Страница:
– Ты действительно хочешь перейти в веру Пророка, Микаэль? Ты хорошо это обдумал?
Но я уже был сыт по горло бранью брата Жана и не желал, чтобы еще и Антти начал поучать меня. И я холодно ответил:
– В Святом Писании сказано: в доме Моем – много покоев. И даже святой апостол Петр отрекся от своего Господина и Учителя, прежде чем трижды прокричал петух. Не воображай, что мы мудрее святого Петра. Лучше покорно прими нашу общую судьбу и надень тюрбан!
Но Антти набожно перекрестился и сказал:
– Упаси меня Господь отречься от нашей христианской веры и начать поклоняться лжепророку. И уж во всяком случае я не признаю Аллаха так, как ты, вслепую. Сперва я хочу посмотреть, в какую такую кашу мы влезаем.
Его упрямство разозлило меня, но я не мог больше спорить с Антти, поскольку Драгут начал подгонять своих людей. А когда те перетащили с нашего корабля на свой небогатую добычу, Драгут повернулся ко мне и, по-прежнему говоря по-итальянски, заявил:
– Все в руках Аллаха. Это Он предопределяет заранее все, чему суждено быть, и негоже мне противиться воле Его. Если я выведу одного из неверных на путь истинный – и заблудший признает: нет Бога кроме Аллаха, и Могамет – Пророк Его, то зачтется мне сие благочестивое деяние. Я сам – имам[5] на своем корабле, так что с охотой и терпением отвечу на все твои вопросы.
Низко поклонившись и коснувшись рукой лба, как делали это люди Драгута, я сказал:
– Стою перед тобой нагой, как младенец, только что появившийся на свет. Давно уже лишился я отечества, а теперь потерял также все свое имущество и свою христианскую веру. И нет больше в этом мире ничего, что я мог бы назвать своим. Так что считай меня в вопросах религии едва родившимся ребенком, я же буду стараться понять все как можно лучше и проникнуться духом новой веры.
Драгут ответил мне на это:
– Слова твои искренни и мудры – и да зачтутся они тебе в заслугу пред всемогущим Аллахом. Но ты должен понять, что закон Пророка никого не позволяет обращать в нашу веру силой или обманом. Так желаешь ли ты по своей собственной воле, без всякого принуждения, от чистого сердца отречься от поклонения идолам и картинкам и признать, что нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его?
Услышав такое, я с изумлением воскликнул:
– Речи твои мне непонятны! Как христианин я вовсе не поклоняюсь идолам и картинкам!
Драгут разгневался и ответил:
– Горе вам, евреям и христианам! Вам было ниспослано Писание, но вы по-прежнему пребываете во тьме! Христиане совершают страшный грех, молясь в своих храмах перед статуями и картинами, – ведь смертным не дозволено создавать изображения Всевышнего! Следующим огромным заблуждением и даже святотатством является утверждение, что у Бога есть сын. Более того, в своем ослеплении христиане представляют себе Божество в образе Троицы. У них, как у пьяных, двоится и троится в глазах! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: ведь христианские священники во время службы пьют вино – а закон Пророка запрещает всякое употребление вина!
Услышав это, Антти вскочил, уставился на Драгута широко раскрытыми глазами и воскликнул:
– Это, безусловно, какое-то знамение или ниспосланный свыше знак! Все самые ужасные грехи и мерзости я совершил, когда был пьян, как свинья. Теперь я уже не сомневаюсь, что Господь в непостижимой мудрости своей решил сделать меня рабом приверженца Пророка, чтобы я навсегда избавился от пагубного пристрастия к вину! Меня не волнуют споры о триединой сущности Божества, ибо, честно говоря, мне всегда трудно было это понять, и я лишь изо всех сил старался верить, что слова священников – истинная правда. Но если мусульмане поклоняются Богу доброму и милосердному и если ваш Пророк сумел заставить вас пить исключительно чистую воду, то, пожалуй, и впрямь стоит всерьез задуматься о тех преимуществах, которые есть в вашей вере.
Капитан Драгут страшно обрадовался и вскричал:
– Значит, ты тоже хотел бы по собственной воле и без всякого принуждения надеть тюрбан и покориться воле Аллаха?
Антти перекрестился и сказал:
– Будь, что будет! Если это великий грех – то прости мне, Господи, неразумие мое! Почему бы мне не смириться с такой же судьбой, какая постигла брата моего Микаэля, который куда умнее и ученее меня?
А капитан Драгут на это ответил:
– Аллах добр, и велико Его милосердие, если идем мы по пути, предначертанному Им. Распахнет Он перед вами врата райских садов, где журчат прозрачные ручьи. Даст вам в пищу благоуханные плоды, и поднесут их вам прекрасные девы. Но безгранично терпелив лишь Всевышний, у меня же полно дел и некогда мне обращать невольников на путь истинный. А потому быстро повторяйте за мной то, что я буду говорить, и тогда станете мусульманами.
И мы повторили, как могли, арабские слова, которые произнес Драгут:
– Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его!
Потом капитан прочел нам первую суру Корана и объяснил, что без нее ни один договор, ни одно соглашение и ни одна сделка между мусульманами не имеет законной силы. А потом Драгут сказал:
– Наденьте на головы свои тюрбаны – и с этой минуты вы находитесь под защитой Аллаха. Но истинными мусульманами вы станете только тогда, когда выучите арабский язык и познаете Коран. Богоугодным делом является также обрезание, и каждый правоверный мусульманин должен пройти через этот обряд. Окончательно укрепившись в вере, вы, несомненно, с радостью согласитесь подвергнуться этой болезненной операции, дабы доказать, что сердца ваши и впрямь принадлежат Аллаху. Иначе же все поймут, что вера ваша не слишком велика, и это отнюдь не пойдет вам на пользу.
Антти резко перебил Драгута:
– Об обрезании раньше не было и речи, так что я должен серьезно обдумать этот шаг.
