпка сверкала, как голенище. Другой инвалид был одет попроще, у него не хватало только одной ноги, вместо другой у него была деревяшка с явными следами полена. Петлицу его пиджака украшала красная розетка. Он шел без головного убора.
   Наконец, компания достигла забора. Позади остались раскачиваемые ветерком ситцевые платья, бабы с квасом и лимонадом, мужчины, расхваливающие брюки, группы любующихся ботинками.
   На сломанный ящик Мировой посадил инвалидов, Анфертьева поставил несколько в стороне в качестве каторжника и пропойцы и приказал играть сидящим Персидский Базар.
   Когда публики собиралось достаточно, Мировой стал повторять громким голосом:
   - Граждане, встаньте в круг, иначе оперы не будет. Но любопытные стояли, лениво переминаясь с ноги на ногу и иронически посматривали на разорявшегося человека.
   Тогда Мировой подошел ко все увеличивающейся толпе.
   - Тебе говорят, встань в круг, - сказал он щупленькому человеку и, слегка подталкивая каждого, уговаривал и призывал к порядку.
   Наконец, круг образовался.
   - Сейчас, граждане, жена алкоголика исполнит песнь, - сказал режиссер и отошел в сторону.
   В середине живого круга появилась женщина в платке, нарумяненная, с белым, сильно пористым носом и широким, тяжелым подбородком. Туфельки у нее были модные, чулки шелковые, как бы смазанные салом, пальто дрянное, скрывавшее фигуру.
   Певица надвинула платок еще ниже на глаза, не глядит ни на кого, запела:
   Смотрите, граждане, я женщина несчастная,
   Больна, измучена и сил уж больше нет.
   Как волк затравленный, хожу я одинокая,
   А мне, товарищи, совсем немного лет.
   Была я сильная, высокая, смешливая,
   Все пела песенки, как курский соловей,
   Ах, юность счастлива и молодость красивая,
   Когда не видела я гибели своей.
   Я Мишу встретила на клубной вечериночке,
   Картину ставили тогда Багдадский Вор,
   Ах, очи карие и желтые ботиночки
   Зажгли в душе моей пылающий костер.
   Она подошла к Анфертьеву, посмотрела на него и продолжала:
   Но если б знала я хоть маленькую долюшку
   В тот день сияющий, когда мы в ЗАГС пошли,
   Что отдалася я гнилому алкоголику,
   Что буду стоптана и смята я в пыли.
   Брожу я нищая, голодная и рваная,
   Весь день работаю на мужа, на пропой,
   В окно разбитое луна смеется пьяная,
   Душа истерзана объятая тоской.
   Не жду я радости, не жду я ласки сладостной,
   Получку с фабрики в пивнушку он несет,
   От губ искривленных несет сорокоградусной,
   В припадках мечется всю ночь он напролет.
   Но разве брошу я бездушного, безвольного,
   Я не раба, я дочь СССР,
   Не надо мужа мне такого алкогольного,
   Но вылечит его, наверно, диспансер.
   Она обвела взором живой круг и, выдержав паузу, продолжала:
   А вы, девчоночки, протрите глазки ясные
   И не бросайтеся, как бабочки, на свет,
   Пред вами женщина больная и несчастная,
   А мне, товарищи, совсем немного лет.
   В толпе раздались всхлипывания, женщины сморкались, утирая слезы. Какая-то пожилая баба, отойдя в сторону, рыдала неудержимо. Круг утолщался, задние ряды давили на передние.
   Певица, кончив песню, повернулась и пошла к музыкантам, настраивающим свои инструменты.
   Мировой снова выравнял круг, затем вынул из желтого портфеля тонкие полупрозрачные бумажки разных цветов, помахал ими в воздухе.
   - Граждане, желающие могут получить эту песню за 20 копеек.
   Бабы, вздыхая, покупали.
   Хулиган подмигнул Крысе. Он вышел на середину. Он открыл рот, посматривая на свой инструмент, запел:
   Раз в цыганскую кибитку
   Мы случайно забрели,
   Платки красные в накидку
   К нам цыганки подошли.
   Одна цыганка молодая
   Меня за руку взяла,
   Колоду карт в руке держала
   И ворожить мне начала.
   Пашка, только что исполнявшая песнь жены алкоголика, появилась в красном с голубыми розами, с серебряными разводами платке и, держа карты, произнесла злым голосом:
   Ты ее так сильно любишь,
   На твоих она глазах,
   Но с ней вместе жить не будешь,
   Свадьбу топчешь ты в ногах.
   Но все время не отходит
   От тебя казенный дом,
   На свиданье к тебе ходит
   Твоя дама с королем.
   Цыганка продолжала, пристально смотря на карты.
   Берегись же перемены,
   Плохи карты для тебя,
   Из-за подлой ты измены
   Сгубишь душу и себя.
