Страница:
Над нашими головами со свистом пролетело несколько пушечных ядер, поднявших у нас за спинами большие фонтаны воды. Вскоре мы уже достигли цели, и наши лодки ткнулись носами в скалистый берег. Я повалился на спину, ударившись о дно лодки, но Антти схватил меня за руки и вытащил на сушу. И мы – Антти, следом – я, а за мной – Мустафа бен-Накир – во весь дух понеслись к пролому. В эти мгновения в голове моей было не слишком много мыслей. Я изо всех сил старался не завязнуть в топком песке, не споткнуться о камни и не напороться на острые раковины, а когда в конце концов огляделся по сторонам, мы были уже в проломе, а перед нами в сияющих доспехах, со знаменем в левой руке стоял капитан де Варгас, размахивая обнаженным мечом.
Варгас был совершенно один, готовый до последней капли крови защищать крепость. Все его люди постыдно попрятались, бросив своего капитана, ибо не верили в победу. Однако в тот миг мне вовсе не пришло в голову укорять их за столь разумное решение.
Итак, капитан де Варгас стоял в одиночестве у нас на пути. Крупный и смуглый, он сверлил нас горящими глазами. На губах его белела пена. Потрясенный Антти опустил свою саблю и предложил де Варгасу сдаться. Но тот расхохотался и крикнул в ответ:
– Я не буду перечислять тебе всех своих предков, ибо де Варгас не привык хвалиться. Но я покажу тебе, что такое верность Богу, королю и отечеству.
Я не знаю, сколько времени стояли мы так лицом к лицу. За нашими спинами к берегу приставали все новые плоты и лодки, и когда бесстрашные мусульмане увидели, что пролом обороняет лишь один-единственный рыцарь, то плотной толпой ринулись в атаку и увлекли меня с собой. По-моему, это Антти вырвал у испанского капитана из рук меч; в следующий миг де Варгас лежал на спине, а я – на нем. Несмотря на своих многочисленных предков, а также на то, что я своим собственным телом закрывал его от диких мусульман, которые навалились на нас громадной кучей, Варгас унизился настолько, что укусил меня в щеку.
Капитан наверняка испустил бы дух, если бы не доспехи, в которые с ног до головы он был закован. Я же от боли и гнева впал в такую ярость, что с наслаждением всадил бы испанцу в горло меч, если бы у меня была хоть малейшая возможность…
Но постепенно жуткая куча рассосалась. Капитан де Варгас оставил мою щеку в покое, мы оба сели и принялись смотреть на то, как мусульмане ревущей толпой устремляются в крепость, проклиная христиан.
Антти, широко расставив ноги, помогал мне вместе с Мустафой бен-Накиром защищать жизнь испанского капитана. По щеке моей текла кровь, и я с горечью выговаривал капитану за то, что он совершил поступок, недостойный дворянина, и что, похоже, до конца дней своих я буду отмечен мерзкими рубцами, которые останутся на лице моем после подлого укуса.
Увидев, что дальнейшее сопротивление бесполезно, капитан де Варгас разрыдался и попросил меня не держать на него зла. Я потребовал, чтобы он отдал мне за это кастильское знамя, которое испанцам все равно больше, видимо, не понадобится. С тяжким вздохом он выпустил флаг из рук, передав его мне. Теперь по всем правилам военного искусства честь захвата крепости принадлежала лишь мне одному.
Тем временем мусульмане врывались через пролом в крепость такими толпами, что во дворе вскоре началась давка. Сгоряча атакующие отправили к праотцам многих испанцев, пока кровавой потехе не положили конец предводители отрядов и янычары Хайр-эд-Дина, который строго-настрого запретил убивать пленных, поскольку остро нуждался в рабочих руках для строительства укреплений, возведения волнореза и восстановления города после обстрелов и боев.
Дикость мусульман возбудила во мне отвращение, да и Антти с неодобрением смотрел на резню. И мы решили вернуться в порт и отвести капитана де Варгаса к Хайр-эд-Дину.
Хайр-эд-Дин ждал нас на берегу, окруженный большой свитой. И когда два-три мусульманина, подбежав, бросили ему под ноги отрубленные головы неверных, он пришел в страшный гнев, начал вырывать волосы из огненно-рыжей бороды и кричать:
– Сто палок тому, кто осмелится принести еще хоть одну христианскую голову! Испанцы – крепкие парни, и с каждой отрубленной головой я становлюсь беднее.
Но он вмиг забыл обо всем на свете, когда Антти, Мустафа и я, подойдя, вытолкнули вперед упирающегося капитана де Варгаса. У меня все еще сочилась кровь из раны на щеке. А когда я бросил Хайр-эд-Дину под ноги знамя Кастилии, он принялся топтать его, набожно восклицая:
– Аллах велик, и достойна удивления мощь ислама, которая даже ягненка превращает в рыкающего льва!
Потом Хайр-эд-Дин взглянул на капитана и резко сказал ему:
– Злобный и упрямый человек! Так где же твой король – и помощь, которую ты ждал из Испании? Может, ты признаешь наконец, дубина, что лишь Аллах велик и всемогущ?
Капитан же на это ответил:
– Ты победил лишь потому, что мои люди предали меня. Если бы они хоть чуть-чуть меня поддержали, я бы выбил тебя из города и захватил бы весь порт.
Хайр-эд-Дин несколько минут вглядывался капитану в лицо, задумчиво поглаживая бороду. Несгибаемая твердость противника изумила Хайр-эд-Дина, и он изрек:
– Ах, капитан! Если бы мне служили такие люди, как ты, я скинул бы императора с трона. Скажи, что я могу сделать для тебя, ибо хочу я, чтобы мы стали друзьями. На свете много раковин, но лишь в некоторых из них скрывается жемчужина. Но еще реже, чем жемчужину, можно найти действительно мужественного человека. И я готов вручить тебе богатые дары. Да что там, я готов даже отдать своих воинов под твое начало – при одном-единственном условии: ты наденешь тюрбан и признаешь, что Аллах и Пророк Его куда сильнее христианских идолов. Ты будешь не первым испанцем, сделавшим это, в чем можешь легко убедиться, взглянув на моих приближенных. Сорви с себя крест, и я клянусь, что ты никогда не пожалеешь об этом.
