Страница:
Добрая? Да, по-своему; но способная к большим зверствам. Она была достойная племянница брата ее матери В. О. Салтыкова, который защищался от обвинения жены, урожденной Долгоруковой, тем, что он не имел намерения бить ее до смерти. Говорят, что Анна велела повесить перед своими окнами повара, за то, что он в блины употребил несвежее масло. Достоверно, что она все свое царствование держала в тюрьме киевского митрополита Ванатовича за очень незначительную вину, за забытый молебен.
[178]Автор очень интересных «воспоминаний», Карабанов, рисует нам ее, гневающуюся на шталмейстера Куракина, бывшего посланника в Париже, за то, что, когда она дала ему попробовать французского вина из своего стакана, он вытер его, прежде чем поднести к губам.
– Негодяй! Ты брезгаешь мной! Позовите Ушакова! – Понадобилось заступничество Бирона, чтоб избавить дипломата от встречи со страшным блюстителем порядка.
Чтоб придать настоящее значение этим фактам, надо их вставить в их историческую рамку. Данилов в своих записках упоминает одну свою родственницу, которая, садясь за свои любимые бараньи щи, заставляла тут же, при себе, сечь кухарку, пока все тарелки не были опорожнены. Страданья и крики несчастной придавали ей аппетита. В своей «Истории русской женщины», Шашков рассказывает, как княгиня Дарья Голицына встретила приехавшего к ней на дачу гостя, словами: «Какое счастье! А то я, от скуки, хотела велеть сечь моих негров!»
Леди Рондо без сомнения преувеличивала, представляя наследницу Петра II, как пример человеколюбия, и уверяя, что «в ней было врожденное отвращение ко всему, что имело вид жестокости». Однако нельзя винить Анну лично за жестокости ее царствования. Тогда Россия не выходила из борьбы. Боролись с людьми и обстоятельствами. Отсутствие умственного развития, преобладание грубой чувственности порождали насилия. Груба и чувственна была и вера людей того времени. В 1725 году Анна требовала у Салтыкова склянку масла из лампады, горевшей перед гробницей царевны Маргариты Алексеевны, сестры Петра I, постриженной в монахини.
Избранница верховников не была лишена ни здравого смысла, ни юмора, в духе Петра I. Когда казанский архиепископ оповестил ее о своем приезде в этот город 25 марта в день Благовещения, она отвечала: «Мы очень рады узнать, что Благовещение в Казани, как и в Петербурге, бывает в названное вами число». [179]По мнению Екатерины II, она была лучшей правительницей, чем Елизавета. [180]Это, конечно, еще немного, но, кроме корреспонденции с московским губернатором, ее переписка с Остерманом, напечатанная отрывками, [181]стоит внимания. В ней выясняется ее полное непонимание дел, но невольно восхищаешься ее уменьем представляться их понимающей. Приходишь к заключению почти такому же, как и Щербатов: [182]«Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создавать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, не посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость – в этом отношении Щербатов, может быть, слишком нетребователен, – любовь к представительству, но без преувеличения». Эта характеристика была бы недурна даже для таких государынь, о которых сохранилась неплохая память в истории. Прибавьте к этому, что Анна вступила на престол после многих перенесенных неприятностей, с ее от природы грубым темпераментом, в такое время, когда для сохранения этого престола ей необходимо было прибегнуть к крутым мерам, оправдываемым нравами той эпохи. При постоянной неуверенности и беспокойств она нуждалась в развлечениях, грубых, как все окружающее, соответствующих ее воспитанию и семейным традициям.
Сначала страстно любила она верховую езду, потом увлеклась стрельбой в цель. Во всех углах дворца у нее под рукой были заряженные ружья. Она из окон стреляла в птиц, наполняла комнаты треском и дымом, требуя, чтоб и ее придворные дамы делали то же. В ее конюшне было 379 лошадей. Одно время она увлеклась также голландскими волчками, для чего из Амстердама выписывались целые ящики бечевок. [183]
Пословица: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», не очень лестна для Анны. Ее главная статс-дама и большая фаворитка, Анна Феодоровна Юшкова, была судомойка, ходившая босиком, среди низшей прислуги дворца. Анна приблизила ее к себе, выдала ее замуж за родственника своего предполагаемого отца, но не цивилизовала ее. Веселая, «затейница», любившая неприличные разговоры, Юшкова развлекала царицу в длинные зимние вечера, и стригла ногти ее величеству, Бирону и его семье. Она и другая бывшая судомойка, Маргарита Феодоровна Манахина, вместе с веселой и предприимчивой княгиней Аграфеной Александровной Щербатовой составляли интимный кружок государыни. С мужской стороны главную роль играли шуты и скоморохи, и у Анны была привычка и даже система вводить в их число лиц из высшей аристократии. Впоследствии я укажу грустные примеры этого. Теперь я должен перейти к главному, самому близкому человеку этого кружка, распоряжавшемуся им полновластно, даже во всевозможных мелочах.
Его звали Эрнест-Иоанн Бюрен.
Я написал это имя так, как оно писалось в то время и как должно писаться, ибо ничего не оправдывает употребляемое всюду правописание «Бирон», разве только претензии фаворита или ошибочное правописание его по-русски. Бюрен (B?hren) превратился по-русски в Бирена: отсутствие подходящих букв или графических знаков на местном языке дало повод заменить их приблизительно фонетически близкими; то же делаем и мы, французы, с русскими именами. Таким же образом de Mahyмог превратиться в России в герцога de Mailly.
