Валерий Дмитриевич Поволяев. Авантюрист из «Комсомолки»

   – А что будет за обед, – спросил Пургин, – и почему я?
   – Потому, что ты приглянулся Арнольду Сергеевичу. Только не называй его вслух Сапфиром Сапфировичем.
   – Никогда!
   – Это ему не понравится.
   – А может, наоборот. Не находишь?
   – Я-то знаю Арнольда Сергеевича лучше, чем ты, – сказал Коряга, – Сапфир Сапфирович ему не понравится. Хотя если он и узнает, то хорошего отношения к тебе не изменит – Арнольд Сергеевич человек постоянный. А вот ты меня здорово удивляешь.
   – Чем?
   – Тем, что очень быстро умеешь становиться своим. У меня ты свой, у Арнольда Сергеевича свой. У тебя подкупающая внешность. Не находишь?
   Он был прав – Пургин и сам об этом задумывался, и дело тут не в подкупающей внешности, а в чем-то другом, Арнольд Сергеевич– жук осторожный, тертый, старый, не должен был бы с первого раза к себе подпускать, а подпустил, да и Коряга, вместо того чтобы изметелить Пургина всей своей компанией, дал приказ лишь одному мясистому Пестику – есть во всем этом какая-то загадка…
   Но какая? Пургин едва приметно усмехнулся – у него дрогнули уголки рта и все, усмешка осталась незаметной, – он почувствовал свое превосходство над Корягой. До превосходства над Арнольдом Сергеевичем еще далеко, а вот верх над Корягой он уже взял.
   Коряга ничего не заметил.
   Придя к Арнольду Сергеевичу, Пургин обнаружил там двух Арнольдов Сергеевичей и поначалу не понял, кто есть кто – уж очень они были похожи друг на друга, ну просто братья-близнецы, и одеты одинаково, будто шили костюмы у одного портного, а башмаки – у одного сапожника, галстуки тоже приобрели у одного человека в общей лавке, а потом – уже через несколько минут, стал различать: у гостя были более энергичные, более резкие и более молодые, что ли, движения, и глаза были моложе, хотя в голове имелось столько же седины, сколько у Арнольда Сергеевича, и усы были такими же седыми, будто присыпанными рыбацкой солью.
   – Платон Сергеевич – мой брат, – представил гостя Арнольд Сергеевич, подчеркнул: – родной брат!
   В голове у Пургина мелькнуло: «Может, сделать книксен?»
   – Живет в Харькове, заведует лабораторией в институте, специализируется на вредных сельскохозяйственных насекомых. Между прочим, членкорр академии, – Арнольд Сергеевич сделал жест рукой, и Платон Сергеевич, не вставая с кресла, коротко и изящно поклонился: в нем чувствовались манеры и образование, чувствовалась кровь, чувствовалась кость, он был уверен в себе, живые глаза его насмешливо блеснули.
   – Честь имею, молодые люди, – произнес он звучным голосом.
   – Человек завидного постоянства, даже в кухню не выходит без галстука…
   – Арнольд Сергеевич, – голос Платона Сергеевича сделался просящим.
   – Я тебе завидую, Платон. Ты создал себя таким, и один раз утвердившись в привычках, не изменяешь им. Это же великолепно – выходить на кухню в галстуке и жилетке, ниже жилетки не опускаться, а на лестничную площадку к соседям только в костюме-тройке, даже лорд Керзон может позавидовать такому постоянству.
   – Керзон, Керзон, – Платон Сергеевич шутливо отмахнулся от брата рукой, – свят, свят, свят! Беды ведь потом не оберешься. Не надо меня сравнивать с этим наймитом международного капитала, – глаза его блеснули: Платон Сергеевич говорил одно, а думал другое, он вообще принадлежал к породе людей, которым язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли, – не хочу быть Керзоном!
   – Извини, Платон! Раз в две недели мой брат Платон приезжает в Москву лишь затем, чтобы отобедать в «Метрополе». Специально! – Арнольд Сергеевич поднял указательный палец. – Только за этим.