Но я быстро заставил брата замолчать, опасаясь, что он разозлит надменного капитана, и шепнул Антти на ухо:
– Из двух зол разумные люди выбирают меньшее. Каким бы отвратительным ни было это обрезание, оно в любом случае приемлемее, чем отсечение головы. Не будем забывать и о том, что все угодные Господу мужи в Библии были обрезанными – начиная с Авраама и кончая святым апостолом Павлом.
Антти признал, что это никогда не приходило ему в голову.
– Но, – продолжал он, – моя мужская сущность противится тому, чтобы калечили столь важную часть моего тела, и боюсь, что после такой операции я не смогу взглянуть в глаза ни одной приличной женщине, не сгорая со стыда.
Тем временем корабль наш начал погружаться в воду, и пираты кинулись отцеплять абордажные крючья, чтобы отплыть на безопасное расстояние от воронки. И мы перебрались на узкое судно мусульман, где было очень тесно, ибо люди, создававшие этот парусник, думали лишь о его быстроходности и боеспособности. Четырех оставшихся в живых матросов тут же приковали к веслам, нам же Драгут позволил находиться рядом с ним, когда, скрестив ноги, уселся на суконной подушке перед шатром. Чувствуя благосклонность капитана, я осмелел настолько, что отважился спросить, какая судьба нас ожидает.
– Разве я могу это знать? – спокойно ответил он. – Судьбы людские предначертаны Аллахом, и час нашей смерти предопределен заранее так же, как и час рождения. Ты слишком хил, чтобы сделать из тебя гребца, и слишком стар, чтобы превратить тебя в евнуха, – вон какая у тебя густая борода… Скорее всего, я продам тебя на невольничьем рынке в Джербы тому, кто больше заплатит. Но это не должно тебя огорчать: любой мусульманин, купив тебя, с радостью поможет тебе постичь Коран и направит на путь истинный, дабы приумножить таким образом счет своих добрых дел. А вот брат твой – могучий мужчина, и я видел немногих людей, которые были бы сильнее его. И потому я с удовольствием взял бы его в свою команду.
Антти серьезно произнес:
– Благородный капитан, не разлучай нас с братом, ибо он слаб и беззащитен – и быстро погибнет без меня, как ягненок в пасти волка. Лучше продай нас обоих вместе, как пару воробьев в одной корзинке; ведь, честно говоря, я совсем не разбираюсь в том, как надлежит сражаться на море, хотя и обладаю неплохими познаниями в военном деле на суше. Нет у меня и особой охоты драться с моими христианскими братьями – тем более теперь, когда я увидел, сколь безжалостно ты их убиваешь.
Капитан Драгут насупился и гневно вскричал:
– Не говори мне о жестокости, ибо изничтожение гяуров – дело, угодное Аллаху, а христиане обращаются с правоверными, попавшими к ним в руки, куда более ужасно! Как кровожадные звери, убивают они всех мусульман – невзирая на пол и возраст, я же поступаю так лишь по необходимости, стараясь щадить тех, кого можно превратить в невольников или в гребцов.
Пытаясь смягчить его гнев, я поспешил перевести разговор на другую тему и спросил:
– Благородный капитан! Насколько я понял, ты служишь великому султану? Так как же ты можешь нападать на венецианские корабли, если уже много лет Блистательная Порта и Венеция пребывают в мире, как меня заверяли, когда я собирался в паломничество ко Гробу Господню.
– Тебе предстоит еще много узнать, – ответил капитан Драгут, – и у меня не хватает терпения, чтобы быть твоим учителем, ибо Аллах предназначил меня для иных дел. Османский султан повелевает столь многими землями и народами, что я даже не могу все их перечислить. Но еще больше стран, городов и островов, которые как вассалы платят ему дань и находятся под его защитой. Как калиф[6] султан наш – солнце, озаряющее светом своим всех мусульман – кроме краснобородых отступников-персов, да падет на их головы проклятие Аллаха. Как владыка Мекки и калиф – возвышается султан над правоверными подобно папе в христианском мире, и как папа восседает на престоле в Риме, так султан царствует в Стамбуле, который христиане называют Константинополем. Таким образом, султан – господин обеих частей света и тень Аллаха на земле. Но я не знаю, в какой мере я служу ему и выполняю его приказы. Ибо сам я подчиняюсь исключительно владыке острова Джерба, еврею Синану, он же в свою очередь является подданным знаменитого Хайр-эд-Дина, которого христианские мореходы путают с его погибшим братом Баба Арусом и, дрожа от ужаса, зовут Барбароссой. Этот Баба Арус завоевал во времена султана Селима Алжир[7], и султан послал ему на помощь две боевые галеры с янычарами.
– Так ты – подданный султана? – снова спросил я его, ибо явно известные ему имена ничего мне не говорили.
Он же мне ответил:
– Не раздражай меня слишком трудными вопросами, ибо господин мой, еврей Синан, обязан платить дань султану Туниса, однако имя Сулеймана каждую пятницу повторяется в мечетях, находящихся во всех землях, принадлежащих Хайр-эд-Дину. После смерти своего брата Хайр-эд-Дин потерял Алжир[8], и испанцы надежно укрепились теперь на острове Пеньон[9], который прикрывает вход в гавань этого города. В общем, Блистательная Порта далеко, а мы сражаемся на море со всеми христианами без исключения. И султан нам этого не запрещает, ибо если бы он это сделал, у нас с ним возникли бы раздоры, и мы, видимо, перестали бы упоминать его имя в своих молитвах.
Драгут в нетерпении поднялся и оглядел бескрайнее море. Рабы так налегали на весла, что судно трещало по всем швам и с шумом рассекало носом воду: мы по-прежнему гнались за караваном. Но солнце уже клонилось к западу, море успокоилось, и на горизонте не видно было ни одного паруса.
Драгут выругался и вскричал:
– Куда подевались остальные мои корабли?! Неужто злые демоны моря ослепили мои глаза, когда меч мой жаждет крови гяуров?!