Некоторые биографы сомневаются в характере отношений, установившихся в то время между молодой женщиной и этим пришельцем. Они выдумали какое-то Wahlverwandschaftплатонического свойства душ, основываясь на горячей привязанности Анны к жене фаворита и его детям. [184]Но другие соображения объясняют эту последнюю любовь тем, что детей этих г-жа Бюрен только выдавала за своих. Она привязывала себе подушки на живот, когда была беременна ее госпожа. В истинном положении вещей нельзя бы было сомневаться, если б был верен рассказ об истопнике, произведенном в дворяне за то, что каждое утро, он, входя в спальню государыни, не только ей, но и фавориту, целовал ноги. Его звали Алексей Милютин, и его правнук, знаменитый военный министр, имеет в своем гербу многоговорящие три печные вьюшки.
Это, впрочем, безразлично для определения нравственности Анны Иоанновны, так как достоверные любовники ее считаются дюжинами. Было ли тут сродство душ или что другое, она глубоко любила Бюрена и не скрывала этого. Доказательством может служить сообщение Маньяна от 13 июля 1731 г. «Переехав прошлое воскресенье из дворца на новую дачу, построенную наскоро в три месяца, где апартаменты канцлера (Бюрена) смежные с ее покоями, царица обещала быть в среду на банкете у княгини Ромодановской… Ее величество уже села в экипаж, чтобы отправиться туда, когда лошадь, на которую сел господин Бюрен, чего-то испугавшись, сбросила его наземь. По счастью, он отделался легким ушибом ноги; тем не менее, царица так обеспокоилась, что вышла из кареты и послала сказать княгине Ромодановской, чтоб ее не ждали. Нельзя выразить всю силу впечатления, произведенного этим случаем на старых бояр.
Родившийся в 1690 году, фаворит был третьим сыном вышедшего в отставку польского офицера. Его семья, вышедшая из Вестфалии, поселилась в Курляндии, где владела уже давно имением Кальпцеем. [185]Так как по местным законам могли владеть землею только дворяне, то Бюрены, из-за владения этим именьем, считали себя дворянами. Они хвастались также подлинным гербом, приобретенным в Вестфалии, где они породнились с некоторыми аристократическими семьями, с Ламсдорфами, Берами, Турновыми. [186]Когда Анна Иоанновна захотела официального признания дворянства канцлера, ей в этом было отказано, и Бюрен сделался герцогом Курляндским, не бывши дворянином. Города, Митава на востоке и Либава на западе, со временем отнеслись к нему снисходительно; но земельная аристократия до конца восставала против этого выскочки.
Бюрен провел буйную молодость. Бывши студентом в Кенигсберге, он два раза сидел в тюрьме за участие в краже и за незаплаченные штрафы. В 1714 г. он приехал в Петербург и старался устроиться при дворе принцессы Софии Шарлотты, жены царевича Алексея, но для этого его нашли слишком низкого происхождения. Он удостоился большего внимания, когда десять лет спустя провожал Анну в Москву на коронацию Екатерины I; он приобрел некоторые связи, и его познания по конской части были оценены императрицей. Ввиду его грубого и резкого характера о нем говорили впоследствии, что он беседует с лошадьми, как с людьми, а с людьми, как с лошадьми. Говорили также, что он был конюхом, но это не видно из его биографии. В 1723 году Анна женила его на Бенигне фон Тротта-Трейден, выбор который может быть объяснен не только уступчивостью последней, так как кроме довольно представительного родства в ней не было ничего привлекательного: она была необычайно безобразна, столь же глупа, болезненна, изъедена оспой и с большими претензиями.
Среднего роста, хорошо сложенный, Бюрен показался Казанову, видевшему его уже в пожилых годах, стариком, бывшим когда-то красавцем. [187]Портрет Соколова, не конченный из-за отъезда Бюрена в Сибирь, изображает жестокое, повелительное лицо с носом хищной птицы, удивлявшим посетителей герцогского склепа в Митаве, где набальзамированный труп фаворита открыто показывался еще недавно.
Сибирь ждала этого счастливца, которому суждено было двадцать два дня быть регентом России и двадцать два года узником. Он, говорят, придавал значение цифре 2 в своей жизни. Его представляли грубым неучем, распространявшим вокруг себя запах конюшни, с подходящими к этому привычками, с отсутствием всяких правил. Такую передачу можно оспаривать. По части образования, женщины семьи Бюрен, не исключая и Бенигны, стояли выше мужчин: они уже происходили не из семьи конюхов. Доказательством может служить переписка матери фаворита, урожденной фон дер Рааб, и его жены, сохраняющаяся в московских архивах. Бенигна и ее дочери рисовали и производили прекрасные женские рукоделья. В изгнании они вышивали на материях изображения обывателей Сибири и их сельских занятий. Одна комната Митавского дворца до сих пор обита этими изделиями. Бенигна в то же время сочинила целое собрание религиозных стихотворений, напечатанных в Митаве в 1773 году под заглавием «Eine grosse Kreuztr?gerin». Когда игра счастья вернула Бирона в его герцогство, после потерянного в России положения, Эрнест Иоанн Бюрен не ударил лицом в грязь. Он лучше справлялся с Сеймом, чем его сын Петр, в пользу которого он отказался от герцогской власти. В Петербурге, во время величия, он обладал прекрасной библиотекой, где проводил много времени.
По приезде в Россию сухость его сердца, приобретенная вследствие дурных отношений со знатью Курляндии, при столкновении с политическими нравами страны обратилась в жестокость, в ненависть к людям и ко всему аристократическому. Борьба Анны с олигархической партией еще более развила эту сторону его характера. Пострадавший еще более от бедности, чем от уколов самолюбия, Бюрен был еще более скуп, чем жесток. Еврей Липман служил ему посредником для разных темных дел, между которыми было и ростовщичество. [188]Он дал этому мошеннику титул придворного комиссионера и допустил его в советы, где заседали министры, государственный секретарь и президент коллегии. Он позволил ему, вместе с другим евреем Биленбахом, обратить его переднюю в лавку, где торговали местами и милостями. Таким образом, он способствовал укоренению в высшем управлении привычек, хотя и не чуждых ему прежде, но принявших теперь более широкий размах.
