Страница:
— Меня устраивает все что угодно, кроме того, на что два жадеитовых обломка, по-видимому, намекают.
— То есть?
— Я не хочу иметь ничего общего с Джейком Мэроком. Я подозреваю, что обломок фу,который я обнаружил, вовсе не принадлежал моей матери. Я подозреваю, что это ты его туда подложил. И это была твоя идея с самого начала, чтобы связать меня каким-то образом с Джейком Мэроком.
— Если бы это было так...
— Нет! — почти крикнул он сквозь разделявшее их огромное пространство. — Я не хочу слушать!
— У тебя нет выбора. — Голос Источника был невозмутим. — Во-первых, тот обломок фу принадлежал твоей матери. Во-вторых, ты связан дисциплиной. Не думаешь ли ты, что я намереваюсь увести тебя в сторону от дороги, указанной тебе твоей матерью? Это не так. Всякое действие имеет свой смысл внутри пьесы, в которой каждый играет свою роль.
— Это уже слишком! — воскликнул тогда Ничирен, пытаясь отогнать от себя видение: Марианна, вся в крови, падает, перевертываясь на лету, в пропасть. — У тебя нет права на роль бога в этой пьесе! Эта манипуляция — во имя каких бы целей она ни велась — не может сработать.
— Во имя всех нас, — сказал Источник, — тебе лучше помолиться тому воплощению Будды, которое тебе больше нравится, чтобы она сработала. Иначе разрушительный смерч снесет нас с лица земли.
— Откуда он придет?
— Да откуда бы ни пришел! Америка, Россия, Китай — все они будут в его власти. Весь мир.
— Какое отношение это имеет ко мне и к Джейку Мэроку?
— Когда вы встретитесь, ты все узнаешь.
— Мы встречались не раз, — заметил Ничирен. — И только смерть была результатом этих встреч.
— Фувсе изменит. Она свяжет вас нерушимыми узами. Она вольет в тебя новую жизнь. Не теряй веры.
Он хотел сказать. Как я могу потерять то, чего у меня нет? У меня нет веры в Будду и, значат, я не могу верить и тебе.Но он промолчал.
Мысли бились в его смятенном сознании, как рыбы на внезапно образовавшейся отмели Измученный, он принял дар Камисаки и слился с ней в объятии, потрясшем их обоих. Ногой, затянутой в таби, она захлопнула дверь и провела его вглубь «кроличьей норы», где было лежбище в виде футона.
Они рухнули на это не слишком мягкое ложе, предварительно смахнув на пол разложенные на нем учебники Она попыталась высвободиться, но Ничирен прижал ее к себе еще крепче.
— А чай?
— Не сейчас, — промычал он, зарываясь лицом в ее плечо. — Не уходи.
Камисака чувствовала обеспокоенность, испуг и восторг одновременно. Она протянула руку и погладила его по голове, как, бывало, мать гладила ее младших братьев. У нее сердце разрывалось при виде написанного на его лице отчаяния, но оно одновременно и пело, потому что Ничирен вернулся к ней. Значит она нужна ему. Есть много других мест где он мог бы укрыться, но он пришел именно сюда. К ней.
— Ничирен, любимый, — прошептала она, целуя его в висок и прижимая к себе.
Что с ним произошло? Его мир был для нее полон тайн, о которых она не хотела ничего знать. Она, конечно, читала газеты и слыхала о наемном убийце по имени Ничирен, но никак не могла отождествить того персонажа теневого мира с этим человеком, которого любила всем сердцем.
Но теперь, видя его в таком состоянии, она почувствовала, что ей необходимо знать — знать все. Она захотела понять, что могло причинить ему такую боль. Она захотела узнать, что именно он совершил. И почему.
Она почувствовала, что, только поняв, что у него на сердце, она сможет удержать его и не позволить ему покинуть ее вновь. Прежде она не знала, да и знать не желала, ради чего он всегда покидал ее. Чтобы опять убить кого-нибудь? Какая разница, ради чего. Главное, чтобы он не покидал ее... Прежде это ее нежелание знать его тайны граничило с детским упрямством. Она закрывала глаза на темные стороны его личности, не понимая, что, смирившись с частичным знанием о нем, она тем самым обрекала себя и на частичное счастье.
Теперь же все изменилось. За последние шесть месяцев она повзрослела. Как-то совершенно незаметно для себя самой она стала женщиной. Она почувствовала свою ответственность за Ничирена. Поняла, что любовь не может долго оставаться частичной, что без полноты знания о любимом человеке любовь умрет. Значит, она должна добиться полноты в их взаимоотношениях. И, что самое интересное, у нее было ощущение, что это и для него будет лучше.
Но как начать?
Она знала, что нет на свете слов, сказав которые, она могла бы уменьшить его боль и заставить его заговорить. Поэтому не надо слов. Она опустилась на деревянный пол, по-прежнему прижимая его к себе. На ней было легкое полотняное кимоно. Хотя на улице она обычно носила европейское платье, дома предпочитала традиционное японское одеяние, чувствуя в нем себя более свободно.
Сейчас ей на ум пришла хокку, традиционное японское стихотворение, состоящее из трех строк, которое ее мать напевала вместо колыбельной:
Их нет, что прошли здесь,
Копьями ощетинясь.
Есть травы по пояс.