   – А повидать тебя, ты считаешь, я не приезжаю? Спе-ци-аль-но! А?
   – Иногда приезжает на своей машине, у Платона Сергеевича – «майбах» – немецкий автомобиль.
   Платон Сергеевич встал с кресла и застегнул пуговицу на пиджаке.
   – Поехали! Нечего молодых здесь кормить баснями, дорогой брат!
   – А поскольку Платон Сергеевич не терпит одиночества – мое общество он приравнивает к одиночеству, – то на обед в «Метрополь» обязательно кого-нибудь приглашает.
   «Майбах» Платона Сергеевича был роскошным – сверкающий, с множеством деталей, чистый настолько, что он казался натертым лаком, темного малинового цвета.
   – Прошу в паровоз, – Платон Сергеевич распахнул тяжелую дверь, изнутри обшитую коричневой – в тон к малиновому цвету – кожей, – мой паровоз, вперед лети!
   – Платон, a ты уверен, что в «Метрополе» есть свободные места? – Арнольд Сергеевич, взявшись рукой за дверь, чтобы забраться в машину, остановился.
   – Уверен. Я туда протелефонировал и заказал отдельный столик.
   – Теперь я понимаю, почему тебе всегда везет, – сказал Арнольд Сергеевич и сел в машину.
   – Потому что я бреюсь два раза в день, – улыбнулся брат.
   От его манер, движений, слов, которые он произносил, веяло чем-то старым, порядочным, уже ушедшим. Ведь старомодное, чеховской поры слово «протелефонировал» уже забыто, оно ушло, но как точно к месту, дополняя облик Арнольда Сергеевича, всплыло. Если бы его произнес Пургин, оно было бы фальшивым, если бы произнес Коряга – стало бы банальным. Как важно бывает то, кто говорит.
   Но во всем этом – в дворянской чопорности братьев, в дремотном состоянии Попова, в «Метрополе» и большой немецкой машине, на которой Платон Сергеевич приехал из Харькова – на машине не было ни пылинки, ни единого следочка, оставленного долгой дорогой, – во всем происходящем, даже в том, что Коряга заставил Пургина надеть бостонский пиджак, – ощущалось какая-то сложная игра с таинственными ходами, западнями, секретами; и главное, конечно, было не угодить в ловушку. Что-то в этой игре было скрыто такое, чего Пургин не знал, но чувствовал. Не нырнуть бы в ярко освещенный проходной коридор, который на деле окажется ловушкой.
   В «Метрополе» Пургин был впервые – много раз пробегал мимо, иногда останавливался, чтобы получше рассмотреть врубелевскую мозаику, которая была совсем иной, чем при разглядывании на ходу, а внутрь не разу не заглядывал.
   Однажды возникло у него такое желание, но Пургин оробел, увидев швейцара в черном адмиральском мундире с золотым шитьем на петлицах, рукавах и широких суконных штанах: швейцар походил на наркома Военно-Морских сил, и Пургин тихо отступил.
   Едва сели за стол, как около них возник человек из кино – Пургин такого видел в кино, – с тонкими усиками и накрахмаленной салфеткой, перекинутой через руку, другая рука, как у дуэлянта, была заложена назад, голос почтительный, тихий, с другого столика его уже не могли услышать:
   – Чего будете заказывать?
   – Скажи-ка, милый, – Платон Сергеевич приложил палец к губам, словно бы призывая официанта к молчанию и повиновению, – кто у нас сегодня стоит на соусах?
   Лицо у официанта уважительно дрогнуло, он наклонил напомаженную голову:
   – Счас узнаю!
   Арнольд Сергеевич засмеялся. Пояснил Пургину и Коряге:
   – Всюду есть свои фокусы и свои секреты, друзья. В ресторане тоже. Самое сложное дело на кухне – приготовить соус. Наполеон говорит, что под соусом можно подать к столу даже фехтовальную перчатку, и никто не поймет что это такое – перчатка или кусок тетерки? Все дело в соусе. Если человек приходит в ресторан и спрашивает, кто стоит на соусах, значит, пришел завсегдатай, знаток. Таких и обслуживают с усиленным вниманием.