Бюрен заведовал верховным управлением раньше, чем получил на это официальное право. Во все время царствования Анны он официально этого права не имел. Именуясь герцогом Курляндским с 1737 года, в России он был только фаворитом.Но этот последний титул издавна влек за собой более или менее сильную власть, а при темпераментах Анны и Бюрена, власть последнего достигла такой силы, что только могущество Потемкина могло сравниться с ней. Письмо из Петербурга, писанное 30 декабря 1738 года, дает об этом понятие:
«Царица часто страдает подагрой и скорбутом; хотя бы она имела гениальные способности к делам и любовь к труду, ей все же невозможно бы было царствовать самой. Потому она, собственно, занимается только своими удовольствиями… В управлении она предоставляет свое имя своему милому герцогу Курляндскому. Граф Остерман кажется только по виду помощником герцога. Правда, герцог советуется с ним… но не доверяет ему и следует его советам, когда их одобряет… Липман. Можно сказать, что этот жид правит Россией. [189]
Соучастник Липмана был избран герцогом Курляндским под давлением нескольких русских полков, посланных в Митаву после смерти Фердинанда (23 апреля) (3 мая 1737 г.) под предводительством полковника Бисмарка, подлинного предка «железного канцлера». С этим авантюристом мы еще встретимся. Заседая под тенью штыков и перед жерлами пушек, Курляндский сейм показал при избрании Бюрена столько же кротости и послушания, сколько было в нем энтузиазма при избрании Морица. Польша не протестовала, и грамота об избрании от 2 (13) июня 1737 г. была утверждена Августом III 13 июля того же года. [190]Только Тевтонский Орден заявил возражения, так как желал получить герцогство в свое владение; его великий мастер, курфюрст Кёльнский, подал жалобу в Регенсбургский Сейм. Бюрен не обратил на это никакого внимания. Он остался в Петербурге, и управляемая издали страна привыкла к своему положению, плод созревал на дереве, оторванном от родной почвы – Польши. Фаворит получил титул высочества от императора Карла VI, также имел ордена Александра Невского и Андрея Первозванного. Он превратился также в Бирона,что любезно допустил глава французских Биронов, Арман-Карл де Гонтан, герцог Бирон. «Он не мог найти лучшего имени в Европе». Если верить Маньяну, его венские и берлинские коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях. [191]Стоит ли человек, столь избалованный судьбой, окруженный таким низкопоклонством зависимых от него людей, стоит ли он тех обвинений, которыми осыпали его же прислужники после его падения? Я этому не верю, и мне не требуется подтверждения от его немецкого биографа Сиверса, говорящего: «Немец все делает обстоятельно, gr?ndlich; в дурном обществе он самый дурной; вследствие этого многие вестфальцы или саксонцы в России сделались негодяями». [192]Обращусь к свидетельству в пользу обвиняемого самой истории царствования, во время которого он, по мнению его же обвинителей, пользовался полной властью, не заставляя страдать жизненных интересов страны. Недавно напечатанные отрывки его корреспонденции, [193]указывают черты его нравственного облика; не подозреваемые его биографами, хотя последние и приводят факты, когда, как например в приключении с Куракиным (см. выше), Бирон побуждал Анну к снисхождению и милосердию. Никто не знал меланхолического и разочарованного Бюрена, писавшего в 1736 году: «Бог свидетель, что жизнь тяготит меня насколько возможно. Годы, немощи, государственные заботы, горести и труды все увеличиваются, и я вижу, что освободить меня может только смерть». Далее: «Вся тяжесть дел падает на меня, Остерман в постели, а все должно идти своим чередом». Если ему верить, уйти из мира и окончить жизнь в уединении было его ежедневным горячим желанием. Принять такие выражения за чистую монету было бы наивно. Но на некоторых ступенях моральной лестницы – а здесь мы находились на самой низшей – лицемерие есть уже добродетель, так как показывает некоторый стыд. Что фаворит не был великим государственным человеком, не был даже просто честным человеком, не подлежит сомнению. Мы видели его, занимающимся ростовщичеством, и это еще не худшее. Но он не был чудовищем, гнусным и глупым зверем, каким его изображают даже его соотечественники. [194]
Он не был блестящим регентом: смешно и глупо, как он дал поймать себя врасплох и развенчать. Но и Меншиков, без сомнения, умный и сильный, не избежал той же участи. Положение этих людей зависело от законов неустановившегося равновесия. Как бы они ни подымались, их положение могло измениться от легкого толчка.
Взвешивая обстоятельства, я думаю, что главная вина фаворита в том, что он был немец. Как ни исключительно тяжела была для России бироновщина,думаю, что она не взяла бы перевеса над феофанщиной,как назвал один историк церковное управление честолюбивого епископа, которому воцарение Анны развязало руки. [195]У немца действительно была нестерпимо высокомерная, тираническая и дерзкая манера обращения. Сенаторы не могли не относиться к нему враждебно, когда, например, по поводу того, что его растрясло при проезде на одном мосту, он сказал, что положит их, сенаторов, под колеса своего экипажа. [196]Ему вредила также его семья. Разодетая, в платьях, стоящих сто тысяч рублей, с бриллиантами, ценностью в миллион, жена его принимала гостей, сидя на подобии трона, и обижалась, когда ей целовали одну руку, а не обе. [197]Забава его детей заключалась в том, чтобы поливать чернилами платья гостей и снимать с их голов парики. Старший сын, Карл, имел привычку бегать по залам с бичом в руках и хлестать им по икрам тех, кто ему не нравился. Старому князю Барятинскому, главнокомандующему и всеми уважаемому человеку, выразившему неудовольствие по поводу такого обращения с ним, фаворит отвечал: «Можете не появляться больше ко двору. Подайте в отставку, она будет принята». В Малороссии, где долгое время была главная квартира, старший брат Бирона, Карл, вел жизнь старца: у него был сераль, куда вооруженной силой приводили девушек и молодых женщин, и псарня, где крестьянки должны были грудью кормить щенят. [198]Но, впоследствии, Потемкины и Зубовы поступали почти также, а были популярны, в особенности первый. Они не были немцы. Дурно обращаясь с людьми, они не говорили им с презрением: «Вы, русские»… Бирон не позаботился даже изучить язык презираемой их страны, не понимая ее величия, которым, однако, первый пользовался. А русские того времени, как и нынешние, не достаточно признавали историческую необходимость величия иностранцев на судьбу их родины.