Он кинул на нас горящий взгляд, и я решил, что самым разумным будет не попадаться больше капитану на глаза и поскорее спрятаться в трюме, среди ящиков и тюков. Когда багровое солнце исчезло за горизонтом, Драгут успокоился и повелел собрать команду на вечернюю молитву. На палубе воцарилась тишина, паруса опали, гребцы сложили весла. Драгут омыл морской водой ноги, руки и лицо, а отступники-итальянцы, равно как и большинство невольников-гребцов, последовали его примеру и, как могли, совершили омовение. Затем Драгут приказал расстелить перед своим шатром коврик, воткнул в палубу копье с той стороны, где находилась Мекка, и, как имам, начал звучным голосом произносить слова молитвы. Левой рукой капитан обхватил запястье правой, упал на колени, склонил голову и коснулся лбом ковра. Драгут сделал это несколько раз, а пираты повторяли его движения – насколько им позволяла теснота и в той мере, как понимали они арабские слова молитвы.
Загадочные слова странно звучали в ушах моих, и я почувствовал себя жалким, беззащитным, одиноким и затерянным в этом тихом бескрайнем море. Я прижался лбом к шершавым доскам палубы, но даже в глубине души не отваживался молиться Господу так, как учили меня в детстве. Но не мог я еще и взывать к этому Богу арабов, африканцев и турок, который – как они утверждали – добр и милосерд к тем, кто поклоняется Ему.
Наступившая вскоре ночь была, несомненно, самой тяжелой в моей жизни. После всех тревог и волнений, выпавших на мою долю, я не мог сомкнуть глаз и лежал без сна до рассвета, слушая, как у самого моего уха плещутся о борт корабля волны, и глядя на серебряные звезды, усеявшие небосклон. Чудовищные проклятия брата Жана все еще гремели у меня в голове. Я тихонько повторял их про себя, ибо не забыл ни одного; ужас навсегда запечатлел их в моем сердце.
Еще утром этого дня я был богат, радовался жизни и упивался ниспосланным мне Господом счастьем. Теперь же стал я беднейшим из бедных, жалким пленником, прикрывающим тело убогими лохмотьями, рабом, которого хозяин мог связать и отправить, куда пожелает. Потерял я и Джулию – и мне не хотелось даже думать о том, что происходит сейчас в шатре Драгута, но боль этой утраты разрывала мне сердце.
Однако все это было мелочью по сравнению с тем, что я отступился от своей христианской веры и отказался избрать мученическую смерть, которую с такой покорностью приняли другие паломники. Первый раз в жизни, будучи двадцати пяти лет от роду и благополучно избежав до этого множества опасностей, я был поставлен перед необходимостью сделать решающий и безусловный выбор, который не давал мне никакой возможности выйти сухим из воды. И я сделал свой выбор, и самым позорным было то, что совершил я это без малейших колебаний и со всей поспешностью, на какую только был способен мой язык.
Разумеется, я проявил слишком много прыти и в тот миг, когда избежал смерти от меча, который уже щекотал мне шею, почувствовал одно лишь только безмерное и блаженное облегчение. И тем ужаснее были мои муки в ночной тиши, когда заглянул я в одиночестве в глубину своей души.
Долго лежал я той ночью без сна и вел бесплодную борьбу с самим собой. Утешил меня в страданиях лишь мой песик, мохнатое тельце которого я вдруг почувствовал рядом с собой, когда он попытался залезть мне на руки. Во мраке ночи он перегрыз ремень, которым капитан Драгут привязал его к шатру, и бросился искать меня, а найдя, тихонько лизнул в ухо, уткнулся мордочкой мне в щеку, тут же уютно свернулся калачиком и глубоко и удовлетворенно вздохнул. Тогда и я издал глубокий вздох – и быстро заснул, слыша сквозь дрему мирное сопение прижавшегося ко мне пса и наслаждаясь покоем забытья.
3
Но я уже был сыт по горло бранью брата Жана и не желал, чтобы еще и Антти начал поучать меня. И я холодно ответил:
– В Святом Писании сказано: в доме Моем – много покоев. И даже святой апостол Петр отрекся от своего Господина и Учителя, прежде чем трижды прокричал петух. Не воображай, что мы мудрее святого Петра. Лучше покорно прими нашу общую судьбу и надень тюрбан!
Но Антти набожно перекрестился и сказал:
– Упаси меня Господь отречься от нашей христианской веры и начать поклоняться лжепророку. И уж во всяком случае я не признаю Аллаха так, как ты, вслепую. Сперва я хочу посмотреть, в какую такую кашу мы влезаем.
Его упрямство разозлило меня, но я не мог больше спорить с Антти, поскольку Драгут начал подгонять своих людей. А когда те перетащили с нашего корабля на свой небогатую добычу, Драгут повернулся ко мне и, по-прежнему говоря по-итальянски, заявил:
– Все в руках Аллаха. Это Он предопределяет заранее все, чему суждено быть, и негоже мне противиться воле Его. Если я выведу одного из неверных на путь истинный – и заблудший признает: нет Бога кроме Аллаха, и Могамет – Пророк Его, то зачтется мне сие благочестивое деяние. Я сам – имам[5] на своем корабле, так что с охотой и терпением отвечу на все твои вопросы.
Низко поклонившись и коснувшись рукой лба, как делали это люди Драгута, я сказал:
– Стою перед тобой нагой, как младенец, только что появившийся на свет. Давно уже лишился я отечества, а теперь потерял также все свое имущество и свою христианскую веру. И нет больше в этом мире ничего, что я мог бы назвать своим. Так что считай меня в вопросах религии едва родившимся ребенком, я же буду стараться понять все как можно лучше и проникнуться духом новой веры.
