Страница:
Который самолично в Березниках и в нижегородском Дзержинске «ставил» производство иприта и прочих очень забавных вещей.
Над Кузьминками иприт распыляли лётчики Люберецкого аэродрома!
А в качестве подопытных кроликов были героические бойцы Красной Армии, направленные туда безвинно репрессированным злобными чекистами маршалом Тухачевским. Положим, репрессировали его вовсе не за это – но и за одно только это стоило бы!
Впрочем, также в Кузьминках осуществлялись захоронения отходов четырёх московских заводов, производивших в своих цехах боевое химоружие.
В тридцатые годы на территории полигона проводились эксперименты на животных, в частности, козах, и по испытанию оружия биологического. Околевших от сибирской язвы коз хоронили здесь же, на полигоне. Их останки в парке находят по сей день…
После того как Тухачевского и компанию чекисты изрядно подсократили, на полигоне по приказу Берии начались работы по очистке и дегазации. Из земли сапёрами и военными химиками было извлечено 6972 химические мины, 878 неразорвавшихся артиллерийских химических снарядов и 75 химических авиабомб, а также около тысячи бочек с отравляющими веществами.
Вот такой милый парк культуры и отдыха. Грибы собирать там, конечно, можно… Угостите любимую тёщу мышьяком!
…В вольере вивария Испытательной станции лаяли голодные подопытные собаки… Вот проглоты.
Старый лаборант, трудящийся здесь за мизерную зарплату, начиная с пятидесятых («Люблю животных и науку!»), грустно, с усилием толкал перед собой по неровному, в ямах и рытвинах асфальту дребезжащую самодельную тележку, на которой стояли огромные алюминиевые кастрюли с собачьим кормом.
Вся жизнь вот так и прошла… Нелепо и бесцельно. Мимо лаборанта прошли целина, великие стройки, любовь… Люди летали в космос, ездили в Сочи. А он всё катал в виварии свою тачку за шестьдесят рублей своей нищенской зарплаты.
Кончена жизнь.
На секунду остановившись, дряхлый старик передохнул, отдышался…
Потом поднял слезящиеся от старости голубые глаза… И тихо охнул:
– А я ведь это всегда знал. Я в это верил.
Бросив тачку, путаясь в длинных полах когда-то белого халата, старый Сержант Государственной Безопасности подбежал к своему Маршалу и, уткнувшись лицом в чуть влажный шевиот на его груди, тихо, совсем беззвучно, по-детски горько заплакал.
19 августа 1991 года. Москва. Кузьминский лесопарк. Восемь часов одиннадцать минут.
– А это что, неужели действительно Клодт? – Берия безуспешно пытался отвлечь разговором на посторонние темы взволнованного до глубины души старика, нежно поглаживающего его по руке. «Слушайте, ведь так нельзя! Что я ему, барышня, что ли?!»
– И не сомневайтесь, товарищ? Павлов? Так точно. Самый настоящий, товарищ Павлов! Повторение фигур с Аничкового моста… – теперь БЫВШИЙ лаборант уже никоим образом не походил на худенького, изможденного, ветхого старичка с красными, как у кролика, глазами тихого хронического пьяницы…
Многолетняя маска, за долгие-долгие годы, казалось, навечно вросшая в лицо, – прямо на глазах сползала клочьями…
Худоба старого лаборанта обернулась юношеской стройностью, откуда-то вдруг проглянула строгая офицерская осанка, в водянистых голубых глазах неожиданно появился тяжелый лёд стального, невыносимого для человеческого взора холодного блеска.
Когдатошний пенсионер, из милости, как шелудивая дворняжка, прижившийся у институтской столовой, – прямо на глазах, почти мгновенно, каким-то чудовищно страшным колдовством, стал вдруг походить на поджарого, невысокого добермана, обученного убивать врагов трудового народа не задумываясь, весело, легко и просто.
– Эй, Заспанов, старый хрен! Ты куда это заковылял? – неряшливый, с нависающим толстым пузом над засаленным брючным ремнём, которое выпирало из-под накрахмаленного халата, – короче, «майонез»[9] самого демократического вида, того самого типа НИИЧАВО, который воспевали Стругацкие, по-начальнически хамски ухватил было старичка за его узкое плечо и вдруг испуганно осёкся…
Сержант ГБ Заспанов[10], полуобернувшись к толстячку, молча чуть приподнял тугие уголки рта, на самую малость приоткрыв стальной проблеск острых волчьих клыков.
– Э-эээ… из-з-звинит-те… товарищ… обознался… Вы так на нашего лаборанта похожи…
– Мало ли кто на кого похож. Вот мне, например, некоторые говорили, что я похож на самого товарища Берию. – Ха. Ха. Ха, весело пошутил Ларентий Павлович.
На синих брюках «майонеза» стало стремительно расширяться влажное пятно!
19 августа 1991 года. Москва.
Кузьминский лесопарк. Конный двор.
Восемь часов тринадцать минут.
После взаимного обмена (в общем, никому не нужными, но порядок есть порядок) паролями Заспанов приступил к делу:
– Докладываю. Имею боевую задачу – осуществлять контроль за сохранностью трёх объектов хранения на подведомственном мне Пункте хранения.
Закладка один. Оснащение Первого лица, пол мужской.
Закладка два. Оснащение оперчекистской группы в составе одиннадцати бойцов.
Закладка три. Специальные средства.
Все единицы хранения находятся в штатном составе, согласно описи, за вычетом естественного износа.
Запасы с ограниченным сроком хранения восстанавливались по мере списания… Собачек я кормил старыми консервами, никто не подох! – смущенно хихикнул старый чекист. Потом, посерьезнев, продолжил:
– Вот, товарищ Павлов… Паспорт гражданина СССР, с пропиской, с московской – да здесь же, у нас, рядышком, в Капотне… фотокарточку мы сейчас вам сделаем! Улыбнитесь… Будет готово где-то через часик – надо проявить, закрепить, промыть, просушить, печать поставить…
Военный и профсоюзный билеты.
Удостоверения личности – МВД и КГБ. Подлинные. У нас тут станция метро «Ждановская» – конечная. Я туда частенько вечерками в пятницу захаживал. А не надо было напиваться до скотского состояния и утраты служебных документов…
Сберегательная книжка на предъявителя.
Аккредитивы.
Наличные деньги – советские рубли, полмиллиона, эх, обесцениваются они прямо на глазах, так я тут долларов северо-американских наменял, ничего?