Я уже касался этого щекотливого вопроса, но должен возвратиться к нему на пороге эпохи наибольшего влияния немцев, когда действительно все высшие должности были как бы завоеваны представителями этой нации…
Эти сведения нельзя, конечно, принять без оговорок. Странное самолюбие людей размножало гипотезы, даже фантастические выдумки. Среди двора и общества, где преобладало иностранное влияние, казалось выгодно предписывать себе такого рода происхождение. Это было своего рода снобизмом,как кажется, существующим до сих пор также и в промышленном классе. Лет десять тому назад в Петербурге разбиралось дело против крестьянина Тульской губернии, ложно присвоившего себе полуанглийское имя Викторсон.Он объяснил, что с этим именем ему легче было сбывать продаваемые папиросы.
Эту черту нельзя отрицать. В армии, даже в духовенстве, многие известные личности были иностранного происхождения. Авраам Палицын, известный во время самозванцев келарь Сергиевской Лавры, был поляк. Из 43-х, назначенных с 1700 года фельдмаршалов, – за исключением царствующего рода, так же, как известно, не русского, – 13 были недавние русские подданные, 12 – иностранцы или балтийские немцы; 6 Рюриковичей, более или менее доказанного нормандского происхождения; 6 – потомков литовского Гедимина и 4 малоросса. Только двое Шуваловых были русского происхождения. Предки Суворова были шведы, Потемкина – поляки. Князь Голенищев-Кутузов, герой 1812 года, происходил от немцев, предков его отца и даже матери, урожденной Беклемишевой. Мать защитника Москвы от поляков, князя Пожарского, была из той же семьи. При Анне Иоанновне три гвардейских полка были под начальством трех немцев и одного англичанина: фельдмаршала Мюниха, князя Брауншвейгского, Густава Бюрена и генерала Кейта. Пробегая списки высших сановников, от Анны Иоанновны до наших дней, мы видим татар, как князь Черкасский, шотландцев, как Бестужев-Рюмин, настоящее имя которого было Бест, итальянцев, как Панин, у которого были родственники в Лукке, малороссов, как Безбородко и Кочубей; засим множество немцев: Остерман, Нессельроде, мать которого была португальской жидовкой, – только двух чисто русских: Головкина и Румянцева – и одного Рюриковича – Горчакова.
Движение интеллектуальное имеет такой же источник. В семнадцатом веке оно исходило из Польши; Симеон Полоцкий, основатель школ в царствование Алексея Михайловича, был родом из Польши. Молдавия подарила России времен Петра Великого ее единственным поэтом Кантемиром. Ломоносов, явившийся в следующую за ним эпоху, был чисто русский, но Державин сам воспел в стихах свое татарское происхождение. Предки Сумарокова были из Швеции, Хераскова из Валахии, Болтина из Крыма. Фонвизин не мог скрыть своего немецкого имени, а Карамзин гордился своим происхождением от какого-то степного Кара Мурзы или Черного Мурзы. Предок Грибоедова был Грибовский, призванный из Польши, чтобы участвовать в предпринимаемом, во время Алексея Михайловича, своде законов. Жуковский, как известно, был сын рабыни турчанки и обрусевшего поляка, Бунишевского, сделавшегося в России Буниным. Лермонтов, неизвестно с каким основанием вздыхал по Learmouth-Towerв Шотландии, будто бы принадлежавшем его предкам; мать же его была татарка. Малоросс Гоголь признавал своим родоначальником поляка, дворянина Яновского, основавшегося в Украйне. К африканской крови Пушкина присоединялась и кровь немца, авантюриста тринадцатого века. [199]
От семнадцатого до девятнадцатого века, по крайней мере, эти иностранцы действительно держали в руках то, что составляло величие и силу России. Они ли одни создали эту силу и это величие? Конечно, нет! По сознанию самих немцев, богатства, находимые ими в стране, горизонты, открывавшиеся перед ними, удесятеряли врожденные способности Остерманов и Минихов. Некоторые из них даже весьма неблестяще выступали ранее в других странах. Так было с победителем Данцига; я скоро покажу его борющимся с Бироном, поэтому должен теперь обрисовать личность третьего действующего лица, так как Остерман уже достаточно известен читателям.
– Негодяй! Ты брезгаешь мной! Позовите Ушакова! – Понадобилось заступничество Бирона, чтоб избавить дипломата от встречи со страшным блюстителем порядка.
Чтоб придать настоящее значение этим фактам, надо их вставить в их историческую рамку. Данилов в своих записках упоминает одну свою родственницу, которая, садясь за свои любимые бараньи щи, заставляла тут же, при себе, сечь кухарку, пока все тарелки не были опорожнены. Страданья и крики несчастной придавали ей аппетита. В своей «Истории русской женщины», Шашков рассказывает, как княгиня Дарья Голицына встретила приехавшего к ней на дачу гостя, словами: «Какое счастье! А то я, от скуки, хотела велеть сечь моих негров!»
