Вахман Вениамин. В четыре утра

   - А ну, давай! Сыпь сюда! Кто у вас там? - крикнули из буксирной рубки. - Идем тушить дровяную баржу.
   Плотная матросская масса на буксире качнулась, стала тесниться, освобождая место. С "Гориславы" поспешно прыгали, кто с багром, кто с пожарным топориком или лопатой. Федяшин наверху торопил: - Давай, давай, шевелись! Некогда валандаться... Сам прыгнул последним, взглянул наверх все ли? Увидел - по шканцам "Гориславы" кто-то шел медленно, в неподобающем сегодняшним обстоятельствам белом кителе. Белый китель был как вызов. Федяшин ненавидяще посмотрел на этого прогуливающегося военспеца, не удержался, злобно крикнул: - А для вас что, светлый христов праздничек? Отмечаете святого лентяя?!
   Офицер обернулся. Это был не ревизор, бывший мичман Глинский, и не штурман Свиридов, а сам командир корабля Ведерников. Черт их там разберет, этих барских сынков! Все трое молодые, стройные, все трое со спины схожие. Конечно, если б знал, что командир, не стал бы цепляться. Командир обязан не покидать свой корабль, обязан обойти палубу.. .
   Штабеля сырых дров не очень-то охотно горели. Полыхало лишь там, где поджигатели предварительно полили мазутом, да еще дымился слой щепок на земле.
   Часа через три с пожаром справились. Раскидали дрова, обдали водой из брандспойтов. Видимо, и в других местах пожарные партии работали успешно. Вместо могучих столбов дыма теперь кверху тянулись лишь ленивые струйки, таяли в поднебесье.
   Скатившимся с поленницы трехаршинным поленом, тяжелым от сырости, Федяшину сильно зашибло ногу. Сгоряча сразу не заметил, а на обратном пути нога разболелась. Остальные моряки ушли вперед, только Пашка вертелся рядом. Удивительно, как этот "салажий народец", юнги, умеют всюду влезть в самую кашу. У Пашки роба вся в саже и в мазутных пятнах. Рукав прожжен, кончик носа и щека черные. Федяшину, несмотря на занудливую боль, было смешно, он пошутил: - Тебя, браток, к чертям в ад кочегарить. Ты у них первый поддувало будешь.
   Пашка был горд собой.
   - Так я ж, дядя Вась, старался где потруднее. Там бочка со смолой чуть не загорелась. Опилки, щепки дымятся, а она на них стоит. Мы, значит, на нее струю воды, а потом набок и откатили...
   - Ладно тебе геройствовать. Беги вперед, а то без обеда останешься. Ребята проголодались.
   - На меня обязаны заявить расход, - самоуверенно ответил Пашка, но призадумался и через минуту смущенно добавил: - Пожалуй, я в самом деле пойду, дядя Вась. Вам ведь я не нужен, вы сами справляетесь.
   После исчезновения Пашки мысли Федяшина свернули в привычное русло. Сегодняшний пожар - это неспроста. Чтоб так вот запалить город-крепость с четырех сторон, нужно немало потрудиться, нужно много людей, ведь всюду часовые. Отчасти это, конечно, промашка комиссаров, политработников, недоглядели. Ясно, орудует классовый враг А где он, этот классовый враг? Как его нащупать? Остров со всех сторон окружен водой, все подходы сторожат с фортов Значит, действуют свои, затаившиеся до поры, до времени. На кого думать? Только на бывших...
   Но без спецов, бывших офицеров, флот не может. Офицеры прокладывают курс, дают данные для стрельбы, при машинах тоже инженеры из образованных. Как распознать, кому из них можно верить, а кто только притворяется другом, а сам держит остро отточенный нож за пазухой? Офицеры - народ пуганый, чуть начнешь к такому пристально присматриваться, у него все из рук валится. А совсем не приглядывать опасно: проглядишь.
