Страница:
Но надо учесть, что этот ориентационный механизм может действовать по-разному в зависимости, во-первых, от того, что в социологии называют социальной дистанцией, и, во-вторых, от того, на каком уровне социальной организации человеческой жизни (мы говорим: на каком уровне социальности) происходят важные для человека события.
Сначала о социальной дистанции. Родоначальник феноменологической социологии А. Шюц предложил теоретическую схему, согласно которой каждый индивид выступает как центр, вокруг которого группируются все другие люди, составляя непрерывное множество – к о н т и н у у м. От индивида-центра до каждой точки континуума расстояние измеряется социальной дистанцией. Вот как ее характеризует З. Бауман:
Итак, в ракурсе социальных дистанций (пространственных и временных) координаты «свой – чужой» позволяют в горизонтальной плоскости отделить ближайшее, отдаленное и дальнее социальное окружение. Ближайшее окружение важнее всего, оно прозрачно, предсказуемо, дает пищу для различного рода нормативно-ценностных характеристик и соответствующих действий (оценок поведения, сплетен, сочувствия, практик исключения и т. д.). Отдаленное окружение менее существенно, о нем меньше информации, оно уже не обладает прозрачностью и представлено в тезаурусе фрагментарно, оно не вызывает глубоких чувств и эмоций. Дальнее окружение находится в непрозрачной зоне «чужого», воспринимается как постороннее, нередко враждебное.
Впрочем, три обстоятельства ломают эту стройную картину социальных дистанций. Первое – феномен референтных групп или личностей, в случаях, когда они находятся за пределами ближайшего окружения (в пространстве и времени), но в направлении к ним сформировался ориентационный комплекс индивида или группы. В таких ситуациях реальное ближайшее окружение может переходить на периферию тезауруса. Во временном аспекте смещение в сторону референтных групп или личностей может измеряться тысячелетиями. Второе – и с с л е д о в а т е л ь с к и й интерес, нередко связанный с профессией, а также и любительством. Исследование как процесс познания уменьшает непрозрачность «чужого», делает его «своим». Третье – с и т у а т и в н ы е в о з м у щ е н и я в социальном пространстве (исторические события, события частной жизни – переезд, смерть близких людей, женитьба и т. д.), в результате чего «ядро» и «периферия» тезауруса перемешиваются.
Об уровнях социальности. Тезаурус испытывает на себе воздействие разных уровней социальности, поскольку в той или иной мере включает информацию с каждого из таких уровней, но преимущественно преобразованную через механизмы, свойственные индивидуальному уровню и в итоге этого закрепленную в виде жизненного опыта человека.
Однако это опять-таки только общее правило. В периоды, когда на том или ином уровне социальности возникают чрезвычайные перемены, высокие риски, катастрофы, происходит смещение и в тезаурусах, и крупное событие с высокой степенью значимости для людей ломает тезаурусную иерархию, подчиняет личное общественному. Сдвиг в тезаурусах в подобных ситуациях может принимать четко фиксируемую форму общности эмоциональных реакций, возникновения новых союзов (в том числе и с бывшими «чужими»), изменений информационных предпочтений и т. д.
Из событий последних лет такими чертами, например, обладают крупные террористические акты, подобные атаке на здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В исследованиях, проведенных в Нью-Йорке в 2003 г., спустя два года после масштабного теракта, в результате которого были уничтожены башни-близнецы ВТЦ и погибли около 4 тыс. сотрудников Центра, выявлено, что психика многих горожан остается травмированной этим событием, две трети опрошенных обеспокоены возможностью новой атаки на город, почти треть считают, что жизнь не вернулась в нормальное русло. Многие стараются не пользоваться метро, обходят стороной небоскребы, страдают бессонницей, ищут утешения в религии и т. д.
Внешнее для собственной жизни людей событие, прямо не затрагивающее их жизнь, комфорт, здоровье, быт, приобретая общественно значимые масштабы, оказывается сильным регулятором и поведения, и настроений, приобретает характер социального контролера в рамках нередко очень больших сообществ.
В целом специфика построения тезаурусной иерархии состоит в том, что ориентирующим инструментом выступают идентификационные модели (модель, ориентированная на стандарты жизни «как у людей»; модель с ориентацией на оригинальность; комбинация их частей в зависимости от ситуации). В этом случае полнота информации в тезаурусе означает лишь ту достаточность, которая определяется ориентационной задачей. Вся иная информация отходит на периферию, подчинена иерархии тезауруса, искажается в угоду главных идей и установок или вовсе не замечается. Для понимания возможностей и границ социального контроля это особенно важно.
Почему одна и та же ситуация, создаваемая властью на любом ее уровне и в любых формах (от президентских программ до ежедневной практики учителя в школе) с целью контроля поведения (воспитания, социализационного воздействия), дает разные результаты? Значимость каждого фактора по отдельности не позволяет этого установить. Существенно то, что значительная часть общей для всех (или многих) информации игнорируется как мешающая поддержанию идентичности.