Слова Хайр-эд-Дина глубоко уязвили капитана. Он долго смотрел на своего противника, борода де Варгаса тряслась, а глаза горели, и наконец он сказал:
– Не забывай, Хайр-эд-Дин: я – испанский рыцарь! Не смей же оскорблять меня подобными предложениями! Род мой славен, и хотя я вовсе не собираюсь хвалиться своими предками, однако же надеюсь, что не придется им на том свете стыдиться своего потомка! Так повели же отсечь мне голову, чтобы оказался я достойным своего Бога, своего короля и своего отечества!
Капитан прочел короткую молитву и, опустившись на колени, замер на песке. И палач одним махом снес де Варгасу голову[34], как и все, восхищаясь в душе этим благородным человеком. Потом пропустил через уши отрубленной головы ремень и приторочил ее к седлу Хайр-эд-Дина.
Вот так и закончился штурм испанской крепости, которая пала, прежде чем муэдзин успел подняться на минарет и призвать правоверных к полуденной молитве. Лично я даже не знал, как мне благодарить свою счастливую звезду за то, что уберегла меня от всех ужасных бед, в пучину которых едва не вверг меня мой опрометчивый поступок. И вместо того, чтобы встретить скорую смерть, я прославился и стал героем.
3
Варгас был совершенно один, готовый до последней капли крови защищать крепость. Все его люди постыдно попрятались, бросив своего капитана, ибо не верили в победу. Однако в тот миг мне вовсе не пришло в голову укорять их за столь разумное решение.
Итак, капитан де Варгас стоял в одиночестве у нас на пути. Крупный и смуглый, он сверлил нас горящими глазами. На губах его белела пена. Потрясенный Антти опустил свою саблю и предложил де Варгасу сдаться. Но тот расхохотался и крикнул в ответ:
– Я не буду перечислять тебе всех своих предков, ибо де Варгас не привык хвалиться. Но я покажу тебе, что такое верность Богу, королю и отечеству.
Я не знаю, сколько времени стояли мы так лицом к лицу. За нашими спинами к берегу приставали все новые плоты и лодки, и когда бесстрашные мусульмане увидели, что пролом обороняет лишь один-единственный рыцарь, то плотной толпой ринулись в атаку и увлекли меня с собой. По-моему, это Антти вырвал у испанского капитана из рук меч; в следующий миг де Варгас лежал на спине, а я – на нем. Несмотря на своих многочисленных предков, а также на то, что я своим собственным телом закрывал его от диких мусульман, которые навалились на нас громадной кучей, Варгас унизился настолько, что укусил меня в щеку.
Капитан наверняка испустил бы дух, если бы не доспехи, в которые с ног до головы он был закован. Я же от боли и гнева впал в такую ярость, что с наслаждением всадил бы испанцу в горло меч, если бы у меня была хоть малейшая возможность…
Но постепенно жуткая куча рассосалась. Капитан де Варгас оставил мою щеку в покое, мы оба сели и принялись смотреть на то, как мусульмане ревущей толпой устремляются в крепость, проклиная христиан.
Антти, широко расставив ноги, помогал мне вместе с Мустафой бен-Накиром защищать жизнь испанского капитана. По щеке моей текла кровь, и я с горечью выговаривал капитану за то, что он совершил поступок, недостойный дворянина, и что, похоже, до конца дней своих я буду отмечен мерзкими рубцами, которые останутся на лице моем после подлого укуса.
Увидев, что дальнейшее сопротивление бесполезно, капитан де Варгас разрыдался и попросил меня не держать на него зла. Я потребовал, чтобы он отдал мне за это кастильское знамя, которое испанцам все равно больше, видимо, не понадобится. С тяжким вздохом он выпустил флаг из рук, передав его мне. Теперь по всем правилам военного искусства честь захвата крепости принадлежала лишь мне одному.
Тем временем мусульмане врывались через пролом в крепость такими толпами, что во дворе вскоре началась давка. Сгоряча атакующие отправили к праотцам многих испанцев, пока кровавой потехе не положили конец предводители отрядов и янычары Хайр-эд-Дина, который строго-настрого запретил убивать пленных, поскольку остро нуждался в рабочих руках для строительства укреплений, возведения волнореза и восстановления города после обстрелов и боев.
Дикость мусульман возбудила во мне отвращение, да и Антти с неодобрением смотрел на резню. И мы решили вернуться в порт и отвести капитана де Варгаса к Хайр-эд-Дину.
Хайр-эд-Дин ждал нас на берегу, окруженный большой свитой. И когда два-три мусульманина, подбежав, бросили ему под ноги отрубленные головы неверных, он пришел в страшный гнев, начал вырывать волосы из огненно-рыжей бороды и кричать:
– Сто палок тому, кто осмелится принести еще хоть одну христианскую голову! Испанцы – крепкие парни, и с каждой отрубленной головой я становлюсь беднее.
Но он вмиг забыл обо всем на свете, когда Антти, Мустафа и я, подойдя, вытолкнули вперед упирающегося капитана де Варгаса. У меня все еще сочилась кровь из раны на щеке. А когда я бросил Хайр-эд-Дину под ноги знамя Кастилии, он принялся топтать его, набожно восклицая:
– Аллах велик, и достойна удивления мощь ислама, которая даже ягненка превращает в рыкающего льва!
Потом Хайр-эд-Дин взглянул на капитана и резко сказал ему:
– Злобный и упрямый человек! Так где же твой король – и помощь, которую ты ждал из Испании? Может, ты признаешь наконец, дубина, что лишь Аллах велик и всемогущ?
Капитан же на это ответил:
– Ты победил лишь потому, что мои люди предали меня. Если бы они хоть чуть-чуть меня поддержали, я бы выбил тебя из города и захватил бы весь порт.
Хайр-эд-Дин несколько минут вглядывался капитану в лицо, задумчиво поглаживая бороду. Несгибаемая твердость противника изумила Хайр-эд-Дина, и он изрек:
– Ах, капитан! Если бы мне служили такие люди, как ты, я скинул бы императора с трона. Скажи, что я могу сделать для тебя, ибо хочу я, чтобы мы стали друзьями. На свете много раковин, но лишь в некоторых из них скрывается жемчужина. Но еще реже, чем жемчужину, можно найти действительно мужественного человека. И я готов вручить тебе богатые дары. Да что там, я готов даже отдать своих воинов под твое начало – при одном-единственном условии: ты наденешь тюрбан и признаешь, что Аллах и Пророк Его куда сильнее христианских идолов. Ты будешь не первым испанцем, сделавшим это, в чем можешь легко убедиться, взглянув на моих приближенных. Сорви с себя крест, и я клянусь, что ты никогда не пожалеешь об этом.