   Янис вернулся из Питера, рассказал, что по-прежнему на улицах баррикады не разобраны, хотя Юденича малость отодвинули. По-прежнему питерские пролетарии в боевой готовности. Товарищ Ленин отдал приказ отменить намеченную мобилизацию коммунистов на Деникинский фронт. Сейчас, наоборот, партийцев и профсоюзных активистов посылают в Питер, усиливают питерскую большевистскую организацию. А Кронштадт, в сущности, живет странной жизнью Война не война. Корабли уходят в дозор и возвращаются, так и не выпустив ни одного снаряда. Иногда лишь громыхнет с фортов: пугают англичан, если те слишком близко рыскают. Одна неприятность - налеты аэропланов. Три дня назад, в прошлое воскресенье, бомба угодила в летний сад. Двенадцать человек убитых и раненых. Да сейчас еще этот пожар.. .
   Федяшин уже прошел мимо Итальянского пруда старой Петровской гавани Тропкой по краешку портовой территории, чтоб срезать кусок пути, вышел прямо к стоянке "Гориславы".
   С этой стороны видны были только устремленные к облакам стройные, чуть наклоненные назад мачты, труба и верхний мостик, остальное закрывала наваленная на берегу безобразная куча шлака. Такие кучи громоздились почти перед всеми кораблями, конечно теми, которые отапливались углем. Ничего не поделаешь, в нынешнее время уборка шлака тоже вопрос. Нет транспорта, да и сваливать некуда. В воду не покидаешь, завалит все фарватеры.
   Федяшину вдруг показалось, что" наверху, на краю кучи, что-то пошевелилось Он невольно прибавил шаг. Определенно шевелится, кто-то приподнялся и задом, осторожно стал сползать вниз.
   Комиссар оглянулся, ища что-нибудь потяжелее. Подхватил кусок угля, запустил в подглядчика, но промахнулся, тот уже успел сползти, испуганно присел, оглянулся через плечо, и не разгибаясь, побежал навстречу. Федяшин с изумлением узнал Пашку.
   Пашка на бегу делал какие-то таинственные знаки, махал ладонями с растопыренными пальцами, показывал на уши.
   Федяшину стало смешно. Мальчишка и есть мальчишка. И усталость ему нипочем, и все вроде игры.
   Пашка с ходу вцепился в комиссаров рукав, задыхаясь не столько от бега, сколько от волнения, округлив глаза, выпалил: - Дядя Вась, у тебя кольт при себе?
   Федяшин ладонью сдвинул ему бескозырку на ухо.
   - Что, вора поймал?
   - Шпиона!
   - Как? Где?! - Комиссар схватил мальчишку за плечо, тряхнул. - Говори толком!
   - Там он, у командира.. . в каюте. .. я слышал, они разговаривают!
   - Что ты слышал?
   - Они не по-нашему. .. по-иностранному.. . Федяшин с досадой оттолкнул мальчишку, сплюнул.
   - Хватит тебе в игрушки играться! По-иностранному говорят! А ты что в этом понимаешь? Мало ли о чем говорят... Мы с тобой неученые, не то что барчуки...
   Все же, увлекаемый Пашкой, комиссар подошел к куче шлака, остановился у дощатой загородки, сделанной для того, чтобы шлак не рассыпался. Наверху, в каюте командира, громко разговаривали. Голоса ясно доносились через открытый иллюминатор. Высокий, звонкий голос Ведерникова и другой, баритональный, барственный, перебивали друг друга. Очевидно, шел спор.
   - Это они по-английски, - зашептал Пашка.
   - Откуда ты знаешь? Может, по-французски...
   - Нет, дядя Вась! К нам в Ревель английские пароходы приходили, я понаслышался. Матросы в трактире как выпьют, так галдят по-своему. А то еще песни поют.
   Федяшин хотел уже уходить, как вдруг услышал русскую фразу, выкрикнутую Ведерниковым: - Хватит! Я больше не желаю вас слушать! Немедленно покиньте мой корабль. Не хочу, чтобы мое имя связывали с вашим!
   Федяшин схватил Пашку за руку.
   - Валяй к трапу. Надо поглядеть: кто это?
