Страница:
Как раз в тот момент, когда мы прибыли на место, какому-то огромному янычару удалось ценой неимоверных усилий взобраться на стену. Он радостно завопил, подзывая своих товарищей, и бросился на поиски Джустиниани. Закованные в броню люди расступились перед гигантом с кривой саблей. Джустиниани сражался в проломе, немного ниже, и оказался бы в трудном положении, если бы один из поденщиков, простой грек, у которого даже не было кожаных доспехов, не сумел широким топором отсечь янычару ступни, смело кинувшись на великана с зубца стены. Потом Джустиниани уже с легкостью расправился с гигантом. Генуэзец щедро наградил своего спасителя, но заметил, что предпочел бы обойтись собственными силами.
Я наблюдал за этой сценой в свете факелов и пылающих стрел, среди крика, воя и звона щитов. Потом у меня уже не было времени ни о чем думать: напор атакующих турок был столь сокрушительным, что нам пришлось сомкнуть на стене ряды, чтобы противостоять неприятелю. Вскоре мой меч затупился… Когда турки начали на рассвете медленно отступать, я так смертельно устал, что едва мог шевельнуть рукой. Все тело мое ныло и болело, сплошь покрытое синяками и шишками. Но я не получил ни одной раны. Мне повезло. Даже Джустиниани ткнули копьем в пах, но благодаря доспехам травма оказалась неопасной.
Говорят, какой-то грек у Селимврийских ворот убил знатного турецкого вельможу.
Увидев, в каком я состоянии, Джустиниани благожелательно заметил:
– В огне и пылу боя часто кажется, что силы твои удесятерились. Но даже самая тяжелая атака не так опасна, как расслабление во время внезапного перерыва в битве. Тогда легко можно упасть от усталости – и даже нет сил подняться на четвереньки. И потому опытный воин не выкладывается полностью даже в самом тяжелом сражении, а бережет силы до самого конца. Это может спасти солдату жизнь, если бой разгорится снова.
Генуэзец живо глянул на меня своими глазами навыкате и добавил:
– Тогда человек может хотя бы убежать – и не окажется беспомощной жертвой резни.
Генуэзец был в хорошем настроении; его раздражало только, что приходится разбавлять вино водой. Вино в городе кончалось…
– Так, так, Жан Анж, – проговорил Джустиниани. – Постепенно разгорается истинная война. Султан распалился. Скоро нам наверняка придется отражать настоящие штурмы.
Я недовольно посмотрел на генуэзца.
– Так что же такое настоящий штурм? – спросил я. – Ничего страшнее сегодняшней битвы я не видел и даже не могу себе представить. Янычары дрались, как дикие звери, да мне и самому казалось, что я превращаюсь в дикого зверя.
– Ты еще многое увидишь и узнаешь, Жан Анж, – ласково произнес Джустиниани. – Кланяйся своей прелестной жене. Женщины любят запах крови, исходящий от мужской одежды. Я сам убедился в этом – и никогда женское тело не доставляло мне большего наслаждения, чем в те минуты, когда я, орудуя своим мечом, только что отправил на тот свет множество мужчин и сам чувствовал себя разбитым и раздавленным. Я завидую, что тебе предстоит пережить это ощущение, Жан Анж.
Угнетенный и охваченный чувством отвращения, я не обращал внимания на слова генуэзца. Холодный воздух был пропитан тошнотворным запахом крови, растекавшейся вокруг куч еще теплых трупов. Как же я могу дотронуться до своей жены, до сих пор скованный смертельным ужасом, с кровью на руках и одежде и с мыслями, путающимися от того, что я увидел этой ночью? Наоборот, боюсь, что я буду просыпаться с криком, как только усну, хотя больше всего на свете я хочу сейчас спать.
Но Джустиниани был прав. Пугающе прав. Я воспользовался разрешением сходить домой, мечтая отдохнуть после боя. И никогда еще мое избитое, ноющее тело не пылало такой страстью, как в это утро. Сон мой был крепок и глубок. Глубок, как смерть – когда я заснул, положив голову на белое плечо Анны Нотар.
8 мая 1453 года
12 мая 1453 года
13 мая 1453 года
15 мая 1453 года
16 мая 1453 года
Я наблюдал за этой сценой в свете факелов и пылающих стрел, среди крика, воя и звона щитов. Потом у меня уже не было времени ни о чем думать: напор атакующих турок был столь сокрушительным, что нам пришлось сомкнуть на стене ряды, чтобы противостоять неприятелю. Вскоре мой меч затупился… Когда турки начали на рассвете медленно отступать, я так смертельно устал, что едва мог шевельнуть рукой. Все тело мое ныло и болело, сплошь покрытое синяками и шишками. Но я не получил ни одной раны. Мне повезло. Даже Джустиниани ткнули копьем в пах, но благодаря доспехам травма оказалась неопасной.
Говорят, какой-то грек у Селимврийских ворот убил знатного турецкого вельможу.
Увидев, в каком я состоянии, Джустиниани благожелательно заметил:
– В огне и пылу боя часто кажется, что силы твои удесятерились. Но даже самая тяжелая атака не так опасна, как расслабление во время внезапного перерыва в битве. Тогда легко можно упасть от усталости – и даже нет сил подняться на четвереньки. И потому опытный воин не выкладывается полностью даже в самом тяжелом сражении, а бережет силы до самого конца. Это может спасти солдату жизнь, если бой разгорится снова.
Генуэзец живо глянул на меня своими глазами навыкате и добавил:
– Тогда человек может хотя бы убежать – и не окажется беспомощной жертвой резни.
Генуэзец был в хорошем настроении; его раздражало только, что приходится разбавлять вино водой. Вино в городе кончалось…
– Так, так, Жан Анж, – проговорил Джустиниани. – Постепенно разгорается истинная война. Султан распалился. Скоро нам наверняка придется отражать настоящие штурмы.
Я недовольно посмотрел на генуэзца.
– Так что же такое настоящий штурм? – спросил я. – Ничего страшнее сегодняшней битвы я не видел и даже не могу себе представить. Янычары дрались, как дикие звери, да мне и самому казалось, что я превращаюсь в дикого зверя.