Но игнорируемая информация может оставаться в резерве и в подходящий момент становится актуальной. Таковы наблюдаемые в повседневности ситуации рождения ребенка или смерти родственника, когда неактуальные традиционные практики ритуальных действий «вспоминаются» и на время осваиваются, уходя затем снова в «запасники» сознания.
Итак, тезаурус представляет собой индивидуальную конфигурацию ориентационной информации (знаний, установок), которая складывается под воздействием макро– и микросоциальных факторов и обеспечивает ориентацию человека в различных ситуациях и на различных уровнях социальности. Освоение социальности в конечном счете идет по модели разделения «своего» и «чужого» (при сильном влиянии значимых других) и выработки позиции по отношению к определяемым фрагментам общественной жизни.
Передача социального опыта от поколения к поколению, формирование нового социального опыта осуществляются в рамках тезаурусных конфигураций. Эти рамки включают и макросоциальные влияния (структурно-функциональные и ситуативные) и микросоциальные влияния (статусно-ролевые, групповой динамики, ситуативные). Жизненные концепции могут оказывать регулирующую роль в преимуществах тех или иных влияний.
Адаптация к новой ситуации влияет на состояние тезауруса, его настройку (по аналогии с поиском волны в радиоприемнике) на некоторые характеристики ситуации, процесса. Подобно тому как радиоприемник не обязательно поймает волну так, что будет обеспечено чистое звучание, подобно тому как есть радиоприемники с ограниченным диапазоном поиска или с фиксированными каналами (вспомним «народный приемник» в гитлеровской Германии, который работал только на каналах, находившихся в руках Геббельса), – адаптация может осуществляться с разной степенью совпадения структуры тезауруса индивида и ценностно-нормативных систем других участников взаимодействия. Если возникает ценностно-нормативный резонанс, тезаурусы взаимодействующих сторон могут быть существенно переформированы. А это значит, что изменятся «свои» и «чужие».
Что следует из тезаурусного подхода для понимания реальных процессов конструирования людьми социальной реальности и определения границ участия в этих процессах людских масс?
4.4. Воздействие на массы
ВЫВОДЫ
Использованная литература
Глава 5
5.1. Культура народа и культурная среда
Сначала о социальной дистанции. Родоначальник феноменологической социологии А. Шюц предложил теоретическую схему, согласно которой каждый индивид выступает как центр, вокруг которого группируются все другие люди, составляя непрерывное множество – к о н т и н у у м. От индивида-центра до каждой точки континуума расстояние измеряется социальной дистанцией. Вот как ее характеризует З. Бауман:
«… [Она] возрастает по мере того, как социальное взаимодействие сокращается по содержанию и интенсивности. Принимая себя («эго») за отправную точку в этом континууме, я могу сказать, что те, кто расположен ко мне ближе всех, – это мои сотоварищи (сообщники) – люди, с которыми я действительно нахожусь в непосредственном взаимодействии, что называется лицом к лицу. Они – лишь небольшая частичка огромного сектора, который занимают мои современники – люди, живущие в то же время, что и я, и с кем я, по крайней мере потенциально, могу устанавливать непосредственные отношения… Чем дальше отстоит от меня данная точка континуума, тем более обобщенным, типизированным является мое представление о людях, обозначенных ею, равно как и моя реакция на них, т. е. мое мысленное отношение к ним, если мы не встречаемся непосредственно, или мое практическое поведение, если я с ними общаюсь. Кроме моих современников, однако, есть еще… мои предки и мои потомки. Они отличаются от современников тем, что мое общение с ними неполно, односторонне… Предки могут передать мне послания (мы склонны называть такие послания традицией, сохраненной исторической памятъю), но я не могу на них ответить. С потомками, напротив, все обстоит иначе; вместе с моими современниками я оставляю им послания, но я не жду ответа от них» [1,45].Эти три категории людей имеют «пористые» границы. Собственно, это и есть путь реализации социальной субъектности на уровне сознания: социальная субъектность приобретается путем конструирования и проектирования социальной реальности.
Итак, в ракурсе социальных дистанций (пространственных и временных) координаты «свой – чужой» позволяют в горизонтальной плоскости отделить ближайшее, отдаленное и дальнее социальное окружение. Ближайшее окружение важнее всего, оно прозрачно, предсказуемо, дает пищу для различного рода нормативно-ценностных характеристик и соответствующих действий (оценок поведения, сплетен, сочувствия, практик исключения и т. д.). Отдаленное окружение менее существенно, о нем меньше информации, оно уже не обладает прозрачностью и представлено в тезаурусе фрагментарно, оно не вызывает глубоких чувств и эмоций. Дальнее окружение находится в непрозрачной зоне «чужого», воспринимается как постороннее, нередко враждебное.