Драгметаллы – слитки по пятьдесят, двести и пятьсот граммов, «шоколадки»…
Монеты царской чеканки.
Теперь одежда… Я тут для вас гардеробчик обновлял раз в пять лет, согласно указанию… Ничего? Всё тут по заказанному в Инструкции размерчику, и ботиночки, и рубашечка… м-да, исхудали вы… Ничего, у меня тут машинка швейная – враз всё подгоню.
Тут – запасы продуктов, а тут всякое разное – НР, компас, бинокль Б-8, МСЛ, рюкзак, фляга, «вальтер» ППК, ещё «вальтер», АПС, ещё АПС… А как же? Имеется. Но это в другой закладке… там у меня и СВД есть, и АК-47… Слушаюсь.
Спецхранение? В полном порядке. Можно хернуть гадов ипритом… Есть, отставить. А можно мне тогда хернуть гадов люизитом? Эх… Есть, отставить…
А вот – папочка… я сюда вырезки клеил, каждый год, по месяцам… Потому как Инструкция!
Требует добуквенного исполнения.
19 августа 1991 года. Москва. Кузьминский лесопарк. Конный двор. Девять часов двадцать пять минут.
– Спецкомитет?
– Ликвидирован.
– Управление Советской собственностью за границей?
– Ликвидировано.
– Госконтроль?
– Ликвидирован.
– Спецрезерв?
– Ликвидирован.
– Особстрой?
– Ливидирован.
Берия мучительно потёр занывшие виски… «Я задаю неправильные вопросы. Поэтому получаю неправильные ответы…»
– Кто… кто-нибудь вообще остался? – спросил он Заспанова с тихой тоской.
– Никого из наших не осталось. Никого… разве что? – и старый оперативник с детской надеждой на чудо посмотрел на Лаврентия Павловича своими голубыми глазами…
– Разве что?!..
19 августа 1991 года. Москва. Улица Давыдковская, двор жилого дома номер 2, корпус 3. Стол для доминошников. После одиннадцати часов утра.
– Ах гады, ах гады… подлецы, что делают, что делают!.. Ведь это же явная провокация! Что, Мишка, сучёнок, доигрался? Да небось, он сам всё и затеял, выхухоль пятнистая… – и пенсионер в полосатой пижаме с грохотом ударил по столу костяшкой домино. – Рыба!
– Дядь Боря, ты смотри… – опасливо подмигнул ему второй игрок, чуть помоложе.
– Всю жизнь смотрел! И сейчас я ещё не ослеп. Такси, что ли? Так я его сразу срисовал… Небось! Это не оперативная, вряд ли они приехали за мной… Да и кому теперь я, старый пень, нужен?!
Пенсионер Борис Иванович Краснопевцев, генерал-лейтенант в отставке, уроженец есенинских Спас-Клёпиков, и во времена оны окончивший в них же электротехникум связи, когда-то, в давно прошедшие славные годы, возглавлял самую тихую и незаметную службу из личных спецслужб Сталина…
Книжная экспедиция при ЦК КПСС. Вот как это называлось.
Книжки доставляли по списку рассылки…
И ещё руководили надёжно спрятанной в мирнейшем Министерстве связи Управлением фельдъегерской службы.
Во время ядерной войны эта служба должна была доставлять пакеты… Только и всего. Во что бы то ни стало доставлять.
Поэтому брали в неё очень своеобразных людей – отмороженных на всю голову – способных ради дела совершенно спокойно пройти через эпицентр ядерного взрыва:
Нашлось у них и в мирное время занятие.
Представьте себе – вот берёт человек титановый чемоданчик, а в нём – миллион не наших денег. В кармане у человека – шесть заграничных паспортов. И едет этот человек для того, чтобы передать деньги для диктатуры – хотелось бы написать, пролетариата, но какой в Центрально-Африканской Империи пролетариат? – для диктатуры людоеда Бокассы, самого натурального людожора. Любил он, знаете, своих политических противников, особенно на ужин, под банановым соусом!
Так вот.
Изменяли сплошь и рядом сынки номенклатурщиков из КГБ.
Уходили к врагу сотрудники ГРУ, очень редко.
Но никогда работники Особой Экспедиции, будучи живыми, не теряли свой груз.
Умирали – да. Часто.
Но не предавали – никогда…
19 августа 1991 года. Москва. Место, которого нет. Может быть, ещё нет. Может быть, уже нет. Сильно после одиннадцати часов утра.
– Взщиии! – завизжав ребордами колёс, красная, с белой полосой по бортам, автомотриса АМ2 (бортовой номер 81-730.01), чуть кренясь, входила в поворот…
Сильные прожектора напрасно бросали вперёд свои ослепительные белые клинки – они бессильно рассеивались в набегавшем, кажущемся бесконечным чёрном пространстве…
Только лишь бежал навстречу частокол прорезанных посредине ирригационной канавкой крепко просмолённых шпал, заподлицо утопленных в серобетонном полу, только на миг появлялись и тут же исчезали во мраке тяжкие чугунные тюбинги, сковавшие свод и стены, только бесконечной чередой бежали по стенам чёрные пучки бронированного кабеля…[12]
Когда-то «Сталинский тоннель», соединявший Ближнюю и Центр, был хорошо освещён… когда-то! Сейчас жестяные плафоны не горели даже на редких узеньких, на четыре вагона, покрытых запылённым асфальтом платформах, изредка проскакивающих обочь пути… да что там!
Даже на большом разъезде «Окружная» – и то лампы не горели.
Впрочем, пассажир, сидевший рядом с Краснопевцевым на покрытом дерматином диванчике, в окно не смотрел и своих соображений о царящей бесхозяйственности не выражал… Он внимательно читал прихваченную с полочки в крохотном кабинетике Бориса Ивановича (оборудованном в бывшей кладовке) книжку в бумажном переплёте: «Анжелика – маркиза ангелов»…
Сам же Борис Иванович тупо смотрел перед собой и думал о том, что этого не может быть.
Потому что не может быть никогда. А вот просто стало ему худо, разволновался он за своим доминошным столом, прихватило сердчишко – а как бы и не инфаркт? И вот теперь везёт его «неотложка» в красногорский госпиталь, а всё вокруг – это его, Бориса Ивановича, предсмертный бред.
Потому что…
Борису Ивановичу так страшно, так дико, так до самой последней возможности хотелось – чтобы всё это было правдой!