   Пашка ужом проскользнул, обежал шлак, вразвалочку зашагал к сходням.
   На палубе появился моряк-спец, широкоплечий, невысокий, рывком надвинул пониже на глаза козырек фуражки, на ходу достал из кармана портсигар, сунул в рот папиросу. Пашка заторопился. Но человек, сложив ладони коробком, прикрылся, делая вид, что закуривает. Федяшин выглянул из-за кучи шлака, но увидел лишь спину. Человек быстро пробежал мимо Пашки, так и не открывая лица.
   "Замком по морде"?! О господи! Ну и названьице!
   Начальник дивизиона сторожевых кораблей Аненков послюнявил палец, пригасил папиросу, выдернул ее из янтарного мундштука, запасливо спрятал окурок, но не в серебряный портсигар, а в маленькую жестяную коробочку. Обдернув на себе китель, пригладил бородку, усы, постучал и сразу приотворил дверь.
   - Можно?
   - Андрей Платонович, прошу, прошу!
   Аненков переступил высокий, как на корабле, порог, быстрым взглядом окинул кабинет. Морской дух из этого здания не выветрился, несмотря на водворение здесь большевиков. Стены в дубовых панелях: вероятно, сняты с какого-нибудь старого фрегата; висят потемневшие батальные картины, старинные карты. На этих картах кроме причудливой "розы ветров" и контуров побережья есть изображение античного божества Борея с надутыми щеками. Бог Борей дует в паруса эскадры крохотных корабликов. В простенке между окнами стоит узкая горка. На черном бархате, словно драгоценности, поблескивают полированной медью градштоки, астролябии и другие старинные мореходные инструменты. На темном шкафу большой глобус, похоже, чуть ли не Петровского времени.
   Человек, вставший из-за письменного стола, бывший однокашник по Морскому корпусу, приветливо улыбался. Аненков осторожно пожал крупную, холеную руку, пробормотал: - Рад приветствовать... Признаюсь, не подозревал, что это вы. Должность и чин э... э... ну как бы поточнеее... непривычные.
   Хозяин кабинета гостеприимно пригласил садиться, поддернул складки на брюках, сел сам. Длинное породистое лицо, казавшееся еще более удлиненным из-за пробора посередине головы, вдруг все дрогнуло, пошло лукавыми морщинками.
   - Значит, чин не привычный? Да-с, непривычный... Горжусь! Мое изобретение. Словосочетание лично мною составлено и собственноручно наклеено на дверь. "Замком по морде", и больше никаких! Здорово!
   Аненков сдержанно улыбнулся.
   - Смотря на чей вкус...
   Хозяин подвинулся ближе вместе с креслом, оперся локтями на стол. Лицо сразу посерьезнело.
   - На чей вкус? На вкус новых хозяев. Нас с вами в корпусе наставляли: в Российском флоте существуют начальники эскадр, начальники дивизий и бригад. Наименование "командир" присваивается исключительно капитану военного корабля. У новых хозяев все стали командирами, все командуют. Таким образом я заместитель командира по морской части, сокращенно "Замком по морде", ибо должности флагофицеров при начальниках более не существует.
   Аненков покорно вздохнул.
   - Ну что ж... дело ведь в сущности, не в наименованиях... Он немного помолчал и спросил: - Владимир Генрихович, разрешите поинтересоваться: зачем я вам понадобился?
   Хозяин достал из тумбочки стола сигарную коробку, открыл ее. Там был табак. Не махорка, а настоящий табак, желтый, волокнистый, хотя и несколько пересохший. У Аненкова, заядлого курильщика, блеснули глаза.
   - Вы что предпочитаете? Трубку, папиросы? Прошу...
   Владимир Генрихович достал из той же тумбочки футляр с набором трубок и коробку с гильзами, из кармана кителя вытащил коротенькую, обкуренную трубку. Аненков поколебался и тоже выбрал трубку. Закурили, помолчали, наслаждаясь глубокими затяжками ароматного дыма.