– Ты еще многое увидишь и узнаешь, Жан Анж, – ласково произнес Джустиниани. – Кланяйся своей прелестной жене. Женщины любят запах крови, исходящий от мужской одежды. Я сам убедился в этом – и никогда женское тело не доставляло мне большего наслаждения, чем в те минуты, когда я, орудуя своим мечом, только что отправил на тот свет множество мужчин и сам чувствовал себя разбитым и раздавленным. Я завидую, что тебе предстоит пережить это ощущение, Жан Анж.
Угнетенный и охваченный чувством отвращения, я не обращал внимания на слова генуэзца. Холодный воздух был пропитан тошнотворным запахом крови, растекавшейся вокруг куч еще теплых трупов. Как же я могу дотронуться до своей жены, до сих пор скованный смертельным ужасом, с кровью на руках и одежде и с мыслями, путающимися от того, что я увидел этой ночью? Наоборот, боюсь, что я буду просыпаться с криком, как только усну, хотя больше всего на свете я хочу сейчас спать.
Но Джустиниани был прав. Пугающе прав. Я воспользовался разрешением сходить домой, мечтая отдохнуть после боя. И никогда еще мое избитое, ноющее тело не пылало такой страстью, как в это утро. Сон мой был крепок и глубок. Глубок, как смерть – когда я заснул, положив голову на белое плечо Анны Нотар.
8 мая 1453 года
Вчера, поздним вечером тайно собрался совет двенадцати. Последнее наступление турок ясно показало, что силы защитников города на исходе. Огромный понтонный мост, который султан повелел перебросить через Золотой Рог, угрожал прежде всего Влахернам. Поэтому венецианцы после долгих споров решили разгрузить три больших корабля Тревизано, а две тысячи человек с них отправить на стены. Товары будут лежать в императорском арсенале, а моряки и солдаты поселятся в Влахернском дворце.
Тревизано протестовал от имени всех капитанов и судовладельцев. Он доказывал, что если грузы, цена которых – десятки тысяч дукатов, очутятся на берегу, их уже невозможно будет спасти в случае победы турок. Кроме того, будут потеряны и сами корабли, а также, вероятно, и матросы.
И все же совет двенадцати постановил разгрузить суда. Но когда моряки узнали об этом, они – со своим капитаном во главе – оказали вооруженное сопротивление и не пожелали сойти на берег.
Положение не изменилось и сегодня: совету двенадцати не удалось сладить с моряками, хотя сам император со слезами на глазах взывал к их совести и чести.
Тревизано протестовал от имени всех капитанов и судовладельцев. Он доказывал, что если грузы, цена которых – десятки тысяч дукатов, очутятся на берегу, их уже невозможно будет спасти в случае победы турок. Кроме того, будут потеряны и сами корабли, а также, вероятно, и матросы.
И все же совет двенадцати постановил разгрузить суда. Но когда моряки узнали об этом, они – со своим капитаном во главе – оказали вооруженное сопротивление и не пожелали сойти на берег.
Положение не изменилось и сегодня: совету двенадцати не удалось сладить с моряками, хотя сам император со слезами на глазах взывал к их совести и чести.
12 мая 1453 года
Моряки не уступают. Все переговоры кончаются ничем.
Но совет двенадцати сумел перетянуть на свою сторону Тревизано и Алоизио Диего. Капитаны судов получили денежные подарки. Для венецианцев ведь очень важно любой ценой удержать Влахерны.
Без сомнения, над Влахернским холмом нависла серьезная опасность. Но кроме всего прочего венецианцы мечтают настолько усилить свой гарнизон во дворце, чтобы оказаться хозяевами города, если султан решит вдруг снять осаду. Поэтому сейчас они считают необходимым отправить моряков на стены. А кроме моряков, на борту кораблей находится еще и четыреста закованных в броню солдат.
А в это время греки ежеминутно проливают свою кровь и умирают на стенах.
Нотар был прав. И у Золотых Ворот, и по обе стороны Селимврийских ворот греки собственными силами отразили все атаки и штурмы. Правда, стены не повреждены там так сильно, как у ворот Харисия и ворот святого Романа. Однако Золотые Ворота и ворота Селимврийские в основном защищают ремесленники и монахи, едва научившиеся владеть оружием. Среди них есть слабые люди, которые страшно пугаются, завидев наступающих турок, и убегают от них со всех ног. Но гораздо больше греков – такого же склада, как те, что сражались в Фермопильском ущелье и на Марафонской равнине.
Война выявляет лучшие качества человека. Так же как и худшие. Чем дольше длится осада, тем сильнее преобладают самые скверные людские свойства. Время работает не на нас, а против нас.
В то время, как латиняне, красномордые и лоснящиеся от жира, препираются между собой, греки худеют день ото дня. Глоток самого дешевого и самого кислого вина – вот и все, что они получают из императорских запасов. Жены и дети этих людей плачут от голода, когда бредут в процессиях с иконами и хоругвями в храмы и соборы. С утра до вечера и с вечера до утра возносятся к небесам горячие молитвы несчастных и покорных. Если бы молитвы могли спасти город, Константинополь стоял бы до Страшного суда.
Так вот, если латиняне совещаются в церкви Пресвятой Богородицы и во Влахернском дворце, император позвал сегодня вечером греков на молебен и военный совет в храм Святой Софии. Джустиниани посылает меня туда вместо себя. Сам он не хочет покидать стену.
Но совет двенадцати сумел перетянуть на свою сторону Тревизано и Алоизио Диего. Капитаны судов получили денежные подарки. Для венецианцев ведь очень важно любой ценой удержать Влахерны.
Без сомнения, над Влахернским холмом нависла серьезная опасность. Но кроме всего прочего венецианцы мечтают настолько усилить свой гарнизон во дворце, чтобы оказаться хозяевами города, если султан решит вдруг снять осаду. Поэтому сейчас они считают необходимым отправить моряков на стены. А кроме моряков, на борту кораблей находится еще и четыреста закованных в броню солдат.
А в это время греки ежеминутно проливают свою кровь и умирают на стенах.