Понимаете, уважаемый Читатель… У вас был когда-нибудь отец? Нет, не так… у вас был когда-нибудь Отец?
Строгий, добрый, справедливый… Всё понимающий… Человек, которого вы не просто любили – но и безмерно уважали, на которого мечтали хоть капельку походить…
Который был для вас самым верным и надёжным другом. Который всегда знал, как нужно!
Которому вы безмерно верили и на которого так же безмерно надеялись.
Который выручит вас из любой беды, который никогда не даст вас в обиду… Который если накажет – так за дело, и накажет так, что век помнить будете! Да что там…
Если перед вашим детским взором никогда не было настоящего мужчины – который своим примером показывал вам, как нужно жить и нужно умирать. На которого все в вашей семье смотрели снизу вверх – на кормильца, защитника, опору и надёжу…
Значит, не понять вам то, что чувствовал Борис Иванович – и все те, кто был рядом с ним, когда они увидели…
Убитого, растоптанного, оплёванного, проклятого дэмократической общественностью… Родного Отца.
Но – как же? Из дворика обычного московского дома наши герои попали в место, которого не может быть?
Да в том всё и дело, что не из обычного… В сталинские времена хорошо знали, кто и где может жить…
Вот только не надо мне говорить про номенклатуру! Да и что такое номенклатура? Это всего лишь перечень должностей, для занятия которых претендент должен обладать определёнными качествами – например, образованием («Два класса церковно-приходской школы»). Да я и сам, как школьный учитель истории, входил в номенклатуру райкома партии.
Нет, в некоторых домах могли жить только совершенно определённые люди. Которые хорошо знали, что, например, войдя в лифт жёлтого дома с башенкой на Смоленской площади (спроектированного – и прекрасно спроектированного – академиком Желтовским) – можно, нажав определённую комбинацию кнопок, по желанию спуститься либо на станцию «Арбатская» Филёвской линии, либо на безымянную Станцию линии Д-6 (построена в 1951 году, протяжённость 27 километров, имеет станции: Кремль – Библиотека им. Ленина – Раменки – Академия Генштаба – Солнцево – аэропорт Внуково-два).
Так что, когда первый страх («Спрятать! Спасти! Немедленно! Чтобы не увидели!») схлынул, Борис Иванович со товарищи осторожно вывел чёрным ходом из своей квартиры дорогого Гостя (и его, видимо, прикреплённого – сухощавого мужичка неопределённых лет, зверовато оглядывавшегося по сторонам и очень похожего на заслуженного служебного пса, которого сначала привели на кошачью выставку, а потом еще и сняли с него строгий ошейник) – а затем они вошли в неприметный сарайчик во дворе и долго-долго, очень долго спускались по решётчатой, звенящей под каблуками, затянутой металлической сеткой лестнице…
В конце концов, Борис Иванович действовал строго по Инструкции.
Человек, назвавший правильный пароль («Тридцать – ноль шесть – сорок два». Дата Падения Севастополя. Значит, всё ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень плохо – и лучше бы немедленно выглянуть в окно – не встали ли уже над Кремлём огромные грибовидные облака?), – так вот, этот человек должен быть во что бы то ни стало (во что бы то ни стало!) доставлен в штаб. Там Борису Ивановичу следует открыть личный сейф, достать красный пакет номер два и действовать по инструкциям, находящимся в данном пакете. Всё. Гриф «ОП»[13].
Борис Иванович украдкой прикоснулся к Его руке… Рука была горячей.
А вдруг? А вдруг это всё же не сон и не бред?
И Борис Иванович, генерал, коммунист, и сам смотревший не раз смерти в лицо и бестрепетно посылавший на смерть своих «сынков», – крепко зажмурился и стал молча, про себя молиться, как учила его в далёком детстве бабушка: «Милый Боженька, пусть я проснусь, а всё так и будет! Так и будет… так и будет…»
Рокоча двигателем, автомотриса уносилась в неведомое…
19 августа 1991 года. Москва, улица Солянка, дом восемь. Двенадцать часов тридцать одна минута…
Для тех, кто не знает, – скажу, что происходит сие название, Солянка, от старинного Соляного двора, с его обширными подземными подвалами, так полюбившимися со знанием дела описанными Гиляровским хитромудрым «хитрованцам»…
Сама же Хитровка[14] располагалась совсем рядышком, всего в одном квартале к северу…
И были-де те соляные подвалы многоэтажны, и уходили, говорят, аж за Москву-реку… Ещё говорят, что по этим подвалам можно было, переходя из одного в другой, спокойно дойти и до Садового кольца, и до Болотной… А уж до близкого Лубянского проезда, легко! Впрочем, кто знает, правда ли это?
В точности, знают об этом – это только те, кому по должности положено.
Шумной речкой, впадающей в тихий пруд Старой и Новой площадей, со сквером между ними, бежит Солянка вверх и вниз по московским холмам… Есть на ней прелестный дом четырнадцать – здание Опекунского совета (Жилярди да Витали его строили), есть дом девять – изящная, как бонбоньерка, городская усадьба Бутурлиных, порождение аж века осьмнадцатаго…
Дом номер восемь к памятникам архитектуры никак не относился.
Безликое, серое здание стояло в глубине двора, и от него на версту веяло канцелярской серой скукой и чиновной тоской.
Та же самая тоска сейчас читалась и на лице человека, сидевшего за пустым – ни единой бумажки, только перекидной календарь – полированным столом с зелёной бархатной столешницей, покрытой толстым автомобильным стеклом…
Слева от тоскующего человека стоял приставной столик, а на нём стояли …о!
Целых шесть разноцветных телефонов.
Два телефона были чёрные – городской и внутренний, по которым звонившего с сидящим за столом человеком соединяла только личный секретарь («Сами вы секретарша! Скажите ещё, секретутка… здесь вам не райфо!»)
Два телефона были кремовые – городской и внутренний, по которым человек мог звонить сам, и номера которые входили в маленькую зелёную книжечку… Их городской номер, понятно, начинался на цифры 296. Миусский телефонный узел, бывший К-6. Козырные номера – все как один принадлежат союзным министерствам и ведомствам.