   – Ну, уж ты и наговорил, – сухо улыбнулся Платой Сергеевич, – я здесь свой человек, знают меня тут, извини, как облупленного, и хорошее обслуживание мне обеспечено без вопроса о соусах, просто я ребят хочу накормить повкуснее. Если мастер – возьмем одно, если нет – возьмем другое. Без соуса, натуральное. Вот и весь секрет.
   Вернулся официант. Почтительно склонившись к Платону Сергеевичу, что-то шепнул на ухо. Лицо Платона Сергеевича сделалось бесстрастным. Он продиктовал заказ – паштеты, сливочное масло, свежие овощи в отдельном блюде – натуральные, осетрина и севрюга разного приготовления, водка – обязательно холодная, в инее, вода «боржоми», ветчина, маслины, сыр с чесноком в тарталетках, отдельно птица: рябчики и индейка… Официант внимательно слушал, а когда Платон Сергеевич споткнулся, что-то вспоминая, спросил:
   – А на горячее?
   Платон Сергеевич глянул на брата, тот кивнул – без помощников, мол, обойдешься, ты в своей стихии. И Платон Сергеевич поднял указательный палец – знак подал, чтобы официант обратил особое внимание:
   – Четыре шашлыка на ребрышках. С любовью!
   – Есть с любовью! – наклонил голову официант.
   Когда он ушел, Платон Сергеевич сказал:
   – И тут тоже – фокус! На кухню идет заказ массовый, для всего зала – двенадцать, к примеру, шашлыков, но четыре из них, конкретные – с любовью. И их будут жарить с любовью! Восемь обычных и четыре с любовью, и они будут здорово отличаться друг от друга – шашлыки обычные и шашлыки с любовью. А вы еще обратили внимание, что официант ничего не записывал? Он все запомнил. Это официант старой заслуженной школы. Новые записывают в блокнот и приносят на стол не то, этот ничего не записывает и приносит все то. Сто наименований ему закажешь, он все запомнит и ни в чем не ошибется.
   – Что-то ты, Платон Сергеевич, слишком много говоришь о старом, – старая школа, старые манеры, еще что-то старое, – уж не отвергаешь ли ты великие завоевания революции?
   – Что ты, Арнольд, я иду в ногу со всеми, даже пою новые песни. Про паровоз. A старое не все плохое было. В Бога верить, понимаю, плохо, но ведь не все худое проповедовала религия.
   Нет, если повнимательнее приглядеться, Платон Сергеевич был совсем иным, совсем иным, чем Сапфир Сапфирович: у него и та мягкость, обтекаемость, что у старшего брата, отсутствовала, и убежденность он имел другую, и жизнь у него была иная – совсем не та, что у Арнольда Сергеевича, в ней было больше театральной громкости, выступлений на виду, – и характер у Платона Сергеевича был более театральный.
   На площадочку у фонтана, подсвеченного цветными электрическими лампочками, вышел скрипач, тихо провел смычком по волосяным струнам, послышалась печальная мелодия, официант принес закуску, водку, воду, все ловко расставил и неслышно исчез, Платон Сергеевич, разливая холоднющую водку по стопкам, сказал:
   – А ведь ты, Арнольд, должен помнить эту мелодию. Она из нашего детства.
   – Еще как помню.
   – А раз из детства, то значит – из прошлого, из ушедшего времени. Я вспоминаю прошлое, а ты опять скажешь, что я не приемлю Великую Октябрьскую революцию…
   – Скажу!
   – Тогда я пью за связь прошлого с настоящим, за вас, ребята. – Платон Сергеевич потянулся стопкой к Коряге, чокнулся с ним, потом стукнул в бок пургинскую стопку, – вы – люди настоящего, а мы с Арнольдом, увы, – люди прошлого. Но нельзя, чтобы эта цепочка обрывалась. Иначе всем нам будет худо.