Слова Хайр-эд-Дина глубоко уязвили капитана. Он долго смотрел на своего противника, борода де Варгаса тряслась, а глаза горели, и наконец он сказал:
– Не забывай, Хайр-эд-Дин: я – испанский рыцарь! Не смей же оскорблять меня подобными предложениями! Род мой славен, и хотя я вовсе не собираюсь хвалиться своими предками, однако же надеюсь, что не придется им на том свете стыдиться своего потомка! Так повели же отсечь мне голову, чтобы оказался я достойным своего Бога, своего короля и своего отечества!
Капитан прочел короткую молитву и, опустившись на колени, замер на песке. И палач одним махом снес де Варгасу голову[34], как и все, восхищаясь в душе этим благородным человеком. Потом пропустил через уши отрубленной головы ремень и приторочил ее к седлу Хайр-эд-Дина.
Вот так и закончился штурм испанской крепости, которая пала, прежде чем муэдзин успел подняться на минарет и призвать правоверных к полуденной молитве. Лично я даже не знал, как мне благодарить свою счастливую звезду за то, что уберегла меня от всех ужасных бед, в пучину которых едва не вверг меня мой опрометчивый поступок. И вместо того, чтобы встретить скорую смерть, я прославился и стал героем.
3
Когда я наконец покинул порт и отправился домой, на улицу торговцев пряностями, меня сопровождал Мустафа бен-Накир, рассеянно позванивая колокольчиками на поясе. Его поведение удивило меня, но я был благодарен Мустафе за то, что он избавил меня от необходимости встречаться с Джулией с глазу на глаз. Ведь она наверняка придет в ярость, увидев, что я цел и невредим – и волнения ее были совершенно напрасными.
Но когда мы вошли в дом, глухонемой раб как ни в чем не бывало готовил обед, а Джулия сидела на ложе и красила пальцы на ногах. Она едва посмотрела в нашу сторону. И я понял, что лживая и подлая баба была в порту, шпионила там за нами и видела меня, живого и здорового, рядом с Хайр-эд-Дином.
– О, это ты, Микаэль? – воскликнула она с наигранным удивлением. – Но я не ждала тебя домой так скоро! Так где же ты пропадал, несчастный? В то время, как все правоверные ушли на священную войну, ты, разумеется, прохлаждался в каком-то гареме, и сдается мне, что там кто-то целовал тебя – и весьма страстно. Я бы на твоем месте постыдилась показываться с таким лицом порядочной женщине!
Прежде чем я успел ответить на эти ехидные слова, к Джулии обратился Мустафа бен-Накир:
– Я прекрасно понимаю, Далила, что ты не можешь заниматься столь серьезным делом в парандже. Но подумай, в какое искушение вводит меня твое лицо, не прикрытое вуалью. О, с таким соблазном невозможно бороться! Так что лучше оставь нас одних, ибо мне нужно о многом поговорить с другом твоим, Микаэлем. А если в жестоком сердце твоем есть хоть искра сочувствия, не позволяй этому безумному рабу отравить нас мерзкой стряпней, над которой он сейчас колдует, а приготовь нам обед своими белыми ручками.
Таким образом он подольстился к Джулии, одновременно дав мне урок, как надо разговаривать с женщинами, если тебе от них что-нибудь нужно. А когда Джулия убрала шкатулочку с красками и оставила нас с глазу на глаз, Мустафа извлек откуда-то свиток с персидскими поэмами и принялся читать стихи, время от времени позванивая колокольчиками. Но я уже был сыт по горло его спесивыми замашками и молча занялся своей истерзанной щекой. Мое упорное молчание, разумеется, быстро надоело Мустафе. И, отложив свиток, он сказал мне вот что:
– Удивляешь ты меня, Микаэль, и уже не знаю я, что о тебе и думать. Полагаю, что, как ни крути, ты все же человек незрелый, поскольку не могу я найти никакого разумного объяснения твоим шальным поступкам.
Я ответил ему:
– Возможно, я просто иду на поводу у собственных фантазий – между прочим, так же, как и ты, Мустафа. Честно говоря, и сам не знаю, почему сегодня так поступил. Скорее всего, хотел доказать Джулии, что ей не удастся вертеть мной, как заблагорассудится.
Мустафа понимающе кивнул и произнес:
– О Джулии мы поговорим позже. Тебе не придется расставаться с ней. Она сможет сопровождать тебя в твоих будущих странствиях. Возможно, тебе известно, что владыка морей Хайр-эд-Дин уже давно в немилости у Блистательной Порты. Его очернили перед Диваном, и там считают, что Хайр-эд-Дин с братом самым подлым образом использовали в собственных интересах корабли и отряды янычар, которые в свое время посылал им султан. Может, в этом и есть крупица правды, но с тех пор Хайр-эд-Дин очень изменился и давно уже стал другим человеком. Этим летом он собирается упрочить свое господство на море. А осенью в Стамбул прибудет посол Хайр-эд-Дина с богатыми дарами для султана. До того же, как посольство отправится в путь, Хайр-эд-Дин желает утвердиться в Алжире на вершине власти, после чего вновь примет покровительство Великой Порты. Кроме богатых даров, посольство привезет султану еще и множество невольников. Среди них будешь и ты, Микаэль эль-Хаким, вместе с братом своим Антаром и рабыней своей Далилой, которую называешь ты Джулией.
– Аллах велик, – с горечью сказал я. – Вот, значит, какова благодарность за все те добрые дела, что я совершил! Меня снова повлекут навстречу неведомой судьбе – как тащат вола за кольцо в ноздрях!
Слова мои уязвили Мустафу бен-Накира, и он взорвался:
– Ты и впрямь неблагодарный человек, Микаэль эль-Хаким! Другой бы на твоем месте упал ниц и целовал бы землю, по которой я ступаю! Это же счастье – стать рабом султана! Похоже, ты и понятия не имеешь о том, что все самые могущественные люди в Османской империи, начиная с великого визиря, являются невольниками султана. Большинство из них воспитывалось в серале, где их – каждого в соответствии с его дарованиями – постепенно готовили к тому, чтобы занять самые блистательные посты в стране. Все высшие чиновники подчиняются тому или иному рабу султана. Быть его невольником – это цель, к которой стремятся самые честолюбивые люди!