   - Это подарок, - задумчиво сказал Владимир Генрихович Венкстрем. - Вот кончится табак, не знаю, что и делать. Никак не могу привыкнуть к этой ужасной махре.
   Он выдохнул облако дыма, отложил трубку.
   - Так вот, о деле, ради которого я вас пригласил. Вам, несомненно, известен прискорбный факт измены морского офицера I Моисеева. Это печальное событие произошло в июне, во время мятежа на фортах "Красная Горка" и "Серая лошадь". Моисеев увел к противнику тральщик "Китобой". Бог с ним, с "Китобоем", - маленькая грошовая скорлупка!.. Опасно другое: Моисеев располагал подробными картами минных полей, секретными шифрами и сводом условных сигналов.
   Замком сделал паузу, запыхтел погасающей трубкой. Аненков, сдвинув брови, размышлял. Сейчас конец июля, прошел порядочный срок. Неужели за это время штаб не принял соответствующих мер? Надо было заминировать секретные проходы и открыть новые. Надо ввести в действие запасной шифр и свод сигналов. Венкстрем словно угадал его мысли.
   - Сегодня вам вручат новые шифры, карты и своды. Надо бы раньше, но мой предшественник, капитан Ястребов, почему-то промедлил. Не хочу думать о нем плохо, может быть, имелись веские резоны, но беднягу Ястребова забрала Чека.
   Замком встал, закрыл дверь на массивную медную задвижку, затем вернулся, сел рядом с Аненковым, дружески коснулся его руки.
   - Для нас с вами, как начальствующего состава, положение в некотором роде "бамбук", как говорили в старину. Аненков встревожился.
   - Но мы-то при чем? Мы служим верой и правдой... с усердием. Остались верны родному флоту, офицерской присяге. Мы все не можем отвечать за Ястребова.
   Владимир Генрихович вздохнул.
   - Так-то оно так... Но понимают ли они это? Способны ли по достоинству оценить наш, я бы сказал, подвиг? Работать в таких условиях, в какие мы поставлены, в атмосфере подозрительности, без уважения со стороны нижних чинов, при полнейшем упадке дисциплины...
   Он безнадежно махнул рукой.
   - А эти комиссары, которые ходят за нами тенью, суют нос в каждую бумажку, будто действительно что-то понимают! . .
   - У меня комиссар вполне приличный человек, - осторожно сказал Аненков.
   Владимир Генрихович откинулся в кресле, иронически улыбнулся.
   - Ваш "приличный человек", Андрей Платонович, по-моему роет вам глубокую яму.
   - Как так? - вскинулся Аненков. - Чем я ему не угодил?
   - Не сошлись во взглядах, Андрей Платонович. Впрочем, это моя предположительная догадка.
   - Но в чем же не сошлись?
   Венкстрем продолжал загадочно улыбаться.
   - По-видимому, началось с этого молокососа Ведерникова. ..
   - Ведерников фантазер! - воскликнул Аненков. - Его атаковала подводная лодка. Англичане, несомненно, воспользовались картами Моисеева и пролезли сквозь минное поле.
   Замком кивнул.
   - Это самое вероятное. Но ваш комиссар Янис - так, кажется, его фамилия? - делает карьеру и поэтому схватился за версию Ведерникова. Теперь комиссары утверждают, будто "Олег" тоже был торпедирован. А вам готовы вменить в вину вашу добросовестность и поставить под сомнение вашу лояльность к Советской власти.
   Аненков побледнел.
   - Не может быть! . . Не может быть! . . - повторил он упавшим голосом. - Ведь аварийная комиссия, обследовавшая "Олег", точно установила причину взрыва. "Олег" в предрассветном тумане коснулся мины. В конце концов, я не обязан заниматься этим вопросом, спорить с комиссией.
   - Но мы с вами из "бывших", нас подозревают в любых смертных грехах.
   Аненков всплеснул руками.
   Замком успокоительно положил руку на его колено, слегка надавил.
   - Май дарлинг, не принимайте близко к сердцу. Все образуется. Будем осторожны.
   - Я и так весьма осторожен.