Нотар был прав. И у Золотых Ворот, и по обе стороны Селимврийских ворот греки собственными силами отразили все атаки и штурмы. Правда, стены не повреждены там так сильно, как у ворот Харисия и ворот святого Романа. Однако Золотые Ворота и ворота Селимврийские в основном защищают ремесленники и монахи, едва научившиеся владеть оружием. Среди них есть слабые люди, которые страшно пугаются, завидев наступающих турок, и убегают от них со всех ног. Но гораздо больше греков – такого же склада, как те, что сражались в Фермопильском ущелье и на Марафонской равнине.
Война выявляет лучшие качества человека. Так же как и худшие. Чем дольше длится осада, тем сильнее преобладают самые скверные людские свойства. Время работает не на нас, а против нас.
В то время, как латиняне, красномордые и лоснящиеся от жира, препираются между собой, греки худеют день ото дня. Глоток самого дешевого и самого кислого вина – вот и все, что они получают из императорских запасов. Жены и дети этих людей плачут от голода, когда бредут в процессиях с иконами и хоругвями в храмы и соборы. С утра до вечера и с вечера до утра возносятся к небесам горячие молитвы несчастных и покорных. Если бы молитвы могли спасти город, Константинополь стоял бы до Страшного суда.
Так вот, если латиняне совещаются в церкви Пресвятой Богородицы и во Влахернском дворце, император позвал сегодня вечером греков на молебен и военный совет в храм Святой Софии. Джустиниани посылает меня туда вместо себя. Сам он не хочет покидать стену.
13 мая 1453 года
Военный совет начался в атмосфере всеобщей подавленности и почти сразу был прерван сигналами тревоги со стен. Перед храмом мы встретили гонца, который сообщил, что турки штурмуют Влахерны как с берега, так и со стороны Калигарийских ворот. Но главные силы неприятеля сосредоточены у пролома возле ворот Харисия.
Ночью зазвонили колокола и загремели колотушки. Окна домов осветились, и на улицу в испуге выбежали полуодетые люди. В порту суда подошли к заградительной цепи, словно ожидали нападения и оттуда. Была полночь, и гром сражения во Влахернах разносился по всему гигантскому притихшему городу, долетая даже до Ипподрома. Ярко горящие походные костры турок окружали город сплошным кольцом.
Мы пришпорили коней и, освещая себе дорогу фонарем, галопом помчались по улицам. Недалеко от ворот Харисия мы остановились: нам навстречу неслась большая толпа обратившихся в паническое бегство людей; среди них были и мужчины с оружием в руках. Император громким голосом принялся умолять их Христа ради вернуться на стены. Но люди настолько обезумели от страха, что не обращали на слова василевса никакого внимания. Сопровождавшим нас солдатам из императорской гвардии пришлось врезаться на лошадях в толпу и сбить немало бегущих с ног; тогда все прочие наконец остановились и принялись оглядываться по сторонам, словно не понимая, где находятся, а потом медленно и вяло побрели обратно на стену.
Император не стал их ждать. Наш отряд подоспел в последнюю минуту. Возле ворот Харисия обрушилась вся верхняя половина большой стены. Защитники отступили, и многие турки уже прорвались на близлежащие улицы, издавая хриплые вопли и убивая всех, кто попадался им на пути. Наш конный отряд смел турок, как сухие листья. Вскоре выяснилось, что это были остатки рассыпавшейся цепи атакующих. Защитники города пропустили их, но сумели вновь занять свои позиции, прежде чем на стену накатилась новая волна турецких солдат. К пролому прибыл Джустиниани, и мы видели, как он организует оборону этого участка.
Но случай этот показал, на каком тонком волоске висит теперь жизнь города. Впрочем, в других местах туркам не удалось добиться такого успеха.
На рассвете штурм прекратился. Однако это было еще не генеральное наступление, поскольку турецкий флот не ввязывался в бой. Джустиниани считает, что в ночном штурме принимало участие около сорока тысяч турок.
– Султан хочет измотать нас, – заявил генуэзец. – Только не думай, что мы одержали победу. У нас – тяжелые потери. Даже тебе не хочу говорить, сколько человек погибло. Но охотно признаюсь, что и венецианцы в немалой степени восстановили сегодня свою подорванную репутацию.
Когда взошло солнце, турецкие трупы устилали землю от берега до самых ворот святого Романа. Тела тех, кто ворвался в город, выбросили за внешнюю стену, их было более четырехсот.
Увидев, что их земляки сражаются не на жизнь, а на смерть, моряки Тревизано наконец сдались. В течение дня они разгружали корабли, а вечером Тревизано привел во Влахернский дворец четыреста солдат, о чем и доложил посланнику. Их поставили на самые опасные и самые почетные участки – на северной оконечности города, возле Кинегаона, где смыкаются портовая и материковая стены. Моряки тоже обещали прийти завтра утром и сражаться во имя Господа.
Нам необходимо подкрепление. Без него город не отразит следующего ночного штурма. Целый день небольшие отряды турок атаковали нас в разных местах с единственной целью – не дать защитникам города отдохнуть. Наши люди спят по очереди. Но император, обходя сегодня утром стены, увидел, что на многих участках все воины лежат, как мертвые, погрузившись в глубокий сон. Василевс собственноручно будил солдат, тряся их за плечи, и утешал, когда они стонали от усталости. Он запретил на этот раз командирам наказывать тех, кто заснул на посту. Да и как можно было наказать этих людей? Пища и так слишком скудна. Вино кончилось. А пребывание на стенах – уже само по себе тяжкая кара.
Когда багровое солнце стояло над холмами Перы, я увидел, как братья Гуаччарди отсекают своими мечами головы туркам, которые прорвались ночью к стене и погибли у ее подножья. Доспехи трех мужчин были забрызганы кровью от шлемов до наколенников. Юноши с шутками и смехом перекидывались турецкими головами, словно развлекались какой-то чудовищной игрой в мяч. Бились об заклад, кто найдет самую длинную бороду, и вот уже каштановые, черные и седые космы, прицепленные к поясам братьев, развевались на ветру. Соперничая друг с другом, молодые люди делали вид, что их ничуть не утомляют ночные стычки, и давали выход накопившейся усталости и напряжению в непотребных и диких забавах. Среди крови, гари и обломков на стене выросло несколько желтых цветов.