– Что ж, премного благодарен тебе за такое счастье, – проговорил я с иронией, хоть внимательно выслушал удивительный рассказ Мустафы. – Но я вовсе не честолюбив – и думаю, что чем ближе удается рабу подобраться к вершине власти, тем ужаснее бывает его падение.
– Ты прав, Микаэль, – признал Мустафа бен-Накир. – Но ведь даже на ровной дороге можно свернуть себе шею. Кроме того, восхождение к вершинам власти – искусство трудное… Оно требует опыта и сноровки. Ибо мало самому карабкаться вверх – нужно еще отрывать от себя и отбрасывать тех, кто лезет следом, вцепляясь в полы твоего халата, и всеми силами пытается столкнуть тебя вниз. Но такая борьба за власть закаляет и удесятеряет силы; она неразрывно связана с мудрым и поразительно разумным устройством державы Османов. Султаны унаследовали этот порядок от византийских императоров, когда завоевали их столицу Константинополь. Не забывай, что Османы никогда не стыдились перенимать у других народов все мудрое и полезное. Лишь самые умные и изворотливые люди могут достичь вершин власти в серале, где все шпионят друг за другом и каждый стремится уничтожить соперников. Отрицательные стороны такой системы уравновешиваются элементом случайности, ибо любой успех зависит в конечном счете от милости султана. А милость эту может в благоприятный момент снискать как простой дровосек, так и могущественный визирь.
Меня прохватил озноб.
– Так кто же ты на самом деле, Мустафа бен-Накир? – спросил я.
Он посмотрел на меня блестящими темными глазами и ответил:
– Разве я не говорил тебе уже сто раз, что я – всего лишь член братства бродячих дервишей, живущих подаянием? Но у дервишей есть могущественные покровители. Мы многое видим, бродя по свету, и нам легче почувствовать настроения людей и заглянуть в их сердца, чем облаченным в зеленые одежды чаушам Блистательной Порты. Идя куда глаза глядят, я в то же время служу господину моему султану или, вернее, его великому визирю Ибрагим-паше, который в братстве нашем занимает тот же таинственный пост, что и великий магистр в христианском ордене тамплиеров. Говоря об этом, я открываю тебе страшный секрет, и слова мои доказывают, что я всецело полагаюсь на тебя. Ибо я вынужден довериться тебе, дабы ты меня понял – и знал, зачем я посылаю тебя в сераль.
Он встал, бесшумно подошел к двери, резко отдернул занавеску и схватил Джулию за волосы. Женщина упала на колени, ибо, подслушивая, подалась вперед и теперь не удержалась на ногах. Но она мгновенно вскочила, пригладила волосы и с оскорбленным видом заявила:
– Ты ведешь себя со мной как последний грубиян, посланник великого визиря Ибрагима! А я-то пришла спросить, любишь ли ты жареную курицу с итальянским овощным соусом! Мне совершенно не хочется, чтобы ты впутывал Микаэля в свои интриги, ибо он человек легковерный и быстро попадется к тебе в сети. Кроме того, дело это касается нас обоих, и я желала бы знать, собираешься ли ты отправить меня в гарем султана или же нет? Если хочешь, чтобы я тебе пригодилась, то должен открыто рассказать мне о своих планах, а иначе я их все сорву, как только попаду в сераль.
Мустафа бен-Накир, несомненно, с самого начала подозревал, что Джулия подслушивает под дверью. Ибо как ни в чем не бывало он продолжил свой рассказ о султане Сулеймане и державе Османов.
– Султан Сулейман, под властью которого находятся люди всех рас и народов, – человек мрачноватый и склонный к размышлениям; сердцу его скорее ближе закон и справедливость, чем своеволие и насилие. И еще этот грустный властелин любит видеть вокруг себя улыбающиеся лица и слышать веселый смех; Сулейман ценит людей, которым удается развеять его меланхолию. Великий визирь – почти ровесник султана. Ибрагим – сын греческого моряка; ребенком его похитили из родного дома и продали в рабство одной турецкой вдове, которая вскоре поняла, насколько мальчик талантлив, и дала ему прекрасное образование. Он разбирается в законах, говорит на многих языках, изучил историю, интересуется географией и отлично играет на придуманном итальянцами инструменте, именуемым скрипкой. Но самое главное, он снискал милость султана – и такую его любовь, что Сулейман не может обойтись без своего визиря ни единого дня, а часто проводит в его покоях и ночи.
Тут Джулия перебила Мустафу, заявив:
– Столь пылкая дружба двух мужчин выглядит весьма странно. И даже если они неразлучны днем, им совершенно необязательно вместе спать! По-моему, у султана султанов есть масса возможностей заниматься по ночам более естественными вещами!
Усмехнувшись, Мустафа посмотрел на Джулию блестящими глазами и сказал:
– В дружбе двух мужчин есть много такого, чего женщина никогда не сможет ни понять, ни оценить. Но в данном случае у тебя действительно не должно возникать никаких грязных подозрений, ибо Сулейман – большой ценитель женской красоты и у него уже есть несколько сыновей, старшего из которых, Мустафу, султану родила невольница дивной прелести; ее привезли с Кавказа и прозвали Весенней Розой. Однако, несмотря на всю свою красоту, она была прескучным созданием, и ее место уже давно заняла русская девушка, которую прислали в Стамбул крымские татары и которую за веселый нрав называют Хуррем, что значит Хохотушка. Она родила султану нескольких сыновей, а ее звонкий смех излечивает его от меланхолии в те часы, когда Ибрагим-паша занимается важными государственными делами.
– Итак, – продолжал Мустафа бен-Накир, – имея верного друга и любимую жену, султан Сулейман совершенно счастлив, и я не вижу никаких причин посылать тебя в его гарем, где тебе пришлось бы соперничать с Хуррем, добиваясь милости султана. Кроме того, Хуррем – женщина вспыльчивая и резкая, и неизвестно, чем бы вообще все это кончилось… Но зато в гареме наверняка нужна хорошая гадалка. И твое искусство ворожбы на песке, несомненно, развлечет его скучающих обитательниц.