Впрочем, говорить по этим телефонам о делах не рекомендовалось! Настоятельно не рекомендовалось… Был, знаете, прецедент, когда Андропов обсуждал с Крючковым, что же им делать с этим жопником[15] Звиадом Гамсахурдиа? Тот вроде покаялся, так может, дать ему только ссылку ненадолго? С другой стороны, у него это всё-таки уже третья судимость, да всё за антисоветчину…
И тут хриплый голос с характерными выражениями, знакомыми Юрию Владимировичу по Карелии (и особенно по карельскому ГУЛЛП – да и в Рыбинске он тоже такие слыхал, приходилось!), настоятельно порекомендовал Председателю КГБ:
– Да трахнуть черенком от лопаты в гнилое дупло этого грызунского пидорюгу и отправить его под нары в бутырский петушатник…
И зря, между прочим, не послушались они тогда случайного собеседника – вокс попули, знаете, есть чистый вокс деи…
Да, и кроме того – дозвониться куда-нибудь по аналоговым сетям Минсвязи СССР было несколько… («Алло! Магадан? Магадан?!! – Куда уважаемый господин обращается? – В Магадан. – Это далеко? – Десять тысяч километров. – А по телефону нельзя разве позвонить?») – несколько затруднительно.
Поэтому пятый красный телефон – номер которого прописан в маленькой красной книжечке – это была прославленная ленинская «вертушка», или цифровая «Кремлёвская» АТС. Ленин это придумал – набирать номер на диске, без услуг телефонистки. Поэтому по традиции все самые современные средства электросвязи устанавливались именно там и назывались «вертушками».
Считалось, что «Кремлёвку» подслушать невозможно… вот уж не знаю. При Лаврентии Павловиче, говорят, успешно слушали… («А почему Ленин стоит лицом к зданию ЦК? – Потому, что за Советский народ он спокоен, а вот за этими – глаз да глаз!»)
Есть городская легенда, что однажды помощник Ворошилова (такой же пьяница, как его начальник) позвонил по «вертушке» в аппарат Кагановича и пригласил его к Ворошилову на беседу. Через полчаса зазвонили «вертушки» у Кагановича и Ворошилова. Одному из них неизвестный собеседник пояснил, что вызов ошибочен, а второму настоятельно порекомендовал немедленно сменить помощника-шутника.
Ну и последний, белый, без номерного диска, но с Гербом СССР – аппарат ВЧ.
Кое-кто утверждает, что советская аппаратура ЗАС использовала для передачи сигнала не только любые провода электропроводки, но даже и металлическую арматуру в стенах, трубы водопровода и отопления… Так что шутка – позвони мне по радиатору батареи – действительно содержала в себе известную долю шутки.
Кроме того, в кабинете подверженного тоске – судя по телефонам – далеко не маленького человека – стояли аж три (!) ЭВМ:
Удаленный терминал от стоящей в подвале здания мощной ЕС-1055.
Персональная «Искра-1030» с черно-белым монитором, подключённая в местную локальную вычислительную сеть.
Персональная импортная «IBM-286», с цветным монитором… это так, в «Kings Bounty» поиграть.
Но невесел был обладатель такого неслыханного в 1991 году богатства, а сидел, обхватив победную свою головушку руками, и тяжко думал свою думу…
Геннадию Рубеновичу Попцову[16] было от роду сорок шесть лет, и был он полковником внутренней службы… С одной стороны, оно вроде бы и ничего?
Правда, Борис Иванович Краснопевцев был в его годы генерал-лейтенантом! И оставался таковым до самой пенсии. Пусть радуется, бериевский выкормыш, что хоть не разжаловали…
Впрочем, наверное, про Краснопевцева просто ЗАБЫЛИ… ну, сидит себе человек, книжки человек рассылает, по особому списку… простая обслуга! Курьер. Почтальон номенклатурный.
Ну-ну…
Да, о Попцове…
До него эту тихую, незаметную службу возглавлял Бредигин[17] Борис Алексеевич, целый генерал-лейтенант!
И было за что присваивать ему такое высокое звание… было за что.
Ангола. Мозамбик. Афганистан… да тот же Чернобыль, в конце концов.
Но… Стал человек задавать лишние вопросы.
Например, какое отношение имеет финансирование международного коммунистического движения к некоторым банкам, на счета которых (именные счета!) поступали суммы из союзного бюджета… нет, не так. Не суммы, а СУММЫ.
И фамилии, фамилии… на букву Ш. На букву Я. И на букву Г, разумеется… такие всё знакомые фамилии.
Ну вот.
И вдруг этот настоящий советский офицер – которого все знали как предельно честного, мужественного, отважного человека, не боявшегося ни душманов, ни африканерских рейнджеров, ни чернобыльской радиации – был однажды найден повесившимся на ручке двери собственного кабинета. Повесился боевой генерал, как забеременевшая школьница.
Странно, да… У человека лежит наградной пистолет в личном сейфе, а он вешается… Может, не все код от сейфа знали? А то, наверное, генерал бы застрелился. Два раза, причем в затылок.
Зачем я про грустное?
Но только лишь затем, чтобы читатели потом не спрашивали – а отчего Геннадий Рубенович так не любит расистов и негров, то есть коммунистов и дэмократов?
Да не волнуйтесь, он сам был коммунистом… И очень давно! Ещё с тех времён, когда после школы работал маляром в НПО им. Хруничева…
А потом его призвали – и как (извините, из песни слова не выкинешь) отважного, здоровенного и (внешне! а внешность бывает так обманчива!) туповатого бычка направили служить в славную «девятку» – охранником… Однако…
Боец личной охраны КГБ СССР – это вам не тупой жлоб, который тупо пережевывает свою жвачку, как валух[18], в предбаннике коммерческого банка.
Это – боевая машина, которую не видно и не слышно до тех пор, пока ему не скажут «Фас!»…
Вот тут мне кто-то подсказывает, что негоже человека со служебным псом сравнивать… А почему? «Цепные псы самодержавия!» – гордо именовали себя со времён Опричнины цепкие профессионалы…
Попробуйте прожить в своём доме без хорошей, отважной, умной сторожевой собаки – враз добрые, гуманные, дэмократические люди всё и растащат.
Но… в отличие от собаки Геннадий Рубенович был не только зрячим. Он смотрел и всё видел!
Те же, кто на его глазах жрал, пил и блядовал – относились к нему как ко всякой обслуге… Как к пустому месту!
А он… Смотрел и сравнивал… И слушал рассказы стариков…
О том, как Он выходил рано утром в сад, чтобы охранникам бутерброды, собственноручно Им нарезанные, передать…
Как однажды вломились к Нему в баню – что-то, мол, долго парится, не случилось ли чего? А Он засмеялся и хлопнул старшего смены веником по галифе…
Над Кузьминками иприт распыляли лётчики Люберецкого аэродрома!