Леди Рондо без сомнения преувеличивала, представляя наследницу Петра II, как пример человеколюбия, и уверяя, что «в ней было врожденное отвращение ко всему, что имело вид жестокости». Однако нельзя винить Анну лично за жестокости ее царствования. Тогда Россия не выходила из борьбы. Боролись с людьми и обстоятельствами. Отсутствие умственного развития, преобладание грубой чувственности порождали насилия. Груба и чувственна была и вера людей того времени. В 1725 году Анна требовала у Салтыкова склянку масла из лампады, горевшей перед гробницей царевны Маргариты Алексеевны, сестры Петра I, постриженной в монахини.
Избранница верховников не была лишена ни здравого смысла, ни юмора, в духе Петра I. Когда казанский архиепископ оповестил ее о своем приезде в этот город 25 марта в день Благовещения, она отвечала: «Мы очень рады узнать, что Благовещение в Казани, как и в Петербурге, бывает в названное вами число». [179]По мнению Екатерины II, она была лучшей правительницей, чем Елизавета. [180]Это, конечно, еще немного, но, кроме корреспонденции с московским губернатором, ее переписка с Остерманом, напечатанная отрывками, [181]стоит внимания. В ней выясняется ее полное непонимание дел, но невольно восхищаешься ее уменьем представляться их понимающей. Приходишь к заключению почти такому же, как и Щербатов: [182]«Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создавать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, не посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость – в этом отношении Щербатов, может быть, слишком нетребователен, – любовь к представительству, но без преувеличения». Эта характеристика была бы недурна даже для таких государынь, о которых сохранилась неплохая память в истории. Прибавьте к этому, что Анна вступила на престол после многих перенесенных неприятностей, с ее от природы грубым темпераментом, в такое время, когда для сохранения этого престола ей необходимо было прибегнуть к крутым мерам, оправдываемым нравами той эпохи. При постоянной неуверенности и беспокойств она нуждалась в развлечениях, грубых, как все окружающее, соответствующих ее воспитанию и семейным традициям.
Сначала страстно любила она верховую езду, потом увлеклась стрельбой в цель. Во всех углах дворца у нее под рукой были заряженные ружья. Она из окон стреляла в птиц, наполняла комнаты треском и дымом, требуя, чтоб и ее придворные дамы делали то же. В ее конюшне было 379 лошадей. Одно время она увлеклась также голландскими волчками, для чего из Амстердама выписывались целые ящики бечевок. [183]
Пословица: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», не очень лестна для Анны. Ее главная статс-дама и большая фаворитка, Анна Феодоровна Юшкова, была судомойка, ходившая босиком, среди низшей прислуги дворца. Анна приблизила ее к себе, выдала ее замуж за родственника своего предполагаемого отца, но не цивилизовала ее. Веселая, «затейница», любившая неприличные разговоры, Юшкова развлекала царицу в длинные зимние вечера, и стригла ногти ее величеству, Бирону и его семье. Она и другая бывшая судомойка, Маргарита Феодоровна Манахина, вместе с веселой и предприимчивой княгиней Аграфеной Александровной Щербатовой составляли интимный кружок государыни. С мужской стороны главную роль играли шуты и скоморохи, и у Анны была привычка и даже система вводить в их число лиц из высшей аристократии. Впоследствии я укажу грустные примеры этого. Теперь я должен перейти к главному, самому близкому человеку этого кружка, распоряжавшемуся им полновластно, даже во всевозможных мелочах.
II
12-го февраля 1718 г., в бытность Анны, тогда еще герцогини курляндской, в Анненгофе, близ Митавы, произошло событие, казавшееся не важным, но, впоследствии, имевшее громадное значение, как для будущей императрицы, так и для всей России. Во время болезни Петра Михайловича Бестужева герцогине Анне принес бумаги для подписи мелкий чиновник. Она велела ему приходить каждый день. Через некоторое время она сделала его своим секретарем, потом камергером.Его звали Эрнест-Иоанн Бюрен.
Я написал это имя так, как оно писалось в то время и как должно писаться, ибо ничего не оправдывает употребляемое всюду правописание «Бирон», разве только претензии фаворита или ошибочное правописание его по-русски. Бюрен (B?hren) превратился по-русски в Бирена: отсутствие подходящих букв или графических знаков на местном языке дало повод заменить их приблизительно фонетически близкими; то же делаем и мы, французы, с русскими именами. Таким же образом de Mahyмог превратиться в России в герцога de Mailly.
Некоторые биографы сомневаются в характере отношений, установившихся в то время между молодой женщиной и этим пришельцем. Они выдумали какое-то Wahlverwandschaftплатонического свойства душ, основываясь на горячей привязанности Анны к жене фаворита и его детям. [184]Но другие соображения объясняют эту последнюю любовь тем, что детей этих г-жа Бюрен только выдавала за своих. Она привязывала себе подушки на живот, когда была беременна ее госпожа. В истинном положении вещей нельзя бы было сомневаться, если б был верен рассказ об истопнике, произведенном в дворяне за то, что каждое утро, он, входя в спальню государыни, не только ей, но и фавориту, целовал ноги. Его звали Алексей Милютин, и его правнук, знаменитый военный министр, имеет в своем гербу многоговорящие три печные вьюшки.
Это, впрочем, безразлично для определения нравственности Анны Иоанновны, так как достоверные любовники ее считаются дюжинами. Было ли тут сродство душ или что другое, она глубоко любила Бюрена и не скрывала этого. Доказательством может служить сообщение Маньяна от 13 июля 1731 г. «Переехав прошлое воскресенье из дворца на новую дачу, построенную наскоро в три месяца, где апартаменты канцлера (Бюрена) смежные с ее покоями, царица обещала быть в среду на банкете у княгини Ромодановской… Ее величество уже села в экипаж, чтобы отправиться туда, когда лошадь, на которую сел господин Бюрен, чего-то испугавшись, сбросила его наземь. По счастью, он отделался легким ушибом ноги; тем не менее, царица так обеспокоилась, что вышла из кареты и послала сказать княгине Ромодановской, чтоб ее не ждали. Нельзя выразить всю силу впечатления, произведенного этим случаем на старых бояр.