Джулия сразу притихла, а Мустафа, все больше оживляясь, заговорил снова:
– Я забыл сказать, что с посольством Хайр-эд-Дина поедет также один богатый торговец благовониями по имени Абу эль-Касим; он повезет с собой много прекрасных и дорогих товаров: краску для бровей и ресниц и райский бальзам. Думаю, эль-Касим хочет открыть лавку на большом базаре в Стамбуле. Если ты будешь служить этому почтенному человеку, Далила, то слух о твоих предсказаниях вскоре проникнет и за высокие стены гарема. А вот Микаэль эль-Хаким не сможет беседовать с прославленными врачевателями сераля, пока не отрастит длинную бороду. Но он хорошо знает языки и христианские земли, и сведения эти очень пригодятся картографам султана.
– Но к чему все это? – спросил я. – Ты нам еще ничего не объяснил.
– Неужели? Как это я забыл? – удивился Мустафа бен-Накир. – Ну что ж, я мог бы наговорить высоких слов, утверждая, что речь идет о благе ислама и державы Османов. Турки – не морской народ, но великий визирь Ибрагим – сын моряка и вырос на корабле. Вот почему я надеюсь, что султан задумается и о владычестве на море и что Хайр-эд-Дину будет отведена в этих планах не последняя роль. Великий визирь Ибрагим уже давно разочаровался в пашах, командующих султанским флотом, Хайр-эд-Дин же в сравнении с ними – опытный мореход. Стало быть, нужно расчищать ему путь и все время говорить о нем в серале только хорошее. Надо превозносить до небес его имя, восторгаться его подвигами, в самых ярких красках расписывать его победы, хвалить ум и изобретательность и преуменьшать значение возможных поражений. Но самое главное, Хайр-эд-Дин должен быть обязан своим успехом исключительно великому визирю Ибрагиму. Так что помни: рассказывая картографам о Хайр-эд-Дине, ты служишь таким образом только великому визирю Ибрагиму. Его и только его должен будешь благодарить и ты сам, достигнув однажды высокого положения в серале.
– Слова твои удивляют и тревожат меня, – заметил я. – Разве, исполняя приказы великого визиря Ибрагима, я одновременно не служу султану?
– Разумеется, служишь, – раздраженно ответил Мустафа. – Ведь это султан даровал власть великому визирю! И все, что укрепляет позиции великого визиря, идет султану на пользу. Но не может же Ибрагим сам заполнить сераль рабами, преданными ему, великому визирю, и, конечно, султану! Это дало бы повод для самых грязных подозрений. А вот если Хайр-эд-Дин пошлет в сераль тебя, твоего брата и много других специально подобранных невольников, никому и в голову не придет, что они тайно исполняют приказы Ибрагима. Ясно, что власть великого визиря вызывает у других приближенных султана жгучую зависть. И потому он должен для собственного же блага соткать плотную и упругую сеть; если он споткнется, сеть эта спасет его от падения в пропасть и подкинет еще выше, к самым вершинам власти.
Мустафа немного помолчал, а потом продолжил:
– Все мы – лишь скромные ткачи, создающие гигантский ковер, и только тот, кто стоит над нами, знает весь узор и исправляет малейшие ошибки. Помни, Микаэль, что ты раб и обязан трудиться над этим ковром, хочется тебе того или нет. Жизнь – причудливая игра, и сознание этого облегчает человеку исполнение его миссии на земле. Ведь все когда-нибудь кончается… Самые прекрасные цветы увядают, и самая дивная песня должна рано или поздно смолкнуть. Ах, друг мой, так какое же имеет значение, вырастет ли у тебя в серале длинная борода или вечная ночь проглотит тебя еще безусым юнцом?
Все это время Джулия терпеливо слушала наш разговор. Но теперь она встала и сказала:
– При мне женщины так визгливо перекликались в бане, что невозможно было услышать собственного голоса. Но даже в их болтовне было больше смысла, чем в пустой и напыщенной мужской похвальбе. Вы сидите тут и высокопарно рассуждаете о ткачах, коврах и повелителях мира, об императорах, султанах и бороде Микаэля. А тем временем на кухне в глиняном горшке остывают цыплята, а соус покрывается корочкой.
Она подала нам вкусный обед, а себе налила вина в самый дорогой кубок Абу эль-Касима. С наслаждением вдохнув благоуханный аромат напитка, она проговорила:
– Вам пить вино, конечно, запрещает ваша вера. Но мне после пережитых потрясений необходимо подкрепить свои силы. День клонится к вечеру, стало прохладнее, а несчастная щека Микаэля распухает прямо на глазах, так что мне просто страшно на него смотреть, и я вынуждена искать утешения в кубке с вином.
Я до сих пор не вполне пришел в себя – и стоило мне взглянуть на белые плечи Джулии, как голова у меня начинала кружиться, а по телу пробегала сладостная дрожь. Потому я решительно приказал, чтобы Джулия налила вина и мне, поскольку я еще необрезанный. Тогда и Мустафа с загадочной усмешкой заявил, что как дервиш не обязан придерживаться буквы исламских законов.
Покончив со сладостями и фруктами, которые Джулия подала на десерт, мы продолжали потягивать вино. Джулия немного опьянела, на щеках ее заиграл румянец; будто невзначай обвив мне шею рукой, она принялась рассеянно ласкать мое лицо кончиками нежных пальцев.
– Мустафа бен-Накир, – промолвила Джулия, – ты, который проник в тайны поэзии, а может, и женское сердце глубже, чем Микаэль, скажи, что мне делать? Микаэль уже давно желает меня, а я ведь его покорная рабыня. Однако до сих пор я отталкивала его, ибо у меня есть один секрет, который я ни за что на свете не хотела открывать. Но вино поколебало мою твердость. Умоляю тебя, Мустафа, не оставляй нас одних, а лучше посоветуй, как мне поступить, чтобы сохранить свою невинность?
На что Мустафа бен-Накир ответил:
– Вино, в которое ты, несомненно, подмешала возбуждающих снадобий, развязало язык и мне. И меня ничуть не восхищает твоя добродетель, лживая Далила; наоборот, я от всей души сочувствую бедному Микаэлю, ибо ты наверняка не спрашивала бы у меня совета, если бы сама уже давно не приняла решения… Ты такая же, как и все женщины: вечно просишь совета у других, но поступаешь всегда по-своему. Если бы Микаэль послушался меня, то давно бы дал тебе отведать палки, чтобы ты наконец поняла, кто твой господин. Это избавило бы его от многих неприятностей, но он не дал себя склонить к столь смелому поступку. Микаэль постоянно кладет все силы на то, чтобы превратить свою жизнь в кошмар, и в глубине души, похоже, наслаждается теми гадостями, которые ты ему устраиваешь.