Через все ее детство пролегала эта цепочка слов, которые она неизменно слышала, отходя ко сну. Она тогда даже не понимала их смысла, но ее завораживало это сочетание поэзии Сики [29] и незамысловатой мелодии, придуманной ее матерью. Только много лет спустя, рассматривая в маленьком токийском музее гравюру Хиросигэ, изображающую группу телохранителей князя- даймена пути к одной из 53 станций Токайдо, одной из двух главных магистралей, соединявшую Эдо (теперь Токио) с провинциями в дни сегуната Токугавы.
В этой сцене она увидела интерпретацию того стиха Сики и мгновенно поняла его смысл: героическая эпоха самураев ушла в прошлое, но стебли летних трав на их могилах напоминают копья, с которыми они не расставались при жизни.
Теперь этот стих напомнил ей о Ничирене, и она подумала, что Сики был неправ, несмотря на печальную красоту высказанной им мысли. Вот он перед ней, самурай из эпохи Токугавы. Возможно, последний самурай. Возможно, и сам не осознающий того, каким анахронизмом он является. Может быть, сказать ему об этом?
Но она ничего ему не сказала.
Сквозь открытое окно вливались звуки современного Токио: неумолчный гул проезжающих машин, завывание сирены скорой помощи. Неоновое свечение токийской ночи раскрашивало в розовые и голубые тона стены и потолок усагигойи, ее руки, его волосы. Электрический вентилятор жужжал, как крупное ночное насекомое. В коридоре прозвучали чьи-то шаги, обрывки разговора, затем хлопнула дверь.
Тишина.
Камисака постаралась сбросить с себя тенета современности, уйти в мир прошлого. В Эдо была другая жизнь: на поверхности — замысловатые прически, утонченные манеры, сочетающиеся в самурайских женах с гибкостью куртизанок; в сущности — суровость и простота нравов, холодный блеск клинка.
Тишина окутала комнату, отделяя ее от какофонии ночной жизни города из стекла и бетона. Появилось ощущение ма— ощущение пространства и паузы.
И поскольку ей было нечего сказать, Камисака заполнила эту паузу единственным, чем ее следовало заполнить.
Она протянула к нему руку через пространство, освещенное мертвенным отблеском неона, и коснулась его. И столько нежности, столько ласки было в этом жесте, что Ничирен просто не мог не понять его смысла.
Медленно повернулся он на футоне,и их глаза встретились. Она не отняла руки от его бедра. Эта связь, возникшая между ними, звучала в притихшей комнате громче самого громкого крика. В этом единении была сила и глубина, невыразимая словами.
Камисака была потрясена, когда поняла то, что он молча хотел ей сказать. Потрясение ее было тем более сильным, что именно ее прикосновение заставило его открыться ей. Сердце ее растаяло, и слезы навернулись у нее на глазах. Усилием воли она прогнала их, потому что понимала, что совсем не этого он ждет от нее в ответ. Он может понять ее слезы как знак ее слабости и своего позора.
Она хотела заговорить, но не посмела разбить эту хрупкую ма, которая укутала их своим покрывалом. Она чувствовала, что ее прикосновение сломало барьер, которым он замыкал в себе свою боль.
— Если я вернулся сюда, — прошептал он, — то это значит, что я не мог не вернуться. — Он закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать, как из ее ладони, пальцев, ногтей перетекает в него ее живительная сила. — В горах произошло убийство. Высоко в горах. Шел дождь. И была кровь. — Он говорил каким-то тонким и немного гортанным голосом, будто разговаривал во сне. — Она отлетела от меня, отброшенная пулями. Кровь ее брызнула, как ярость. Всего лишь мгновение она продержалась на обрыве, а потом исчезла в буре... Дождь размочил землю, и начался оползень. Мне удалось ухватиться за дерево. Но я хотел ее спасти. — Он крепко зажмурил глаза. — Я хотел ее спасти...
Единственное, что Камисака могла для него сделать, так это прижать его к своей груди и покачивать, как мать качала ее, когда она была ребенком.
— Их нет, что прошли здесь, -запела она. — Их нет, что прошли здесь, копьями ощетинясь. -Ее голос невольно дрогнул. — Есть травы по пояс.
Пол, потолок и три стены затянуты безликой, серой тканью. А четвертая стена целиком из толстого стекла, сквозь которое он видит Марианну. Ведет она себя там совершенно свободно, как дома. Вот она встала с постели, облегчилась, умылась, причесалась. Потом села к столику, написала пару писем, взяла книгу — он даже название ее прочел на переплете: «Алиса в Зазеркалье» — и устроилась читать ее в своем любимом кресле. Но все отрывает глаза от страниц, будто ждет кого-то.
Через какое-то время он понял, что она ждет его. Тогда он подбежал к стеклу, прилип к нему носом и стал кричать ей, что он здесь. Голос его отражался от стекла и звучал гулко, как в туннеле. Эхо подхватывало его голос, бросало о стены, разбивая вдребезги. Отголоски множились, сталкивались друг с другом, создавая какофонию.
Марианна не обращала на него никакого внимания.
— Я здесь! — кричал он ей до хрипоты. И проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Горло саднило.
Он застонал, вспоминая попойку с Микио Комото. В дверь постучали. Он сложил футони крикнул:
— Входите. Я уже встал.
Дверь раздвинулась, и оябунпереступил через порог. Чисто выбрит, подтянут. В легких брюках свободного покроя и в полотняной рубашке с короткими рукавами. Его затянутые в табиноги бесшумно ступали по татами.