Родившийся в 1690 году, фаворит был третьим сыном вышедшего в отставку польского офицера. Его семья, вышедшая из Вестфалии, поселилась в Курляндии, где владела уже давно имением Кальпцеем. [185]Так как по местным законам могли владеть землею только дворяне, то Бюрены, из-за владения этим именьем, считали себя дворянами. Они хвастались также подлинным гербом, приобретенным в Вестфалии, где они породнились с некоторыми аристократическими семьями, с Ламсдорфами, Берами, Турновыми. [186]Когда Анна Иоанновна захотела официального признания дворянства канцлера, ей в этом было отказано, и Бюрен сделался герцогом Курляндским, не бывши дворянином. Города, Митава на востоке и Либава на западе, со временем отнеслись к нему снисходительно; но земельная аристократия до конца восставала против этого выскочки.
Бюрен провел буйную молодость. Бывши студентом в Кенигсберге, он два раза сидел в тюрьме за участие в краже и за незаплаченные штрафы. В 1714 г. он приехал в Петербург и старался устроиться при дворе принцессы Софии Шарлотты, жены царевича Алексея, но для этого его нашли слишком низкого происхождения. Он удостоился большего внимания, когда десять лет спустя провожал Анну в Москву на коронацию Екатерины I; он приобрел некоторые связи, и его познания по конской части были оценены императрицей. Ввиду его грубого и резкого характера о нем говорили впоследствии, что он беседует с лошадьми, как с людьми, а с людьми, как с лошадьми. Говорили также, что он был конюхом, но это не видно из его биографии. В 1723 году Анна женила его на Бенигне фон Тротта-Трейден, выбор который может быть объяснен не только уступчивостью последней, так как кроме довольно представительного родства в ней не было ничего привлекательного: она была необычайно безобразна, столь же глупа, болезненна, изъедена оспой и с большими претензиями.
Среднего роста, хорошо сложенный, Бюрен показался Казанову, видевшему его уже в пожилых годах, стариком, бывшим когда-то красавцем. [187]Портрет Соколова, не конченный из-за отъезда Бюрена в Сибирь, изображает жестокое, повелительное лицо с носом хищной птицы, удивлявшим посетителей герцогского склепа в Митаве, где набальзамированный труп фаворита открыто показывался еще недавно.
Сибирь ждала этого счастливца, которому суждено было двадцать два дня быть регентом России и двадцать два года узником. Он, говорят, придавал значение цифре 2 в своей жизни. Его представляли грубым неучем, распространявшим вокруг себя запах конюшни, с подходящими к этому привычками, с отсутствием всяких правил. Такую передачу можно оспаривать. По части образования, женщины семьи Бюрен, не исключая и Бенигны, стояли выше мужчин: они уже происходили не из семьи конюхов. Доказательством может служить переписка матери фаворита, урожденной фон дер Рааб, и его жены, сохраняющаяся в московских архивах. Бенигна и ее дочери рисовали и производили прекрасные женские рукоделья. В изгнании они вышивали на материях изображения обывателей Сибири и их сельских занятий. Одна комната Митавского дворца до сих пор обита этими изделиями. Бенигна в то же время сочинила целое собрание религиозных стихотворений, напечатанных в Митаве в 1773 году под заглавием «Eine grosse Kreuztr?gerin». Когда игра счастья вернула Бирона в его герцогство, после потерянного в России положения, Эрнест Иоанн Бюрен не ударил лицом в грязь. Он лучше справлялся с Сеймом, чем его сын Петр, в пользу которого он отказался от герцогской власти. В Петербурге, во время величия, он обладал прекрасной библиотекой, где проводил много времени.
По приезде в Россию сухость его сердца, приобретенная вследствие дурных отношений со знатью Курляндии, при столкновении с политическими нравами страны обратилась в жестокость, в ненависть к людям и ко всему аристократическому. Борьба Анны с олигархической партией еще более развила эту сторону его характера. Пострадавший еще более от бедности, чем от уколов самолюбия, Бюрен был еще более скуп, чем жесток. Еврей Липман служил ему посредником для разных темных дел, между которыми было и ростовщичество. [188]Он дал этому мошеннику титул придворного комиссионера и допустил его в советы, где заседали министры, государственный секретарь и президент коллегии. Он позволил ему, вместе с другим евреем Биленбахом, обратить его переднюю в лавку, где торговали местами и милостями. Таким образом, он способствовал укоренению в высшем управлении привычек, хотя и не чуждых ему прежде, но принявших теперь более широкий размах.