Драгут ответил мне на это:
– Слова твои искренни и мудры – и да зачтутся они тебе в заслугу пред всемогущим Аллахом. Но ты должен понять, что закон Пророка никого не позволяет обращать в нашу веру силой или обманом. Так желаешь ли ты по своей собственной воле, без всякого принуждения, от чистого сердца отречься от поклонения идолам и картинкам и признать, что нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его?
Услышав такое, я с изумлением воскликнул:
– Речи твои мне непонятны! Как христианин я вовсе не поклоняюсь идолам и картинкам!
Драгут разгневался и ответил:
– Горе вам, евреям и христианам! Вам было ниспослано Писание, но вы по-прежнему пребываете во тьме! Христиане совершают страшный грех, молясь в своих храмах перед статуями и картинами, – ведь смертным не дозволено создавать изображения Всевышнего! Следующим огромным заблуждением и даже святотатством является утверждение, что у Бога есть сын. Более того, в своем ослеплении христиане представляют себе Божество в образе Троицы. У них, как у пьяных, двоится и троится в глазах! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: ведь христианские священники во время службы пьют вино – а закон Пророка запрещает всякое употребление вина!
Услышав это, Антти вскочил, уставился на Драгута широко раскрытыми глазами и воскликнул:
– Это, безусловно, какое-то знамение или ниспосланный свыше знак! Все самые ужасные грехи и мерзости я совершил, когда был пьян, как свинья. Теперь я уже не сомневаюсь, что Господь в непостижимой мудрости своей решил сделать меня рабом приверженца Пророка, чтобы я навсегда избавился от пагубного пристрастия к вину! Меня не волнуют споры о триединой сущности Божества, ибо, честно говоря, мне всегда трудно было это понять, и я лишь изо всех сил старался верить, что слова священников – истинная правда. Но если мусульмане поклоняются Богу доброму и милосердному и если ваш Пророк сумел заставить вас пить исключительно чистую воду, то, пожалуй, и впрямь стоит всерьез задуматься о тех преимуществах, которые есть в вашей вере.
Капитан Драгут страшно обрадовался и вскричал:
– Значит, ты тоже хотел бы по собственной воле и без всякого принуждения надеть тюрбан и покориться воле Аллаха?
Антти перекрестился и сказал:
– Будь, что будет! Если это великий грех – то прости мне, Господи, неразумие мое! Почему бы мне не смириться с такой же судьбой, какая постигла брата моего Микаэля, который куда умнее и ученее меня?
А капитан Драгут на это ответил:
– Аллах добр, и велико Его милосердие, если идем мы по пути, предначертанному Им. Распахнет Он перед вами врата райских садов, где журчат прозрачные ручьи. Даст вам в пищу благоуханные плоды, и поднесут их вам прекрасные девы. Но безгранично терпелив лишь Всевышний, у меня же полно дел и некогда мне обращать невольников на путь истинный. А потому быстро повторяйте за мной то, что я буду говорить, и тогда станете мусульманами.
И мы повторили, как могли, арабские слова, которые произнес Драгут:
– Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его!
Потом капитан прочел нам первую суру Корана и объяснил, что без нее ни один договор, ни одно соглашение и ни одна сделка между мусульманами не имеет законной силы. А потом Драгут сказал:
– Наденьте на головы свои тюрбаны – и с этой минуты вы находитесь под защитой Аллаха. Но истинными мусульманами вы станете только тогда, когда выучите арабский язык и познаете Коран. Богоугодным делом является также обрезание, и каждый правоверный мусульманин должен пройти через этот обряд. Окончательно укрепившись в вере, вы, несомненно, с радостью согласитесь подвергнуться этой болезненной операции, дабы доказать, что сердца ваши и впрямь принадлежат Аллаху. Иначе же все поймут, что вера ваша не слишком велика, и это отнюдь не пойдет вам на пользу.
Антти резко перебил Драгута:
– Об обрезании раньше не было и речи, так что я должен серьезно обдумать этот шаг.
Но я быстро заставил брата замолчать, опасаясь, что он разозлит надменного капитана, и шепнул Антти на ухо:
– Из двух зол разумные люди выбирают меньшее. Каким бы отвратительным ни было это обрезание, оно в любом случае приемлемее, чем отсечение головы. Не будем забывать и о том, что все угодные Господу мужи в Библии были обрезанными – начиная с Авраама и кончая святым апостолом Павлом.
Антти признал, что это никогда не приходило ему в голову.
– Но, – продолжал он, – моя мужская сущность противится тому, чтобы калечили столь важную часть моего тела, и боюсь, что после такой операции я не смогу взглянуть в глаза ни одной приличной женщине, не сгорая со стыда.
Тем временем корабль наш начал погружаться в воду, и пираты кинулись отцеплять абордажные крючья, чтобы отплыть на безопасное расстояние от воронки. И мы перебрались на узкое судно мусульман, где было очень тесно, ибо люди, создававшие этот парусник, думали лишь о его быстроходности и боеспособности. Четырех оставшихся в живых матросов тут же приковали к веслам, нам же Драгут позволил находиться рядом с ним, когда, скрестив ноги, уселся на суконной подушке перед шатром. Чувствуя благосклонность капитана, я осмелел настолько, что отважился спросить, какая судьба нас ожидает.
– Разве я могу это знать? – спокойно ответил он. – Судьбы людские предначертаны Аллахом, и час нашей смерти предопределен заранее так же, как и час рождения. Ты слишком хил, чтобы сделать из тебя гребца, и слишком стар, чтобы превратить тебя в евнуха, – вон какая у тебя густая борода… Скорее всего, я продам тебя на невольничьем рынке в Джербы тому, кто больше заплатит. Но это не должно тебя огорчать: любой мусульманин, купив тебя, с радостью поможет тебе постичь Коран и направит на путь истинный, дабы приумножить таким образом счет своих добрых дел. А вот брат твой – могучий мужчина, и я видел немногих людей, которые были бы сильнее его. И потому я с удовольствием взял бы его в свою команду.