Мустафа поднялся, собираясь нас покинуть, но искренне взволнованная Джулия схватила его за пояс и принялась умолять со слезами на глазах:
– Не уходи, Мустафа, и помоги нам разобраться во всем, ибо Микаэль действительно уж слишком усложнил нашу жизнь! По правде говоря, я хотела напоить его так, чтобы у него не было сил даже смотреть на меня, и лишь тогда открыть ему свой секрет. И, конечно, было бы лучше, если бы он уже давно отколотил меня, ибо тогда я бы, наверное, подчинилась ему, хотя, возможно, и чувствовала бы себя некоторое время оскорбленной.
Но когда мы вошли в дом, глухонемой раб как ни в чем не бывало готовил обед, а Джулия сидела на ложе и красила пальцы на ногах. Она едва посмотрела в нашу сторону. И я понял, что лживая и подлая баба была в порту, шпионила там за нами и видела меня, живого и здорового, рядом с Хайр-эд-Дином.
– О, это ты, Микаэль? – воскликнула она с наигранным удивлением. – Но я не ждала тебя домой так скоро! Так где же ты пропадал, несчастный? В то время, как все правоверные ушли на священную войну, ты, разумеется, прохлаждался в каком-то гареме, и сдается мне, что там кто-то целовал тебя – и весьма страстно. Я бы на твоем месте постыдилась показываться с таким лицом порядочной женщине!
Прежде чем я успел ответить на эти ехидные слова, к Джулии обратился Мустафа бен-Накир:
– Я прекрасно понимаю, Далила, что ты не можешь заниматься столь серьезным делом в парандже. Но подумай, в какое искушение вводит меня твое лицо, не прикрытое вуалью. О, с таким соблазном невозможно бороться! Так что лучше оставь нас одних, ибо мне нужно о многом поговорить с другом твоим, Микаэлем. А если в жестоком сердце твоем есть хоть искра сочувствия, не позволяй этому безумному рабу отравить нас мерзкой стряпней, над которой он сейчас колдует, а приготовь нам обед своими белыми ручками.
Таким образом он подольстился к Джулии, одновременно дав мне урок, как надо разговаривать с женщинами, если тебе от них что-нибудь нужно. А когда Джулия убрала шкатулочку с красками и оставила нас с глазу на глаз, Мустафа извлек откуда-то свиток с персидскими поэмами и принялся читать стихи, время от времени позванивая колокольчиками. Но я уже был сыт по горло его спесивыми замашками и молча занялся своей истерзанной щекой. Мое упорное молчание, разумеется, быстро надоело Мустафе. И, отложив свиток, он сказал мне вот что:
– Удивляешь ты меня, Микаэль, и уже не знаю я, что о тебе и думать. Полагаю, что, как ни крути, ты все же человек незрелый, поскольку не могу я найти никакого разумного объяснения твоим шальным поступкам.
Я ответил ему:
– Возможно, я просто иду на поводу у собственных фантазий – между прочим, так же, как и ты, Мустафа. Честно говоря, и сам не знаю, почему сегодня так поступил. Скорее всего, хотел доказать Джулии, что ей не удастся вертеть мной, как заблагорассудится.
Мустафа понимающе кивнул и произнес:
– О Джулии мы поговорим позже. Тебе не придется расставаться с ней. Она сможет сопровождать тебя в твоих будущих странствиях. Возможно, тебе известно, что владыка морей Хайр-эд-Дин уже давно в немилости у Блистательной Порты. Его очернили перед Диваном, и там считают, что Хайр-эд-Дин с братом самым подлым образом использовали в собственных интересах корабли и отряды янычар, которые в свое время посылал им султан. Может, в этом и есть крупица правды, но с тех пор Хайр-эд-Дин очень изменился и давно уже стал другим человеком. Этим летом он собирается упрочить свое господство на море. А осенью в Стамбул прибудет посол Хайр-эд-Дина с богатыми дарами для султана. До того же, как посольство отправится в путь, Хайр-эд-Дин желает утвердиться в Алжире на вершине власти, после чего вновь примет покровительство Великой Порты. Кроме богатых даров, посольство привезет султану еще и множество невольников. Среди них будешь и ты, Микаэль эль-Хаким, вместе с братом своим Антаром и рабыней своей Далилой, которую называешь ты Джулией.
– Аллах велик, – с горечью сказал я. – Вот, значит, какова благодарность за все те добрые дела, что я совершил! Меня снова повлекут навстречу неведомой судьбе – как тащат вола за кольцо в ноздрях!
Слова мои уязвили Мустафу бен-Накира, и он взорвался:
– Ты и впрямь неблагодарный человек, Микаэль эль-Хаким! Другой бы на твоем месте упал ниц и целовал бы землю, по которой я ступаю! Это же счастье – стать рабом султана! Похоже, ты и понятия не имеешь о том, что все самые могущественные люди в Османской империи, начиная с великого визиря, являются невольниками султана. Большинство из них воспитывалось в серале, где их – каждого в соответствии с его дарованиями – постепенно готовили к тому, чтобы занять самые блистательные посты в стране. Все высшие чиновники подчиняются тому или иному рабу султана. Быть его невольником – это цель, к которой стремятся самые честолюбивые люди!
– Что ж, премного благодарен тебе за такое счастье, – проговорил я с иронией, хоть внимательно выслушал удивительный рассказ Мустафы. – Но я вовсе не честолюбив – и думаю, что чем ближе удается рабу подобраться к вершине власти, тем ужаснее бывает его падение.
