Страница:
Следовало бы просто приказать кондуктору вышвырнуть незваного гостя из поезда. Но любопытство одержало верх. Ей не терпелось узнать, почему зеркало принадлежало какому-то колдуну.
Она всегда испытывала неприязнь к зеркалу. Может показаться странным, но ей было не по себе рядом с этой стекляшкой. Глориане приходилось порой находить вблизи него совершенно незнакомые предметы, и, наоборот, некоторые вещи, оставленные, как она отлично помнила, рядом с зеркалом, непостижимым образом исчезали. Разумеется, зеркала лишены чувств, но иногда казалось, что этот проклятый кусок стекла буквально излучал разочарование, что им не пользовались для занятий подлинной магией вместо простых фокусов. Немудреному ремеслу Глориана научилась от матери. Она пыталась заменить зеркало другим, но не могла найти ничего подходящего для главного фокуса – отражения солнечного света для поджигания разных предметов.
Зеркало колдуна. Непохоже на правду, но узнать об этом побольше не помешает.
Несмотря на дурные предчувствия, связанные с зеркалом, она чувствовала себя в долгу перед этой вещью, от которой зависела сама жизнь женщин Карлайлов, зарабатывавших с его помощью свой нелегкий хлеб.
– Это зеркало – настоящая древность. Оно переходило в моей семье от одной женщины к другой на протяжении вот уже трех поколений, – попробовала объяснить Глориана.
– Вы происходите от Ди? – Данте смотрел на нее расширенными глазами, с каким-то суеверным ужасом на лице, свойственным людям, выходящим из палатки наркоманов. – Клянусь кровью Христа, похвальба Ди была не пустым звуком. Он действительно перенес меня в будущее! Ваши руки, ваши волосы – Боже мой, заклинаю вас, убедите меня, что он не взял Елизавету себе и не заколдовал вас, плод своих нечестивых чресел!
Она хотела было обидеться, но не смогла, поскольку мало что поняла из его слов.
– Я никогда не слышала ни о вашей драгоценной Елизавете, ни о докторе Джоне Ди. А моего отца звали Гарри Трэск.
– Ага! Гарри – Генрих – мой учитель английского говорил мне, что эти имена – одно и то же, Елизавета.
– Я же сказала вам, я не Елизавета!
– Прекрасно. Если вы это отрицаете, объясните, как к вам попало зеркало, – резко бросил он.
С какой стати она должна отчитываться о фамильной собственности перед незваным визитером, приколотым ножами к ее стене! Но Глориана всегда была слишком уступчива.
– Моя бабушка купила это зеркало на аукционе в Англии еще до моего рождения. В тысяча восемьсот сорок первом году, – терпеливо начала свой рассказ красавица. – Она пользовалась им для своих представлений и передала его моей матери, а теперь оно принадлежит мне. – В какой-то момент ее пространного объяснения незнакомец смертельно побледнел, так что ей стало не по себе. – Вот и все, – закончила она.
– Когда, вы сказали? Вы имеете в виду тыся… тысяча восемьсот… сорок первый год?
Глориана кивнула:
– Ну да, почти пятьдесят лет назад.
– Почти пятьдесят лет назад?
– Черт возьми, по этому перу на вашем колпаке я должна была сообразить, что вы слишком привередливый тип. – Она подсчитала годы на пальцах. – Сорок семь лет назад, поскольку сейчас идет тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.
– Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой? – Он походил на попугая, с каким-то кудахтаньем в голосе повторяя каждое сказанное ею слово, или на осла – так он проскрипел слова, обозначавшие год. Да, она вполне могла подумать что-то подобное, судя по тому, с каким тупым упрямством он не желал выходить из своего заблуждения. Это вызвало у нее невольную улыбку, но тут в вагон ворвалась Мод.
– Глори, что происходит?
Мод Мэйлоун умела застывать на месте в любом положении при малейшем признаке опасности, подобно дикой кошке, готовой сорваться в следующий миг, даже если ее тело изогнуто, как на деревянном украшении какого-нибудь судна викингов. Это от хождения по канату, утверждала Мод. Именно так она остановилась сейчас в добрых десяти футах от незнакомца, переводя быстрый взгляд от него на Глори и обратно. Поскольку он по-прежнему стоял с таким ошеломленным видом, словно аршин проглотил, Глори решила объяснить, в чем дело.
– Я подумала, что он пришел наниматься на работу.
– О, я-то знаю, что ты всегда восстанавливаешь этих парней против себя. Но не подозревала, что можешь зайти так далеко в их запугивании.
– В других я ножей не метала, – возразила Глори. – Может быть, с этим я действительно перестаралась, но уж больно независимо он себя держал да к тому же по-всякому меня обзывал.
– Гм. – Мод медленно подвинулась ближе и прищурилась.
Глори знала за ней эту привычку. Близорукость всегда хорошо помогала ей на канате, говорила Мод, поскольку она плохо видела то, что было внизу, и поневоле недооценивала опасность. Теперь же она постарела, и зрение ее необъяснимым образом изменилось – близорукая, она превратилась в дальнозоркую и больше не могла ходить по канату, хотя уверяла, что в один прекрасный день ступит на него снова.
– Может быть, ты поступила и правильно. Я никогда раньше его не видела, но мне надоели все эти олухи, желающие получить работу. В поезде целая компания трусливых бездельников. А как его зовут?
– Не знаю.
– Ну а что он умеет делать?
– Об этом я его не спрашивала.
– Мой опыт может смутить многих, – заметил без ложной скромности Данте, метнув на них мрачный взгляд.
– Ну ладно, телись поскорее, – повысила голос Мод. – Говори, кто ты и какую работу выполнял раньше.
– Работу?
– Где ты работал?
Он наморщил лоб, а потом до него дошел смысл вопроса:
– А! Последнее время я служил капитаном гвардии в армии своего отца. И притом очень успешно. Я, Данте Альберто Тревани, завоевал внушающую страх репутацию защитника королевства.
– Да?..
Казалось, он подыскивал нужные слова:
– Ну как убийца.
– О Боже… – еле слышно вздохнула Глориана.
– Он говорит это, чтобы произвести на тебя впечатление, – сказала Мод. – Ты только взгляни – у него даже нет портупеи. Как может он убивать людей – сгибаться в пояснице и сокрушать свои жертвы – с этой заостренной штукой на голове, похожей на перевернутый желудь?
– Это не имеет значения, ему просто нравится присваивать себе умопомрачительные титулы, – заметила Глори. – Он наотрез отказался работать на меня. Назвал меня ведьмой, когда я предложила ему работу.