Той ночью я не участвовал в самых жарких схватках, поскольку Джустиниани постоянно посылал меня на разные участки стены, чтобы я передавал защитникам его приказы. Тем не менее я валился с ног от усталости, и все вокруг казалось мне нереальным, будто во сне. Опять загремели турецкие пушки и стена задрожала от ударов каменных ядер, но у меня было такое ощущение, что все это происходит далеко-далеко… Солнце окрасило холмы Перы в красный цвет. Братья Гуаччарди в окровавленных доспехах, смеясь, перебрасывались головами убитых турок. Эти незабываемые мгновения раннего утра пронзили мне сердце. Небо и земля во всех своих цветах и красках, даже гарь и кровь – все это доставляло несказанное наслаждение моим живым глазам в тот миг, когда трупы вокруг меня лежали, вперив погасший взор в пустоту.
Один раз в жизни я уже видел мир вот таким – нереальным, неправдоподобным и неземным. Это было в Ферраре, когда я заболевал, но еще не знал, что заразился. Сумрачный ноябрьский день заглядывал в разноцветные окна часовни, по которой разливался горький аромат целебных трав, гусиные перья скрипели, как обычно, – и вдруг все это отодвинулось от меня далеко-далеко… У меня только шумело в ушах. Я видел тогда мир более ясно и отчетливо, чем когда-либо раньше. Видел, как то желтеет, то зеленеет завистливое лицо императора Иоанна, сидевшего на троне точно такой же высоты, как трон папы Евгения. У ног императора лежал тогда пятнистый черно-белый пес… Я видел, как большое веселое лицо Виссариона становится равнодушным и холодным. А латинские и греческие слова точно куда-то проваливались – и звучали в зеленоватом полумраке часовни глухо и бессмысленно, будто отдаленный собачий лай.
Тогда я впервые познал сущность Бога. Пораженный болезнью…
И тут вдруг меня осенило, что тот миг уже таил в себе сегодняшнее утро, как скорлупа таит ядро ореха. И если бы я тогда заглянул в будущее глазами ясновидца, уже давно узрел и ощутил бы то, что переживаю сегодня. Два этих мгновения были слиты во мне и в вечности, в одно, а то время, что разделяло их, было лишь иллюзией и миражом. Недели, месяцы, годы – только мера счета, придуманная человеком. С настоящим временем, временем Бога она не имеет ничего общего.
В этот миг я знал и то, что опять появлюсь на свет – по непостижимой воле Господа. И родившись однажды снова, я сохраню в своем сердце и этот вот, нынешний момент – и он будет вставать передо мной в видениях, которые начнут преследовать меня в моей следующей жизни. Тогда я вновь узрею обезглавленные трупы на разрушенной стене, сотрясающейся от залпов гигантской пушки. Крохотные цветочки будут желтеть среди гари и копоти, а братья Гуаччарди в окровавленных доспехах станут лихо катать по земле головы врагов.
Но мысль эта не вызвала у меня ни экстатического восторга, ни даже обычной радости, а лишь наполнила мою душу невыразимой печалью. Ведь я был, есть и буду человеком, искрой, которой вихри Бога переносят из одной тьмы в другую. Острее, чем боль и усталость, я ощущал в этот миг душевную тоску по блаженному покою забвения. Но забвения не существует.
Никакого забвения не существует.
Ночью зазвонили колокола и загремели колотушки. Окна домов осветились, и на улицу в испуге выбежали полуодетые люди. В порту суда подошли к заградительной цепи, словно ожидали нападения и оттуда. Была полночь, и гром сражения во Влахернах разносился по всему гигантскому притихшему городу, долетая даже до Ипподрома. Ярко горящие походные костры турок окружали город сплошным кольцом.
Мы пришпорили коней и, освещая себе дорогу фонарем, галопом помчались по улицам. Недалеко от ворот Харисия мы остановились: нам навстречу неслась большая толпа обратившихся в паническое бегство людей; среди них были и мужчины с оружием в руках. Император громким голосом принялся умолять их Христа ради вернуться на стены. Но люди настолько обезумели от страха, что не обращали на слова василевса никакого внимания. Сопровождавшим нас солдатам из императорской гвардии пришлось врезаться на лошадях в толпу и сбить немало бегущих с ног; тогда все прочие наконец остановились и принялись оглядываться по сторонам, словно не понимая, где находятся, а потом медленно и вяло побрели обратно на стену.
Император не стал их ждать. Наш отряд подоспел в последнюю минуту. Возле ворот Харисия обрушилась вся верхняя половина большой стены. Защитники отступили, и многие турки уже прорвались на близлежащие улицы, издавая хриплые вопли и убивая всех, кто попадался им на пути. Наш конный отряд смел турок, как сухие листья. Вскоре выяснилось, что это были остатки рассыпавшейся цепи атакующих. Защитники города пропустили их, но сумели вновь занять свои позиции, прежде чем на стену накатилась новая волна турецких солдат. К пролому прибыл Джустиниани, и мы видели, как он организует оборону этого участка.
Но случай этот показал, на каком тонком волоске висит теперь жизнь города. Впрочем, в других местах туркам не удалось добиться такого успеха.
На рассвете штурм прекратился. Однако это было еще не генеральное наступление, поскольку турецкий флот не ввязывался в бой. Джустиниани считает, что в ночном штурме принимало участие около сорока тысяч турок.
– Султан хочет измотать нас, – заявил генуэзец. – Только не думай, что мы одержали победу. У нас – тяжелые потери. Даже тебе не хочу говорить, сколько человек погибло. Но охотно признаюсь, что и венецианцы в немалой степени восстановили сегодня свою подорванную репутацию.
Когда взошло солнце, турецкие трупы устилали землю от берега до самых ворот святого Романа. Тела тех, кто ворвался в город, выбросили за внешнюю стену, их было более четырехсот.
Увидев, что их земляки сражаются не на жизнь, а на смерть, моряки Тревизано наконец сдались. В течение дня они разгружали корабли, а вечером Тревизано привел во Влахернский дворец четыреста солдат, о чем и доложил посланнику. Их поставили на самые опасные и самые почетные участки – на северной оконечности города, возле Кинегаона, где смыкаются портовая и материковая стены. Моряки тоже обещали прийти завтра утром и сражаться во имя Господа.