А в качестве подопытных кроликов были героические бойцы Красной Армии, направленные туда безвинно репрессированным злобными чекистами маршалом Тухачевским. Положим, репрессировали его вовсе не за это – но и за одно только это стоило бы!
Впрочем, также в Кузьминках осуществлялись захоронения отходов четырёх московских заводов, производивших в своих цехах боевое химоружие.
В тридцатые годы на территории полигона проводились эксперименты на животных, в частности, козах, и по испытанию оружия биологического. Околевших от сибирской язвы коз хоронили здесь же, на полигоне. Их останки в парке находят по сей день…
После того как Тухачевского и компанию чекисты изрядно подсократили, на полигоне по приказу Берии начались работы по очистке и дегазации. Из земли сапёрами и военными химиками было извлечено 6972 химические мины, 878 неразорвавшихся артиллерийских химических снарядов и 75 химических авиабомб, а также около тысячи бочек с отравляющими веществами.
Вот такой милый парк культуры и отдыха. Грибы собирать там, конечно, можно… Угостите любимую тёщу мышьяком!
…В вольере вивария Испытательной станции лаяли голодные подопытные собаки… Вот проглоты.
Старый лаборант, трудящийся здесь за мизерную зарплату, начиная с пятидесятых («Люблю животных и науку!»), грустно, с усилием толкал перед собой по неровному, в ямах и рытвинах асфальту дребезжащую самодельную тележку, на которой стояли огромные алюминиевые кастрюли с собачьим кормом.
Вся жизнь вот так и прошла… Нелепо и бесцельно. Мимо лаборанта прошли целина, великие стройки, любовь… Люди летали в космос, ездили в Сочи. А он всё катал в виварии свою тачку за шестьдесят рублей своей нищенской зарплаты.
Кончена жизнь.
На секунду остановившись, дряхлый старик передохнул, отдышался…
Потом поднял слезящиеся от старости голубые глаза… И тихо охнул:
– А я ведь это всегда знал. Я в это верил.
Бросив тачку, путаясь в длинных полах когда-то белого халата, старый Сержант Государственной Безопасности подбежал к своему Маршалу и, уткнувшись лицом в чуть влажный шевиот на его груди, тихо, совсем беззвучно, по-детски горько заплакал.
19 августа 1991 года. Москва. Кузьминский лесопарк. Восемь часов одиннадцать минут.
– А это что, неужели действительно Клодт? – Берия безуспешно пытался отвлечь разговором на посторонние темы взволнованного до глубины души старика, нежно поглаживающего его по руке. «Слушайте, ведь так нельзя! Что я ему, барышня, что ли?!»
– И не сомневайтесь, товарищ? Павлов? Так точно. Самый настоящий, товарищ Павлов! Повторение фигур с Аничкового моста… – теперь БЫВШИЙ лаборант уже никоим образом не походил на худенького, изможденного, ветхого старичка с красными, как у кролика, глазами тихого хронического пьяницы…
Многолетняя маска, за долгие-долгие годы, казалось, навечно вросшая в лицо, – прямо на глазах сползала клочьями…
Худоба старого лаборанта обернулась юношеской стройностью, откуда-то вдруг проглянула строгая офицерская осанка, в водянистых голубых глазах неожиданно появился тяжелый лёд стального, невыносимого для человеческого взора холодного блеска.
Когдатошний пенсионер, из милости, как шелудивая дворняжка, прижившийся у институтской столовой, – прямо на глазах, почти мгновенно, каким-то чудовищно страшным колдовством, стал вдруг походить на поджарого, невысокого добермана, обученного убивать врагов трудового народа не задумываясь, весело, легко и просто.
– Эй, Заспанов, старый хрен! Ты куда это заковылял? – неряшливый, с нависающим толстым пузом над засаленным брючным ремнём, которое выпирало из-под накрахмаленного халата, – короче, «майонез»[9] самого демократического вида, того самого типа НИИЧАВО, который воспевали Стругацкие, по-начальнически хамски ухватил было старичка за его узкое плечо и вдруг испуганно осёкся…
Сержант ГБ Заспанов[10], полуобернувшись к толстячку, молча чуть приподнял тугие уголки рта, на самую малость приоткрыв стальной проблеск острых волчьих клыков.
– Э-эээ… из-з-звинит-те… товарищ… обознался… Вы так на нашего лаборанта похожи…
– Мало ли кто на кого похож. Вот мне, например, некоторые говорили, что я похож на самого товарища Берию. – Ха. Ха. Ха, весело пошутил Ларентий Павлович.
На синих брюках «майонеза» стало стремительно расширяться влажное пятно!
19 августа 1991 года. Москва.
Кузьминский лесопарк. Конный двор.
Восемь часов тринадцать минут.
После взаимного обмена (в общем, никому не нужными, но порядок есть порядок) паролями Заспанов приступил к делу:
– Докладываю. Имею боевую задачу – осуществлять контроль за сохранностью трёх объектов хранения на подведомственном мне Пункте хранения.
Закладка один. Оснащение Первого лица, пол мужской.
Закладка два. Оснащение оперчекистской группы в составе одиннадцати бойцов.
Закладка три. Специальные средства.
Все единицы хранения находятся в штатном составе, согласно описи, за вычетом естественного износа.
Запасы с ограниченным сроком хранения восстанавливались по мере списания… Собачек я кормил старыми консервами, никто не подох! – смущенно хихикнул старый чекист. Потом, посерьезнев, продолжил:
– Вот, товарищ Павлов… Паспорт гражданина СССР, с пропиской, с московской – да здесь же, у нас, рядышком, в Капотне… фотокарточку мы сейчас вам сделаем! Улыбнитесь… Будет готово где-то через часик – надо проявить, закрепить, промыть, просушить, печать поставить…
Военный и профсоюзный билеты.
Удостоверения личности – МВД и КГБ. Подлинные. У нас тут станция метро «Ждановская» – конечная. Я туда частенько вечерками в пятницу захаживал. А не надо было напиваться до скотского состояния и утраты служебных документов…
Сберегательная книжка на предъявителя.
Аккредитивы.
Наличные деньги – советские рубли, полмиллиона, эх, обесцениваются они прямо на глазах, так я тут долларов северо-американских наменял, ничего?
Драгметаллы – слитки по пятьдесят, двести и пятьсот граммов, «шоколадки»…
Монеты царской чеканки.