Впрочем, три обстоятельства ломают эту стройную картину социальных дистанций. Первое – феномен референтных групп или личностей, в случаях, когда они находятся за пределами ближайшего окружения (в пространстве и времени), но в направлении к ним сформировался ориентационный комплекс индивида или группы. В таких ситуациях реальное ближайшее окружение может переходить на периферию тезауруса. Во временном аспекте смещение в сторону референтных групп или личностей может измеряться тысячелетиями. Второе – и с с л е д о в а т е л ь с к и й интерес, нередко связанный с профессией, а также и любительством. Исследование как процесс познания уменьшает непрозрачность «чужого», делает его «своим». Третье – с и т у а т и в н ы е в о з м у щ е н и я в социальном пространстве (исторические события, события частной жизни – переезд, смерть близких людей, женитьба и т. д.), в результате чего «ядро» и «периферия» тезауруса перемешиваются.
Об уровнях социальности. Тезаурус испытывает на себе воздействие разных уровней социальности, поскольку в той или иной мере включает информацию с каждого из таких уровней, но преимущественно преобразованную через механизмы, свойственные индивидуальному уровню и в итоге этого закрепленную в виде жизненного опыта человека.
Однако это опять-таки только общее правило. В периоды, когда на том или ином уровне социальности возникают чрезвычайные перемены, высокие риски, катастрофы, происходит смещение и в тезаурусах, и крупное событие с высокой степенью значимости для людей ломает тезаурусную иерархию, подчиняет личное общественному. Сдвиг в тезаурусах в подобных ситуациях может принимать четко фиксируемую форму общности эмоциональных реакций, возникновения новых союзов (в том числе и с бывшими «чужими»), изменений информационных предпочтений и т. д.
Из событий последних лет такими чертами, например, обладают крупные террористические акты, подобные атаке на здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В исследованиях, проведенных в Нью-Йорке в 2003 г., спустя два года после масштабного теракта, в результате которого были уничтожены башни-близнецы ВТЦ и погибли около 4 тыс. сотрудников Центра, выявлено, что психика многих горожан остается травмированной этим событием, две трети опрошенных обеспокоены возможностью новой атаки на город, почти треть считают, что жизнь не вернулась в нормальное русло. Многие стараются не пользоваться метро, обходят стороной небоскребы, страдают бессонницей, ищут утешения в религии и т. д.
Внешнее для собственной жизни людей событие, прямо не затрагивающее их жизнь, комфорт, здоровье, быт, приобретая общественно значимые масштабы, оказывается сильным регулятором и поведения, и настроений, приобретает характер социального контролера в рамках нередко очень больших сообществ.
В целом специфика построения тезаурусной иерархии состоит в том, что ориентирующим инструментом выступают идентификационные модели (модель, ориентированная на стандарты жизни «как у людей»; модель с ориентацией на оригинальность; комбинация их частей в зависимости от ситуации). В этом случае полнота информации в тезаурусе означает лишь ту достаточность, которая определяется ориентационной задачей. Вся иная информация отходит на периферию, подчинена иерархии тезауруса, искажается в угоду главных идей и установок или вовсе не замечается. Для понимания возможностей и границ социального контроля это особенно важно.
Почему одна и та же ситуация, создаваемая властью на любом ее уровне и в любых формах (от президентских программ до ежедневной практики учителя в школе) с целью контроля поведения (воспитания, социализационного воздействия), дает разные результаты? Значимость каждого фактора по отдельности не позволяет этого установить. Существенно то, что значительная часть общей для всех (или многих) информации игнорируется как мешающая поддержанию идентичности.
Но игнорируемая информация может оставаться в резерве и в подходящий момент становится актуальной. Таковы наблюдаемые в повседневности ситуации рождения ребенка или смерти родственника, когда неактуальные традиционные практики ритуальных действий «вспоминаются» и на время осваиваются, уходя затем снова в «запасники» сознания.
Итак, тезаурус представляет собой индивидуальную конфигурацию ориентационной информации (знаний, установок), которая складывается под воздействием макро– и микросоциальных факторов и обеспечивает ориентацию человека в различных ситуациях и на различных уровнях социальности. Освоение социальности в конечном счете идет по модели разделения «своего» и «чужого» (при сильном влиянии значимых других) и выработки позиции по отношению к определяемым фрагментам общественной жизни.
Передача социального опыта от поколения к поколению, формирование нового социального опыта осуществляются в рамках тезаурусных конфигураций. Эти рамки включают и макросоциальные влияния (структурно-функциональные и ситуативные) и микросоциальные влияния (статусно-ролевые, групповой динамики, ситуативные). Жизненные концепции могут оказывать регулирующую роль в преимуществах тех или иных влияний.