Нам необходимо подкрепление. Без него город не отразит следующего ночного штурма. Целый день небольшие отряды турок атаковали нас в разных местах с единственной целью – не дать защитникам города отдохнуть. Наши люди спят по очереди. Но император, обходя сегодня утром стены, увидел, что на многих участках все воины лежат, как мертвые, погрузившись в глубокий сон. Василевс собственноручно будил солдат, тряся их за плечи, и утешал, когда они стонали от усталости. Он запретил на этот раз командирам наказывать тех, кто заснул на посту. Да и как можно было наказать этих людей? Пища и так слишком скудна. Вино кончилось. А пребывание на стенах – уже само по себе тяжкая кара.
Когда багровое солнце стояло над холмами Перы, я увидел, как братья Гуаччарди отсекают своими мечами головы туркам, которые прорвались ночью к стене и погибли у ее подножья. Доспехи трех мужчин были забрызганы кровью от шлемов до наколенников. Юноши с шутками и смехом перекидывались турецкими головами, словно развлекались какой-то чудовищной игрой в мяч. Бились об заклад, кто найдет самую длинную бороду, и вот уже каштановые, черные и седые космы, прицепленные к поясам братьев, развевались на ветру. Соперничая друг с другом, молодые люди делали вид, что их ничуть не утомляют ночные стычки, и давали выход накопившейся усталости и напряжению в непотребных и диких забавах. Среди крови, гари и обломков на стене выросло несколько желтых цветов.
Той ночью я не участвовал в самых жарких схватках, поскольку Джустиниани постоянно посылал меня на разные участки стены, чтобы я передавал защитникам его приказы. Тем не менее я валился с ног от усталости, и все вокруг казалось мне нереальным, будто во сне. Опять загремели турецкие пушки и стена задрожала от ударов каменных ядер, но у меня было такое ощущение, что все это происходит далеко-далеко… Солнце окрасило холмы Перы в красный цвет. Братья Гуаччарди в окровавленных доспехах, смеясь, перебрасывались головами убитых турок. Эти незабываемые мгновения раннего утра пронзили мне сердце. Небо и земля во всех своих цветах и красках, даже гарь и кровь – все это доставляло несказанное наслаждение моим живым глазам в тот миг, когда трупы вокруг меня лежали, вперив погасший взор в пустоту.
Один раз в жизни я уже видел мир вот таким – нереальным, неправдоподобным и неземным. Это было в Ферраре, когда я заболевал, но еще не знал, что заразился. Сумрачный ноябрьский день заглядывал в разноцветные окна часовни, по которой разливался горький аромат целебных трав, гусиные перья скрипели, как обычно, – и вдруг все это отодвинулось от меня далеко-далеко… У меня только шумело в ушах. Я видел тогда мир более ясно и отчетливо, чем когда-либо раньше. Видел, как то желтеет, то зеленеет завистливое лицо императора Иоанна, сидевшего на троне точно такой же высоты, как трон папы Евгения. У ног императора лежал тогда пятнистый черно-белый пес… Я видел, как большое веселое лицо Виссариона становится равнодушным и холодным. А латинские и греческие слова точно куда-то проваливались – и звучали в зеленоватом полумраке часовни глухо и бессмысленно, будто отдаленный собачий лай.
Тогда я впервые познал сущность Бога. Пораженный болезнью…
И тут вдруг меня осенило, что тот миг уже таил в себе сегодняшнее утро, как скорлупа таит ядро ореха. И если бы я тогда заглянул в будущее глазами ясновидца, уже давно узрел и ощутил бы то, что переживаю сегодня. Два этих мгновения были слиты во мне и в вечности, в одно, а то время, что разделяло их, было лишь иллюзией и миражом. Недели, месяцы, годы – только мера счета, придуманная человеком. С настоящим временем, временем Бога она не имеет ничего общего.
В этот миг я знал и то, что опять появлюсь на свет – по непостижимой воле Господа. И родившись однажды снова, я сохраню в своем сердце и этот вот, нынешний момент – и он будет вставать передо мной в видениях, которые начнут преследовать меня в моей следующей жизни. Тогда я вновь узрею обезглавленные трупы на разрушенной стене, сотрясающейся от залпов гигантской пушки. Крохотные цветочки будут желтеть среди гари и копоти, а братья Гуаччарди в окровавленных доспехах станут лихо катать по земле головы врагов.
Но мысль эта не вызвала у меня ни экстатического восторга, ни даже обычной радости, а лишь наполнила мою душу невыразимой печалью. Ведь я был, есть и буду человеком, искрой, которой вихри Бога переносят из одной тьмы в другую. Острее, чем боль и усталость, я ощущал в этот миг душевную тоску по блаженному покою забвения. Но забвения не существует.
Никакого забвения не существует.
15 мая 1453 года
Я ранен в самое сердце. Знал, что меня это ждет. Я это предчувствовал. Человек теряет то, что должен потерять, и даже самое большое счастье не длится вечно. Теперь, по прошествии времени, кажется просто чудом, что нам удалось скрываться так долго. Уже давно все в этом городе обречены терпеть визиты императорских стражников, которые имеют право без предупреждения врываться даже во дворцы вельмож и перетряхивать кладовые и подвалы в поисках дезертиров, еды и денег. Горстка муки, припрятанная бедняком, конфискуется столь же безжалостно, как и мешок пшеницы или бочонок оливкового масла, найденные у богача.
Вечером меня разыскал на стене во Влахернах мой слуга Мануил. В глазах у него стояли слезы; кто-то так дернул его за бороду, что синеватые щеки старика были сплошь покрыты кровавыми точками.
– Господин мой, – выдохнул он, прижимая руку к груди, – случилась беда.