Он ухмыльнулся.
— Это ты называешь «встал»?
— Угу, — буркнул Джейк.
Комото протянул ему стакан с жидкостью кроваво-красного цвета.
— Что это? — спросил Джейк, подозрительно нюхая жидкость.
— Если у тебя сохранилась хотя бы крупица уважения к своему телу, ты это выпьешь. — Он тряхнул головой. — Залпом. Иначе нельзя.
И расхохотался, глядя, как Джейк давится, глотая эту адскую смесь.
— Полости тоже прочищает, — объяснил он, заметив, что у Джейка слезы текли не только из глаз, но и из носа. — Встретимся через двадцать минут, — сказал он, принимая пустой стакан. — Тоси-сан покажет тебе, где здесь ванная.
По истечении этого времени Джейк чувствовал себя если и не совсем, то, во всяком случае, наполовину человеком. Рубашка с коротким рукавом, которую ему предложили, пришлась впору, но брюки, сшитые на японца, оказались коротковаты.
Они подкрепились рисовыми лепешками и чаем. Скудная трапеза, но никто из них в этот час не мог осилить ничего более существенного. За завтраком Джейк опять вспомнил свой сон и Марианну, умирающую на Цуруги. Мысль, что он начинает ненавидеть Японию, опечалила его.
— Куда мы едем? — спросил он Комото, когда они шли через лужайку.
— Я пришел к выводу, что в жизни надо иногда встряхнуться, — ответил Комото, открывая дверцу машины и садясь за руль. — Запутанные проблемы для своего решения требуют творческой атмосферы. Я устал от этого мрачного дома и от этих мрачных разговоров. Поэтому... — Он вырулил на дорогу. — Поэтому я предлагаю развлечься.
Под развлечением Микио Комото имел в виду, как скоро понял Джейк, игру в пачинко.Они доехали до Гиндзы и затерялись там среди толп народа и моря красок. Неоновая реклама обрушивалась на них каскадами, текла вдоль улиц, карабкалась в небо.
Они остановились перед стеклянными дверями зала, где было установлено множество автоматов для игры в пачинко. Живя в Токио, куда его послали для завершения среднего образования, Джейк часами гонял стальные шарики по почти вертикальному полю, слыша, как они ударяются о расставленные в определенном порядке металлические штыри.
Игра эта предельно проста: покупаешь шарики и, оттягивая специальный рычаг, щелкаешь по ним — от слова «щелкать» произошло и название игры, — стремясь выиграть побольше таких же шариков, чтобы потом обменять их на приз.
Джейк никогда ничего не выигрывал, но это не мешало ему часами простаивать перед автоматом. Его очаровывали яркие краски, вспыхивающие лампочки, шумовые и звуковые эффекты, сопровождающие игру.
Джейк буквально балдел от всего этого. Однажды он сбежал с уроков, чтобы поиграть в пачинко,а потом стал проделывать это довольно часто, находя в этой однообразной, бездумной симфонии звуков, красок и движений разрядку, несколько отличавшуюся от той, которую он получал в додзе,занимаясь боевыми искусствами.
В один из промозглых зимних дней он провел в зале игральных автоматов несколько часов. Когда он возвращался в школу, под ногами хрустел ледок. Воздух был пронизан светом, который казался тяжелым и тусклым, как свинец. В комнате его ждала телеграмма. Как змея в постели, -подумал он, когда прочитал ее. Из этой телеграммы он узнал, что Мэроки попали в автокатастрофу. Умерли не приходя в сознание после лобового столкновения с машиной, за рулем которой был пьяный водитель.
Теперь я остался совсем один, -подумал тогда Джейк. Рука его сама собой нащупала замшевый кошелечек. Только обломок фуостался в качестве напоминания, что когда-то у него была семья. Мэроки делали, что могли, чтобы развить в нем чувство связи с прошлым, рассказывая ему то немногое, что они знали о его матери. О его же отце они, по-видимому, не знали ничего.
До конца учебного годы было еще далеко, но Джейк собрал свои пожитки и на следующий же день вылетел в Гонконг, полностью утратив интерес к учебе.
Но прошло уже три года, в течение которых он только наездами бывал в колонии. Он совершенно утратил связь даже с теми немногими друзьями, которых когда-то имел там. Он был совсем один. Не имеющие родины Мэроки прошли по жизни, нигде не пустив корней: то Шанхай, то Гонконг...
Вот и Джейк, тоже оказавшись человеком без родины, стал все свое время проводить на опасных гонконгских улицах. Здесь он обзавелся новыми друзьями, а продемонстрировав умения и навыки, которые ему привил Фо Саан, укрепил свой авторитет.
Этот авторитет, разумеется, помог в свое время Вундерману познакомиться с ним.
— Пачинкосразу же прижилась у нас, — рассказывал тем временем Комото, пробираясь с Джейком по узкому проходу между игроками — мужчинами, женщинами, юношами, — самозабвенно щелкавшими шариками. Музыка, такая же будоражащая, как и краски, гремела из динамиков.
— Говорят, что эту игру придумал один промышленник, которому угрожало разорение в послевоенные годы. На его складах скопилось огромное количество шарикоподшипников, которых ему было некуда девать, в связи с прекращением военных заказов. — Комото засмеялся. — Честно говоря, я не знаю, правда это или выдумка. Но главное, эта игра оказалась именно тем, что людям было необходимо после войны. Какофония звуков и красок помогала их забыть о неприглядной реальности. Как говорится, дешево и сердито. И позволяла убить время, которого у людей оказалось в избытке в связи с безработицей.