   Снова раздался мужской голос:
   На том кончила цыганка
   Я за труд ей заплатил.
   Мировой вынул и бросил трешку инвалиду. Инвалид бросил ее цыганке. Цыганка подняла и спрятала за голенище. Затем удалилась.
   И заныла в сердце ранка
   Будто кто кинжал вонзил.
   Едва добрался я до дому
   И на кровать упал, как сноп,
   И мне не верилось самому,
   И положил компресс на лоб.
   Собрался немного с силой,
   Рассказал ей обо всем.
   В это время актриса уже в другом платке появилась и подхватила:
   Ах, не верь, о друг мой милый,
   С тобой гуляю и умру.
   Исполнитель выждал и запел:
   Вот прошло немного время,
   Напоролся как-то я,
   Из гостиницы-отеля
   Под конвой берут меня.
   Вот казенный дом с решеткой,
   Вот свиданье с дорогой,
   Жизнью скучной, одинокой
   Просидел я год-другой.
   Когда вышел на свободу,
   Исхудавший от тоски,
   Вспомнил карты, ту колоду
   Заломило мне в виски
   Что цыганка предсказала
   Все сбылося наяву,
   И убил я за измену
   И опять пошел в тюрьму.
   Теперь толпу обошла цыганка.
   Крыса вышел на своих культяпках.
   - Обманутая любовь, - сказал он, обводя круг своими большими глазами и запел тихим голосом:
   Все прошло, любовь и сновиденья,
   И мечты мои уж не сбылись,
   Я любил, страдал ведь так глубоко,
   Но пути с тобою не сошлись.
   Так прощай, прощай уже навеки,
   Я не буду больше вспоминать,
   Я любовь свою теперь зарою
   И заставлю сердце замолчать.
   Я уйду туда, где нет неправды,
   Где люди честнее нас живут,
   Там наверно, руку мне протянут,
   И наверно там меня поймут.
   Кончив, он обошел круг, держа в руках розовую бумажку.
   Торговля шла бойко.
   Под аккомпанемент всего хора Анфертьев исполнил песню, сочиненную Мировым на недавно бывшее событие.
   На одной из рабочих окраин,
   В трех шагах от Московских ворот,
   Там шлагбаум стоит, словно Каин,
   Там, где ветка имеет проход.
   Как-то утром к заставским заводам
   На призывные звуки гудков
   Шла восьмерка, набита народом,
   Часть народа висела с боков.
   Толкотня, визг и смех по вагонам,
   Разговор меж собою вели
   И у всех были бодрые лица,
   Не предвидели близкой беды.
   К злополучному месту подъехав,
   Тут вожатый вагон тормозил,
   В это время с вокзала по ветке
   К тому месту состав подходил.
   Воздух криками вдруг огласился,
   Треск вагона и звуки стекла.
   И трамвайный вагон очутился
   Под товарным составом слона.
   Тут картина была так ужасна,
   Там спасенья никто не искал.
   До чего это было всем ясно
   Раз вагон под вагоном лежал.
   Песня имела огромный успех и была раскуплена моментально.
   Вернувшись в свою комнату, Мировой, окрыленный очередным успехом, принялся сочинять новые песни. Перед ним стояла бутылка водки. Он сочинял песню, которую публика с руками будет рвать.
   В комнате Мирового висела фотография. Он выдавал себя за бывшего партизана комиссара. Сидит он за столом, на столе два нагана, в руках по нагану.
   В годы гражданской войны Мировой торговал на Пушкинской и на Лиговке, доставлял своим приспешникам наиприятнейшее средство к замене всех благ земных, правда, в те годы он и сам его употреблял в несметном количестве.
   Тогда он имел обыкновение лежать в своей комнате на Пушкинской улице в доме, наполненном торгующими собой женщинами, изображать больного, не встающего с постели. В подушках у него хранились дающие блаженство пакеты, за которые отдавали и кольца, и портсигары, и золотые часы, верхнюю и нижнюю одежду, крали и приносили целыми буханками ценный, не менее золота хлеб и в синих пакетах рафинад, и кожаные куртки, и водолазные сапоги, на них тогда была мода. Все эти предметы на миг появлялись в комнате Мирового и исчезали бесследно. Женщины, виртуозно ругающиеся, толпились у постели Мирового, вымаливая часами хоть заначку. В его комнате было жарко, как в бане. Он лежал молодой и сильный.
   Напротив в садике, у памятника Пушкину собирались его помощники, сидели на скамейках, ждали его пробуждения или того момента, когда наступит их очередь. В его комнате, ради безопасности, мужчинам толпиться не разрешалось. Помощники сидели на зеленых скамейках, под городскими чахлыми деревьями, курили старинные папиросы, все, что относилось к мирному времени, уже тогда называлось старинным, понюхивали чистейший порошок и волновались. Им уже начинало казаться, что их преследуют.