Мануил бежал через весь город – и теперь едва держался на своих больных ногах; он до сих пор был так взволнован, что говорил, не обращая внимания на посторонних. Рассказал, что утром несколько стражников обыскали мой дом. Они ничего не нашли, но один из них внимательно приглядывался к Анне и явно узнал ее, поскольку после полудня стражники вернулись, на этот раз – во главе с одним из сыновей Нотара. Брат тут же обнаружил в доме свою сестру, и Анна, не сопротивляясь, отправилась с ними, так как ее протесты все равно бы ни к чему не привели. Мануил пытался защищать ее, настойчиво объясняя стражникам, что меня нет дома, но они лишь схватили его за бороду, швырнули на пол и отколотили. Брат Анны, забыв о своем высоком положении, даже ударил старика по лицу.
Кое-как поднявшись, Мануил двинулся за ними – на некотором расстоянии, конечно, – и видел, что Анну отвели в дом Луки Нотара.
– Естественно: она ведь его дочь, – деловито заметил мой слуга. – Я знал это почти с самого начала, хотя и притворялся, будто мне ничего не известно, поскольку ты хотел сохранить все в тайне, Но сейчас речь не об этом. Господин мой, тебе надо бежать: ведь Лука Нотар уже наверняка разыскивает тебя, чтобы убить. А его скакуны порезвее моих
– Куда мне бежать? – спросил я. – В этом городе нет такого места, где он не разыщет меня, если захочет.
Мануил настолько не владел собой, что принялся трясти меня за плечо.
– Скоро стемнеет, – горячо заговорил он. – У стены сейчас спокойно. Ты можешь спуститься по веревке и бежать в лагерь султана. Ты же там – как дома. Так сделали уже многие. Хочешь, я помогу тебе и втащу потом веревку обратно, чтобы не остаюсь никаких следов побега? Но ты уж не забудь обо мне, когда вернешься сюда вместе с победителями.
– Не мели ерунды, старик, – ответил я. – Султан прикажет насадить мою голову на кол, если схватит меня.
– Да, да, конечно, конечно, – упрямо твердил Мануил, хитро поглядывая на меня из-под красных век. – Это ведь та твоя история, которой ты хочешь держаться, и мне не пристало сомневаться в ней. Но поверь, в лагере султана ты был бы с сегодняшнего дня в большей безопасности, чем здесь, в Константинополе, и, может, сумел бы замолвить Мехмеду доброе словечко за нас, бедных греков.
– Мануил, – начал я, но остановился на полуслове. Разве удастся мне что-то объяснить этому ограниченному старику?
Он ткнул указательным пальцем мне в грудь.
– Разумеется, тебя послал сюда султан, – заявил мой слуга. – Ты и правда считаешь, что сумеешь обвести вокруг пальца старого грека? Латинян можешь обманывать, сколько угодно, а вот нас – нет. Как ты думаешь, почему все почтительно расступаются перед тобой и едва не бросаются целовать следы твоих ног? Ведь ни один волос не упал тут с твоей головы. Какие доказательства тебе еще нужны? Никто не смеет тебя и пальцем тронуть, и щит твой – султан. В этом нет ничего зазорного: каждый служит своему господину. Даже император заключал при необходимости союзы с турками, добиваясь с их помощью своих целей.
– Замолчи, безумец, – предостерегающе сказал я и огляделся по сторонам. Венецианский стражник приблизился к нам и, едва сдерживая смех, наблюдал за разволновавшимся старичком. В тот же миг грохнул залп и рядом с нами в стену ударилось каменное ядро. Стена задрожала у нас под ногами. Мануил вцепился мне в плечо и лишь теперь посмотрел вниз, туда, где клубился дым и сверкали вспышки огня.
– Надеюсь, мы тут в безопасности? – боязливо спросил он.
– Твои безрассудные речи для меня куда опаснее турецких пушек, – сердито ответил я. – Ради Бога, поверь мне, Мануил. Кем бы я ни был, жизнь и смерть мои принадлежат этому городу. Никакого другого будущего у меня нет. Я не стремлюсь к власти, не мечтаю о пурпуре. Власть мертва. Я хочу отвечать перед Всевышним лишь за самого себя. Пойми же наконец, я один, совсем один. То, что таится в моем сердце, умрет вместе со мной, когда сюда придут турки.
Я говорил так серьезно и убедительно, что Мануил смотрел на меня в полном изумлении. Он не мог мне не поверить. И тогда старик расплакался от разочарования и простонал:
– В таком случае, безумец – ты, а не я. – Мануил долго заливался слезами. Потом он высморкался, взглянул на меня и уже вполне спокойно сказал:
– Ладно, пусть будет так. Бывали у нас и безумные императоры – и никто тут не видел в том особой беды. Только сын Андроника был таким жестоким, что народ в конце концов повесил его на Ипподроме; тело было рассечено мечом от задницы до шеи. Но ты-то не жестокий. Ты скорее мягкий. И потому мой долг – оставаться с тобой даже в твоем безумии, уж коли я тебя узнал.
Старик огляделся по сторонам и, тяжело вздохнув, добавил:
– Не очень-то мне тут нравится, но в твой дом я вернуться не могу, до того боюсь Луку Нотара. Уж лучше мне схватить тесак и ошибиться с бешеным турком, чем встретиться с Нотаром после того, как я помог тебе похитить его дочь. Потому что Анна Нотар, видишь ли, давно предназначена для султанского гарема, если я еще что-то понимаю в тайных политических интригах.
И снова мне оставалось лишь поражаться, сколько простой человек, вроде Мануила, знал и о скольких вещах догадывался. Что могло больше соответствовать планам Луки Нотара, чем свадьба его дочери с султаном? Этот брак укрепит добрые отношения греческого вельможи с Мехмедом. Возможно, Нотар хотел отправить Анну на безопасный Крит только для того, чтобы выторговать за нее у султана побольше? В своих страстях Мехмед всеяден; в этом он тоже походит на своего кумира, Александра Македонского. Женитьба на девушке из самого древнего и знатного рода в Константинополе безусловно польстит непомерному тщеславию молодого султана.
– Откуда ты знаешь все то, что, как тебе кажется, знаешь? – не смог я удержаться от вопроса.
– Это носится в воздухе, – ответил Мануил разводя руками. – Я – грек. Политика у меня в крови. Но я никоим образом не хочу лезть в твои дела с тестем. Разбирайся с ним сам. А я, с твоего позволения, лучше понаблюдаю за этим, стоя в сторонке.