Адаптация к новой ситуации влияет на состояние тезауруса, его настройку (по аналогии с поиском волны в радиоприемнике) на некоторые характеристики ситуации, процесса. Подобно тому как радиоприемник не обязательно поймает волну так, что будет обеспечено чистое звучание, подобно тому как есть радиоприемники с ограниченным диапазоном поиска или с фиксированными каналами (вспомним «народный приемник» в гитлеровской Германии, который работал только на каналах, находившихся в руках Геббельса), – адаптация может осуществляться с разной степенью совпадения структуры тезауруса индивида и ценностно-нормативных систем других участников взаимодействия. Если возникает ценностно-нормативный резонанс, тезаурусы взаимодействующих сторон могут быть существенно переформированы. А это значит, что изменятся «свои» и «чужие».
Что следует из тезаурусного подхода для понимания реальных процессов конструирования людьми социальной реальности и определения границ участия в этих процессах людских масс?
4.4. Воздействие на массы
Социальное конструирование реальности вовсе не является частным делом тех или иных людей, неким стремлением к обобщениям или, хуже того, неадекватным отражением того, что мы называем объективной реальностью, теми, кого в обществе называют «ненормальными». Вся сложность вопроса о социальной реальности состоит именно в том, что она конструируется обществом, сообществами, а в итоге и отдельным человеком, и никакой социальной реальности вне этих конструкций просто нет.
Можно определенно говорить о том, что социальное конструирование реальности – неизбежность и, более того, важнейший атрибут реальности: реальность такова, какой воспринимает ее социальный субъект. Не следует думать, что это идеалистическое понимание мира. Напротив, его материалистический смысл вполне очевиден: человек, сообщество, общество встраивают себя в мир на основе его интерпретации. Интерпретация может быть неточной (а в рамках тезаурусного подхода это вполне объяснимо), но она определяет мотивацию и направленность предпринимаемых человеком, людьми действий.
Точно то же характеризует и действия власти, которая по необходимости должна ставить перед обществом цели и обеспечивать их достижение, иначе говоря, опять же прибегать к интерпретации действительности и на этой базе выдвигать и реализовывать социальные проекты. Если речь идет о центральной власти, то такие проекты, как правило, предполагают воздействие на большие массы людей.
Отметим еще раз, что существуют две трактовки понятия «массы». Одна из них представлена в работе выдающегося испанского философа X. Ортеги-и-Гасета «Восстание масс». У Ортеги восстание – вовсе не народная революция, не высший пик классовой борьбы, а массы – вовсе не народ, не трудящиеся и т. д. В его трактовке восстание масс – это противодействие посредственности прогрессу, это вызов, бросаемый привычкой к комфорту идейным и нравственным поискам и творчеству меньшинства. Испанский мыслитель писал, что «Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу, не придерживаться никакой» [3, 767]. Это сказано в 1930 г., но при всех крупнейших исторических переменах, произошедших с того времени, проблема сохраняет свое звучание и в современной Европе, и в мире в целом.
Оппозицией этому пониманию массы выступает взгляд на нее как на активную и прогрессивную силу общественных перемен. Он был распространен у нас еще совсем недавно, когда критерием эффективности идеологической и массово-политической работы выступало формирование личности определенного (предписанного партийными директивами) типа. «Революционные массы» – характерный образ и символ той идейной конструкции.
Восстание масс своим энтузиазмом (если иметь в виду революции) или консерватизмом (если придерживаться трактовки Ортеги-и-Гасета) рождает новые формы социальности, поразительно стандартизированные, нормативность которых обеспечена единством воли и мысли в эти периоды самоорганизации. Восстание масс исходя из трактовки Ортеги можно толковать как новое варварство, как отказ «среднего человека» от высокой культуры – удела элит. Формирование личности по образцам достигает во многом того же эффекта, поскольку образующаяся на определенном этапе масса сформированных по единой модели личностей задает параметры социального контроля, обеспечивает ту же жесткую нормативность общественных действий.
Но в любом случае устойчивые черты массы – первый барьер для различного рода воздействий. Собственно, воздействие на массы, «пиар» в отношении масс – довольно неопределенное дело. Пока проекты воздействия обращаются к системе коммуникации с массами, определенность еще не утеряна: известно, какие СМИ или другие имеющиеся коммуникативные средства, в каком объеме, за какие деньги начнут распространять желаемую для власти информацию. Но кем и как она будет воспринята – большой вопрос. Масса, которую стремится поставить под свой контроль власть, подвластна или неподвластна лишь в целом, но конкретные решения натыкаются на такие ее свойства, как кратковременность общих реакций, упругость в ответ на давление, а более всего – непонимание «верховного» замысла и того языка (в широком смысле), на котором замысел передан в «низы».
Как реагируют в таком случае массы? Их действия по социальному конструированию реальности, в общем-то те же, что характерны и для отдельных личностей. Это, во-первых, адаптация к условиям среды* во-вторых, достраивание реальности* в-третьих, переструктурирование условий среды. Различие проявляется в масштабах этих реакций, уровне и характере связанности позиций участников коллективных действий и, разумеется, в последствиях этих реакций для социальной жизни.