   Скрипач, закончив одну мелодию, без перерыва начал другую – дернул только пальцем струну, щелкающим звуком отделив мелодию от мелодии, – и перешел на популярный романс.
   – И это тоже, Арнольд Сергеевич, музыка из нашего прошлого, – с грустью, истончившей его голос, сказал Платон Сергеевич, – почему нас иногда так сильно тянет туда?
   – Зов крови.
   – Зов матери, Арнольд, которой уже нет среди нас, зов отца, которого тоже нет, – Платон Сергеевич налил вновь, он, похоже, решил частить, но старший брат не стал останавливать его. – Как не хочется умирать на чужой земле, – неожиданно произнес Платон Сергеевич, – и быть похороненным на чужбине.
   – Упаси господь, – согласился с ним Арнольд Сергеевич.
   – За это и выпьем!
   Из ресторана они вышли поздно. Пургин так и не понял, зачем его пригласили в «Метрополь»? Для связи времен, для куража, для того, чтобы за столиком не осталось пустого стула, или этим двум божьим одуванчикам были просто нужны молодые лица? Для настроения?
   Нет, тут что-то иное кроется. Но что? Платон Сергеевич прямо из ресторана на своем роскошном «майбахе» двинул в Харьков, сказав, что в ночи и ехать проще, и дышится лучше, и не видно того, что уже опостылело его глазам – все скрывает тьма. Пургин понял, что визиты Платона Сергеевича в Москву, к брату, бывают короткими, начисто лишенными какой-либо родственной слезливости и сантиментов, – это были встречи не братьев, не близких родственников, а посторонних, хотя и дружелюбно относящихся друг к другу людей.
   Тогда почему же они одеваются одинаково, по одной мерке? Или у них настолько схожи вкусы, что они угадывают одежду друг друга на расстоянии? Арнольд Сергеевич сказал на прощание Пургину:
   – Вы, Валя, если что – звоните!
   – Обязательно, Арнольд Сергеевич, – горячо пообещал Пургин, но не звонил почти месяц, до той самой поры, пока на пороге не появился Коряга.
   – Ты чего к шефу носа не кажешь? – весело спросил он.
   «Ого, уже и шеф, – отметил Пургин, – раньше вроде бы такого не было».
   – Ты же знаешь – дела, школу закончить надо…
   – Ка-ак, ты еще учишься в школе? – Коряга рассмеялся.
   – В последнем классе. Заканчиваю.
   – Тогда что же я, взрослый, с таким малолеткой вожкаюся? Дела имею… А?
   Пургин подумал: «Какие дела?» И тихо прицокнул языком.
   – Но Арнольда Сергеевича не надо забывать. Он-то нас с тобой не забывает! Держи! – Коряга протянул Пургину конверт.
   Деньги. Все та же небольшая, но увесистая пачечка.
   Вечером Пургин позвонил Арнольду Сергеевичу, поблагодарил.
   – Валя, вы же обещали, если что – звонить, – голос Арнольда Сергеевича был далеким и укоризненным, с глуховатым потрескиванием, будто звучал из тарелки репродуктора. – Звоните, не забывайте старика! Вы мне симпатичны! Оч-чень! – подчеркнул Арнольд Сергеевич.
   «Великая штука – деньги, – думал Пургин, повесив трубку, – хоть и не хочется мне звонить Сапфиру, а ведь позвоню. Придется позвонить. Ради этого самого дела, – он достал из кармана конверт с деньгами, подержал на ладони, достал одну кредитку – новенькую трешку, прочитал, что она обеспечивается золотом, – сколько людей, столько народов из-за этих кредиток погибло. Золото, золото, золото… А какое оно? Говорят, очень невзрачный металл, на дороге самородок увидишь – пройдешь мимо».