Они остановились недалеко от пожилой женщины, увлеченно щелкавшей своим рычагом. Нижняя часть ее лица была закрыта марлевой повязкой, означавшей, что она гриппует и боится заразить окружающих.
— В старые времена, — сказал Комото, — все кланы якудзы,в том числе и мой, отчаянно боролись за кварталы, где были игральные автоматы.
Он стал рядом с пожилой женщиной, достал шарик и начал играть. Но играл он очень своеобразно. Сначала он облапил машину и встряхнул ее хорошенько, как бы стараясь определить ее вес. Затем он внимательно посмотрел на металлические штыри, установленные на игральном поле. Подергал за рычаг и, установив шарик, резко им щелкнул. Шарик попал точно в первый из штырей, отскочил от него точно на другой. Огни вспыхнули, колокольчики тренькнули: Комото сразу выиграл несколько шариков.
Достал другой шарик, сыграл им точно в такой же манере. Джейк наблюдал за ним, затаив дыхание. В конце концов не выдержал и спросил:
— Как это у тебя так здорово получается?
Комото, очевидно, польстило восхищение, прозвучавшее в голосе Джейка.
— Мальчиком я часто бывал с отцом в залах пачинко. Мой отец был, как я теперь, оябуном. И настройщики игральных автоматов (мы их называли «штыряльщиками») поделились со мной своими профессиональными секретами. В такой игре, как пачинко,многое зависит от сбалансированности машины. Поэтому каждый вечер настройщики разбирают машины, выпрямляют штыри, начиняют машины новыми шариками, корректируют равновесие. Стоит нарушить баланс, и это тут же скажется на том, как поведет себя шарик, введенный в игру, когда он прыгает из одной территории в другую.
Джейк слушал его и думал о той спорной территории, за которую боролись кланы Комото и Кизана. О Тосима-ку. Что делало ее такой привлекательной? Из раздумий его вывел новый шквал огней и перезвонов внутри машины, когда Комото забирал выигрыш.
— Я вот о чем хочу спросить тебя, — обратился к нему Джейк. — Не было ли каких-нибудь из ряда вон выходящих событий, совпавших по времени с моим рейдом на Дом Паломника? Что-нибудь такое, что нарушило баланс внутри Тосима-ку?
Комото на мгновение задумался.
— Пожалуй, ничего, кроме смерти Сизуки.
— Кем он был?
— Полицейским высокого ранга. Начальником недавно сформированного подразделения по борьбе с организованной преступностью. Важная шишка. И губа у него была не дура, насколько я наслышан. Собирался жениться на дочери начальника полиции Танабы.
— И как же он погиб?
— Ничего особенно интересного, хотя крови было и много. Ему отрезало голову поездом метро в час пик. Упал с платформы прямо под колеса.
— А что случилось с возглавляемым им подразделением?
— До сих пор находится в подвешенном состоянии, — ответил Комото. — Его место должен был занять Хигира-сан, его заместитель. Но он погиб во время твоего налета на Дом Паломника.
Джейк вспыхнул, вспомнив запавшие щеки со следами оспы и лихорадочно блестящие глаза.
— Так это был легавый? — воскликнул он недоверчиво. — Он вел себя так, будто был другом Ничирена.
— Невероятно, — с убежденностью в голосе ответил Комото.
— Но это факт! Из него следует, что смерть Сизуки не была случайной. — Джейк смотрел, как пожилая женщина с марлевой повязкой на лице гоняет шарик от штыря к штырю, с территории на территорию. Что-то это ему напоминало. — Это спорный вопрос, — говорил между тем Комото. — Невозможно доказать, что это было убийство. Особенно, когда прошло столько времени.
— Ты видел фотографии с места происшествия? В газетах или по телевидению?
Наконец он достиг того состояния, которое Фо Саан называл ба-маак,«ищи пульс». Сэнсейучил его концентрироваться на пустоте. Это нечто прямо противоположное фокусированию внимания, при котором ты его концентрируешь на каком-либо определенном предмете. А ба-маак -это когда ты позволяешь вниманию рассредоточиться таким образом, что оно не фиксирует внешний мир в виде отдельных образов, цветов и звуков.
Пожилая женщина гоняла шарик от штыря к штырю. Штыри были выкрашены в черный цвет и торчали — как что? Это ему что-то напоминало. Но что?
— Еще бы! Смерть Сизуки меня очень порадовала. У меня был к нему личный счетец, который я сам собирался предъявить ему, не погибни он таким дурацким образом.
Так, а теперь дать увеличение центрального объекта. Ищи пульс. Свет и тьма, смешиваясь, обретают определенные очертания. Да это же...
— Странное дело, однако, — продолжал между тем Комото. — Голову его так и не нашли!
...верхняя часть головы, черные волосы торчат Щетиной, лоб, кончик уха. В коробке, стоящей в центре стола. В офисе Кизана в Доме Паломника!
— О, Будда! Вот так штука! — прошептал потрясенный Джейк.
Из его широко раскрытых глаз все еще смотрела пустота: последствия ба-маак.
— Джейк-сан, что с тобой?