Можно определенно говорить о том, что социальное конструирование реальности – неизбежность и, более того, важнейший атрибут реальности: реальность такова, какой воспринимает ее социальный субъект. Не следует думать, что это идеалистическое понимание мира. Напротив, его материалистический смысл вполне очевиден: человек, сообщество, общество встраивают себя в мир на основе его интерпретации. Интерпретация может быть неточной (а в рамках тезаурусного подхода это вполне объяснимо), но она определяет мотивацию и направленность предпринимаемых человеком, людьми действий.
Точно то же характеризует и действия власти, которая по необходимости должна ставить перед обществом цели и обеспечивать их достижение, иначе говоря, опять же прибегать к интерпретации действительности и на этой базе выдвигать и реализовывать социальные проекты. Если речь идет о центральной власти, то такие проекты, как правило, предполагают воздействие на большие массы людей.
Отметим еще раз, что существуют две трактовки понятия «массы». Одна из них представлена в работе выдающегося испанского философа X. Ортеги-и-Гасета «Восстание масс». У Ортеги восстание – вовсе не народная революция, не высший пик классовой борьбы, а массы – вовсе не народ, не трудящиеся и т. д. В его трактовке восстание масс – это противодействие посредственности прогрессу, это вызов, бросаемый привычкой к комфорту идейным и нравственным поискам и творчеству меньшинства. Испанский мыслитель писал, что «Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу, не придерживаться никакой» [3, 767]. Это сказано в 1930 г., но при всех крупнейших исторических переменах, произошедших с того времени, проблема сохраняет свое звучание и в современной Европе, и в мире в целом.
Оппозицией этому пониманию массы выступает взгляд на нее как на активную и прогрессивную силу общественных перемен. Он был распространен у нас еще совсем недавно, когда критерием эффективности идеологической и массово-политической работы выступало формирование личности определенного (предписанного партийными директивами) типа. «Революционные массы» – характерный образ и символ той идейной конструкции.
Восстание масс своим энтузиазмом (если иметь в виду революции) или консерватизмом (если придерживаться трактовки Ортеги-и-Гасета) рождает новые формы социальности, поразительно стандартизированные, нормативность которых обеспечена единством воли и мысли в эти периоды самоорганизации. Восстание масс исходя из трактовки Ортеги можно толковать как новое варварство, как отказ «среднего человека» от высокой культуры – удела элит. Формирование личности по образцам достигает во многом того же эффекта, поскольку образующаяся на определенном этапе масса сформированных по единой модели личностей задает параметры социального контроля, обеспечивает ту же жесткую нормативность общественных действий.
Но в любом случае устойчивые черты массы – первый барьер для различного рода воздействий. Собственно, воздействие на массы, «пиар» в отношении масс – довольно неопределенное дело. Пока проекты воздействия обращаются к системе коммуникации с массами, определенность еще не утеряна: известно, какие СМИ или другие имеющиеся коммуникативные средства, в каком объеме, за какие деньги начнут распространять желаемую для власти информацию. Но кем и как она будет воспринята – большой вопрос. Масса, которую стремится поставить под свой контроль власть, подвластна или неподвластна лишь в целом, но конкретные решения натыкаются на такие ее свойства, как кратковременность общих реакций, упругость в ответ на давление, а более всего – непонимание «верховного» замысла и того языка (в широком смысле), на котором замысел передан в «низы».
Как реагируют в таком случае массы? Их действия по социальному конструированию реальности, в общем-то те же, что характерны и для отдельных личностей. Это, во-первых, адаптация к условиям среды* во-вторых, достраивание реальности* в-третьих, переструктурирование условий среды. Различие проявляется в масштабах этих реакций, уровне и характере связанности позиций участников коллективных действий и, разумеется, в последствиях этих реакций для социальной жизни.
ВЫВОДЫ
Границы социального контроля масс определяются конструированием социальной реальности. Тезис П. Бергера и Т. Лукмана о том, что реальность социально конструируется, взяли на вооружение философы, социологи и специалисты «паблик рилейшнз». Социальное конструирование реальности происходит благодаря процессу хабитуализации, т. е. опривычивания действия, формирования системы социального контроля, выстраивания статусно-ролевой системы. Здесь весьма важно субъективное формирование личности в процессе интернализации – усвоения ею окружающей реальности. Этот процесс позволяет формировать систему социального контроля деятельности людей. Особую роль в нем играет организация тезауруса, т. е. накопления и систематизации информации в той или иной области жизнедеятельности, позволяющей индивиду ориентироваться в ней. Этот способ формирования личности противостоит так называемому формированию личности по образцам, когда масса сформированных по единому образцу личностей задает параметры социального контроля масс, определяет его возможности.
Использованная литература
1. Бауман 3. Мыслить социологически / Пер. с англ. М., 1996.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М., 1995.