   Арлольд Сергеевич прислал деньги и на следующий месяц – он словно бы платил стипендию, и когда Пургин своим пытливым цепким умом, не найдя в очередной раз ответа, почему тот это делает, спросил Сапфира Сапфировича напрямую, Арнольд Сергеевич задумчиво поправил очки, усы указательным пальцем, пробуя острижь – ровная ли на ощупь?
   – Да, Валя, считайте это стипендией, задатком на будущее, – сказал он, – вы и нужны станете мне только в будущем, не сейчас. В будущем вас ждет богатство, хорошая жизнь, все блага общества. Мы с вами лет через восемь – десять проведем одну операцию – только одну, не больше. И станем богатыми.
   – Ограбим государство, что ли, Арнольд Сергеевич?
   – Да, – серьезно ответил тот.
   – Арнольд Сергеевич, а вы не боитесь мне это говорить?
   Тот даже не стал задумываться над вопросом. Произнес коротко:
   – Нет!
   – Почему? – Пургину стало интересно: действительно, почему?
   – Потому что я тебе доверяю.
   – Разве я не могу вас в чем-нибудь обмануть?
   – Исключено, – убежденно произнес Арнольд Сергеевич, – американцы, говорят, изобрели детектор лжи, промышленный так сказать… А ведь это совершенно несложно – иметь личный детектор лжи. Каждый наблюдательный человек имеет его. Существует целая система проверок. Я даже знаю, что про себя ты зовешь меня Сапфиром Сапфировичем, и мне об этом никто не говорил, не думай, что Толя Попов, которого ты зовешь Корягой, стукнул. Сейчас ты покраснеешь…
   Пургин ощутил, что щеки у него становятся алыми и горячими.
   – Вот видишь, – усмехнулся Арнольд Сергеевич, – значит, с совестью у тебя все в порядке.
   – У меня мама работает в Кремле…
   – Я это знаю, знаю то, что ты видел Сталина и бывал в кабинете Калинина. Твои кремлевские связи, возможно, нам понадобятся.
   «Нам, – невольно отметил Пургин, внутри ощутил неприятную оторопь – этакий легкий крапивный озноб, причиняющий скорее неудобство, чем боль, – интересно, как он все узнает, как читает мысли?»
   Это действительно было интересно.
   – Можно, конечно, и сейчас сработать, – сказал Арнольд Сергеевич, – тряхнуть государство так, что в воздух полетит пыль, – но только эффекта не будет, – мы еще не готовы. Поэтому получай свою стипендию, как студент в институте, живи спокойно и не в чем себе не отказывай.
   Загадочный человек Арнольд Сергеевич. В то, что он может тряхнуть государство так, что пыль поднимется до облаков, Пургин не верил, и в то, что можно из алмазного сундука взять несколько пригоршней драгоценностей, тоже не верил. Но налицо оставалось одно – Арнольд Сергеевич был сильным, умным, проницательным человеком. «Но вот только кто он – колдун или не колдун? Как он читает мысли?»
   – Один вопрос, Арнольд Сергеевич, – попросил Пургин, – что такое детектор лжи у американцев?
   – Обычная штука, – лицо Сапфира Сапфировича сделалось усталым, – ничего сложного. Все наши чувства можно разложить на химические формулы. Слезы, например, – обычная соленая вода, кровь – примерно то же самое с добавлением железа и еще кое-чего, любой наш эмоциональный всплеск – это тоже порция чего-то. Радость, горе, вранье, откровение, правдивое признание – все это вызывает химические изменения. Плюс изменения физические – покрасневшая кожа, повышенная температура, пониженное давление и так далее. На этих примитивных штуках людей и ловят. Все гениальное очень просто. Только серость бывает сложна. Индивидуальный детектор лжи, что должен быть в каждом из нас – это сумма наблюдений, плюс знание предмета. Мексиканец, например, не будет застегивать ширинку, выходя из туалета, русский же делает это сплошь да рядом. С другой стороны, считая на руке – все мы привыкли считать, помогая себе пальцами, мексиканец начинает загибать пальцы от большого к мизинцу, мы же загибаем от мизинца к большому, и так далее. Американец, если уронит монетку под сиденье, никогда не будет нагибаться и искать ее, мы же все время ныряем под стол, чтобы поднять выпавшую из кармана мелочь. Все это, Валя, надо знать, а зная – ставить безошибочные диагнозы. Интересно?