Теперь одежда… Я тут для вас гардеробчик обновлял раз в пять лет, согласно указанию… Ничего? Всё тут по заказанному в Инструкции размерчику, и ботиночки, и рубашечка… м-да, исхудали вы… Ничего, у меня тут машинка швейная – враз всё подгоню.
Тут – запасы продуктов, а тут всякое разное – НР, компас, бинокль Б-8, МСЛ, рюкзак, фляга, «вальтер» ППК, ещё «вальтер», АПС, ещё АПС… А как же? Имеется. Но это в другой закладке… там у меня и СВД есть, и АК-47… Слушаюсь.
Спецхранение? В полном порядке. Можно хернуть гадов ипритом… Есть, отставить. А можно мне тогда хернуть гадов люизитом? Эх… Есть, отставить…
А вот – папочка… я сюда вырезки клеил, каждый год, по месяцам… Потому как Инструкция!
Требует добуквенного исполнения.
19 августа 1991 года. Москва. Кузьминский лесопарк. Конный двор. Девять часов двадцать пять минут.
– Спецкомитет?
– Ликвидирован.
– Управление Советской собственностью за границей?
– Ликвидировано.
– Госконтроль?
– Ликвидирован.
– Спецрезерв?
– Ликвидирован.
– Особстрой?
– Ливидирован.
Берия мучительно потёр занывшие виски… «Я задаю неправильные вопросы. Поэтому получаю неправильные ответы…»
– Кто… кто-нибудь вообще остался? – спросил он Заспанова с тихой тоской.
– Никого из наших не осталось. Никого… разве что? – и старый оперативник с детской надеждой на чудо посмотрел на Лаврентия Павловича своими голубыми глазами…
– Разве что?!..
19 августа 1991 года. Москва. Улица Давыдковская, двор жилого дома номер 2, корпус 3. Стол для доминошников. После одиннадцати часов утра.
– Ах гады, ах гады… подлецы, что делают, что делают!.. Ведь это же явная провокация! Что, Мишка, сучёнок, доигрался? Да небось, он сам всё и затеял, выхухоль пятнистая… – и пенсионер в полосатой пижаме с грохотом ударил по столу костяшкой домино. – Рыба!
– Дядь Боря, ты смотри… – опасливо подмигнул ему второй игрок, чуть помоложе.
– Всю жизнь смотрел! И сейчас я ещё не ослеп. Такси, что ли? Так я его сразу срисовал… Небось! Это не оперативная, вряд ли они приехали за мной… Да и кому теперь я, старый пень, нужен?!
Пенсионер Борис Иванович Краснопевцев, генерал-лейтенант в отставке, уроженец есенинских Спас-Клёпиков, и во времена оны окончивший в них же электротехникум связи, когда-то, в давно прошедшие славные годы, возглавлял самую тихую и незаметную службу из личных спецслужб Сталина…
Книжная экспедиция при ЦК КПСС. Вот как это называлось.
Книжки доставляли по списку рассылки…
И ещё руководили надёжно спрятанной в мирнейшем Министерстве связи Управлением фельдъегерской службы.
Во время ядерной войны эта служба должна была доставлять пакеты… Только и всего. Во что бы то ни стало доставлять.
Поэтому брали в неё очень своеобразных людей – отмороженных на всю голову – способных ради дела совершенно спокойно пройти через эпицентр ядерного взрыва:
Но… поскольку ядерной войны не случилось…
«Ничого не шкода,
Ни коня, ни рода.
Тильки б дотяхнуться,
А на смерть начхать…»[11]
Нашлось у них и в мирное время занятие.
Представьте себе – вот берёт человек титановый чемоданчик, а в нём – миллион не наших денег. В кармане у человека – шесть заграничных паспортов. И едет этот человек для того, чтобы передать деньги для диктатуры – хотелось бы написать, пролетариата, но какой в Центрально-Африканской Империи пролетариат? – для диктатуры людоеда Бокассы, самого натурального людожора. Любил он, знаете, своих политических противников, особенно на ужин, под банановым соусом!
Так вот.
Изменяли сплошь и рядом сынки номенклатурщиков из КГБ.
Уходили к врагу сотрудники ГРУ, очень редко.
Но никогда работники Особой Экспедиции, будучи живыми, не теряли свой груз.
Умирали – да. Часто.
Но не предавали – никогда…
19 августа 1991 года. Москва. Место, которого нет. Может быть, ещё нет. Может быть, уже нет. Сильно после одиннадцати часов утра.
– Взщиии! – завизжав ребордами колёс, красная, с белой полосой по бортам, автомотриса АМ2 (бортовой номер 81-730.01), чуть кренясь, входила в поворот…
Сильные прожектора напрасно бросали вперёд свои ослепительные белые клинки – они бессильно рассеивались в набегавшем, кажущемся бесконечным чёрном пространстве…
Только лишь бежал навстречу частокол прорезанных посредине ирригационной канавкой крепко просмолённых шпал, заподлицо утопленных в серобетонном полу, только на миг появлялись и тут же исчезали во мраке тяжкие чугунные тюбинги, сковавшие свод и стены, только бесконечной чередой бежали по стенам чёрные пучки бронированного кабеля…[12]
Когда-то «Сталинский тоннель», соединявший Ближнюю и Центр, был хорошо освещён… когда-то! Сейчас жестяные плафоны не горели даже на редких узеньких, на четыре вагона, покрытых запылённым асфальтом платформах, изредка проскакивающих обочь пути… да что там!
Даже на большом разъезде «Окружная» – и то лампы не горели.
Впрочем, пассажир, сидевший рядом с Краснопевцевым на покрытом дерматином диванчике, в окно не смотрел и своих соображений о царящей бесхозяйственности не выражал… Он внимательно читал прихваченную с полочки в крохотном кабинетике Бориса Ивановича (оборудованном в бывшей кладовке) книжку в бумажном переплёте: «Анжелика – маркиза ангелов»…
Сам же Борис Иванович тупо смотрел перед собой и думал о том, что этого не может быть.
Потому что не может быть никогда. А вот просто стало ему худо, разволновался он за своим доминошным столом, прихватило сердчишко – а как бы и не инфаркт? И вот теперь везёт его «неотложка» в красногорский госпиталь, а всё вокруг – это его, Бориса Ивановича, предсмертный бред.
Потому что…
Борису Ивановичу так страшно, так дико, так до самой последней возможности хотелось – чтобы всё это было правдой!