Антти серьезно произнес:
– Благородный капитан, не разлучай нас с братом, ибо он слаб и беззащитен – и быстро погибнет без меня, как ягненок в пасти волка. Лучше продай нас обоих вместе, как пару воробьев в одной корзинке; ведь, честно говоря, я совсем не разбираюсь в том, как надлежит сражаться на море, хотя и обладаю неплохими познаниями в военном деле на суше. Нет у меня и особой охоты драться с моими христианскими братьями – тем более теперь, когда я увидел, сколь безжалостно ты их убиваешь.
Капитан Драгут насупился и гневно вскричал:
– Не говори мне о жестокости, ибо изничтожение гяуров – дело, угодное Аллаху, а христиане обращаются с правоверными, попавшими к ним в руки, куда более ужасно! Как кровожадные звери, убивают они всех мусульман – невзирая на пол и возраст, я же поступаю так лишь по необходимости, стараясь щадить тех, кого можно превратить в невольников или в гребцов.
Пытаясь смягчить его гнев, я поспешил перевести разговор на другую тему и спросил:
– Благородный капитан! Насколько я понял, ты служишь великому султану? Так как же ты можешь нападать на венецианские корабли, если уже много лет Блистательная Порта и Венеция пребывают в мире, как меня заверяли, когда я собирался в паломничество ко Гробу Господню.
– Тебе предстоит еще много узнать, – ответил капитан Драгут, – и у меня не хватает терпения, чтобы быть твоим учителем, ибо Аллах предназначил меня для иных дел. Османский султан повелевает столь многими землями и народами, что я даже не могу все их перечислить. Но еще больше стран, городов и островов, которые как вассалы платят ему дань и находятся под его защитой. Как калиф[6] султан наш – солнце, озаряющее светом своим всех мусульман – кроме краснобородых отступников-персов, да падет на их головы проклятие Аллаха. Как владыка Мекки и калиф – возвышается султан над правоверными подобно папе в христианском мире, и как папа восседает на престоле в Риме, так султан царствует в Стамбуле, который христиане называют Константинополем. Таким образом, султан – господин обеих частей света и тень Аллаха на земле. Но я не знаю, в какой мере я служу ему и выполняю его приказы. Ибо сам я подчиняюсь исключительно владыке острова Джерба, еврею Синану, он же в свою очередь является подданным знаменитого Хайр-эд-Дина, которого христианские мореходы путают с его погибшим братом Баба Арусом и, дрожа от ужаса, зовут Барбароссой. Этот Баба Арус завоевал во времена султана Селима Алжир[7], и султан послал ему на помощь две боевые галеры с янычарами.
– Так ты – подданный султана? – снова спросил я его, ибо явно известные ему имена ничего мне не говорили.
Он же мне ответил:
– Не раздражай меня слишком трудными вопросами, ибо господин мой, еврей Синан, обязан платить дань султану Туниса, однако имя Сулеймана каждую пятницу повторяется в мечетях, находящихся во всех землях, принадлежащих Хайр-эд-Дину. После смерти своего брата Хайр-эд-Дин потерял Алжир[8], и испанцы надежно укрепились теперь на острове Пеньон[9], который прикрывает вход в гавань этого города. В общем, Блистательная Порта далеко, а мы сражаемся на море со всеми христианами без исключения. И султан нам этого не запрещает, ибо если бы он это сделал, у нас с ним возникли бы раздоры, и мы, видимо, перестали бы упоминать его имя в своих молитвах.
Драгут в нетерпении поднялся и оглядел бескрайнее море. Рабы так налегали на весла, что судно трещало по всем швам и с шумом рассекало носом воду: мы по-прежнему гнались за караваном. Но солнце уже клонилось к западу, море успокоилось, и на горизонте не видно было ни одного паруса.
Драгут выругался и вскричал:
– Куда подевались остальные мои корабли?! Неужто злые демоны моря ослепили мои глаза, когда меч мой жаждет крови гяуров?!
Он кинул на нас горящий взгляд, и я решил, что самым разумным будет не попадаться больше капитану на глаза и поскорее спрятаться в трюме, среди ящиков и тюков. Когда багровое солнце исчезло за горизонтом, Драгут успокоился и повелел собрать команду на вечернюю молитву. На палубе воцарилась тишина, паруса опали, гребцы сложили весла. Драгут омыл морской водой ноги, руки и лицо, а отступники-итальянцы, равно как и большинство невольников-гребцов, последовали его примеру и, как могли, совершили омовение. Затем Драгут приказал расстелить перед своим шатром коврик, воткнул в палубу копье с той стороны, где находилась Мекка, и, как имам, начал звучным голосом произносить слова молитвы. Левой рукой капитан обхватил запястье правой, упал на колени, склонил голову и коснулся лбом ковра. Драгут сделал это несколько раз, а пираты повторяли его движения – насколько им позволяла теснота и в той мере, как понимали они арабские слова молитвы.
Загадочные слова странно звучали в ушах моих, и я почувствовал себя жалким, беззащитным, одиноким и затерянным в этом тихом бескрайнем море. Я прижался лбом к шершавым доскам палубы, но даже в глубине души не отваживался молиться Господу так, как учили меня в детстве. Но не мог я еще и взывать к этому Богу арабов, африканцев и турок, который – как они утверждали – добр и милосерд к тем, кто поклоняется Ему.
Наступившая вскоре ночь была, несомненно, самой тяжелой в моей жизни. После всех тревог и волнений, выпавших на мою долю, я не мог сомкнуть глаз и лежал без сна до рассвета, слушая, как у самого моего уха плещутся о борт корабля волны, и глядя на серебряные звезды, усеявшие небосклон. Чудовищные проклятия брата Жана все еще гремели у меня в голове. Я тихонько повторял их про себя, ибо не забыл ни одного; ужас навсегда запечатлел их в моем сердце.