Бюрен заведовал верховным управлением раньше, чем получил на это официальное право. Во все время царствования Анны он официально этого права не имел. Именуясь герцогом Курляндским с 1737 года, в России он был только фаворитом.Но этот последний титул издавна влек за собой более или менее сильную власть, а при темпераментах Анны и Бюрена, власть последнего достигла такой силы, что только могущество Потемкина могло сравниться с ней. Письмо из Петербурга, писанное 30 декабря 1738 года, дает об этом понятие:
«Царица часто страдает подагрой и скорбутом; хотя бы она имела гениальные способности к делам и любовь к труду, ей все же невозможно бы было царствовать самой. Потому она, собственно, занимается только своими удовольствиями… В управлении она предоставляет свое имя своему милому герцогу Курляндскому. Граф Остерман кажется только по виду помощником герцога. Правда, герцог советуется с ним… но не доверяет ему и следует его советам, когда их одобряет… Липман. Можно сказать, что этот жид правит Россией. [189]
Соучастник Липмана был избран герцогом Курляндским под давлением нескольких русских полков, посланных в Митаву после смерти Фердинанда (23 апреля) (3 мая 1737 г.) под предводительством полковника Бисмарка, подлинного предка «железного канцлера». С этим авантюристом мы еще встретимся. Заседая под тенью штыков и перед жерлами пушек, Курляндский сейм показал при избрании Бюрена столько же кротости и послушания, сколько было в нем энтузиазма при избрании Морица. Польша не протестовала, и грамота об избрании от 2 (13) июня 1737 г. была утверждена Августом III 13 июля того же года. [190]Только Тевтонский Орден заявил возражения, так как желал получить герцогство в свое владение; его великий мастер, курфюрст Кёльнский, подал жалобу в Регенсбургский Сейм. Бюрен не обратил на это никакого внимания. Он остался в Петербурге, и управляемая издали страна привыкла к своему положению, плод созревал на дереве, оторванном от родной почвы – Польши. Фаворит получил титул высочества от императора Карла VI, также имел ордена Александра Невского и Андрея Первозванного. Он превратился также в Бирона,что любезно допустил глава французских Биронов, Арман-Карл де Гонтан, герцог Бирон. «Он не мог найти лучшего имени в Европе». Если верить Маньяну, его венские и берлинские коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях. [191]Стоит ли человек, столь избалованный судьбой, окруженный таким низкопоклонством зависимых от него людей, стоит ли он тех обвинений, которыми осыпали его же прислужники после его падения? Я этому не верю, и мне не требуется подтверждения от его немецкого биографа Сиверса, говорящего: «Немец все делает обстоятельно, gr?ndlich; в дурном обществе он самый дурной; вследствие этого многие вестфальцы или саксонцы в России сделались негодяями». [192]Обращусь к свидетельству в пользу обвиняемого самой истории царствования, во время которого он, по мнению его же обвинителей, пользовался полной властью, не заставляя страдать жизненных интересов страны. Недавно напечатанные отрывки его корреспонденции, [193]указывают черты его нравственного облика; не подозреваемые его биографами, хотя последние и приводят факты, когда, как например в приключении с Куракиным (см. выше), Бирон побуждал Анну к снисхождению и милосердию. Никто не знал меланхолического и разочарованного Бюрена, писавшего в 1736 году: «Бог свидетель, что жизнь тяготит меня насколько возможно. Годы, немощи, государственные заботы, горести и труды все увеличиваются, и я вижу, что освободить меня может только смерть». Далее: «Вся тяжесть дел падает на меня, Остерман в постели, а все должно идти своим чередом». Если ему верить, уйти из мира и окончить жизнь в уединении было его ежедневным горячим желанием. Принять такие выражения за чистую монету было бы наивно. Но на некоторых ступенях моральной лестницы – а здесь мы находились на самой низшей – лицемерие есть уже добродетель, так как показывает некоторый стыд. Что фаворит не был великим государственным человеком, не был даже просто честным человеком, не подлежит сомнению. Мы видели его, занимающимся ростовщичеством, и это еще не худшее. Но он не был чудовищем, гнусным и глупым зверем, каким его изображают даже его соотечественники. [194]
Он не был блестящим регентом: смешно и глупо, как он дал поймать себя врасплох и развенчать. Но и Меншиков, без сомнения, умный и сильный, не избежал той же участи. Положение этих людей зависело от законов неустановившегося равновесия. Как бы они ни подымались, их положение могло измениться от легкого толчка.
Взвешивая обстоятельства, я думаю, что главная вина фаворита в том, что он был немец. Как ни исключительно тяжела была для России бироновщина,думаю, что она не взяла бы перевеса над феофанщиной,как назвал один историк церковное управление честолюбивого епископа, которому воцарение Анны развязало руки. [195]У немца действительно была нестерпимо высокомерная, тираническая и дерзкая манера обращения. Сенаторы не могли не относиться к нему враждебно, когда, например, по поводу того, что его растрясло при проезде на одном мосту, он сказал, что положит их, сенаторов, под колеса своего экипажа. [196]Ему вредила также его семья. Разодетая, в платьях, стоящих сто тысяч рублей, с бриллиантами, ценностью в миллион, жена его принимала гостей, сидя на подобии трона, и обижалась, когда ей целовали одну руку, а не обе. [197]Забава его детей заключалась в том, чтобы поливать чернилами платья гостей и снимать с их голов парики. Старший сын, Карл, имел привычку бегать по залам с бичом в руках и хлестать им по икрам тех, кто ему не нравился. Старому князю Барятинскому, главнокомандующему и всеми уважаемому человеку, выразившему неудовольствие по поводу такого обращения с ним, фаворит отвечал: «Можете не появляться больше ко двору. Подайте в отставку, она будет принята». В Малороссии, где долгое время была главная квартира, старший брат Бирона, Карл, вел жизнь старца: у него был сераль, куда вооруженной силой приводили девушек и молодых женщин, и псарня, где крестьянки должны были грудью кормить щенят. [198]Но, впоследствии, Потемкины и Зубовы поступали почти также, а были популярны, в особенности первый. Они не были немцы. Дурно обращаясь с людьми, они не говорили им с презрением: «Вы, русские»… Бирон не позаботился даже изучить язык презираемой их страны, не понимая ее величия, которым, однако, первый пользовался. А русские того времени, как и нынешние, не достаточно признавали историческую необходимость величия иностранцев на судьбу их родины.