Понимаете, уважаемый Читатель… У вас был когда-нибудь отец? Нет, не так… у вас был когда-нибудь Отец?
Строгий, добрый, справедливый… Всё понимающий… Человек, которого вы не просто любили – но и безмерно уважали, на которого мечтали хоть капельку походить…
Который был для вас самым верным и надёжным другом. Который всегда знал, как нужно!
Которому вы безмерно верили и на которого так же безмерно надеялись.
Который выручит вас из любой беды, который никогда не даст вас в обиду… Который если накажет – так за дело, и накажет так, что век помнить будете! Да что там…
Если перед вашим детским взором никогда не было настоящего мужчины – который своим примером показывал вам, как нужно жить и нужно умирать. На которого все в вашей семье смотрели снизу вверх – на кормильца, защитника, опору и надёжу…
Значит, не понять вам то, что чувствовал Борис Иванович – и все те, кто был рядом с ним, когда они увидели…
Убитого, растоптанного, оплёванного, проклятого дэмократической общественностью… Родного Отца.
Но – как же? Из дворика обычного московского дома наши герои попали в место, которого не может быть?
Да в том всё и дело, что не из обычного… В сталинские времена хорошо знали, кто и где может жить…
Вот только не надо мне говорить про номенклатуру! Да и что такое номенклатура? Это всего лишь перечень должностей, для занятия которых претендент должен обладать определёнными качествами – например, образованием («Два класса церковно-приходской школы»). Да я и сам, как школьный учитель истории, входил в номенклатуру райкома партии.
Нет, в некоторых домах могли жить только совершенно определённые люди. Которые хорошо знали, что, например, войдя в лифт жёлтого дома с башенкой на Смоленской площади (спроектированного – и прекрасно спроектированного – академиком Желтовским) – можно, нажав определённую комбинацию кнопок, по желанию спуститься либо на станцию «Арбатская» Филёвской линии, либо на безымянную Станцию линии Д-6 (построена в 1951 году, протяжённость 27 километров, имеет станции: Кремль – Библиотека им. Ленина – Раменки – Академия Генштаба – Солнцево – аэропорт Внуково-два).
Так что, когда первый страх («Спрятать! Спасти! Немедленно! Чтобы не увидели!») схлынул, Борис Иванович со товарищи осторожно вывел чёрным ходом из своей квартиры дорогого Гостя (и его, видимо, прикреплённого – сухощавого мужичка неопределённых лет, зверовато оглядывавшегося по сторонам и очень похожего на заслуженного служебного пса, которого сначала привели на кошачью выставку, а потом еще и сняли с него строгий ошейник) – а затем они вошли в неприметный сарайчик во дворе и долго-долго, очень долго спускались по решётчатой, звенящей под каблуками, затянутой металлической сеткой лестнице…
В конце концов, Борис Иванович действовал строго по Инструкции.
Человек, назвавший правильный пароль («Тридцать – ноль шесть – сорок два». Дата Падения Севастополя. Значит, всё ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень плохо – и лучше бы немедленно выглянуть в окно – не встали ли уже над Кремлём огромные грибовидные облака?), – так вот, этот человек должен быть во что бы то ни стало (во что бы то ни стало!) доставлен в штаб. Там Борису Ивановичу следует открыть личный сейф, достать красный пакет номер два и действовать по инструкциям, находящимся в данном пакете. Всё. Гриф «ОП»[13].
Борис Иванович украдкой прикоснулся к Его руке… Рука была горячей.
А вдруг? А вдруг это всё же не сон и не бред?
И Борис Иванович, генерал, коммунист, и сам смотревший не раз смерти в лицо и бестрепетно посылавший на смерть своих «сынков», – крепко зажмурился и стал молча, про себя молиться, как учила его в далёком детстве бабушка: «Милый Боженька, пусть я проснусь, а всё так и будет! Так и будет… так и будет…»
Рокоча двигателем, автомотриса уносилась в неведомое…
19 августа 1991 года. Москва, улица Солянка, дом восемь. Двенадцать часов тридцать одна минута…
Для тех, кто не знает, – скажу, что происходит сие название, Солянка, от старинного Соляного двора, с его обширными подземными подвалами, так полюбившимися со знанием дела описанными Гиляровским хитромудрым «хитрованцам»…
Сама же Хитровка[14] располагалась совсем рядышком, всего в одном квартале к северу…
И были-де те соляные подвалы многоэтажны, и уходили, говорят, аж за Москву-реку… Ещё говорят, что по этим подвалам можно было, переходя из одного в другой, спокойно дойти и до Садового кольца, и до Болотной… А уж до близкого Лубянского проезда, легко! Впрочем, кто знает, правда ли это?
В точности, знают об этом – это только те, кому по должности положено.
Шумной речкой, впадающей в тихий пруд Старой и Новой площадей, со сквером между ними, бежит Солянка вверх и вниз по московским холмам… Есть на ней прелестный дом четырнадцать – здание Опекунского совета (Жилярди да Витали его строили), есть дом девять – изящная, как бонбоньерка, городская усадьба Бутурлиных, порождение аж века осьмнадцатаго…
Дом номер восемь к памятникам архитектуры никак не относился.
Безликое, серое здание стояло в глубине двора, и от него на версту веяло канцелярской серой скукой и чиновной тоской.
Та же самая тоска сейчас читалась и на лице человека, сидевшего за пустым – ни единой бумажки, только перекидной календарь – полированным столом с зелёной бархатной столешницей, покрытой толстым автомобильным стеклом…
Слева от тоскующего человека стоял приставной столик, а на нём стояли …о!
Целых шесть разноцветных телефонов.
Два телефона были чёрные – городской и внутренний, по которым звонившего с сидящим за столом человеком соединяла только личный секретарь («Сами вы секретарша! Скажите ещё, секретутка… здесь вам не райфо!»)
Два телефона были кремовые – городской и внутренний, по которым человек мог звонить сам, и номера которые входили в маленькую зелёную книжечку… Их городской номер, понятно, начинался на цифры 296. Миусский телефонный узел, бывший К-6. Козырные номера – все как один принадлежат союзным министерствам и ведомствам.