   - Будем еще осторожнее. Знаете, как поступают умные люди? Предположим, вы получили приказ: немедленно сниматься с якоря и идти навстречу противнику, дабы сразиться с ним. Но вы ясно отдаете себе отчет, что ваш кораблик течет как решето и от пальбы собственной артиллерии может прийти в аварийное состояние. Считается, что ваши машины выжимают ход в двадцать семь узлов, а на деле это всего двадцать, потому что машины не ремонтированы бог весть сколько времени и топлива в обрез. Что в таком случае делать?
   Аненков удивленно взглянул на собеседника.
   - Как что делать? Приказ есть приказ! Замком тонко улыбнулся.
   - Разумеется. Но приказ могут исказить. На вашем месте Я бы непременно запросил уточнения. Пока будут уточнять, кому-нибудь несомненно придет в голову здравая мысль, что посылать вас на вашем самотопе бессмысленно. Англичане вас мигом раздолбают и аккуратненько пустят ко дну. Может быть еще один вариант. Вы получите подтверждение, что приказ надо выполнить, но англичане народ невежливый, не стали вас дожидаться и ушли. Выходите в море, прогуливаетесь сколько положено и, возвратившись, докладываете, что противника не обнаружили. И волки сыты, и овцы целы. И поверьте мне, от того, что вы не погубили ваш корабль, ничего плохого не произошло, и честь русского офицера от этого не пострадает. Все равно, главная наша сила не корабли, а форты.
   - Да, да, вы правы, вы абсолютно правы! С этой публикой иначе нельзя!
   Ночь с 17 на 18 августа 1919 года выдалась облачная и прохладная. С вечера дул надоедливый северный ветер, волоча по небу рваные клочки туч. Кругом тьма, не такая густая, как зимой, но уже осенняя. Если взглянуть на запад, над заливом темно; на восток, там где Питер, тоже. В городе нет топлива, электричество не горит. Под вечер Кронштадт словно вымирает, заперты подъезды и ворота домов, окна не светятся. Разве что между небрежно задернутыми занавесками где-нибудь прорвется лучик, но только там, где учреждение и работают по ночам. После наступления комендантского часа на улицах одни патрули: черные бушлаты, черные бескозырки и черные клеши, хлопающие, как паруса, при каждом шаге. Погашены даже маяки, ведь враг так близко, в нескольких километрах Финляндия, еще ближе южный берег. На южном берегу дивизии генерала Юденича. Сейчас их отогнали от залива и от Питера, но кольцо вражеской блокады все еще не прорвано.
   Одна гавань в Кронштадте - военный порт - сохраняет в себе жилой дух. Где-то льется за борт вода, шипит пар, ухает в корабельном чреве донка или жужжит динамо. Вахтенные меряют шагами палубы, и шаги ночью гулкие, слышные. И еще... Со времен Петра Первого, основателя Российского флота и этой морской крепости, нерушим флотский обычай. В положенное время бьют склянки: мелодичный перезвон несется над черной водой.
   Отбивают часы на каждом корабле, и корабли словно перекликаются: где ты, приятель?
   В гавани пробили три с половиной склянки. И только успел умолкнуть сонный звон последнего корабельного колокола, как наступившую тишину разорвал пушечный лай. Стреляли с береговой батареи противоаэропланные пушки.
   Корабли проснулись, ожили. На всех разом запели горны, загрохотали, загудели палубы от топота бегущих ног, завопили гудки, застонали сирены.
   Мичман Глинский по боевому расписанию дублировал старшего артиллериста. Артиллерист, задрав голову, уставился в тучи окулярами черного бинокля. Ветер раскачивал закинутый на шею ремешок. Глинский схватил свой бинокль. Облака, грядками ползущие по темному небу, прыгнули ближе, сраду стали видны даже отдельные прядки тумана, и звезды, чуть заметные невооруженным глазом, ярко вспыхнули.
   - Карусель! - ругался артиллерист.  - Вы видите, мичман, что они, мерзавцы, делают? Идут на разных высотах, налетели со всех сторон. Такого еще не было!