3. Ортега– и– Гасет X. Избранные труды. М., 2000.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М., 1995.
3. Ортега– и– Гасет X. Избранные труды. М., 2000.
Глава 5
КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА
5.1. Культура народа и культурная среда
Состояние культуры в обществе есть всегда показатель его развития в политической, социально-экономической и иных сферах. Расцвет искусства, как правило, знаменует собой подъем государственности, упадок же сопровождается социальным утомлением, декадансом. Хотя были в истории примеры, казалось бы, обратного свойства. Достаточно вспомнить поразивший мир всплеск интеллекта и духовности на рубеже XVIII и XIX вв. в раздробленной на множество карликовых и маломощных государств Германии. Провинциальный Веймар стал вдруг центром духовной жизни Европы, что вполне, впрочем, объяснимо – там в то время жил Гёте… А может быть, происходивший тогда процесс накапливания национальных сил впоследствии и явил миру феномен сильной Германии, поскольку своему экономическому и социально-политическому возрождению она во многом была обязана знаменитым на весь мир университетам и художественным школам.
Фермент культуры всегда является мощной цивилизационной «закваской» в исторических процессах. Эту особенность подметил еще В. О. Ключевский. Говоря о культурном значении наследия преподобного Сергия Радонежского, он подчеркнул, что нравственное влияние таких, как Сергий, «украдкой западая в массы… вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души…» [11,77]. Экономическому и политическому возрождению народа всегда должно предшествовать духовное, нравственное – таков вывод историка.
Прогресс культуры – это постоянный процесс интеллектуализации общественной жизни и духовного, прежде всего нравственного, совершенствования человека, наиболее полного раскрытия его творческого потенциала через субъективно заинтересованное свободное участие в созидании материальных и духовных ценностей. Вся совокупность этих ценностей и сама творческая деятельность по их созданию и освоению рядовым человеком и есть культура в ее наиболее общем и глубоком значении. В данном контексте если и уместен вопрос: «Чему или кому должна служить культура?», то ответ может быть лишь один – человеку. Именно в культуре и через культуру народы и каждая отдельная личность обретают себя в своем уникальном и неповторимом историческом своеобразии и цельности.
Человек немыслим вне культуры, но в то же время в истории человечества угроза гибели, разрушения культуры часто исходила от самого человека. Войны и революции, расовая и национальная нетерпимость всегда несли с собой опасность гибели не только отдельных культурных ценностей, но и обществ. Развитие общества не приостанавливалось, но, теряя что-то ценное из накопленного культурного достояния, человечество лишалось частицы своей всемирной памяти и поэтому в чем-то становилось беднее, ущербнее.
Опасность невосполнимых утрат особенно усиливается в переломные моменты истории народов и стран, когда изживают себя старые общественно-политические системы, формируются новые, со своим набором парадигм ценностного отношения к культурному наследию, к культуре вообще. Не случайно кризис культуры всегда ассоциируется со сменой, резкой ломкой миропонимания, основополагающих принципов роли и места человека, его исторического предназначения. В 1990-е годы Россия снова, уже во второй раз в течение столетия, вступила в полосу кризисного развития, и вопрос о культуре, ее выживаемости вновь приобрел особую остроту и актуальность.
Культура народа – это исторически сложившийся национальный тип духовности. «Русская культура и русская общественность, – подчеркивал Н. А. Бердяев, – могут твориться лишь из глубины русской души, из ее самобытной творческой энергии» [2, 69–70]. И наоборот, если следовать логике и терминологии Бердяева, современная культура масс есть продукт цивилизации, космополитизма и нивелирующего европеизма и американизма.
Иногда высказывается мнение, что разрушение тоталитарной советской культуры, выступавшей часто в образе и подобии «идеологического китча», не ведет к возрождению культур национальных, ибо это должны быть культуры онтологически иные. Просто на смену одной массовой культуре государственного толка и советской ментальности придет иная по содержанию и направленности массовая культура и другая ментальность. Однако в любом случае по своему унифицирующему и упрощающему воздействию на личность эти культуры практически равнозначны, поскольку речь идет об участии обеих разновидностей массовой культуры в формировании распространенного типа потребителя – читателя, зрителя, слушателя, испытывающего ежедневное давление со стороны определенного типа книг, прессы, радио и телевидения.
Действительно, общность, формируемая на такой культурной основе, может быть лишь космополитической, т. е. вненациональной. У современной массовой культуры, выступающей побочным продуктом научно-технического развития стран, как правило, нет национального лица. Она способна объединять людей лишь внешне, делая их похожими друг на друга по ритму жизни, формам личного и социального поведения. Однако для духовного сплочения людей такая культура необходимого потенциала в себе не несет. Не случайно для объединяющейся Европы сегодня проблемой проблем является возникновение на базе диалога национальных культур «нового европейского духа» и «новой европейской самобытности» [22].