Еще утром этого дня я был богат, радовался жизни и упивался ниспосланным мне Господом счастьем. Теперь же стал я беднейшим из бедных, жалким пленником, прикрывающим тело убогими лохмотьями, рабом, которого хозяин мог связать и отправить, куда пожелает. Потерял я и Джулию – и мне не хотелось даже думать о том, что происходит сейчас в шатре Драгута, но боль этой утраты разрывала мне сердце.
Однако все это было мелочью по сравнению с тем, что я отступился от своей христианской веры и отказался избрать мученическую смерть, которую с такой покорностью приняли другие паломники. Первый раз в жизни, будучи двадцати пяти лет от роду и благополучно избежав до этого множества опасностей, я был поставлен перед необходимостью сделать решающий и безусловный выбор, который не давал мне никакой возможности выйти сухим из воды. И я сделал свой выбор, и самым позорным было то, что совершил я это без малейших колебаний и со всей поспешностью, на какую только был способен мой язык.
Разумеется, я проявил слишком много прыти и в тот миг, когда избежал смерти от меча, который уже щекотал мне шею, почувствовал одно лишь только безмерное и блаженное облегчение. И тем ужаснее были мои муки в ночной тиши, когда заглянул я в одиночестве в глубину своей души.
Долго лежал я той ночью без сна и вел бесплодную борьбу с самим собой. Утешил меня в страданиях лишь мой песик, мохнатое тельце которого я вдруг почувствовал рядом с собой, когда он попытался залезть мне на руки. Во мраке ночи он перегрыз ремень, которым капитан Драгут привязал его к шатру, и бросился искать меня, а найдя, тихонько лизнул в ухо, уткнулся мордочкой мне в щеку, тут же уютно свернулся калачиком и глубоко и удовлетворенно вздохнул. Тогда и я издал глубокий вздох – и быстро заснул, слыша сквозь дрему мирное сопение прижавшегося ко мне пса и наслаждаясь покоем забытья.
3
Когда наступило утро, мне показалось, что меня разбудило воронье карканье, но это был лишь мусульманин, который, как и накануне вечером, взобрался на мачту и сзывал оттуда правоверных на молитву.
Большинство спавших поднялось на ноги. Люди потягивались, зевали, а потом к моему изумлению принялись совершать такую же церемонию омовения, как и вчера вечером. И когда я спросил одного из отступников, что, собственно, происходит, он приветливо объяснил мне, что молитва важнее сна. Однако Антти грузно повернулся на другой бок, протер заспанные глаза и заявил, что учение Пророка – весьма обременительная штука, если ни на суше, ни на море нет от него человеку ни минуты покоя. Такого же мнения придерживался, видимо, и капитан Драгут; он вышел из шатра в прескверном настроении и рыкнул на муэдзина[10], приказывая тому немедленно слезть с мачты.
– Коран не требует, чтобы те, кто находится в пути или подвергается опасности, молились в предписанное время, – спокойно добавил капитан. – И я как имам имею право по собственному усмотрению сократить или даже вовсе отменить намаз. Аллах ведь добр и милосерд и разрешает нам в трудные минуты отступать от закона Пророка. Это значит, что сейчас мы должны чуть умерить свое благочестие и увеличить вместо этого счет своих добрых дел, изничтожая неверных.
Он распорядился поднять паруса и взяться за весла, а громкие удары бича вскоре дали знать, что прикованных к веслам невольников как следует наказали за слишком долгий сон. Даже Антти и мне не позволили болтаться без дела, а велели выскрести палубу. Когда Драгут бывал в плохом настроении, он находил тяжкую и грязную работу для каждого человека на судне.
Целый день мы рыскали по морю, пока не заметили вдалеке парус, похожий на наш. Приблизившись к нему, мы увидели корабль, борта которого были изрешечены пушечными ядрами. Паруса судна висели, как драные тряпки, и уже издали слышались стоны раненых. Поравнявшись с пиратским кораблем, мы убедились, что он побывал в серьезной переделке. Гребцы едва дышали, а из команды лишь половина еще могла держать в руках оружие. Капитан погиб, и теперь судном командовал один из отступников. Посерев от страха, он прикоснулся рукой ко лбу и низко склонился перед Драгутом, а потом доложил ему о случившемся.
Выяснилось, что после того, как шторм разметал в разные стороны парусник Драгута и еще пару его кораблей, те два нашли друг друга и вместе напали на торговое судно из нашего каравана. Но грохот пушек защищающегося корабля донесся до венецианской галеры, и та быстро прибыла к месту сражения. Одно из пиратских судов, не успевшее вовремя отцепиться от «купца», было раздавлено, очутившись между галерой и торговым кораблем.
– А ты? – с обманчивой мягкостью спросил отступника Драгут. – Что ты сделал, чтобы помочь второму кораблю?
– Господин мой! – честно ответил отступник. – Я велел отцепить абордажные крючья и отплыть от «купца» настолько быстро, насколько это можно сделать на веслах. Лишь по милости Аллаха, а также благодаря своему самообладанию сумел я спасти хотя бы один из твоих кораблей, ибо галера преследовала нас и обстреливала из всех своих ужасных пушек. Посмотри, в каком мы все состоянии, и суди сам, легко ли нам пришлось. Мы спасались бегством не потому, что убоялись битвы, а для того, чтобы разыскать тебя и спросить, как нам теперь лучше поступить.
Драгут не был дураком. Он сделал хорошую мину при плохой игре и проглотил горькую пилюлю. Повторив несколько раз «Аллах акбар», капитан обнял отступника и ласково заговорил с ним, хваля за самоотверженность, хотя было видно, как хочется Драгуту выбросить этого человека пинком за борт. Но вместо этого капитан щедро одарил его, да и команде приказал раздать изрядное количество серебра. Потом Драгут велел взять курс на остров Джерба, а сам скрылся в шатре и не показывался оттуда двое суток, пренебрегая даже молитвами.