Я уже касался этого щекотливого вопроса, но должен возвратиться к нему на пороге эпохи наибольшего влияния немцев, когда действительно все высшие должности были как бы завоеваны представителями этой нации…
III
Неспособность национального элемента этой страны собственными силами выдвинуть и использовать средства, данные ему природой и историей, неспособность его и в настоящий момент эксплуатировать их в их совокупности, без помощи иностранцев, составляет неопровержимый исторический факт. Громадность и трудность задачи исключают, конечно, всякое унизительное толкование этого явления Племя, владеющее наибольшим в свете континентальным пространством, сумевшее сохранить и старающееся увеличить его, племя состоящее из ста тридцати миллионов людей, нельзя считать низшим по отношению к другим племенам. Пострадавшие от его стремления к расширению должны бы были подтверждать это, ибо нельзя возвеличить себя, унижая победителей. Но и Рим не завоевал мир без помощников. Система Петра выписывать иностранцев имеет основание в далекой старине. Присутствие и значение, даже количественное, контингента иностранцев, в разное время поглощенных страной, видны из постепенного роста правящих классов, из генеалогии знатных родов. Судя по Бархатной книге, названной так из-за ее переплета и хранящейся в департаменте, большинство герольдий дворянских семей происходит от иностранных пришельцев, в разное время поступавших на службу к Киевским, Тверским, Рязанским, Московским и Новгородским князьям. Более того, по той же книге, кроме потомков Рюрика, ни одна семья не может похвалиться местным происхождением. Их родоначальники, безо всякого сомнения черкесы, литовцы, пруссаки, волынцы, галичане, немцы, татары, шведы Предки Салтыковых, Морозовых и Шереметьевых – пруссаки; Апраксиных и Урусовых – татары; Толстых – немцы; Головкиных – греки. Начальники не приходили одни! Немец Индрис, от которого происходят Толстые, по слухам, привел с собой дружину в 2000 человек. Из числа незаписанных в Золотой книге дворян Орловы происходят от немца Лео; Новосильцевы от шведа Шалэй; Блудовы от венгерского эмигранта.Эти сведения нельзя, конечно, принять без оговорок. Странное самолюбие людей размножало гипотезы, даже фантастические выдумки. Среди двора и общества, где преобладало иностранное влияние, казалось выгодно предписывать себе такого рода происхождение. Это было своего рода снобизмом,как кажется, существующим до сих пор также и в промышленном классе. Лет десять тому назад в Петербурге разбиралось дело против крестьянина Тульской губернии, ложно присвоившего себе полуанглийское имя Викторсон.Он объяснил, что с этим именем ему легче было сбывать продаваемые папиросы.
Эту черту нельзя отрицать. В армии, даже в духовенстве, многие известные личности были иностранного происхождения. Авраам Палицын, известный во время самозванцев келарь Сергиевской Лавры, был поляк. Из 43-х, назначенных с 1700 года фельдмаршалов, – за исключением царствующего рода, так же, как известно, не русского, – 13 были недавние русские подданные, 12 – иностранцы или балтийские немцы; 6 Рюриковичей, более или менее доказанного нормандского происхождения; 6 – потомков литовского Гедимина и 4 малоросса. Только двое Шуваловых были русского происхождения. Предки Суворова были шведы, Потемкина – поляки. Князь Голенищев-Кутузов, герой 1812 года, происходил от немцев, предков его отца и даже матери, урожденной Беклемишевой. Мать защитника Москвы от поляков, князя Пожарского, была из той же семьи. При Анне Иоанновне три гвардейских полка были под начальством трех немцев и одного англичанина: фельдмаршала Мюниха, князя Брауншвейгского, Густава Бюрена и генерала Кейта. Пробегая списки высших сановников, от Анны Иоанновны до наших дней, мы видим татар, как князь Черкасский, шотландцев, как Бестужев-Рюмин, настоящее имя которого было Бест, итальянцев, как Панин, у которого были родственники в Лукке, малороссов, как Безбородко и Кочубей; засим множество немцев: Остерман, Нессельроде, мать которого была португальской жидовкой, – только двух чисто русских: Головкина и Румянцева – и одного Рюриковича – Горчакова.
Движение интеллектуальное имеет такой же источник. В семнадцатом веке оно исходило из Польши; Симеон Полоцкий, основатель школ в царствование Алексея Михайловича, был родом из Польши. Молдавия подарила России времен Петра Великого ее единственным поэтом Кантемиром. Ломоносов, явившийся в следующую за ним эпоху, был чисто русский, но Державин сам воспел в стихах свое татарское происхождение. Предки Сумарокова были из Швеции, Хераскова из Валахии, Болтина из Крыма. Фонвизин не мог скрыть своего немецкого имени, а Карамзин гордился своим происхождением от какого-то степного Кара Мурзы или Черного Мурзы. Предок Грибоедова был Грибовский, призванный из Польши, чтобы участвовать в предпринимаемом, во время Алексея Михайловича, своде законов. Жуковский, как известно, был сын рабыни турчанки и обрусевшего поляка, Бунишевского, сделавшегося в России Буниным. Лермонтов, неизвестно с каким основанием вздыхал по Learmouth-Towerв Шотландии, будто бы принадлежавшем его предкам; мать же его была татарка. Малоросс Гоголь признавал своим родоначальником поляка, дворянина Яновского, основавшегося в Украйне. К африканской крови Пушкина присоединялась и кровь немца, авантюриста тринадцатого века. [199]
От семнадцатого до девятнадцатого века, по крайней мере, эти иностранцы действительно держали в руках то, что составляло величие и силу России. Они ли одни создали эту силу и это величие? Конечно, нет! По сознанию самих немцев, богатства, находимые ими в стране, горизонты, открывавшиеся перед ними, удесятеряли врожденные способности Остерманов и Минихов. Некоторые из них даже весьма неблестяще выступали ранее в других странах. Так было с победителем Данцига; я скоро покажу его борющимся с Бироном, поэтому должен теперь обрисовать личность третьего действующего лица, так как Остерман уже достаточно известен читателям.