– Держать себя с тобой по-хозяйски да еще по-всякому обзывать, словно он тебе муж, а не наемный работник! Правильно сделала, что приколола его к стенке. – Мод залилась похотливым смехом, похожим на кудахтанье, и быстро оглядела его с головы до ног. – Впрочем, я бы не столкнула его со своей полки, особенно если бы он сбросил с головы свой желудь и снял металлический нагрудник.
– Мод! – У Глори запылали щеки, но незнакомец с таким элегантно звучавшим именем будто не заметил непристойности слов Мод.
– Вы должны отдать мне это зеркало. – Он сделал движение, чтобы освободиться от ножей, но тут же отказался от этой мысли, услышав треск разрываемой ткани.
– Нет, я ничего не понимаю, – пробормотала Глори.
– Вы же должны отдать мне зеркало, да?
– Я уже сказала – нет!
– Черт с ним, с этим зеркалом. Давай отцепим его от стены, Глори. – Мод потирала руки, и глаза ее засверкали от оживления. – Я невысокая и займусь нижней частью.
На несколько секунд Данте отвлекся от затруднительного положения, когда эта старая карга по имени Мод стала выдергивать из стены кинжалы вокруг его бедер, а закончив эту работу, похотливо похлопала его, прежде чем отойти в сторону. А потом ее место заняла Глориана, и даже если бы проклятое магическое зеркало доктора Ди разбилось вдребезги, он не взглянул бы на него.
Ее голова едва доставала ему до подбородка, и от нее исходил такой дурманящий аромат, что у него в голове помутилось.
Руки болели от долгого напряжения – если бы он ослабил их, то кинжалы неминуемо разрезали бы рукава, сделав их негодными для починки. Глориана выдернула ножи сначала над одной рукой, потом над другой, и он осторожно опустил руки по швам. Их покалывало от застоявшейся в сосудах крови. Он с трудом удержался от неуемного желания обвить руками тонкую талию Гло-рианы.
Два кинжала над плечами все еще удерживали его плащ приколотым к стене. Он заскрипел зубами от сладостной боли, когда ее рука почти коснулась его щеки, потянувшись к кинжалам. Мягкий вздох разочарования вырвался у нее, когда она попыталась высвободить из стены последний нож, как будто он засел в дереве гораздо глубже, чем она ожидала.
Ее глаза встретились с глазами Данте, и в них стояла безмолвная просьба о прощении. Он с удивлением подумал о том, как редко возникает молчаливое взаимопонимание с совершенно незнакомым человеком. Вот она придвинулась ближе, чтобы поудобнее взяться за последний нож. При этом Глори оперлась рукой на металлический нагрудник над его сердцем и тут же отдернула руку как от раскаленной печной дверцы. Она глубоко вздохнула и оперлась на него снова, но на этот раз только кончиками пальцев, сосредоточив усилие на ноже. Данте жаждал, чтобы злосчастное железо расплавилось, и не мог понять, почему этого не произошло – близость женщины довела его кровь до кипения. Легкое дыхание ласкало ему щеку, напоминая о том, что с момента ее едва заметного, словно пробного прикосновения сам он перестал дышать.
Глориана вытянула из стены последний кинжал и, подняв на него глаза, подарила ему прелестную улыбку. Он смотрел на нее сверху вниз, всего несколько дюймов отделяло их губы, но между ними раскачивалось это проклятое страусиное перо.
Она чихнула. Один раз, другой. Потом повернулась и отошла к Мод.
Данте замер у стены, хотя был теперь свободен. Потом сорвал с головы каску и сунул ее под мышку. Каска стукнулась о нагрудник, вызвав глухой металлический звук, и обе женщины вздрогнули, словно никогда не слышали, как мужчина управляется со своими доспехами. Он внезапно ощутил всю нелепость своего костюма. Из-за резкого движения беспорядочно спутанные и намокшие под каской от пота пряди волос рассыпались по плечам.
У Мод расширились глаза при виде его волос. Она перевела быстрый взгляд с него на Глориану и обратно. Подумав, Мод потянула за рукав Глориану:
– Ему нужно твое зеркало, Глори.
– Он его не получит.
– Ты тысячу раз говорила мне, что тебе не нравится эта дурацкая стекляшка.
Глориана пожала плечами:
– Она, может, и не очень мне нравится, но это единственная вещь, которая всегда кормила мою семью. – Она устремила тревожный взгляд на Данте, говоря ему без слов, что он не достоин ее доверия. Ничто не могло поколебать ее намерение любой ценой отстоять зеркало.
Перед носом Данте раскачивался конец страусового пера, и он не раздумывая вытянул губы в намерении сдуть его в сторону. Глориана покраснела и двумя пальцами дотронулась до своих губ. Этот жест, такой безыскусно женственный, наполнил Данте чувством мужского триумфа – он без слов догадался о ее готовности принять его поцелуй.
– Пошевели мозгами, Глори. Если уж ему так хочется получить это зеркало, может быть, он захочет поступить к тебе на работу, чтобы его заработать. И… – Она остановилась и широко зевнула, еле успев прикрыть рот ладонью. – Чуть позже тебе, может быть, удастся по-другому оплачивать его работу. Я ужасно устала выгребать грязь за лошадьми…
– Я тоже, – оборвала ее Глориана. Она смотрела на Данте, который стоял со скрещенными на груди руками и, заметив, как разошлись слегка складки ее платья, рисовал себе соблазнительнейшую картину. В прекрасных глазах Глории он смог прочесть стремление к сердечному теплу и в то же время настороженное сопротивление существа, не раз битого жизненными невзгодами. – Вы согласны? Я имею в виду работать за зеркало?
В эту минуту, когда ее мягкая, застенчивая женственность проникла в самую глубину его души, Данте готов был взвалить на свои плечи не то что любую работу – все на свете ради простой радости смотреть на нее. У него уже готово было вырваться согласие, однако он не мог произнести ни одного связного слова.
– А вообще-то нет. Господи, о чем я только думаю? Я не могу отдать зеркало. И даже если бы смогла, этого было бы недостаточно: работа слишком тяжела.
Надо же, она пожалела отдать зеркало в обмен на грязную работу. Но вопреки всему он должен получить зеркало! Скорее всего она просто не представляет, насколько он силен и вынослив. Ему казалось, что его голос звучит убедительно:
– Перед вами очень, очень сильный человек.
Его вполне разумные слова вызвали у обеих женщин совершенно непонятный приступ дурацкого смеха.