— Сизуки был убит. Я в этом абсолютно уверен. Я видел его голову в шляпной коробке. Кизан, Хигира и Ничирен рассматривали ее, когда я ворвался в комнату. Лишь мгновение я видел эту картину, а потом сам ад разверзся, и уже некогда было ни смотреть, ни думать.
— И как же ты все-таки вспомнил?
— Ба-маак! -ответил Джейк. И черные штыри, которыми ощетинилось поле в игральном автомате, как щетина на голове бедного Сизуки!
Чжан Хуа кивнул.
— И к какому вы пришли заключению?
— Я в восторге. Впервые у нас появился реальный шанс уничтожить Чжилиня.
Над ними возвышалась двухэтажная сторожевая башня с караульным помещением внизу и наблюдательным пунктом внизу. По мнению У Айпина, отличный пример военной архитектуры эпохи Мин.
Он пошуршал копиями документов, которые Чжан Хуа передал ему во время их предыдущей встречи в чайной Хун Мяо. Здесь, на гребне Великой Стены, им можно было не беспокоиться, что их кто-то подслушает.
— Я бросил свою любовницу, — сообщил Чжан Хуа и поморщился от саркастического смеха своего нового босса.
— Значит, вы спасли душу, товарищ замминистра! — Он тряхнул головой. — Нет, товарищ лаошу(мышь)! Ибо так я буду отныне вас называть. А вы, однако, забавный... Ведь грех-то был! Глаза Будды, или кому бы вы ни молились, зафиксировали нарушение морального кодекса. Покаяние вас не спасет. — Он оскалился в такой жуткой ухмылке, что Чжан Хуа покоробило. — Во всяком случае, от меня. Лаошу! Лаошу! -подразнил он как задира-мальчишка на школьном дворе.
Воздух отяжелел от влажности и действовал размаривающе. Небо было чистым, но какого-то неопределенного цвета. Душное марево вытравило голубизну, придав облакам и небу один и тот же перламутрово-белесый оттенок.
У Айпин, возвышавшийся над низкорослым замминистра, как башня, двинулся дальше. Это Чжан Хуа потеет, а не он! Презрение, которое У Айпин чувствовал по отношению к этому жалкому человечку, делало его власть над ним еще более приятной. Мышеловка захлопнулась, лаошу! -злорадно подумал он. — Теперь я буду потихоньку лишать тебя жизни.
Они шли по верху Великой Стены, о которой многие невежественные иностранцы думают, что она была возведена чисто в оборонительных целях. Это не так. Ее важной функцией было служить в качестве транспортной артерии в гористой местности для быстрой доставки кратчайшим путем провианта, людей и прочего. Поэтому гребень стены делался достаточно широким, чтобы по нему можно было ездить в запряженных лошадьми повозках. Так что в том, что У Айпин назначил это рандеву именно здесь, был определенный символический смысл: с помощью бумаг, полученных от Чжан Хуа, он надеялся напрямую выйти на своего врага, минуя хитросплетения высокой политики. В выборе места встречи проявилось своеобразное чувство юмора У Айпина.
— С помощью этих документов, — говорил он на ходу, — мы легко разделаемся с Чжилинем. Как видите, я не ошибся в своей оценке вас. — Он засмеялся вполне добродушным смехом. — Роль патриота вам подходит, хотя вы и противитесь ей изо всех сил. Ну да ладно!.. Многое в плане Чжилиня мне теперь совершенно ясно. Этот его «Митра», сэр Джон Блустоун, является главным проводником его политики в Гонконге, и сам план закручен вокруг Камсангского проекта. Это меня беспокоит, но я к этому пункту еще вернусь. Сейчас о главном... Из последних донесений становится очевидным, что выход из игры компании «Маттиас и Кинг» вызвал изменения в плане Чжилиня. Теперь пятьдесят процентов западных акций Камсангского проекта выбрасываются на рынок. Маттиас и Кинг освободились от своей половины — и в самый неблагоприятный момент для нас: когда строительство вошло в заключительную стадию. В образовавшуюся брешь Чжилинь, очевидно, намерен бросить «Тихоокеанский союз звезд», фирму своего агента. Это обоюдоострый ход. Он дает дополнительный капитал, необходимый для пуска проекта, и одновременно предоставляет Чжилиню больший контроль над ним.
Они уже добрались до Бадалина, пройдя недавно реставрированную арку, не утратившую своей красоты. Теперь они двигались к месту, известному под названием Калган (от монгольского слова, означающего «перевал»). Поднявшись по крутым каменным ступенькам, они оказались на самом верху стены, на уровне смотровых башен. К северу можно было рассмотреть недавно построенное водохранилище.
— То есть?
— Я не хочу иметь ничего общего с Джейком Мэроком. Я подозреваю, что обломок фу,который я обнаружил, вовсе не принадлежал моей матери. Я подозреваю, что это ты его туда подложил. И это была твоя идея с самого начала, чтобы связать меня каким-то образом с Джейком Мэроком.
— Если бы это было так...
— Нет! — почти крикнул он сквозь разделявшее их огромное пространство. — Я не хочу слушать!
— У тебя нет выбора. — Голос Источника был невозмутим. — Во-первых, тот обломок фу принадлежал твоей матери. Во-вторых, ты связан дисциплиной. Не думаешь ли ты, что я намереваюсь увести тебя в сторону от дороги, указанной тебе твоей матерью? Это не так. Всякое действие имеет свой смысл внутри пьесы, в которой каждый играет свою роль.