   В пространство, выхваченное окулярами бинокля, медленно въехал аэроплан, и тотчас туда же вторгся другой, поменьше, идущий наперерез. Поменьше потому, что выше.
   - Носовое орудие! - кричал артиллерист. - Телефонист, вы что, оглохли? Носовое, приготовиться к шрапнели! Ставить на трубках дистанцию...
   С других кораблей уже вели огонь. Стоящие на башнях, поверх брони, противоаэропланные пушки линкора "Петропавловск" стреляли, словно хлопали в ладоши, только очень громко и звонко. На палубу линкора со стуком летели стреляные гильзы. Зачастили наперегонки миноносцы. Открыл огонь "Андрей Первозванный", и одновременно стукнуло носовое на "Гориславе". Артиллерист, перекрикивая грохот, не своим голосом вопил: - Кормовое! Носовое... Кормовое! . .
   Глинский скоро перестал различать разрывы своих снарядов. При каждом близком выстреле бинокль в руках вздрагивал, небо прыгало. Только что был виден самолет, даже круглые головы летчиков, но вот толкнуло жарким воздухом под руку, загрохотало - ив поле зрения пустая тучка, а под тучкой курчавится облачко шрапнели.
   Первый налет наконец кончился, стало относительно тихо. Глинский нагнулся зашнуровать ботинки. Рядом, твердо ступая, прошли чьи-то большие ноги в высоких сапогах. В таких сапогах ходил комиссар.
   Послышался высокий, ясный голос командира. В голосе Ведерникова даже не слышно было возбуждения. Глинский вдруг-остро ему позавидовал, его спокойствию и храбрости. Он сам так и не смог привыкнуть к артиллерийской стрельбе. И сейчас пальцы не совсем повинуются, никак не выходит узел на шнурках.
   - Сегодня англичане применили какую-то новую тактику, - говорил командир. - Это мне не нравится. Попрошу всех быть особенно внимательными.
   И, словно подтверждая справедливость его опасений, снова вдали, где-то за городом, раздались пушечные хлопки, снова на кораблях сыграли "отражение воздушной атаки", и не успели звуки горна умолкнуть - все потонуло в новых залпах орудий.
   Английские самолеты, как рой ос, метались в облаках, подсвеченных сверху луной, а снизу прожекторами. Голубые лучи прожекторов рассекали воздух, прыгали с облака на облако, с тучки на тучку. Иногда в скрещение прожекторов попадал самолет и сразу вспыхивал серебряным сиянием, а вокруг сыпались желтоватые искры разрывов и курчавились пухлые дымки. Один такой серебряный самолетик резко отвалил в сторону, вырвался из облака смертоносной шрапнели, и тотчас от него отделилась маленькая серебряная капелька. Капелька мгновение словно висела, а затем устремилась вниз, все убыстряя и убыстряя скорость падения, и скоро стала невидимой - так стремительно она неслась к земле. И вдруг земля полыхнула оранжево-зеленой вспышкой. Прошло порядочно времени, прежде чем докатился удар взрыва.
   - Попадание на морзавод! - петушино крикнул сигнальщик.
   На заводской территории теперь полыхал пожар. Он поднимался медленно, словно нехотя, потом пламя сразу взметнулось длинными языками и огонь радостно заплясал по остову какой-то крыши. Крыша осела, обнажив на фоне зарева четкие полоски стропил. Но туда уже не глядели. Над самыми головами дымил другой английский самолет. Гул раненого мотора стал захлебывающимся, прерывистым. Самолет качался в воздухе, казалось, вот-вот упадет, развалится. Облачко дыма вокруг сгущалось, скрывало машину. Но вот мотор опять натужно ревел, аэроплан вырывался из сгустка дыма, тянул дальше.
   - Носовое развернуть! - командовал артиллерист. - Беглый вдогонку!
   Задранный к тучам тонкий ствол пушки помчался по кругу.