Я понял, что на стене действительно безопаснее, чем у меня в доме. Если Лука Нотар собирается убить меня своими руками или приказать, чтобы меня прикончили, то для надежности он уберет и всех свидетелей нашего с Анной брака. И потому я разрешил Мануилу присоединиться к греческим поденщикам, которых наняли венецианцы, и попросил, чтобы теперь он уж как-нибудь сам позаботился о себе.
Моей первой реакцией на известие о том, что я потерял Анну, было желание кинуться в дом ее отца и потребовать, чтобы мне ее вернули, поскольку она – моя жена. Но какой в этом смысл? Нотар без труда расправится в своих покоях с одиноким чужестранцем. Анна, сидящая сейчас во дворе Нотара под семью замками, для меня недосягаема. Она – моя супруга. Поэтому мне нужно остерегаться Нотара. Для него самый простой способ покончить с нашим браком – это убить меня. А я не хочу пасть от руки грека.
Я бодрствовал и писал. Иногда закрывал глаза и ронял пылающую голову на руки. Но милосердный сон не приходил ко мне. Перед моими слипавшимися от усталости глазами возникало прекрасное лицо Анны. Ее губы, Ее глаза. Я чувствовал, как от прикосновения моих пальцев начинают гореть ее щеки. Как меня охватывает страстный трепет, когда я дотрагиваюсь до ее обнаженного бедра. Никогда я не желал обладать Анной так безумно, как сейчас, когда знал, что потерял ее.
Вечером меня разыскал на стене во Влахернах мой слуга Мануил. В глазах у него стояли слезы; кто-то так дернул его за бороду, что синеватые щеки старика были сплошь покрыты кровавыми точками.
– Господин мой, – выдохнул он, прижимая руку к груди, – случилась беда.
Мануил бежал через весь город – и теперь едва держался на своих больных ногах; он до сих пор был так взволнован, что говорил, не обращая внимания на посторонних. Рассказал, что утром несколько стражников обыскали мой дом. Они ничего не нашли, но один из них внимательно приглядывался к Анне и явно узнал ее, поскольку после полудня стражники вернулись, на этот раз – во главе с одним из сыновей Нотара. Брат тут же обнаружил в доме свою сестру, и Анна, не сопротивляясь, отправилась с ними, так как ее протесты все равно бы ни к чему не привели. Мануил пытался защищать ее, настойчиво объясняя стражникам, что меня нет дома, но они лишь схватили его за бороду, швырнули на пол и отколотили. Брат Анны, забыв о своем высоком положении, даже ударил старика по лицу.
Кое-как поднявшись, Мануил двинулся за ними – на некотором расстоянии, конечно, – и видел, что Анну отвели в дом Луки Нотара.
– Естественно: она ведь его дочь, – деловито заметил мой слуга. – Я знал это почти с самого начала, хотя и притворялся, будто мне ничего не известно, поскольку ты хотел сохранить все в тайне, Но сейчас речь не об этом. Господин мой, тебе надо бежать: ведь Лука Нотар уже наверняка разыскивает тебя, чтобы убить. А его скакуны порезвее моих
– Куда мне бежать? – спросил я. – В этом городе нет такого места, где он не разыщет меня, если захочет.
Мануил настолько не владел собой, что принялся трясти меня за плечо.
– Скоро стемнеет, – горячо заговорил он. – У стены сейчас спокойно. Ты можешь спуститься по веревке и бежать в лагерь султана. Ты же там – как дома. Так сделали уже многие. Хочешь, я помогу тебе и втащу потом веревку обратно, чтобы не остаюсь никаких следов побега? Но ты уж не забудь обо мне, когда вернешься сюда вместе с победителями.
– Не мели ерунды, старик, – ответил я. – Султан прикажет насадить мою голову на кол, если схватит меня.
– Да, да, конечно, конечно, – упрямо твердил Мануил, хитро поглядывая на меня из-под красных век. – Это ведь та твоя история, которой ты хочешь держаться, и мне не пристало сомневаться в ней. Но поверь, в лагере султана ты был бы с сегодняшнего дня в большей безопасности, чем здесь, в Константинополе, и, может, сумел бы замолвить Мехмеду доброе словечко за нас, бедных греков.
– Мануил, – начал я, но остановился на полуслове. Разве удастся мне что-то объяснить этому ограниченному старику?
Он ткнул указательным пальцем мне в грудь.
– Разумеется, тебя послал сюда султан, – заявил мой слуга. – Ты и правда считаешь, что сумеешь обвести вокруг пальца старого грека? Латинян можешь обманывать, сколько угодно, а вот нас – нет. Как ты думаешь, почему все почтительно расступаются перед тобой и едва не бросаются целовать следы твоих ног? Ведь ни один волос не упал тут с твоей головы. Какие доказательства тебе еще нужны? Никто не смеет тебя и пальцем тронуть, и щит твой – султан. В этом нет ничего зазорного: каждый служит своему господину. Даже император заключал при необходимости союзы с турками, добиваясь с их помощью своих целей.
– Замолчи, безумец, – предостерегающе сказал я и огляделся по сторонам. Венецианский стражник приблизился к нам и, едва сдерживая смех, наблюдал за разволновавшимся старичком. В тот же миг грохнул залп и рядом с нами в стену ударилось каменное ядро. Стена задрожала у нас под ногами. Мануил вцепился мне в плечо и лишь теперь посмотрел вниз, туда, где клубился дым и сверкали вспышки огня.
– Надеюсь, мы тут в безопасности? – боязливо спросил он.
– Твои безрассудные речи для меня куда опаснее турецких пушек, – сердито ответил я. – Ради Бога, поверь мне, Мануил. Кем бы я ни был, жизнь и смерть мои принадлежат этому городу. Никакого другого будущего у меня нет. Я не стремлюсь к власти, не мечтаю о пурпуре. Власть мертва. Я хочу отвечать перед Всевышним лишь за самого себя. Пойми же наконец, я один, совсем один. То, что таится в моем сердце, умрет вместе со мной, когда сюда придут турки.