Команда тоже впала в уныние, несомненно, страшась того, что ожидало ее по возвращении на остров. Ведь пираты потеряли один корабль, а другой был серьезно поврежден – добыча же и слова доброго не стоила. А вскоре корсары должны были предстать перед евреем Синаном, властителем Джербы, и доложить ему о своих подвигах…
Снедаемый тоской Драгут выгнал Джулию из шатра, и у меня появилась возможность поговорить с ней. Я со страхом спросил:
– Ну как ты, Джулия? Он не сделал тебе ничего плохого?
Она же, не заботясь больше о том, чтобы закрывать лицо, откинула вуаль и, с изумлением взглянув на меня, ответила:
– Что плохого он мог мне сделать, если с нами уже случилось самое ужасное?
Я подумал, что она притворяется дурочкой; немного раздосадованный этим, я крепко стиснул ее пальцы и настойчиво спросил:
– Скажи, этот мерзкий Драгут приближался к тебе?
Но она оттолкнула мою руку и проговорила:
– Нет, он только удостоверился, что я – девица, и вовсе ко мне не подходил. Наоборот, он оставил меня в покое и вел себя со мной так, как это делал бы любой благородный капитан; он даже делил со мной свои трапезы.
Я поверил ей лишь наполовину и еще раз спросил ее:
– Скажи, ты не обманываешь меня? Он тебя не коснулся?
Джулия разрыдалась и ответила:
– Я готова была вонзить себе в грудь стилет… Во всяком случае, мне казалось, что я это сделаю, когда меня волокли в шатер Драгута. События того утра совершенно ошеломили меня… Но капитан рассеял мои опасения и никоим образом не желал потом меня коснуться, хотя он – мужчина видный и одевается очень богато. И я поняла, что из-за моих глаз никто не хочет приближаться ко мне и что даже неверным они внушают ужас, хотя, покинув христианские земли, я надеялась обрести покой и избавиться от того проклятия, которое лежит на мне без всякой моей вины.
Я немного успокоился, узнав, что с Джулией не случилось ничего плохого, но слова ее задели меня, и я принялся осыпать ее горькими упреками:
– Джулия, Джулия! Что я должен думать о тебе, если ты плачешь и причитаешь из-за того, что этот безжалостный человек пощадил твою честь?
Она вырвала из моих пальцев свою руку, чтобы утереть слезы, и воскликнула, гневно сверкая глазами:
– Как и все мужчины, ты глупее, чем кажешься, Микаэль, и совершенно не понимаешь женщин. Если бы Драгут дотронулся до меня, я вонзила бы себе в грудь кинжал, ибо как честная девушка не могу представить себе ничего более ужасного, чем грубое насилие язычника. Но плачу я не поэтому – а потому, что он вовсе не обращал на меня внимания и сразу принялся бормотать свои молитвы. А ведь все утверждают в один голос, что нет для неверных большего счастья, чем бесчестить женщин – невзирая на возраст и положение невинных жертв. И стало быть, благородное поведение Драгута я могу объяснить лишь тем, что он испугался моих глаз, и его отвращение глубоко ранит меня, исторгая из глаз моих потоки слез. Выходит, я совсем никому не нужна – даже язычнику!
По речам Джулии я понял, что от пережитого страха и того ужаса, который она испытала, попав в неволю, девушка почти обезумела – и до сих пор еще не вполне пришла в себя. И потому я не знал, что ей сказать. Утешил ее, как мог, уверяя, что уж я-то во всяком случае считаю ее молодой, желанной и сказочно прекрасной. И в эту минуту меня ничуть не отталкивали ее удивительные глаза разных цветов, и я весьма сожалел, что во время прогулки по острову Цериго по собственной глупости отверг Джулию. Она же постепенно успокоилась, смягчилась и в конце концов промолвила с надеждой:
– Капитан Драгут рассчитывает получить за меня хорошие деньги на невольничьем рынке Джербы – и сказал мне, что именно поэтому сберег мою честь. Но боюсь, он говорил так лишь для того, чтобы выглядеть благородным и хорошо воспитанным человеком. Ибо если бы я действительно понравилась ему, он оставил бы меня у себя.
Большинство спавших поднялось на ноги. Люди потягивались, зевали, а потом к моему изумлению принялись совершать такую же церемонию омовения, как и вчера вечером. И когда я спросил одного из отступников, что, собственно, происходит, он приветливо объяснил мне, что молитва важнее сна. Однако Антти грузно повернулся на другой бок, протер заспанные глаза и заявил, что учение Пророка – весьма обременительная штука, если ни на суше, ни на море нет от него человеку ни минуты покоя. Такого же мнения придерживался, видимо, и капитан Драгут; он вышел из шатра в прескверном настроении и рыкнул на муэдзина[10], приказывая тому немедленно слезть с мачты.
– Коран не требует, чтобы те, кто находится в пути или подвергается опасности, молились в предписанное время, – спокойно добавил капитан. – И я как имам имею право по собственному усмотрению сократить или даже вовсе отменить намаз. Аллах ведь добр и милосерд и разрешает нам в трудные минуты отступать от закона Пророка. Это значит, что сейчас мы должны чуть умерить свое благочестие и увеличить вместо этого счет своих добрых дел, изничтожая неверных.
Он распорядился поднять паруса и взяться за весла, а громкие удары бича вскоре дали знать, что прикованных к веслам невольников как следует наказали за слишком долгий сон. Даже Антти и мне не позволили болтаться без дела, а велели выскрести палубу. Когда Драгут бывал в плохом настроении, он находил тяжкую и грязную работу для каждого человека на судне.
Целый день мы рыскали по морю, пока не заметили вдалеке парус, похожий на наш. Приблизившись к нему, мы увидели корабль, борта которого были изрешечены пушечными ядрами. Паруса судна висели, как драные тряпки, и уже издали слышались стоны раненых. Поравнявшись с пиратским кораблем, мы убедились, что он побывал в серьезной переделке. Гребцы едва дышали, а из команды лишь половина еще могла держать в руках оружие. Капитан погиб, и теперь судном командовал один из отступников. Посерев от страха, он прикоснулся рукой ко лбу и низко склонился перед Драгутом, а потом доложил ему о случившемся.