– Ты прав, Микаэль, – признал Мустафа бен-Накир. – Но ведь даже на ровной дороге можно свернуть себе шею. Кроме того, восхождение к вершинам власти – искусство трудное… Оно требует опыта и сноровки. Ибо мало самому карабкаться вверх – нужно еще отрывать от себя и отбрасывать тех, кто лезет следом, вцепляясь в полы твоего халата, и всеми силами пытается столкнуть тебя вниз. Но такая борьба за власть закаляет и удесятеряет силы; она неразрывно связана с мудрым и поразительно разумным устройством державы Османов. Султаны унаследовали этот порядок от византийских императоров, когда завоевали их столицу Константинополь. Не забывай, что Османы никогда не стыдились перенимать у других народов все мудрое и полезное. Лишь самые умные и изворотливые люди могут достичь вершин власти в серале, где все шпионят друг за другом и каждый стремится уничтожить соперников. Отрицательные стороны такой системы уравновешиваются элементом случайности, ибо любой успех зависит в конечном счете от милости султана. А милость эту может в благоприятный момент снискать как простой дровосек, так и могущественный визирь.
Меня прохватил озноб.
– Так кто же ты на самом деле, Мустафа бен-Накир? – спросил я.
Он посмотрел на меня блестящими темными глазами и ответил:
– Разве я не говорил тебе уже сто раз, что я – всего лишь член братства бродячих дервишей, живущих подаянием? Но у дервишей есть могущественные покровители. Мы многое видим, бродя по свету, и нам легче почувствовать настроения людей и заглянуть в их сердца, чем облаченным в зеленые одежды чаушам Блистательной Порты. Идя куда глаза глядят, я в то же время служу господину моему султану или, вернее, его великому визирю Ибрагим-паше, который в братстве нашем занимает тот же таинственный пост, что и великий магистр в христианском ордене тамплиеров. Говоря об этом, я открываю тебе страшный секрет, и слова мои доказывают, что я всецело полагаюсь на тебя. Ибо я вынужден довериться тебе, дабы ты меня понял – и знал, зачем я посылаю тебя в сераль.
Он встал, бесшумно подошел к двери, резко отдернул занавеску и схватил Джулию за волосы. Женщина упала на колени, ибо, подслушивая, подалась вперед и теперь не удержалась на ногах. Но она мгновенно вскочила, пригладила волосы и с оскорбленным видом заявила:
– Ты ведешь себя со мной как последний грубиян, посланник великого визиря Ибрагима! А я-то пришла спросить, любишь ли ты жареную курицу с итальянским овощным соусом! Мне совершенно не хочется, чтобы ты впутывал Микаэля в свои интриги, ибо он человек легковерный и быстро попадется к тебе в сети. Кроме того, дело это касается нас обоих, и я желала бы знать, собираешься ли ты отправить меня в гарем султана или же нет? Если хочешь, чтобы я тебе пригодилась, то должен открыто рассказать мне о своих планах, а иначе я их все сорву, как только попаду в сераль.
Мустафа бен-Накир, несомненно, с самого начала подозревал, что Джулия подслушивает под дверью. Ибо как ни в чем не бывало он продолжил свой рассказ о султане Сулеймане и державе Османов.
– Султан Сулейман, под властью которого находятся люди всех рас и народов, – человек мрачноватый и склонный к размышлениям; сердцу его скорее ближе закон и справедливость, чем своеволие и насилие. И еще этот грустный властелин любит видеть вокруг себя улыбающиеся лица и слышать веселый смех; Сулейман ценит людей, которым удается развеять его меланхолию. Великий визирь – почти ровесник султана. Ибрагим – сын греческого моряка; ребенком его похитили из родного дома и продали в рабство одной турецкой вдове, которая вскоре поняла, насколько мальчик талантлив, и дала ему прекрасное образование. Он разбирается в законах, говорит на многих языках, изучил историю, интересуется географией и отлично играет на придуманном итальянцами инструменте, именуемым скрипкой. Но самое главное, он снискал милость султана – и такую его любовь, что Сулейман не может обойтись без своего визиря ни единого дня, а часто проводит в его покоях и ночи.
Тут Джулия перебила Мустафу, заявив:
– Столь пылкая дружба двух мужчин выглядит весьма странно. И даже если они неразлучны днем, им совершенно необязательно вместе спать! По-моему, у султана султанов есть масса возможностей заниматься по ночам более естественными вещами!
Усмехнувшись, Мустафа посмотрел на Джулию блестящими глазами и сказал:
– В дружбе двух мужчин есть много такого, чего женщина никогда не сможет ни понять, ни оценить. Но в данном случае у тебя действительно не должно возникать никаких грязных подозрений, ибо Сулейман – большой ценитель женской красоты и у него уже есть несколько сыновей, старшего из которых, Мустафу, султану родила невольница дивной прелести; ее привезли с Кавказа и прозвали Весенней Розой. Однако, несмотря на всю свою красоту, она была прескучным созданием, и ее место уже давно заняла русская девушка, которую прислали в Стамбул крымские татары и которую за веселый нрав называют Хуррем, что значит Хохотушка. Она родила султану нескольких сыновей, а ее звонкий смех излечивает его от меланхолии в те часы, когда Ибрагим-паша занимается важными государственными делами.
– Итак, – продолжал Мустафа бен-Накир, – имея верного друга и любимую жену, султан Сулейман совершенно счастлив, и я не вижу никаких причин посылать тебя в его гарем, где тебе пришлось бы соперничать с Хуррем, добиваясь милости султана. Кроме того, Хуррем – женщина вспыльчивая и резкая, и неизвестно, чем бы вообще все это кончилось… Но зато в гареме наверняка нужна хорошая гадалка. И твое искусство ворожбы на песке, несомненно, развлечет его скучающих обитательниц.
Джулия сразу притихла, а Мустафа, все больше оживляясь, заговорил снова:
– Я забыл сказать, что с посольством Хайр-эд-Дина поедет также один богатый торговец благовониями по имени Абу эль-Касим; он повезет с собой много прекрасных и дорогих товаров: краску для бровей и ресниц и райский бальзам. Думаю, эль-Касим хочет открыть лавку на большом базаре в Стамбуле. Если ты будешь служить этому почтенному человеку, Далила, то слух о твоих предсказаниях вскоре проникнет и за высокие стены гарема. А вот Микаэль эль-Хаким не сможет беседовать с прославленными врачевателями сераля, пока не отрастит длинную бороду. Но он хорошо знает языки и христианские земли, и сведения эти очень пригодятся картографам султана.
– Но к чему все это? – спросил я. – Ты нам еще ничего не объяснил.