   Но выстрел, к которому Глинский уже приготовился, так и не последовал. Упругий, бьющий по всему организму пушечный удар словно разменялся на множество мелких ударов; казалось, они рассыпались по всей гавани, отражаясь от кораблей, от каменных причальных стенок и от самой воды.
   Глинский забыл про падающий в море самолет. Всюду, в разных направлениях, летят огненные пунктиры, их лучами разбрасывает что-то вертящееся на воде. Это что-то гудит, как самолет, нет, как два самолета! Вода в гавани кипит, волны прыгают на корабельные борта, звонко плещут! Некоторые из нацеленных в небо прожекторных лучей стремительно падают, и черная вода начинает пылать серебром.
   С линкора "Петропавловск" передают в большой мегафон: - Выключить прожектора! Вы нас слепите! Приказываю выключить прожектора!
   Голос настолько громок, что кажется, будто командует сказочный великан. Прожектора гаснут, гавань резко погружается в непроглядную тьму.
   - Гидроплан! - над ухом мичмана кричит артиллерист. - Ура! Мы подбили гидроплан! Держи, а то удерет тягой мотора!
   Конечно же, гидроплан! Все следили за одним, подбитым, горящим в воздухе, и упустили второй. А тот храбро сел на воду посреди врагов и мчится к выходу в залив. Глинский понимал: надо его не упустить, надо действовать! Он закричал: - Слушай мою команду! . .
   Но его не слушали, потому что командовали все. Вдруг на корме за надстройкой зататакал пулемет, дал короткую очередь. Ох, лучше бы не давал! Огненные пунктиры метнулись к "Гори-славе", весь воздух наполнился огненными разъяренными мухами.
   - Фосфорные пули! - изумленно крикнул артиллерист, - не иначе, как фосфор!
   Крикнул и тут же как-то странно охнул. Глинскому показалось, что он увидел, на одно мгновение увидел черный ворс шинельного сукна и в этот ворс впилась огненная стрела, а за ней еще одна. И тут артиллерист всей своей тяжестью рухнул на мичмана.
   - Арсений Иванович! - закричал Глинский. В ответ стон и яростное ругательство сквозь стиснутые зубы. И триказ: - Командуйте же, черт вас побери! Огонь по гидроплану!
   - Огонь по гидроплану! - отчаянно заорал и Глинский, выпрямляясь. Огонь!
   И огонь снова хлестнул по "Гориславе", словно привлеченный этим криком. Капли огненного дождя стучали по щиту орудия, прилипали к железу и гасли постепенно.
   - Почему пулемет молчит?! - страшным голосом закричал командир.
   Глинский не сразу понял, что голос такой громкий и такой страшный от того, что Ведерников кричит в мегафон и стоит он совсем рядом. Снизу, из-под мостика, послышалась ругань комиссара.
   - Ленту, сволочь, заело... - Дальнейшее потонуло в стукотне пулемета.
   Глинский, вытянув шею, силился понять: куда стреляют? Куда надо стрелять? Увидел белую борозду пены, что-то черное, летящее по воде. Это черное пронеслось мимо к выходу из гавани, напоследок еще раз блеснуло огненным дождичком. А за ним, по той же пенистой дороге помчалось еще второе, такое же непонятное, совсем утонув в бурлящих бурунах...
   "Это не гидроплан, это другое..." Мысль не успела оформиться до конца, потому что в центре гавани одновременно грохнули два страшных взрыва. Столб дыма и брызг взлетел над линкором "Андрей Первозванный". Этот столб был выше мачт. Он немного постоял, раскачиваясь, и с шумом рухнул. Где был второй взрыв, Глинский не приметил. Он с ужасом смотрел на раненый линкор. Мачты "Андрея", уже заметные на фоне предрассветного неба, обе разом покосились и начали медленно склоняться вперед.
   -  "Память Азова", "Память Азова"! - повторял, как попугай, сигнальщик.
   "Почему "Память Азова", когда гибнет "Андрей"?" - подумал Глинский, но машинально повернул голову. "Память Азова", построенный еще в конце прошлого века, стоял в самой глубине ковша. Этот корабль служил базой подводных лодок.