— Это уже слишком! — воскликнул тогда Ничирен, пытаясь отогнать от себя видение: Марианна, вся в крови, падает, перевертываясь на лету, в пропасть. — У тебя нет права на роль бога в этой пьесе! Эта манипуляция — во имя каких бы целей она ни велась — не может сработать.
— Во имя всех нас, — сказал Источник, — тебе лучше помолиться тому воплощению Будды, которое тебе больше нравится, чтобы она сработала. Иначе разрушительный смерч снесет нас с лица земли.
— Откуда он придет?
— Да откуда бы ни пришел! Америка, Россия, Китай — все они будут в его власти. Весь мир.
— Какое отношение это имеет ко мне и к Джейку Мэроку?
— Когда вы встретитесь, ты все узнаешь.
— Мы встречались не раз, — заметил Ничирен. — И только смерть была результатом этих встреч.
— Фувсе изменит. Она свяжет вас нерушимыми узами. Она вольет в тебя новую жизнь. Не теряй веры.
Он хотел сказать. Как я могу потерять то, чего у меня нет? У меня нет веры в Будду и, значат, я не могу верить и тебе.Но он промолчал.
Мысли бились в его смятенном сознании, как рыбы на внезапно образовавшейся отмели Измученный, он принял дар Камисаки и слился с ней в объятии, потрясшем их обоих. Ногой, затянутой в таби, она захлопнула дверь и провела его вглубь «кроличьей норы», где было лежбище в виде футона.
Они рухнули на это не слишком мягкое ложе, предварительно смахнув на пол разложенные на нем учебники Она попыталась высвободиться, но Ничирен прижал ее к себе еще крепче.
— А чай?
— Не сейчас, — промычал он, зарываясь лицом в ее плечо. — Не уходи.
Камисака чувствовала обеспокоенность, испуг и восторг одновременно. Она протянула руку и погладила его по голове, как, бывало, мать гладила ее младших братьев. У нее сердце разрывалось при виде написанного на его лице отчаяния, но оно одновременно и пело, потому что Ничирен вернулся к ней. Значит она нужна ему. Есть много других мест где он мог бы укрыться, но он пришел именно сюда. К ней.
— Ничирен, любимый, — прошептала она, целуя его в висок и прижимая к себе.
Что с ним произошло? Его мир был для нее полон тайн, о которых она не хотела ничего знать. Она, конечно, читала газеты и слыхала о наемном убийце по имени Ничирен, но никак не могла отождествить того персонажа теневого мира с этим человеком, которого любила всем сердцем.
Но теперь, видя его в таком состоянии, она почувствовала, что ей необходимо знать — знать все. Она захотела понять, что могло причинить ему такую боль. Она захотела узнать, что именно он совершил. И почему.
Она почувствовала, что, только поняв, что у него на сердце, она сможет удержать его и не позволить ему покинуть ее вновь. Прежде она не знала, да и знать не желала, ради чего он всегда покидал ее. Чтобы опять убить кого-нибудь? Какая разница, ради чего. Главное, чтобы он не покидал ее... Прежде это ее нежелание знать его тайны граничило с детским упрямством. Она закрывала глаза на темные стороны его личности, не понимая, что, смирившись с частичным знанием о нем, она тем самым обрекала себя и на частичное счастье.
Теперь же все изменилось. За последние шесть месяцев она повзрослела. Как-то совершенно незаметно для себя самой она стала женщиной. Она почувствовала свою ответственность за Ничирена. Поняла, что любовь не может долго оставаться частичной, что без полноты знания о любимом человеке любовь умрет. Значит, она должна добиться полноты в их взаимоотношениях. И, что самое интересное, у нее было ощущение, что это и для него будет лучше.
Но как начать?
Она знала, что нет на свете слов, сказав которые, она могла бы уменьшить его боль и заставить его заговорить. Поэтому не надо слов. Она опустилась на деревянный пол, по-прежнему прижимая его к себе. На ней было легкое полотняное кимоно. Хотя на улице она обычно носила европейское платье, дома предпочитала традиционное японское одеяние, чувствуя в нем себя более свободно.
Сейчас ей на ум пришла хокку, традиционное японское стихотворение, состоящее из трех строк, которое ее мать напевала вместо колыбельной:
Их нет, что прошли здесь,
Копьями ощетинясь.
Есть травы по пояс.
Через все ее детство пролегала эта цепочка слов, которые она неизменно слышала, отходя ко сну. Она тогда даже не понимала их смысла, но ее завораживало это сочетание поэзии Сики [29] и незамысловатой мелодии, придуманной ее матерью. Только много лет спустя, рассматривая в маленьком токийском музее гравюру Хиросигэ, изображающую группу телохранителей князя- даймена пути к одной из 53 станций Токайдо, одной из двух главных магистралей, соединявшую Эдо (теперь Токио) с провинциями в дни сегуната Токугавы.
В этой сцене она увидела интерпретацию того стиха Сики и мгновенно поняла его смысл: героическая эпоха самураев ушла в прошлое, но стебли летних трав на их могилах напоминают копья, с которыми они не расставались при жизни.
Теперь этот стих напомнил ей о Ничирене, и она подумала, что Сики был неправ, несмотря на печальную красоту высказанной им мысли. Вот он перед ней, самурай из эпохи Токугавы. Возможно, последний самурай. Возможно, и сам не осознающий того, каким анахронизмом он является. Может быть, сказать ему об этом?