– Неужели? Как это я забыл? – удивился Мустафа бен-Накир. – Ну что ж, я мог бы наговорить высоких слов, утверждая, что речь идет о благе ислама и державы Османов. Турки – не морской народ, но великий визирь Ибрагим – сын моряка и вырос на корабле. Вот почему я надеюсь, что султан задумается и о владычестве на море и что Хайр-эд-Дину будет отведена в этих планах не последняя роль. Великий визирь Ибрагим уже давно разочаровался в пашах, командующих султанским флотом, Хайр-эд-Дин же в сравнении с ними – опытный мореход. Стало быть, нужно расчищать ему путь и все время говорить о нем в серале только хорошее. Надо превозносить до небес его имя, восторгаться его подвигами, в самых ярких красках расписывать его победы, хвалить ум и изобретательность и преуменьшать значение возможных поражений. Но самое главное, Хайр-эд-Дин должен быть обязан своим успехом исключительно великому визирю Ибрагиму. Так что помни: рассказывая картографам о Хайр-эд-Дине, ты служишь таким образом только великому визирю Ибрагиму. Его и только его должен будешь благодарить и ты сам, достигнув однажды высокого положения в серале.
– Слова твои удивляют и тревожат меня, – заметил я. – Разве, исполняя приказы великого визиря Ибрагима, я одновременно не служу султану?
– Разумеется, служишь, – раздраженно ответил Мустафа. – Ведь это султан даровал власть великому визирю! И все, что укрепляет позиции великого визиря, идет султану на пользу. Но не может же Ибрагим сам заполнить сераль рабами, преданными ему, великому визирю, и, конечно, султану! Это дало бы повод для самых грязных подозрений. А вот если Хайр-эд-Дин пошлет в сераль тебя, твоего брата и много других специально подобранных невольников, никому и в голову не придет, что они тайно исполняют приказы Ибрагима. Ясно, что власть великого визиря вызывает у других приближенных султана жгучую зависть. И потому он должен для собственного же блага соткать плотную и упругую сеть; если он споткнется, сеть эта спасет его от падения в пропасть и подкинет еще выше, к самым вершинам власти.
Мустафа немного помолчал, а потом продолжил:
– Все мы – лишь скромные ткачи, создающие гигантский ковер, и только тот, кто стоит над нами, знает весь узор и исправляет малейшие ошибки. Помни, Микаэль, что ты раб и обязан трудиться над этим ковром, хочется тебе того или нет. Жизнь – причудливая игра, и сознание этого облегчает человеку исполнение его миссии на земле. Ведь все когда-нибудь кончается… Самые прекрасные цветы увядают, и самая дивная песня должна рано или поздно смолкнуть. Ах, друг мой, так какое же имеет значение, вырастет ли у тебя в серале длинная борода или вечная ночь проглотит тебя еще безусым юнцом?
Все это время Джулия терпеливо слушала наш разговор. Но теперь она встала и сказала:
– При мне женщины так визгливо перекликались в бане, что невозможно было услышать собственного голоса. Но даже в их болтовне было больше смысла, чем в пустой и напыщенной мужской похвальбе. Вы сидите тут и высокопарно рассуждаете о ткачах, коврах и повелителях мира, об императорах, султанах и бороде Микаэля. А тем временем на кухне в глиняном горшке остывают цыплята, а соус покрывается корочкой.
Она подала нам вкусный обед, а себе налила вина в самый дорогой кубок Абу эль-Касима. С наслаждением вдохнув благоуханный аромат напитка, она проговорила:
– Вам пить вино, конечно, запрещает ваша вера. Но мне после пережитых потрясений необходимо подкрепить свои силы. День клонится к вечеру, стало прохладнее, а несчастная щека Микаэля распухает прямо на глазах, так что мне просто страшно на него смотреть, и я вынуждена искать утешения в кубке с вином.
Я до сих пор не вполне пришел в себя – и стоило мне взглянуть на белые плечи Джулии, как голова у меня начинала кружиться, а по телу пробегала сладостная дрожь. Потому я решительно приказал, чтобы Джулия налила вина и мне, поскольку я еще необрезанный. Тогда и Мустафа с загадочной усмешкой заявил, что как дервиш не обязан придерживаться буквы исламских законов.
Покончив со сладостями и фруктами, которые Джулия подала на десерт, мы продолжали потягивать вино. Джулия немного опьянела, на щеках ее заиграл румянец; будто невзначай обвив мне шею рукой, она принялась рассеянно ласкать мое лицо кончиками нежных пальцев.
– Мустафа бен-Накир, – промолвила Джулия, – ты, который проник в тайны поэзии, а может, и женское сердце глубже, чем Микаэль, скажи, что мне делать? Микаэль уже давно желает меня, а я ведь его покорная рабыня. Однако до сих пор я отталкивала его, ибо у меня есть один секрет, который я ни за что на свете не хотела открывать. Но вино поколебало мою твердость. Умоляю тебя, Мустафа, не оставляй нас одних, а лучше посоветуй, как мне поступить, чтобы сохранить свою невинность?
На что Мустафа бен-Накир ответил:
– Вино, в которое ты, несомненно, подмешала возбуждающих снадобий, развязало язык и мне. И меня ничуть не восхищает твоя добродетель, лживая Далила; наоборот, я от всей души сочувствую бедному Микаэлю, ибо ты наверняка не спрашивала бы у меня совета, если бы сама уже давно не приняла решения… Ты такая же, как и все женщины: вечно просишь совета у других, но поступаешь всегда по-своему. Если бы Микаэль послушался меня, то давно бы дал тебе отведать палки, чтобы ты наконец поняла, кто твой господин. Это избавило бы его от многих неприятностей, но он не дал себя склонить к столь смелому поступку. Микаэль постоянно кладет все силы на то, чтобы превратить свою жизнь в кошмар, и в глубине души, похоже, наслаждается теми гадостями, которые ты ему устраиваешь.
Мустафа поднялся, собираясь нас покинуть, но искренне взволнованная Джулия схватила его за пояс и принялась умолять со слезами на глазах:
– Не уходи, Мустафа, и помоги нам разобраться во всем, ибо Микаэль действительно уж слишком усложнил нашу жизнь! По правде говоря, я хотела напоить его так, чтобы у него не было сил даже смотреть на меня, и лишь тогда открыть ему свой секрет. И, конечно, было бы лучше, если бы он уже давно отколотил меня, ибо тогда я бы, наверное, подчинилась ему, хотя, возможно, и чувствовала бы себя некоторое время оскорбленной.