Глориана быстро взяла себя в руки, и внезапно зазвучали металлические нотки:
– Работу я могу дать, но о зеркале не может быть и речи.
– Покажи ему деньги, Глори. Может быть, он боится, что ты ему не заплатишь. – Мод вынула из ящика туалетного столика искусно расшитую бисером сумку и сунула ее в руки Глориане.
В глазах красавицы затеплилась надежда:
– А я об этом и не подумала.
Она занялась сумкой и стала вытряхивать из ее казавшихся неисчерпаемыми глубин множество всяких предметов.
– Вот. – Она отложила сумку и приблизилась к нему с несколькими небольшими зеленовато-серыми бумажками, зажатыми в одной руке, и пригоршней монет – в другой. Одни монеты были медными, а другие изготовлены из какого-то металла, похожего на серебро, но не обладавшего его блеском. На золото не было и намека. – Вот недельная плата.
– Но это же куча денег, Глори, – с ноткой сожаления прозвучал голос Мод.
– Я знаю. Я сомневаюсь, что наше путешествие продолжится больше недели. Во всей Аризоне вы не найдете работы, которая оплачивалась хотя бы вполовину этого.
– Плата? – Данте был не в силах скрыть своего презрения. – Вы хотите всучить мне эту коллекцию заплесневевших бумажек и дрянного металла вместо зеркала?
Глориана раздраженно сунула деньги обратно в сумку.
– Теперь ты видишь, почему я пришпилила его к стене, – сказала она Мод. – Этот деревенщина груб, невыносим и просто псих. Я не подпущу его и на десять футов к своему зеркалу.
– Успокойся, дорогая.
– А теперь вы можете идти, – проговорила Глориана, отпуская его как слугу.
– Только с зеркалом, – заупрямился Данте. Она поджала губы.
– Давай выкинем его отсюда, – предложила Мод.
– Как учил нас Манжу?
—Ну…
С этими словами женщины принялись совместными усилиями неумолимо подталкивать его к двери руками и коленями. Хотя Данте понимал, что даже объединенные силы двух женщин не могли сравниться с его силой, ему казалось, что они действовали какими-то неземными приемами, позволявшими им заставить его тело подчиняться их воле. Словно случайная волна перевернула его крошечную лодку, и он, опытный и сильный пловец, был не в состоянии выплыть навстречу поднимавшемуся шквалу.
Его способность к сопротивлению была повержена еще и божественным трепетом, разливавшимся по его ногам всякий раз, когда к нему прижималась подталкивавшая его Глориана.
Они не давали ему времени насладиться этим ощущением, бесцеремонно проталкивая его через распахнутую дверь, как выдавливают из кожуры виноградную мякоть. Он оказался на небольшой площадке, где пеплом забивало глаза и где знакомое «тук-тук» разрослось до оглушительного грохота, поглотившего его протестующие крики.
Ветер сорвал с его каски страусово перо. Дикая невиданная скорость, с которой они мчались, отбила у него всю охоту возражать. Его пальцы судорожно цеплялись за шаткие перила – единственную преграду, отделявшую огромного, дрожавшего, сбитого с толку человека от гибели.
– Черт возьми, слоненок Манжу был вдвое упрямее его, – заметила Мод, прежде чем Глориана захлопнула вагонную дверь перед носом Данте.
Он отчетливо слышал, как щелкнул язычок замка. Грубое выдворение должно было вызвать у него приступ негодования, но вместо этого Данте порадовался тому, что в двери тамбура не было окна и женщины не увидят унизительной слабости, охватившей его, когда он остался один на один с этим мчавшим его куда-то невиданным монстром-экипажем. Теперь ему было очень трудно отрицать, что он совершил путешествие во времени и оказался в будущем. Поезд несся вперед с неотвязным, отчаянным воем, в унисон которому ему и самому было впору завыть, запрокинув голову. Он бросил последний взгляд вдогонку страусовому перу, беспомощно крутившемуся на ветру, и оно напомнило ему о собственной беспомощности перед подхватившим его, Данте Тревани, потоком времени. Никогда не имевший настоящих друзей, итальянец чувствовал на себе всю тяжесть навалившегося одиночества – на всем свете не было ни одной живой души, на которую он мог бы положиться. Все, кого он знал, все, к чему прикасался, обонял или ощущал на вкус, – все отодвинулось так далеко, что больше не существовало, казалось, даже в воспоминаниях.
Молодой человек посмотрел на свои вцепившиеся в перила руки с побелевшими от напряжения фалангами пальцев. Они не изменились, и даже V-образный шрам на большом пальце по-прежнему напоминал о том, как он когда-то нечаянно порезался фруктовым ножом. И перила были самые обыкновенные, такие же, как везде, правда, сработаны из железа более тонко и более гладкие. Они шли по краю раскачивавшейся и сотрясавшейся под ним площадки. Нет, Данте не утратил разумного восприятия действительности, более того, оно даже обострилось, и ему показалось, что он сможет выпутаться из этой заварухи.
Но все было не так просто. Не в его власти было что-либо изменить. Мысли о безумце, пославшем его сюда, о магическом зеркале, способном с лихвой вернуть все утраченное, о неумолимом беге времени, жонглирующем людьми, как разноцветными шариками, вереницей проносились в голове Данте. Он с беспощадной ясностью понял, что даже в случае возвращения, время стерло бы все его достижения. И из бесчисленного множества людей, живших в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, никому не пришло бы в голову узнать, удалось ли ему вернуться в свое собственное время. Он вспомнил насмешливое замечание Ди: «Вы так и останетесь тем, кто вы сейчас, – маленьким, незначительным человеком».
Он задышал глубже, не обращая внимания на то, что забивает себе легкие копотью. В воздухе стоял удушливый запах серы. По всей вероятности, ему придется смириться с Божьим промыслом, потому что для незначительного человека сама преисподняя не была бы хуже.
Но это было еще не самое худшее.
Смех, заклокотавший в его горле, не имел ничего общего с весельем, так же как его воины не имели ничего общего со смирением. Они бы нисколько не удивились, если бы услышали, что в эту самую минуту их отважный капитан Данте Тревани был готов поддаться отчаянию. Они попытались бы найти выход, не переставая верить в то, что тщательное, несуетливое, хладнокровное взвешивание всех возможных обстоятельств в конце концов позволит ему выпутаться из сложного переплета.