Но она ничего ему не сказала.
Сквозь открытое окно вливались звуки современного Токио: неумолчный гул проезжающих машин, завывание сирены скорой помощи. Неоновое свечение токийской ночи раскрашивало в розовые и голубые тона стены и потолок усагигойи, ее руки, его волосы. Электрический вентилятор жужжал, как крупное ночное насекомое. В коридоре прозвучали чьи-то шаги, обрывки разговора, затем хлопнула дверь.
Тишина.
Камисака постаралась сбросить с себя тенета современности, уйти в мир прошлого. В Эдо была другая жизнь: на поверхности — замысловатые прически, утонченные манеры, сочетающиеся в самурайских женах с гибкостью куртизанок; в сущности — суровость и простота нравов, холодный блеск клинка.
Тишина окутала комнату, отделяя ее от какофонии ночной жизни города из стекла и бетона. Появилось ощущение ма— ощущение пространства и паузы.
И поскольку ей было нечего сказать, Камисака заполнила эту паузу единственным, чем ее следовало заполнить.
Она протянула к нему руку через пространство, освещенное мертвенным отблеском неона, и коснулась его. И столько нежности, столько ласки было в этом жесте, что Ничирен просто не мог не понять его смысла.
Медленно повернулся он на футоне,и их глаза встретились. Она не отняла руки от его бедра. Эта связь, возникшая между ними, звучала в притихшей комнате громче самого громкого крика. В этом единении была сила и глубина, невыразимая словами.
Камисака была потрясена, когда поняла то, что он молча хотел ей сказать. Потрясение ее было тем более сильным, что именно ее прикосновение заставило его открыться ей. Сердце ее растаяло, и слезы навернулись у нее на глазах. Усилием воли она прогнала их, потому что понимала, что совсем не этого он ждет от нее в ответ. Он может понять ее слезы как знак ее слабости и своего позора.
Она хотела заговорить, но не посмела разбить эту хрупкую ма, которая укутала их своим покрывалом. Она чувствовала, что ее прикосновение сломало барьер, которым он замыкал в себе свою боль.
— Если я вернулся сюда, — прошептал он, — то это значит, что я не мог не вернуться. — Он закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать, как из ее ладони, пальцев, ногтей перетекает в него ее живительная сила. — В горах произошло убийство. Высоко в горах. Шел дождь. И была кровь. — Он говорил каким-то тонким и немного гортанным голосом, будто разговаривал во сне. — Она отлетела от меня, отброшенная пулями. Кровь ее брызнула, как ярость. Всего лишь мгновение она продержалась на обрыве, а потом исчезла в буре... Дождь размочил землю, и начался оползень. Мне удалось ухватиться за дерево. Но я хотел ее спасти. — Он крепко зажмурил глаза. — Я хотел ее спасти...
Единственное, что Камисака могла для него сделать, так это прижать его к своей груди и покачивать, как мать качала ее, когда она была ребенком.
— Их нет, что прошли здесь, -запела она. — Их нет, что прошли здесь, копьями ощетинясь. -Ее голос невольно дрогнул. — Есть травы по пояс.
* * *
Джейк проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Ему снилась Марианна. Будто он находится в неприятно, резко освещенной комнате, лишенной, однако, каких-либо источников света. И будто он совсем голый. В комнате так холодно, что он вынужден постоянно двигаться, чтобы хоть немного согреться. Он уже совсем изнемог, а все не может позволить себе остановиться.Пол, потолок и три стены затянуты безликой, серой тканью. А четвертая стена целиком из толстого стекла, сквозь которое он видит Марианну. Ведет она себя там совершенно свободно, как дома. Вот она встала с постели, облегчилась, умылась, причесалась. Потом села к столику, написала пару писем, взяла книгу — он даже название ее прочел на переплете: «Алиса в Зазеркалье» — и устроилась читать ее в своем любимом кресле. Но все отрывает глаза от страниц, будто ждет кого-то.
Через какое-то время он понял, что она ждет его. Тогда он подбежал к стеклу, прилип к нему носом и стал кричать ей, что он здесь. Голос его отражался от стекла и звучал гулко, как в туннеле. Эхо подхватывало его голос, бросало о стены, разбивая вдребезги. Отголоски множились, сталкивались друг с другом, создавая какофонию.
Марианна не обращала на него никакого внимания.
— Я здесь! — кричал он ей до хрипоты. И проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Горло саднило.
Он застонал, вспоминая попойку с Микио Комото. В дверь постучали. Он сложил футони крикнул:
— Входите. Я уже встал.
Дверь раздвинулась, и оябунпереступил через порог. Чисто выбрит, подтянут. В легких брюках свободного покроя и в полотняной рубашке с короткими рукавами. Его затянутые в табиноги бесшумно ступали по татами.
Он ухмыльнулся.
— Это ты называешь «встал»?
— Угу, — буркнул Джейк.
Комото протянул ему стакан с жидкостью кроваво-красного цвета.
— Что это? — спросил Джейк, подозрительно нюхая жидкость.
— Если у тебя сохранилась хотя бы крупица уважения к своему телу, ты это выпьешь. — Он тряхнул головой. — Залпом. Иначе нельзя.
И расхохотался, глядя, как Джейк давится, глотая эту адскую смесь.