   – Да!
   – Своим лицом, телом, чувствами вы, в общем-то, умеете владеть, Валя. Но это еще не все. Надо учиться.
   – Научите, а?
   – Не слишком скоро и не слишком эмоционально, Валя! Вот у вас все и прорвалось наружу – вы снова покраснели, глаза стали несчастными. Конечно же все снаружи!
   – Остается одно, Арнольд Сергеевич…
   – Можете звать меня даже Сапфиром Сапфировичем, я не обижусь. Толя Попов, он же Коряга, неправ, – мне это нравится. Кстати, для моего брата Платона еще не придумали прозвища?
   – Нет!
   – Будьте самим собой – придумайте! Не изменяйте привычке! Так что же остается, какое «одно»?
   – Не подбирать выпавшую из брюк мелочь.
   – Великий Лев Толстой в молодости любил играть в карты. Собирались у него именитые люди, сливки общества. Причастился к карточному столу и пианист Гольденвейзер. А порядок был у Толстого такой – если со стола упала монета, ее не поднимали – оставляли слугам. Хотя деньги тогда были не то, что сейчас – за двугривенный можно было приобрести корову. Гольденвейзер, играя, обронил серебряный пятиалтынный, нагнулся и стал искать под ногами, тогда степенный Лев Николаевич достал из кармана сторублевую купюру, поджег ее и начал светить Годьденвейзеру. Познание человеческой психологии идет от малого, Валя! Все запримечайте – все! Ну, например, с какой ноги начинает двигаться человек, с правой или с левой?
   С левой. А вот любую тяжелую вещь, которую берут двумя руками, человек начинает брать правой – всегда правой, если он не левша, и уж потом в дело вступает левая. Войдя в темную комнату, всегда начинает шарить по стене правой рукой в поисках выключателя и очень удивляется, когда находит его слева. И так далее, Валя. Это очень интересная наука – изучать людей! Получайте свою стипендию и учитесь, Валя. В следующий раз я вам еще что-нибудь расскажу. Вообще-то в мире уже совсем нет загадок – все объяснено. Настолько объяснено, что даже неинтересно. Главное, Валя, чтобы нигде не остались ваши отпечатки пальцев, чтобы для любых юридических и прочих органов вы были чисты, как ваша мать. Вот и вся ваша задача, Валя. Другой задачи нет. Понятно?
   Это было странное знакомство, которое держало Пургина в состоянии некой боевой собранности, сцепа, ощущения того, что в его жизнь вот-вот ворвется незваный пришелец и с ним придется бороться. И вместе с тем – он ни разу за все время, пока получал конверты с деньгами, не ощутил опасности.
   То, что Сапфир Сапфирович был связан с уголовным миром, у Пургина не вызывало сомнений, но это были такие высочайшие, обретающие на бог знает какой верхотуре связи, что их не могла зацепить обычная гепеушная щетка. Связан Сапфир Сапфирович был, наверное, и с политическим миром, возможно даже с подпольным, но эти связи тоже были высокими – ни в одном из политических дел он не был замешан.
   Трудился Арнольд Сергеевич на скромной профессорской должности в московском университете и, как Пургину сказал Коряга, был любим студентами, зарабатывал неплохо, но не столько, чтобы снабжать денежными конвертами малознакомых людей. Значит, трубопровод, по которому к Арнольду Сергеевичу текли карбованцы, тянулся из другого места. Откуда? Из Харькова? От Топаза Топазовича, как Пургин прозвал Платона Сергеевича: топаз и сапфир – камни одного ряда, оба цветные, оба поделочные, оба украшают жизнь, – тоже вряд ли, источник здесь, в Москве.