Попытка войти в обычную колею вернула ему некоторую надежду и ослабила отчаяние. Покорное принятие того, что произошло, означало верность надменного пророчества доктора Ди. Борьба же с этим могла либо обречь его на полную безвестность, либо… принести ему даже больше того, о чем он когда-либо осмеливался мечтать.
Все, что от него требовалось, – взломать дверь Глорианы, вырвать силой из ее цепких рук зеркало, направить его на солнце и молиться о том, чтобы это безумное колдовство мгновенно вернуло его больше чем на триста лет назад. Взламывание двери и захват зеркала были достаточно простым делом. Что в ту минуту представлялось ему выше его сил, так это молитва. Действительно, солнце уже зашло за горизонт, не оставив ни одного луча, способного перенести человека через века.
Скоро должно было наступить утро, несущее новое, яркое солнце. Ди предупреждал, что в прошлом время может проходить быстрее, чем в будущем, и Данте в этом убеждался. Но разумеется, одна ночь не будет иметь значения. Он надеялся, что такая короткая задержка не помешает его спасению.
Кроме того, ночью он мог бы подумать о том, как уговорить Глориану отдать ему зеркало без борьбы, не вызывая ненависти к себе. Он так нуждался в ее волшебной улыбке, согревающей его исстрадавшуюся душу. И тогда ему было бы легче молиться.
Глава 4
Она всегда испытывала неприязнь к зеркалу. Может показаться странным, но ей было не по себе рядом с этой стекляшкой. Глориане приходилось порой находить вблизи него совершенно незнакомые предметы, и, наоборот, некоторые вещи, оставленные, как она отлично помнила, рядом с зеркалом, непостижимым образом исчезали. Разумеется, зеркала лишены чувств, но иногда казалось, что этот проклятый кусок стекла буквально излучал разочарование, что им не пользовались для занятий подлинной магией вместо простых фокусов. Немудреному ремеслу Глориана научилась от матери. Она пыталась заменить зеркало другим, но не могла найти ничего подходящего для главного фокуса – отражения солнечного света для поджигания разных предметов.
Зеркало колдуна. Непохоже на правду, но узнать об этом побольше не помешает.
Несмотря на дурные предчувствия, связанные с зеркалом, она чувствовала себя в долгу перед этой вещью, от которой зависела сама жизнь женщин Карлайлов, зарабатывавших с его помощью свой нелегкий хлеб.
– Это зеркало – настоящая древность. Оно переходило в моей семье от одной женщины к другой на протяжении вот уже трех поколений, – попробовала объяснить Глориана.
– Вы происходите от Ди? – Данте смотрел на нее расширенными глазами, с каким-то суеверным ужасом на лице, свойственным людям, выходящим из палатки наркоманов. – Клянусь кровью Христа, похвальба Ди была не пустым звуком. Он действительно перенес меня в будущее! Ваши руки, ваши волосы – Боже мой, заклинаю вас, убедите меня, что он не взял Елизавету себе и не заколдовал вас, плод своих нечестивых чресел!
Она хотела было обидеться, но не смогла, поскольку мало что поняла из его слов.
– Я никогда не слышала ни о вашей драгоценной Елизавете, ни о докторе Джоне Ди. А моего отца звали Гарри Трэск.
– Ага! Гарри – Генрих – мой учитель английского говорил мне, что эти имена – одно и то же, Елизавета.
– Я же сказала вам, я не Елизавета!
– Прекрасно. Если вы это отрицаете, объясните, как к вам попало зеркало, – резко бросил он.
С какой стати она должна отчитываться о фамильной собственности перед незваным визитером, приколотым ножами к ее стене! Но Глориана всегда была слишком уступчива.
– Моя бабушка купила это зеркало на аукционе в Англии еще до моего рождения. В тысяча восемьсот сорок первом году, – терпеливо начала свой рассказ красавица. – Она пользовалась им для своих представлений и передала его моей матери, а теперь оно принадлежит мне. – В какой-то момент ее пространного объяснения незнакомец смертельно побледнел, так что ей стало не по себе. – Вот и все, – закончила она.
– Когда, вы сказали? Вы имеете в виду тыся… тысяча восемьсот… сорок первый год?
Глориана кивнула:
– Ну да, почти пятьдесят лет назад.
– Почти пятьдесят лет назад?
– Черт возьми, по этому перу на вашем колпаке я должна была сообразить, что вы слишком привередливый тип. – Она подсчитала годы на пальцах. – Сорок семь лет назад, поскольку сейчас идет тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.
– Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой? – Он походил на попугая, с каким-то кудахтаньем в голосе повторяя каждое сказанное ею слово, или на осла – так он проскрипел слова, обозначавшие год. Да, она вполне могла подумать что-то подобное, судя по тому, с каким тупым упрямством он не желал выходить из своего заблуждения. Это вызвало у нее невольную улыбку, но тут в вагон ворвалась Мод.
– Глори, что происходит?
Мод Мэйлоун умела застывать на месте в любом положении при малейшем признаке опасности, подобно дикой кошке, готовой сорваться в следующий миг, даже если ее тело изогнуто, как на деревянном украшении какого-нибудь судна викингов. Это от хождения по канату, утверждала Мод. Именно так она остановилась сейчас в добрых десяти футах от незнакомца, переводя быстрый взгляд от него на Глори и обратно. Поскольку он по-прежнему стоял с таким ошеломленным видом, словно аршин проглотил, Глори решила объяснить, в чем дело.
– Я подумала, что он пришел наниматься на работу.
– О, я-то знаю, что ты всегда восстанавливаешь этих парней против себя. Но не подозревала, что можешь зайти так далеко в их запугивании.
– В других я ножей не метала, – возразила Глори. – Может быть, с этим я действительно перестаралась, но уж больно независимо он себя держал да к тому же по-всякому меня обзывал.
– Гм. – Мод медленно подвинулась ближе и прищурилась.
Глори знала за ней эту привычку. Близорукость всегда хорошо помогала ей на канате, говорила Мод, поскольку она плохо видела то, что было внизу, и поневоле недооценивала опасность. Теперь же она постарела, и зрение ее необъяснимым образом изменилось – близорукая, она превратилась в дальнозоркую и больше не могла ходить по канату, хотя уверяла, что в один прекрасный день ступит на него снова.
– Может быть, ты поступила и правильно. Я никогда раньше его не видела, но мне надоели все эти олухи, желающие получить работу. В поезде целая компания трусливых бездельников. А как его зовут?
– Не знаю.
– Ну а что он умеет делать?
– Об этом я его не спрашивала.