Россия, которую нередко называют «мир миров», – уникальная по своему историко-культурному потенциалу страна. Путь к будущему России и ее народов не в саморазрушении основ, не в утрате веками создаваемой целостности, не в отказе от собственной истории. Идея русского национального возрождения может обрести реальную почву лишь на платформе демократического обновления и правового укрепления российской государственности. Проявление русскими своего народного духа, национального характера всегда было тесно связано с судьбой российского государства, с тяжелейшими испытаниями, выпавшими на его долю. И изначально, как отмечал В. С. Соловьев, истинный дух русской народности, определяемый высшим нравственным началом, выразился в обстоятельствах, сопровождавших возникновение русского государства. Так что определяющим фактором культуры русского народа вряд ли можно считать региональную самобытность поморов, казаков, сибиряков и др. И совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя русским, замыкаться в скорлупе региональной культуры, какой бы богатой и привлекательной она ни представала.
Для наиболее глубоких мыслителей, оставивших заметный след в духовном наследии человечества, русская идея всегда возвышалась до всемирной соборности. Так понимали ее Н. А. Бердяев, В. С. Соловьев, П. А. Флоренский. О «всемирной отзывчивости» – важнейшей черте духовного склада русских – писал Ф. И. Достоевский. Исторически русская культура складывалась как открытая миру система. Она тесно взаимодействовала с культурами других народов, обогащая их и обогащаясь сама. Естественные различия в культурах народов, населяющих Россию, на протяжении веков не были препятствием для их в целом дружного и заинтересованного сосуществования в границах единого государства. Если препятствия и возникали, то причины их появления были связаны скорее не с культурой, а с политикой. В сфере политики следует искать и истоки попыток дистанцирования друг от друга как бывших республик в составе СССР, так и отдельных национально-государственных образований в составе Российской Федерации. Уж слишком настойчиво прежняя союзная идеология и политическая практика толкали народы к безнациональному братству, что не могло не вызвать у них реакции обратного свойства – к размежеванию и замкнутости, к поиску иных партнеров и попутчиков в своем национальном развитии.
Однако что конкретно подразумевает тезис о необходимости опираться в возрожденческом процессе на фактор культуры? Речь идет прежде всего об изменении акцентов в самом понимании культуры и культурного наследия не только как некоторой совокупности ценностей, памятников истории и культуры, но и о самих этносах, создавших эти памятники, об их неповторимом строе души, особенностях духовной самореализации. Все это становится сутью широкого и емкого понятия «экология культуры», подразумевающего единое культурное пространство для народов России, социокультурную среду* отвечающую требованиям полифонической целостности, разнообразия и богатства. Д. С. Лихачев полагал, что сохранение культурной среды – задача не менее существенная, чем сохранение окружающей природы. Если природа необходима человеку для его биологической жизни, то культурная среда столь же необходима для его духовной, нравственной жизни, «духовной оседлости», привязанности к родным местам, нравственной самодисциплины и социальности [19].
Фермент культуры всегда является мощной цивилизационной «закваской» в исторических процессах. Эту особенность подметил еще В. О. Ключевский. Говоря о культурном значении наследия преподобного Сергия Радонежского, он подчеркнул, что нравственное влияние таких, как Сергий, «украдкой западая в массы… вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души…» [11,77]. Экономическому и политическому возрождению народа всегда должно предшествовать духовное, нравственное – таков вывод историка.
Прогресс культуры – это постоянный процесс интеллектуализации общественной жизни и духовного, прежде всего нравственного, совершенствования человека, наиболее полного раскрытия его творческого потенциала через субъективно заинтересованное свободное участие в созидании материальных и духовных ценностей. Вся совокупность этих ценностей и сама творческая деятельность по их созданию и освоению рядовым человеком и есть культура в ее наиболее общем и глубоком значении. В данном контексте если и уместен вопрос: «Чему или кому должна служить культура?», то ответ может быть лишь один – человеку. Именно в культуре и через культуру народы и каждая отдельная личность обретают себя в своем уникальном и неповторимом историческом своеобразии и цельности.
Человек немыслим вне культуры, но в то же время в истории человечества угроза гибели, разрушения культуры часто исходила от самого человека. Войны и революции, расовая и национальная нетерпимость всегда несли с собой опасность гибели не только отдельных культурных ценностей, но и обществ. Развитие общества не приостанавливалось, но, теряя что-то ценное из накопленного культурного достояния, человечество лишалось частицы своей всемирной памяти и поэтому в чем-то становилось беднее, ущербнее.
Опасность невосполнимых утрат особенно усиливается в переломные моменты истории народов и стран, когда изживают себя старые общественно-политические системы, формируются новые, со своим набором парадигм ценностного отношения к культурному наследию, к культуре вообще. Не случайно кризис культуры всегда ассоциируется со сменой, резкой ломкой миропонимания, основополагающих принципов роли и места человека, его исторического предназначения. В 1990-е годы Россия снова, уже во второй раз в течение столетия, вступила в полосу кризисного развития, и вопрос о культуре, ее выживаемости вновь приобрел особую остроту и актуальность.