Я говорил так серьезно и убедительно, что Мануил смотрел на меня в полном изумлении. Он не мог мне не поверить. И тогда старик расплакался от разочарования и простонал:
– В таком случае, безумец – ты, а не я. – Мануил долго заливался слезами. Потом он высморкался, взглянул на меня и уже вполне спокойно сказал:
– Ладно, пусть будет так. Бывали у нас и безумные императоры – и никто тут не видел в том особой беды. Только сын Андроника был таким жестоким, что народ в конце концов повесил его на Ипподроме; тело было рассечено мечом от задницы до шеи. Но ты-то не жестокий. Ты скорее мягкий. И потому мой долг – оставаться с тобой даже в твоем безумии, уж коли я тебя узнал.
Старик огляделся по сторонам и, тяжело вздохнув, добавил:
– Не очень-то мне тут нравится, но в твой дом я вернуться не могу, до того боюсь Луку Нотара. Уж лучше мне схватить тесак и ошибиться с бешеным турком, чем встретиться с Нотаром после того, как я помог тебе похитить его дочь. Потому что Анна Нотар, видишь ли, давно предназначена для султанского гарема, если я еще что-то понимаю в тайных политических интригах.
И снова мне оставалось лишь поражаться, сколько простой человек, вроде Мануила, знал и о скольких вещах догадывался. Что могло больше соответствовать планам Луки Нотара, чем свадьба его дочери с султаном? Этот брак укрепит добрые отношения греческого вельможи с Мехмедом. Возможно, Нотар хотел отправить Анну на безопасный Крит только для того, чтобы выторговать за нее у султана побольше? В своих страстях Мехмед всеяден; в этом он тоже походит на своего кумира, Александра Македонского. Женитьба на девушке из самого древнего и знатного рода в Константинополе безусловно польстит непомерному тщеславию молодого султана.
– Откуда ты знаешь все то, что, как тебе кажется, знаешь? – не смог я удержаться от вопроса.
– Это носится в воздухе, – ответил Мануил разводя руками. – Я – грек. Политика у меня в крови. Но я никоим образом не хочу лезть в твои дела с тестем. Разбирайся с ним сам. А я, с твоего позволения, лучше понаблюдаю за этим, стоя в сторонке.
Я понял, что на стене действительно безопаснее, чем у меня в доме. Если Лука Нотар собирается убить меня своими руками или приказать, чтобы меня прикончили, то для надежности он уберет и всех свидетелей нашего с Анной брака. И потому я разрешил Мануилу присоединиться к греческим поденщикам, которых наняли венецианцы, и попросил, чтобы теперь он уж как-нибудь сам позаботился о себе.
Моей первой реакцией на известие о том, что я потерял Анну, было желание кинуться в дом ее отца и потребовать, чтобы мне ее вернули, поскольку она – моя жена. Но какой в этом смысл? Нотар без труда расправится в своих покоях с одиноким чужестранцем. Анна, сидящая сейчас во дворе Нотара под семью замками, для меня недосягаема. Она – моя супруга. Поэтому мне нужно остерегаться Нотара. Для него самый простой способ покончить с нашим браком – это убить меня. А я не хочу пасть от руки грека.
Я бодрствовал и писал. Иногда закрывал глаза и ронял пылающую голову на руки. Но милосердный сон не приходил ко мне. Перед моими слипавшимися от усталости глазами возникало прекрасное лицо Анны. Ее губы, Ее глаза. Я чувствовал, как от прикосновения моих пальцев начинают гореть ее щеки. Как меня охватывает страстный трепет, когда я дотрагиваюсь до ее обнаженного бедра. Никогда я не желал обладать Анной так безумно, как сейчас, когда знал, что потерял ее.
16 мая 1453 года
Итак, я не мог спать, хотя мое положение и позволяло мне такую роскошь. Ведь одиночество и сон – это две большие привилегии во время войны. Звезды еще блестели на небе, словно прелестные серебряные булавочные головки, когда внутреннее беспокойство погнало меня на улицу. Ночь в эти предрассветные часы была тихой и очень холодной.
Недалеко от Калигарийских ворот я остановился и прислушался. Нет, это не кровь пульсировала у меня в висках. Мне казалось, что из-под земли доносится какой-то глухой стук. Потом я увидел немца Гранта, двигавшегося мне навстречу с факелом в руке. Вдоль стены были расставлены кадки с водой. Грант переходил от одной к другой, задерживаясь возле каждой. Я сначала подумал, что он рехнулся или занялся колдовством, поскольку до стены было довольно далеко, да и пожар ей не угрожал.
Немец поздоровался со мной как добрый христианин, осветил факелом одну из кадок и предложил мне взглянуть. Через короткие промежутки времени на темной поверхности воды появлялись круги, хотя ночь была тихой и пушки молчали.
– Земля дрожит, – проговорил я. – Похоже, в этом городе даже земля дрожит в смертельном страхе.
Грант рассмеялся, но лицо его осталось мрачным.
– Ты не понимаешь того, что видят твои собственные глаза, Жан Анж, – вздохнул он. – А если бы понял, то облился бы холодным потом, как я минуту назад. Помоги мне передвинуть кадку: мои люди устали и пошли спать.
Недалеко от Калигарийских ворот я остановился и прислушался. Нет, это не кровь пульсировала у меня в висках. Мне казалось, что из-под земли доносится какой-то глухой стук. Потом я увидел немца Гранта, двигавшегося мне навстречу с факелом в руке. Вдоль стены были расставлены кадки с водой. Грант переходил от одной к другой, задерживаясь возле каждой. Я сначала подумал, что он рехнулся или занялся колдовством, поскольку до стены было довольно далеко, да и пожар ей не угрожал.
Немец поздоровался со мной как добрый христианин, осветил факелом одну из кадок и предложил мне взглянуть. Через короткие промежутки времени на темной поверхности воды появлялись круги, хотя ночь была тихой и пушки молчали.
– Земля дрожит, – проговорил я. – Похоже, в этом городе даже земля дрожит в смертельном страхе.
Грант рассмеялся, но лицо его осталось мрачным.
– Ты не понимаешь того, что видят твои собственные глаза, Жан Анж, – вздохнул он. – А если бы понял, то облился бы холодным потом, как я минуту назад. Помоги мне передвинуть кадку: мои люди устали и пошли спать.