– Мой опыт может смутить многих, – заметил без ложной скромности Данте, метнув на них мрачный взгляд.
– Ну ладно, телись поскорее, – повысила голос Мод. – Говори, кто ты и какую работу выполнял раньше.
– Работу?
– Где ты работал?
Он наморщил лоб, а потом до него дошел смысл вопроса:
– А! Последнее время я служил капитаном гвардии в армии своего отца. И притом очень успешно. Я, Данте Альберто Тревани, завоевал внушающую страх репутацию защитника королевства.
– Да?..
Казалось, он подыскивал нужные слова:
– Ну как убийца.
– О Боже… – еле слышно вздохнула Глориана.
– Он говорит это, чтобы произвести на тебя впечатление, – сказала Мод. – Ты только взгляни – у него даже нет портупеи. Как может он убивать людей – сгибаться в пояснице и сокрушать свои жертвы – с этой заостренной штукой на голове, похожей на перевернутый желудь?
– Это не имеет значения, ему просто нравится присваивать себе умопомрачительные титулы, – заметила Глори. – Он наотрез отказался работать на меня. Назвал меня ведьмой, когда я предложила ему работу.
– Держать себя с тобой по-хозяйски да еще по-всякому обзывать, словно он тебе муж, а не наемный работник! Правильно сделала, что приколола его к стенке. – Мод залилась похотливым смехом, похожим на кудахтанье, и быстро оглядела его с головы до ног. – Впрочем, я бы не столкнула его со своей полки, особенно если бы он сбросил с головы свой желудь и снял металлический нагрудник.
– Мод! – У Глори запылали щеки, но незнакомец с таким элегантно звучавшим именем будто не заметил непристойности слов Мод.
– Вы должны отдать мне это зеркало. – Он сделал движение, чтобы освободиться от ножей, но тут же отказался от этой мысли, услышав треск разрываемой ткани.
– Нет, я ничего не понимаю, – пробормотала Глори.
– Вы же должны отдать мне зеркало, да?
– Я уже сказала – нет!
– Черт с ним, с этим зеркалом. Давай отцепим его от стены, Глори. – Мод потирала руки, и глаза ее засверкали от оживления. – Я невысокая и займусь нижней частью.
На несколько секунд Данте отвлекся от затруднительного положения, когда эта старая карга по имени Мод стала выдергивать из стены кинжалы вокруг его бедер, а закончив эту работу, похотливо похлопала его, прежде чем отойти в сторону. А потом ее место заняла Глориана, и даже если бы проклятое магическое зеркало доктора Ди разбилось вдребезги, он не взглянул бы на него.
Ее голова едва доставала ему до подбородка, и от нее исходил такой дурманящий аромат, что у него в голове помутилось.
Руки болели от долгого напряжения – если бы он ослабил их, то кинжалы неминуемо разрезали бы рукава, сделав их негодными для починки. Глориана выдернула ножи сначала над одной рукой, потом над другой, и он осторожно опустил руки по швам. Их покалывало от застоявшейся в сосудах крови. Он с трудом удержался от неуемного желания обвить руками тонкую талию Гло-рианы.
Два кинжала над плечами все еще удерживали его плащ приколотым к стене. Он заскрипел зубами от сладостной боли, когда ее рука почти коснулась его щеки, потянувшись к кинжалам. Мягкий вздох разочарования вырвался у нее, когда она попыталась высвободить из стены последний нож, как будто он засел в дереве гораздо глубже, чем она ожидала.
Ее глаза встретились с глазами Данте, и в них стояла безмолвная просьба о прощении. Он с удивлением подумал о том, как редко возникает молчаливое взаимопонимание с совершенно незнакомым человеком. Вот она придвинулась ближе, чтобы поудобнее взяться за последний нож. При этом Глори оперлась рукой на металлический нагрудник над его сердцем и тут же отдернула руку как от раскаленной печной дверцы. Она глубоко вздохнула и оперлась на него снова, но на этот раз только кончиками пальцев, сосредоточив усилие на ноже. Данте жаждал, чтобы злосчастное железо расплавилось, и не мог понять, почему этого не произошло – близость женщины довела его кровь до кипения. Легкое дыхание ласкало ему щеку, напоминая о том, что с момента ее едва заметного, словно пробного прикосновения сам он перестал дышать.
Глориана вытянула из стены последний кинжал и, подняв на него глаза, подарила ему прелестную улыбку. Он смотрел на нее сверху вниз, всего несколько дюймов отделяло их губы, но между ними раскачивалось это проклятое страусиное перо.
Она чихнула. Один раз, другой. Потом повернулась и отошла к Мод.
Данте замер у стены, хотя был теперь свободен. Потом сорвал с головы каску и сунул ее под мышку. Каска стукнулась о нагрудник, вызвав глухой металлический звук, и обе женщины вздрогнули, словно никогда не слышали, как мужчина управляется со своими доспехами. Он внезапно ощутил всю нелепость своего костюма. Из-за резкого движения беспорядочно спутанные и намокшие под каской от пота пряди волос рассыпались по плечам.
У Мод расширились глаза при виде его волос. Она перевела быстрый взгляд с него на Глориану и обратно. Подумав, Мод потянула за рукав Глориану:
– Ему нужно твое зеркало, Глори.
– Он его не получит.
– Ты тысячу раз говорила мне, что тебе не нравится эта дурацкая стекляшка.
Глориана пожала плечами:
– Она, может, и не очень мне нравится, но это единственная вещь, которая всегда кормила мою семью. – Она устремила тревожный взгляд на Данте, говоря ему без слов, что он не достоин ее доверия. Ничто не могло поколебать ее намерение любой ценой отстоять зеркало.
Перед носом Данте раскачивался конец страусового пера, и он не раздумывая вытянул губы в намерении сдуть его в сторону. Глориана покраснела и двумя пальцами дотронулась до своих губ. Этот жест, такой безыскусно женственный, наполнил Данте чувством мужского триумфа – он без слов догадался о ее готовности принять его поцелуй.
– Пошевели мозгами, Глори. Если уж ему так хочется получить это зеркало, может быть, он захочет поступить к тебе на работу, чтобы его заработать. И… – Она остановилась и широко зевнула, еле успев прикрыть рот ладонью. – Чуть позже тебе, может быть, удастся по-другому оплачивать его работу. Я ужасно устала выгребать грязь за лошадьми…
– Я тоже, – оборвала ее Глориана. Она смотрела на Данте, который стоял со скрещенными на груди руками и, заметив, как разошлись слегка складки ее платья, рисовал себе соблазнительнейшую картину. В прекрасных глазах Глории он смог прочесть стремление к сердечному теплу и в то же время настороженное сопротивление существа, не раз битого жизненными невзгодами. – Вы согласны? Я имею в виду работать за зеркало?