Культура народа – это исторически сложившийся национальный тип духовности. «Русская культура и русская общественность, – подчеркивал Н. А. Бердяев, – могут твориться лишь из глубины русской души, из ее самобытной творческой энергии» [2, 69–70]. И наоборот, если следовать логике и терминологии Бердяева, современная культура масс есть продукт цивилизации, космополитизма и нивелирующего европеизма и американизма.
Иногда высказывается мнение, что разрушение тоталитарной советской культуры, выступавшей часто в образе и подобии «идеологического китча», не ведет к возрождению культур национальных, ибо это должны быть культуры онтологически иные. Просто на смену одной массовой культуре государственного толка и советской ментальности придет иная по содержанию и направленности массовая культура и другая ментальность. Однако в любом случае по своему унифицирующему и упрощающему воздействию на личность эти культуры практически равнозначны, поскольку речь идет об участии обеих разновидностей массовой культуры в формировании распространенного типа потребителя – читателя, зрителя, слушателя, испытывающего ежедневное давление со стороны определенного типа книг, прессы, радио и телевидения.
Действительно, общность, формируемая на такой культурной основе, может быть лишь космополитической, т. е. вненациональной. У современной массовой культуры, выступающей побочным продуктом научно-технического развития стран, как правило, нет национального лица. Она способна объединять людей лишь внешне, делая их похожими друг на друга по ритму жизни, формам личного и социального поведения. Однако для духовного сплочения людей такая культура необходимого потенциала в себе не несет. Не случайно для объединяющейся Европы сегодня проблемой проблем является возникновение на базе диалога национальных культур «нового европейского духа» и «новой европейской самобытности» [22].
Россия, которую нередко называют «мир миров», – уникальная по своему историко-культурному потенциалу страна. Путь к будущему России и ее народов не в саморазрушении основ, не в утрате веками создаваемой целостности, не в отказе от собственной истории. Идея русского национального возрождения может обрести реальную почву лишь на платформе демократического обновления и правового укрепления российской государственности. Проявление русскими своего народного духа, национального характера всегда было тесно связано с судьбой российского государства, с тяжелейшими испытаниями, выпавшими на его долю. И изначально, как отмечал В. С. Соловьев, истинный дух русской народности, определяемый высшим нравственным началом, выразился в обстоятельствах, сопровождавших возникновение русского государства. Так что определяющим фактором культуры русского народа вряд ли можно считать региональную самобытность поморов, казаков, сибиряков и др. И совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя русским, замыкаться в скорлупе региональной культуры, какой бы богатой и привлекательной она ни представала.
Для наиболее глубоких мыслителей, оставивших заметный след в духовном наследии человечества, русская идея всегда возвышалась до всемирной соборности. Так понимали ее Н. А. Бердяев, В. С. Соловьев, П. А. Флоренский. О «всемирной отзывчивости» – важнейшей черте духовного склада русских – писал Ф. И. Достоевский. Исторически русская культура складывалась как открытая миру система. Она тесно взаимодействовала с культурами других народов, обогащая их и обогащаясь сама. Естественные различия в культурах народов, населяющих Россию, на протяжении веков не были препятствием для их в целом дружного и заинтересованного сосуществования в границах единого государства. Если препятствия и возникали, то причины их появления были связаны скорее не с культурой, а с политикой. В сфере политики следует искать и истоки попыток дистанцирования друг от друга как бывших республик в составе СССР, так и отдельных национально-государственных образований в составе Российской Федерации. Уж слишком настойчиво прежняя союзная идеология и политическая практика толкали народы к безнациональному братству, что не могло не вызвать у них реакции обратного свойства – к размежеванию и замкнутости, к поиску иных партнеров и попутчиков в своем национальном развитии.
Однако что конкретно подразумевает тезис о необходимости опираться в возрожденческом процессе на фактор культуры? Речь идет прежде всего об изменении акцентов в самом понимании культуры и культурного наследия не только как некоторой совокупности ценностей, памятников истории и культуры, но и о самих этносах, создавших эти памятники, об их неповторимом строе души, особенностях духовной самореализации. Все это становится сутью широкого и емкого понятия «экология культуры», подразумевающего единое культурное пространство для народов России, социокультурную среду* отвечающую требованиям полифонической целостности, разнообразия и богатства. Д. С. Лихачев полагал, что сохранение культурной среды – задача не менее существенная, чем сохранение окружающей природы. Если природа необходима человеку для его биологической жизни, то культурная среда столь же необходима для его духовной, нравственной жизни, «духовной оседлости», привязанности к родным местам, нравственной самодисциплины и социальности [19].