Впрочем, говорить по этим телефонам о делах не рекомендовалось! Настоятельно не рекомендовалось… Был, знаете, прецедент, когда Андропов обсуждал с Крючковым, что же им делать с этим жопником[15] Звиадом Гамсахурдиа? Тот вроде покаялся, так может, дать ему только ссылку ненадолго? С другой стороны, у него это всё-таки уже третья судимость, да всё за антисоветчину…
И тут хриплый голос с характерными выражениями, знакомыми Юрию Владимировичу по Карелии (и особенно по карельскому ГУЛЛП – да и в Рыбинске он тоже такие слыхал, приходилось!), настоятельно порекомендовал Председателю КГБ:
– Да трахнуть черенком от лопаты в гнилое дупло этого грызунского пидорюгу и отправить его под нары в бутырский петушатник…
И зря, между прочим, не послушались они тогда случайного собеседника – вокс попули, знаете, есть чистый вокс деи…
Да, и кроме того – дозвониться куда-нибудь по аналоговым сетям Минсвязи СССР было несколько… («Алло! Магадан? Магадан?!! – Куда уважаемый господин обращается? – В Магадан. – Это далеко? – Десять тысяч километров. – А по телефону нельзя разве позвонить?») – несколько затруднительно.
Поэтому пятый красный телефон – номер которого прописан в маленькой красной книжечке – это была прославленная ленинская «вертушка», или цифровая «Кремлёвская» АТС. Ленин это придумал – набирать номер на диске, без услуг телефонистки. Поэтому по традиции все самые современные средства электросвязи устанавливались именно там и назывались «вертушками».
Считалось, что «Кремлёвку» подслушать невозможно… вот уж не знаю. При Лаврентии Павловиче, говорят, успешно слушали… («А почему Ленин стоит лицом к зданию ЦК? – Потому, что за Советский народ он спокоен, а вот за этими – глаз да глаз!»)
Есть городская легенда, что однажды помощник Ворошилова (такой же пьяница, как его начальник) позвонил по «вертушке» в аппарат Кагановича и пригласил его к Ворошилову на беседу. Через полчаса зазвонили «вертушки» у Кагановича и Ворошилова. Одному из них неизвестный собеседник пояснил, что вызов ошибочен, а второму настоятельно порекомендовал немедленно сменить помощника-шутника.
Ну и последний, белый, без номерного диска, но с Гербом СССР – аппарат ВЧ.
Кое-кто утверждает, что советская аппаратура ЗАС использовала для передачи сигнала не только любые провода электропроводки, но даже и металлическую арматуру в стенах, трубы водопровода и отопления… Так что шутка – позвони мне по радиатору батареи – действительно содержала в себе известную долю шутки.
Кроме того, в кабинете подверженного тоске – судя по телефонам – далеко не маленького человека – стояли аж три (!) ЭВМ:
Удаленный терминал от стоящей в подвале здания мощной ЕС-1055.
Персональная «Искра-1030» с черно-белым монитором, подключённая в местную локальную вычислительную сеть.
Персональная импортная «IBM-286», с цветным монитором… это так, в «Kings Bounty» поиграть.
Но невесел был обладатель такого неслыханного в 1991 году богатства, а сидел, обхватив победную свою головушку руками, и тяжко думал свою думу…
Геннадию Рубеновичу Попцову[16] было от роду сорок шесть лет, и был он полковником внутренней службы… С одной стороны, оно вроде бы и ничего?
Правда, Борис Иванович Краснопевцев был в его годы генерал-лейтенантом! И оставался таковым до самой пенсии. Пусть радуется, бериевский выкормыш, что хоть не разжаловали…
Впрочем, наверное, про Краснопевцева просто ЗАБЫЛИ… ну, сидит себе человек, книжки человек рассылает, по особому списку… простая обслуга! Курьер. Почтальон номенклатурный.
Ну-ну…
Да, о Попцове…
До него эту тихую, незаметную службу возглавлял Бредигин[17] Борис Алексеевич, целый генерал-лейтенант!
И было за что присваивать ему такое высокое звание… было за что.
Ангола. Мозамбик. Афганистан… да тот же Чернобыль, в конце концов.
Но… Стал человек задавать лишние вопросы.
Например, какое отношение имеет финансирование международного коммунистического движения к некоторым банкам, на счета которых (именные счета!) поступали суммы из союзного бюджета… нет, не так. Не суммы, а СУММЫ.
И фамилии, фамилии… на букву Ш. На букву Я. И на букву Г, разумеется… такие всё знакомые фамилии.
Ну вот.
И вдруг этот настоящий советский офицер – которого все знали как предельно честного, мужественного, отважного человека, не боявшегося ни душманов, ни африканерских рейнджеров, ни чернобыльской радиации – был однажды найден повесившимся на ручке двери собственного кабинета. Повесился боевой генерал, как забеременевшая школьница.
Странно, да… У человека лежит наградной пистолет в личном сейфе, а он вешается… Может, не все код от сейфа знали? А то, наверное, генерал бы застрелился. Два раза, причем в затылок.
Зачем я про грустное?
Но только лишь затем, чтобы читатели потом не спрашивали – а отчего Геннадий Рубенович так не любит расистов и негров, то есть коммунистов и дэмократов?
Да не волнуйтесь, он сам был коммунистом… И очень давно! Ещё с тех времён, когда после школы работал маляром в НПО им. Хруничева…
А потом его призвали – и как (извините, из песни слова не выкинешь) отважного, здоровенного и (внешне! а внешность бывает так обманчива!) туповатого бычка направили служить в славную «девятку» – охранником… Однако…
Боец личной охраны КГБ СССР – это вам не тупой жлоб, который тупо пережевывает свою жвачку, как валух[18], в предбаннике коммерческого банка.
Это – боевая машина, которую не видно и не слышно до тех пор, пока ему не скажут «Фас!»…
Вот тут мне кто-то подсказывает, что негоже человека со служебным псом сравнивать… А почему? «Цепные псы самодержавия!» – гордо именовали себя со времён Опричнины цепкие профессионалы…
Попробуйте прожить в своём доме без хорошей, отважной, умной сторожевой собаки – враз добрые, гуманные, дэмократические люди всё и растащат.
Но… в отличие от собаки Геннадий Рубенович был не только зрячим. Он смотрел и всё видел!
Те же, кто на его глазах жрал, пил и блядовал – относились к нему как ко всякой обслуге… Как к пустому месту!
А он… Смотрел и сравнивал… И слушал рассказы стариков…
О том, как Он выходил рано утром в сад, чтобы охранникам бутерброды, собственноручно Им нарезанные, передать…
Как однажды вломились к Нему в баню – что-то, мол, долго парится, не случилось ли чего? А Он засмеялся и хлопнул старшего смены веником по галифе…