В эту минуту, когда ее мягкая, застенчивая женственность проникла в самую глубину его души, Данте готов был взвалить на свои плечи не то что любую работу – все на свете ради простой радости смотреть на нее. У него уже готово было вырваться согласие, однако он не мог произнести ни одного связного слова.
– А вообще-то нет. Господи, о чем я только думаю? Я не могу отдать зеркало. И даже если бы смогла, этого было бы недостаточно: работа слишком тяжела.
Надо же, она пожалела отдать зеркало в обмен на грязную работу. Но вопреки всему он должен получить зеркало! Скорее всего она просто не представляет, насколько он силен и вынослив. Ему казалось, что его голос звучит убедительно:
– Перед вами очень, очень сильный человек.
Его вполне разумные слова вызвали у обеих женщин совершенно непонятный приступ дурацкого смеха.
Глориана быстро взяла себя в руки, и внезапно зазвучали металлические нотки:
– Работу я могу дать, но о зеркале не может быть и речи.
– Покажи ему деньги, Глори. Может быть, он боится, что ты ему не заплатишь. – Мод вынула из ящика туалетного столика искусно расшитую бисером сумку и сунула ее в руки Глориане.
В глазах красавицы затеплилась надежда:
– А я об этом и не подумала.
Она занялась сумкой и стала вытряхивать из ее казавшихся неисчерпаемыми глубин множество всяких предметов.
– Вот. – Она отложила сумку и приблизилась к нему с несколькими небольшими зеленовато-серыми бумажками, зажатыми в одной руке, и пригоршней монет – в другой. Одни монеты были медными, а другие изготовлены из какого-то металла, похожего на серебро, но не обладавшего его блеском. На золото не было и намека. – Вот недельная плата.
– Но это же куча денег, Глори, – с ноткой сожаления прозвучал голос Мод.
– Я знаю. Я сомневаюсь, что наше путешествие продолжится больше недели. Во всей Аризоне вы не найдете работы, которая оплачивалась хотя бы вполовину этого.
– Плата? – Данте был не в силах скрыть своего презрения. – Вы хотите всучить мне эту коллекцию заплесневевших бумажек и дрянного металла вместо зеркала?
Глориана раздраженно сунула деньги обратно в сумку.
– Теперь ты видишь, почему я пришпилила его к стене, – сказала она Мод. – Этот деревенщина груб, невыносим и просто псих. Я не подпущу его и на десять футов к своему зеркалу.
– Успокойся, дорогая.
– А теперь вы можете идти, – проговорила Глориана, отпуская его как слугу.
– Только с зеркалом, – заупрямился Данте. Она поджала губы.
– Давай выкинем его отсюда, – предложила Мод.
– Как учил нас Манжу?
—Ну…
С этими словами женщины принялись совместными усилиями неумолимо подталкивать его к двери руками и коленями. Хотя Данте понимал, что даже объединенные силы двух женщин не могли сравниться с его силой, ему казалось, что они действовали какими-то неземными приемами, позволявшими им заставить его тело подчиняться их воле. Словно случайная волна перевернула его крошечную лодку, и он, опытный и сильный пловец, был не в состоянии выплыть навстречу поднимавшемуся шквалу.
Его способность к сопротивлению была повержена еще и божественным трепетом, разливавшимся по его ногам всякий раз, когда к нему прижималась подталкивавшая его Глориана.
Они не давали ему времени насладиться этим ощущением, бесцеремонно проталкивая его через распахнутую дверь, как выдавливают из кожуры виноградную мякоть. Он оказался на небольшой площадке, где пеплом забивало глаза и где знакомое «тук-тук» разрослось до оглушительного грохота, поглотившего его протестующие крики.
Ветер сорвал с его каски страусово перо. Дикая невиданная скорость, с которой они мчались, отбила у него всю охоту возражать. Его пальцы судорожно цеплялись за шаткие перила – единственную преграду, отделявшую огромного, дрожавшего, сбитого с толку человека от гибели.
– Черт возьми, слоненок Манжу был вдвое упрямее его, – заметила Мод, прежде чем Глориана захлопнула вагонную дверь перед носом Данте.
Он отчетливо слышал, как щелкнул язычок замка. Грубое выдворение должно было вызвать у него приступ негодования, но вместо этого Данте порадовался тому, что в двери тамбура не было окна и женщины не увидят унизительной слабости, охватившей его, когда он остался один на один с этим мчавшим его куда-то невиданным монстром-экипажем. Теперь ему было очень трудно отрицать, что он совершил путешествие во времени и оказался в будущем. Поезд несся вперед с неотвязным, отчаянным воем, в унисон которому ему и самому было впору завыть, запрокинув голову. Он бросил последний взгляд вдогонку страусовому перу, беспомощно крутившемуся на ветру, и оно напомнило ему о собственной беспомощности перед подхватившим его, Данте Тревани, потоком времени. Никогда не имевший настоящих друзей, итальянец чувствовал на себе всю тяжесть навалившегося одиночества – на всем свете не было ни одной живой души, на которую он мог бы положиться. Все, кого он знал, все, к чему прикасался, обонял или ощущал на вкус, – все отодвинулось так далеко, что больше не существовало, казалось, даже в воспоминаниях.
Молодой человек посмотрел на свои вцепившиеся в перила руки с побелевшими от напряжения фалангами пальцев. Они не изменились, и даже V-образный шрам на большом пальце по-прежнему напоминал о том, как он когда-то нечаянно порезался фруктовым ножом. И перила были самые обыкновенные, такие же, как везде, правда, сработаны из железа более тонко и более гладкие. Они шли по краю раскачивавшейся и сотрясавшейся под ним площадки. Нет, Данте не утратил разумного восприятия действительности, более того, оно даже обострилось, и ему показалось, что он сможет выпутаться из этой заварухи.
Но все было не так просто. Не в его власти было что-либо изменить. Мысли о безумце, пославшем его сюда, о магическом зеркале, способном с лихвой вернуть все утраченное, о неумолимом беге времени, жонглирующем людьми, как разноцветными шариками, вереницей проносились в голове Данте. Он с беспощадной ясностью понял, что даже в случае возвращения, время стерло бы все его достижения. И из бесчисленного множества людей, живших в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, никому не пришло бы в голову узнать, удалось ли ему вернуться в свое собственное время. Он вспомнил насмешливое замечание Ди: «Вы так и останетесь тем, кто вы сейчас, – маленьким, незначительным человеком».