   Впрочем, голову над этим ломать не хотелось.
   Как-то утром мать Пургина встала с серым невыспавшимся лицом, застонав, закусила губы от боли.
   – Ты чего? – довольно спокойно спросил сын.
   – Прострел, – простонала мать, руками взялась за поясницу.
   – Профессиональная болезнь уборщиц, – сказал Пургин, – как силикоз у шахтеров. Возьми бюллетень.
   – Не могу, Валя.
   – Почему?
   – Боюсь, с работы турнут. У нас идет чистка. А кому нужна уборщица, которая, как ты говоришь, больна профессиональной болезнью шахтеров?
   – Турнут – это плохо.
   – Работа, Валя – это не только хорошая зарплата, это вот еще и авоська.
   – В Кремле дают то, чего не дают в других магазинах. – Пургин не удержался, хмыкнул. – Все понятно, мам. Что делать?
   – Будешь почаще ходить со мной на работу, Валь, я договорилась, – лицо матери исказилось, сделалось потным, щеки тяжело обвисли. – У Пургина внутри что-то сжалось. Раньше с матерью никогда такого не было.
   – Я тебе помогу, – с жалостью произнес он.
   В Кремле он, словно бы испугавшись чего-то, все утро – мать убирала то утром, то вечером, это зависело от режима Кремля – таскал воду, выкручивал тряпки, даже взял в руки полотер, чтобы подновить полы в кабинете самого Калинина – как раз у его кресла, справа, наблюдательный Пургин обратил внимание на тусклоту паркета – видать, к Калинину часто приносили бумаги на подпись и тот, кто приносил, терпеливо ждал у кресла, переминался с ноги на ногу, давил подошвами пол. Пургин обрадовался, сделав такое маленькое открытие – уроки Сапфира Сапфировича не прошли даром.
   Пальцем показал на вытертости в полу:
   – Видишь, мам?
   – Стар уже стал Михаил Иванович. А раньше, говорят, таким гоголем ходил, o-o! Гоголем-моголем! А сейчас ногами едва шаркает. Слепой, бумаги читает долго. И людей любит держать у стола. Такое впечатление, что боится остаться один.
   Все совпадало, мать подтвердила наблюдения Пургина.
   Стол Калинина был завален коричневыми, сделанными из натуральной кожи орденскими книжками. Пургин, любопытствуя, взял в руки одну, сердце у него дрогнуло, застучало, отзываясь тревожным щемлением во всем теле – внизу заглавного листка стояла нетвердая, сделанная дрожащей рукой подпись Калинина, печати еще не было – не успели поставить и книжки не успели забрать: видать, Михаил Иванович уходил вчера из Верховного Совета последним, вместе с помощником. И все оставил на столе – никто же не возьмет, в Кремле все свои.
   Отдельно лежали папки, дела награжденных. Капитан Боборин. Прохождение дела – десятки подписей, два десятка граф, характеристика, анкета, представление, подпись наркома. Боборина представили к Ордену Красного Знамени «за выполнение важного правительственного задания».
   Капитан Боборин мог быть спокоен за свой орден – Калинин уже подписал его наградную книжку. Пургин понимал, что получить орден сложно – надо быть отмеченным Богом, судьбой, небом, но не думал, что у всякого ордена может быть такое затяжное многоступенчатое оформление, столько подписей и столько сопровождающих бумаг. И слова все высокие, красивые, их можно было читать на ночь, как молитву.
   «Но нет ничего проще, чем такая многоступенчатая сложность, – неожиданно для себя отметил Пургин, – одна коробочка поставлена на другую, сверху стоит третья, следом – четвертая и пятая, а разрушить может обычный ветер – дунет раз и нет пирамиды!» Пургин спросил себя, хотелось ли ему быть на месте Боборина или нет, и улыбнулся – наверное, нет.
   У Боборина – одна дорога, одна судьба, у Пургина другая. У Сапфира Сапфировича с Топазом Топазовичем – третья, у Коряги – четвертая.