Выяснилось, что после того, как шторм разметал в разные стороны парусник Драгута и еще пару его кораблей, те два нашли друг друга и вместе напали на торговое судно из нашего каравана. Но грохот пушек защищающегося корабля донесся до венецианской галеры, и та быстро прибыла к месту сражения. Одно из пиратских судов, не успевшее вовремя отцепиться от «купца», было раздавлено, очутившись между галерой и торговым кораблем.
– А ты? – с обманчивой мягкостью спросил отступника Драгут. – Что ты сделал, чтобы помочь второму кораблю?
– Господин мой! – честно ответил отступник. – Я велел отцепить абордажные крючья и отплыть от «купца» настолько быстро, насколько это можно сделать на веслах. Лишь по милости Аллаха, а также благодаря своему самообладанию сумел я спасти хотя бы один из твоих кораблей, ибо галера преследовала нас и обстреливала из всех своих ужасных пушек. Посмотри, в каком мы все состоянии, и суди сам, легко ли нам пришлось. Мы спасались бегством не потому, что убоялись битвы, а для того, чтобы разыскать тебя и спросить, как нам теперь лучше поступить.
Драгут не был дураком. Он сделал хорошую мину при плохой игре и проглотил горькую пилюлю. Повторив несколько раз «Аллах акбар», капитан обнял отступника и ласково заговорил с ним, хваля за самоотверженность, хотя было видно, как хочется Драгуту выбросить этого человека пинком за борт. Но вместо этого капитан щедро одарил его, да и команде приказал раздать изрядное количество серебра. Потом Драгут велел взять курс на остров Джерба, а сам скрылся в шатре и не показывался оттуда двое суток, пренебрегая даже молитвами.
Команда тоже впала в уныние, несомненно, страшась того, что ожидало ее по возвращении на остров. Ведь пираты потеряли один корабль, а другой был серьезно поврежден – добыча же и слова доброго не стоила. А вскоре корсары должны были предстать перед евреем Синаном, властителем Джербы, и доложить ему о своих подвигах…
Снедаемый тоской Драгут выгнал Джулию из шатра, и у меня появилась возможность поговорить с ней. Я со страхом спросил:
– Ну как ты, Джулия? Он не сделал тебе ничего плохого?
Она же, не заботясь больше о том, чтобы закрывать лицо, откинула вуаль и, с изумлением взглянув на меня, ответила:
– Что плохого он мог мне сделать, если с нами уже случилось самое ужасное?
Я подумал, что она притворяется дурочкой; немного раздосадованный этим, я крепко стиснул ее пальцы и настойчиво спросил:
– Скажи, этот мерзкий Драгут приближался к тебе?
Но она оттолкнула мою руку и проговорила:
– Нет, он только удостоверился, что я – девица, и вовсе ко мне не подходил. Наоборот, он оставил меня в покое и вел себя со мной так, как это делал бы любой благородный капитан; он даже делил со мной свои трапезы.
Я поверил ей лишь наполовину и еще раз спросил ее:
– Скажи, ты не обманываешь меня? Он тебя не коснулся?
Джулия разрыдалась и ответила:
– Я готова была вонзить себе в грудь стилет… Во всяком случае, мне казалось, что я это сделаю, когда меня волокли в шатер Драгута. События того утра совершенно ошеломили меня… Но капитан рассеял мои опасения и никоим образом не желал потом меня коснуться, хотя он – мужчина видный и одевается очень богато. И я поняла, что из-за моих глаз никто не хочет приближаться ко мне и что даже неверным они внушают ужас, хотя, покинув христианские земли, я надеялась обрести покой и избавиться от того проклятия, которое лежит на мне без всякой моей вины.
Я немного успокоился, узнав, что с Джулией не случилось ничего плохого, но слова ее задели меня, и я принялся осыпать ее горькими упреками:
– Джулия, Джулия! Что я должен думать о тебе, если ты плачешь и причитаешь из-за того, что этот безжалостный человек пощадил твою честь?
Она вырвала из моих пальцев свою руку, чтобы утереть слезы, и воскликнула, гневно сверкая глазами:
– Как и все мужчины, ты глупее, чем кажешься, Микаэль, и совершенно не понимаешь женщин. Если бы Драгут дотронулся до меня, я вонзила бы себе в грудь кинжал, ибо как честная девушка не могу представить себе ничего более ужасного, чем грубое насилие язычника. Но плачу я не поэтому – а потому, что он вовсе не обращал на меня внимания и сразу принялся бормотать свои молитвы. А ведь все утверждают в один голос, что нет для неверных большего счастья, чем бесчестить женщин – невзирая на возраст и положение невинных жертв. И стало быть, благородное поведение Драгута я могу объяснить лишь тем, что он испугался моих глаз, и его отвращение глубоко ранит меня, исторгая из глаз моих потоки слез. Выходит, я совсем никому не нужна – даже язычнику!
По речам Джулии я понял, что от пережитого страха и того ужаса, который она испытала, попав в неволю, девушка почти обезумела – и до сих пор еще не вполне пришла в себя. И потому я не знал, что ей сказать. Утешил ее, как мог, уверяя, что уж я-то во всяком случае считаю ее молодой, желанной и сказочно прекрасной. И в эту минуту меня ничуть не отталкивали ее удивительные глаза разных цветов, и я весьма сожалел, что во время прогулки по острову Цериго по собственной глупости отверг Джулию. Она же постепенно успокоилась, смягчилась и в конце концов промолвила с надеждой:
– Капитан Драгут рассчитывает получить за меня хорошие деньги на невольничьем рынке Джербы – и сказал мне, что именно поэтому сберег мою честь. Но боюсь, он говорил так лишь для того, чтобы выглядеть благородным и хорошо воспитанным человеком. Ибо если бы я действительно понравилась ему, он оставил бы меня у себя.