Он задышал глубже, не обращая внимания на то, что забивает себе легкие копотью. В воздухе стоял удушливый запах серы. По всей вероятности, ему придется смириться с Божьим промыслом, потому что для незначительного человека сама преисподняя не была бы хуже.
Но это было еще не самое худшее.
Смех, заклокотавший в его горле, не имел ничего общего с весельем, так же как его воины не имели ничего общего со смирением. Они бы нисколько не удивились, если бы услышали, что в эту самую минуту их отважный капитан Данте Тревани был готов поддаться отчаянию. Они попытались бы найти выход, не переставая верить в то, что тщательное, несуетливое, хладнокровное взвешивание всех возможных обстоятельств в конце концов позволит ему выпутаться из сложного переплета.
Попытка войти в обычную колею вернула ему некоторую надежду и ослабила отчаяние. Покорное принятие того, что произошло, означало верность надменного пророчества доктора Ди. Борьба же с этим могла либо обречь его на полную безвестность, либо… принести ему даже больше того, о чем он когда-либо осмеливался мечтать.
Все, что от него требовалось, – взломать дверь Глорианы, вырвать силой из ее цепких рук зеркало, направить его на солнце и молиться о том, чтобы это безумное колдовство мгновенно вернуло его больше чем на триста лет назад. Взламывание двери и захват зеркала были достаточно простым делом. Что в ту минуту представлялось ему выше его сил, так это молитва. Действительно, солнце уже зашло за горизонт, не оставив ни одного луча, способного перенести человека через века.
Скоро должно было наступить утро, несущее новое, яркое солнце. Ди предупреждал, что в прошлом время может проходить быстрее, чем в будущем, и Данте в этом убеждался. Но разумеется, одна ночь не будет иметь значения. Он надеялся, что такая короткая задержка не помешает его спасению.
Кроме того, ночью он мог бы подумать о том, как уговорить Глориану отдать ему зеркало без борьбы, не вызывая ненависти к себе. Он так нуждался в ее волшебной улыбке, согревающей его исстрадавшуюся душу. И тогда ему было бы легче молиться.
Глава 4
Впервые в жизни она провела бессонную ночь. Так и не сомкнув глаз, Глориана отбросила одеяло и села на кровати в ожидании восхода солнца. Цирковая жизнь вообще устраивала любителей подольше поспать по утрам, но Глори к ним не относилась. Ей просто нужно было отдохнуть после вечернего представления накануне. Да и какой смысл подниматься рано, если все время женщины занимали только заботы о своем гардеробе да тренировки перед выступлениями.
Но в тот день все было по-другому. В тот день она… Она поморгала, дивясь тому, что побудило ее встать с кровати так стремительно, словно в то рождественское утро, когда ей было всего шесть лет от роду. Глори не могла понять, каким образом у нее возникло знакомое с детства чувство предвкушения удовольствия от чего-то нового и удивительного, как будто в чулке для нее припрятан новогодний подарок.
Что-то новое и удивительное… В ее воображении возник образ Данте Тревани. Опять этот тип! Она выпроводила его. Что и говорить, он довольно смазлив, но это еще не значит, что он будет занимать ее мысли на утренней заре. Она встала рано, чтобы полюбоваться восходом солнца в Аризоне, и не собиралась глазеть на человека, отказавшегося у нее работать.
Глориана не отрывала глаз от окна, ожидая восхода солнца.
Наступление рассвета сопровождалось не яркой вспышкой солнечных лучей, а лишь едва заметным переходом от чернильной темноты к утренним сумеркам. Ее бы не огорчила и облачная погода, если бы это принесло хоть какое-то облегчение от страшной жары. Неожиданно для самой себя она снова вернулась к мысли о Данте Тревани. Глори не могла себе объяснить, почему он почти не выходит у нее из головы. Она готова была поклясться, что ее больше занимала забота, как уберечь свое зеркало, нежели сам незваный гость. И все же собранность и си \а, которыми дышал каждый дюйм его худого, длинного, мускулистого тела, не давали ей покоя. Невольно ей вспомнилось, как солнечный свет зажигал бронзовые блики в его волосах и глазах, как он тщетно старался скрыть от нее смущение, доверчивость, панический страх, решимость. Данте являл собою странное сочетание уязвимости и силы одновременно. Глори предположила, что Данте одурманил ее так же, как умопомрачительные опыты, которые она видела в начале года в гостях у мистера Томаса Эдисона. Она испытала такой благоговейный страх перед чудесами, граничащими с колдовством, что несколько дней кряду была не в состоянии ни думать, ни говорить о чем-либо другом. Но понемногу чудесные образы потускнели и удивление отступило, а теперь даже самые решительные усилия вспомнить то, что она видела в лаборатории в Менло-Парке, вызывали в ее памяти лишь расплывчатые серые пятна, мелькавшие в темноте.
Данте Тревани. Громадное серое пятно. В один прекрасный день она точно так же не сможет вспомнить его лицо, и при этой мысли она внезапно почувствовала, к своему удивлению, легкую досаду.
Молодой человек не захотел поступить к ней на работу, и Глори прогнала его, поэтому с наступлением рассвета ей предстояло позаботиться о своих подопечных, пока они не стали ржать, задирая вверх свои породистые головы, и сотрясать ударами копыт стенки своих стойл, требуя корма. Что ж, Данте от работы отказался, и ей придется заняться этим самой.
Скрипучий храп Мод – она называла его «ритмичным дыханием» и считала, что со стороны Глори несправедливо называть его храпом, – говорил о том, что ее приятельница все еще спит в своей уютной маленькой постели в другом конце вагона. Она мгновенно проснулась бы, коснись Глори ее плеча, и они вместе могли бы проделать эту нехитрую работу – задать лошадям корм и выгрести из стойл навоз. Но тогда Мод сразу бы заметила темные круги под глазами Глори и догадалась о ее хандре. Уж лучше позаботиться о лошадях ей одной.
Глори выглянула наружу. Небо было так обложено тучами, что ей не пришлось беспокоиться о том, как бы яркий свет не разбудил Мод. Она проскользнула в дверь и тихо закрыла ее за собой. А потом кто-то спрыгнул на площадку с крыши вагона, едва не заставив ее снова скрыться за дверью.
– Дан… Данте? – с дрожью в голосе выдавила Глори. Она прижала руку к груди. Сердце ее забилось быстрее, но скорее от внезапного прилива восторга, нежели от страха.
Ее губы тронула слабая улыбка, и ей стало неловко за свой порыв.
– Глориана, – отозвался он, – доброе утро.
– Взгляните, как затянуло небо. Могу поспорить, что будет дождь. И вправду доброе утро.
– Если честно, я предпочел бы солнце. Она с сомнением фыркнула:
– А я, откровенно говоря, нет! И надеюсь, что дождевая туча пройдет прямо через Холбрук. В погожие дни железнодорожные вагоны раскаляются, как консервные банки с бобами на походном костре.
Данте нагнулся вперед, не выпуская из рук края вагонной крыши, и рукава камзола обтянули мускулы его рук, оказавшиеся намного мощнее и круглее, чем Глори рисовала их в своем воображении минувшей ночью. Она проглотила комок во внезапно пересохшем горле, заметив, что на нем не было металлического жилета. Под рубашкой, расстегнутой почти до самого пояса, виднелись мелкие завитки медно-коричневых волос, покрывавших богатырскую грудь. Весь его облик дышал непринужденной грацией тигра, скрывавшей за легкостью и вкрадчивостью огромную силу, не только телесную, но и духовную. Даже цирковой силач Бенни Нейдер не мог бы похвастаться такой мужественной красотой, какой обладал Данте.
Но в тот день все было по-другому. В тот день она… Она поморгала, дивясь тому, что побудило ее встать с кровати так стремительно, словно в то рождественское утро, когда ей было всего шесть лет от роду. Глори не могла понять, каким образом у нее возникло знакомое с детства чувство предвкушения удовольствия от чего-то нового и удивительного, как будто в чулке для нее припрятан новогодний подарок.
Что-то новое и удивительное… В ее воображении возник образ Данте Тревани. Опять этот тип! Она выпроводила его. Что и говорить, он довольно смазлив, но это еще не значит, что он будет занимать ее мысли на утренней заре. Она встала рано, чтобы полюбоваться восходом солнца в Аризоне, и не собиралась глазеть на человека, отказавшегося у нее работать.
Глориана не отрывала глаз от окна, ожидая восхода солнца.
Наступление рассвета сопровождалось не яркой вспышкой солнечных лучей, а лишь едва заметным переходом от чернильной темноты к утренним сумеркам. Ее бы не огорчила и облачная погода, если бы это принесло хоть какое-то облегчение от страшной жары. Неожиданно для самой себя она снова вернулась к мысли о Данте Тревани. Глори не могла себе объяснить, почему он почти не выходит у нее из головы. Она готова была поклясться, что ее больше занимала забота, как уберечь свое зеркало, нежели сам незваный гость. И все же собранность и си \а, которыми дышал каждый дюйм его худого, длинного, мускулистого тела, не давали ей покоя. Невольно ей вспомнилось, как солнечный свет зажигал бронзовые блики в его волосах и глазах, как он тщетно старался скрыть от нее смущение, доверчивость, панический страх, решимость. Данте являл собою странное сочетание уязвимости и силы одновременно. Глори предположила, что Данте одурманил ее так же, как умопомрачительные опыты, которые она видела в начале года в гостях у мистера Томаса Эдисона. Она испытала такой благоговейный страх перед чудесами, граничащими с колдовством, что несколько дней кряду была не в состоянии ни думать, ни говорить о чем-либо другом. Но понемногу чудесные образы потускнели и удивление отступило, а теперь даже самые решительные усилия вспомнить то, что она видела в лаборатории в Менло-Парке, вызывали в ее памяти лишь расплывчатые серые пятна, мелькавшие в темноте.
Данте Тревани. Громадное серое пятно. В один прекрасный день она точно так же не сможет вспомнить его лицо, и при этой мысли она внезапно почувствовала, к своему удивлению, легкую досаду.
Молодой человек не захотел поступить к ней на работу, и Глори прогнала его, поэтому с наступлением рассвета ей предстояло позаботиться о своих подопечных, пока они не стали ржать, задирая вверх свои породистые головы, и сотрясать ударами копыт стенки своих стойл, требуя корма. Что ж, Данте от работы отказался, и ей придется заняться этим самой.
Скрипучий храп Мод – она называла его «ритмичным дыханием» и считала, что со стороны Глори несправедливо называть его храпом, – говорил о том, что ее приятельница все еще спит в своей уютной маленькой постели в другом конце вагона. Она мгновенно проснулась бы, коснись Глори ее плеча, и они вместе могли бы проделать эту нехитрую работу – задать лошадям корм и выгрести из стойл навоз. Но тогда Мод сразу бы заметила темные круги под глазами Глори и догадалась о ее хандре. Уж лучше позаботиться о лошадях ей одной.
Глори выглянула наружу. Небо было так обложено тучами, что ей не пришлось беспокоиться о том, как бы яркий свет не разбудил Мод. Она проскользнула в дверь и тихо закрыла ее за собой. А потом кто-то спрыгнул на площадку с крыши вагона, едва не заставив ее снова скрыться за дверью.
– Дан… Данте? – с дрожью в голосе выдавила Глори. Она прижала руку к груди. Сердце ее забилось быстрее, но скорее от внезапного прилива восторга, нежели от страха.
Ее губы тронула слабая улыбка, и ей стало неловко за свой порыв.
– Глориана, – отозвался он, – доброе утро.
– Взгляните, как затянуло небо. Могу поспорить, что будет дождь. И вправду доброе утро.
– Если честно, я предпочел бы солнце. Она с сомнением фыркнула:
– А я, откровенно говоря, нет! И надеюсь, что дождевая туча пройдет прямо через Холбрук. В погожие дни железнодорожные вагоны раскаляются, как консервные банки с бобами на походном костре.
Данте нагнулся вперед, не выпуская из рук края вагонной крыши, и рукава камзола обтянули мускулы его рук, оказавшиеся намного мощнее и круглее, чем Глори рисовала их в своем воображении минувшей ночью. Она проглотила комок во внезапно пересохшем горле, заметив, что на нем не было металлического жилета. Под рубашкой, расстегнутой почти до самого пояса, виднелись мелкие завитки медно-коричневых волос, покрывавших богатырскую грудь. Весь его облик дышал непринужденной грацией тигра, скрывавшей за легкостью и вкрадчивостью огромную силу, не только телесную, но и духовную. Даже цирковой силач Бенни Нейдер не мог бы похвастаться такой мужественной красотой, какой обладал Данте.