— Полости тоже прочищает, — объяснил он, заметив, что у Джейка слезы текли не только из глаз, но и из носа. — Встретимся через двадцать минут, — сказал он, принимая пустой стакан. — Тоси-сан покажет тебе, где здесь ванная.
По истечении этого времени Джейк чувствовал себя если и не совсем, то, во всяком случае, наполовину человеком. Рубашка с коротким рукавом, которую ему предложили, пришлась впору, но брюки, сшитые на японца, оказались коротковаты.
Они подкрепились рисовыми лепешками и чаем. Скудная трапеза, но никто из них в этот час не мог осилить ничего более существенного. За завтраком Джейк опять вспомнил свой сон и Марианну, умирающую на Цуруги. Мысль, что он начинает ненавидеть Японию, опечалила его.
— Куда мы едем? — спросил он Комото, когда они шли через лужайку.
— Я пришел к выводу, что в жизни надо иногда встряхнуться, — ответил Комото, открывая дверцу машины и садясь за руль. — Запутанные проблемы для своего решения требуют творческой атмосферы. Я устал от этого мрачного дома и от этих мрачных разговоров. Поэтому... — Он вырулил на дорогу. — Поэтому я предлагаю развлечься.
Под развлечением Микио Комото имел в виду, как скоро понял Джейк, игру в пачинко.Они доехали до Гиндзы и затерялись там среди толп народа и моря красок. Неоновая реклама обрушивалась на них каскадами, текла вдоль улиц, карабкалась в небо.
Они остановились перед стеклянными дверями зала, где было установлено множество автоматов для игры в пачинко. Живя в Токио, куда его послали для завершения среднего образования, Джейк часами гонял стальные шарики по почти вертикальному полю, слыша, как они ударяются о расставленные в определенном порядке металлические штыри.
Игра эта предельно проста: покупаешь шарики и, оттягивая специальный рычаг, щелкаешь по ним — от слова «щелкать» произошло и название игры, — стремясь выиграть побольше таких же шариков, чтобы потом обменять их на приз.
Джейк никогда ничего не выигрывал, но это не мешало ему часами простаивать перед автоматом. Его очаровывали яркие краски, вспыхивающие лампочки, шумовые и звуковые эффекты, сопровождающие игру.
Джейк буквально балдел от всего этого. Однажды он сбежал с уроков, чтобы поиграть в пачинко,а потом стал проделывать это довольно часто, находя в этой однообразной, бездумной симфонии звуков, красок и движений разрядку, несколько отличавшуюся от той, которую он получал в додзе,занимаясь боевыми искусствами.
В один из промозглых зимних дней он провел в зале игральных автоматов несколько часов. Когда он возвращался в школу, под ногами хрустел ледок. Воздух был пронизан светом, который казался тяжелым и тусклым, как свинец. В комнате его ждала телеграмма. Как змея в постели, -подумал он, когда прочитал ее. Из этой телеграммы он узнал, что Мэроки попали в автокатастрофу. Умерли не приходя в сознание после лобового столкновения с машиной, за рулем которой был пьяный водитель.
Теперь я остался совсем один, -подумал тогда Джейк. Рука его сама собой нащупала замшевый кошелечек. Только обломок фуостался в качестве напоминания, что когда-то у него была семья. Мэроки делали, что могли, чтобы развить в нем чувство связи с прошлым, рассказывая ему то немногое, что они знали о его матери. О его же отце они, по-видимому, не знали ничего.
До конца учебного годы было еще далеко, но Джейк собрал свои пожитки и на следующий же день вылетел в Гонконг, полностью утратив интерес к учебе.
Но прошло уже три года, в течение которых он только наездами бывал в колонии. Он совершенно утратил связь даже с теми немногими друзьями, которых когда-то имел там. Он был совсем один. Не имеющие родины Мэроки прошли по жизни, нигде не пустив корней: то Шанхай, то Гонконг...
Вот и Джейк, тоже оказавшись человеком без родины, стал все свое время проводить на опасных гонконгских улицах. Здесь он обзавелся новыми друзьями, а продемонстрировав умения и навыки, которые ему привил Фо Саан, укрепил свой авторитет.
Этот авторитет, разумеется, помог в свое время Вундерману познакомиться с ним.
— Пачинкосразу же прижилась у нас, — рассказывал тем временем Комото, пробираясь с Джейком по узкому проходу между игроками — мужчинами, женщинами, юношами, — самозабвенно щелкавшими шариками. Музыка, такая же будоражащая, как и краски, гремела из динамиков.
— Говорят, что эту игру придумал один промышленник, которому угрожало разорение в послевоенные годы. На его складах скопилось огромное количество шарикоподшипников, которых ему было некуда девать, в связи с прекращением военных заказов. — Комото засмеялся. — Честно говоря, я не знаю, правда это или выдумка. Но главное, эта игра оказалась именно тем, что людям было необходимо после войны. Какофония звуков и красок помогала их забыть о неприглядной реальности. Как говорится, дешево и сердито. И позволяла убить время, которого у людей оказалось в избытке в связи с безработицей.
Они остановились недалеко от пожилой женщины, увлеченно щелкавшей своим рычагом. Нижняя часть ее лица была закрыта марлевой повязкой, означавшей, что она гриппует и боится заразить окружающих.
— В старые времена, — сказал Комото, — все кланы якудзы,в том числе и мой, отчаянно боролись за кварталы, где были игральные автоматы.
Он стал рядом с пожилой женщиной, достал шарик и начал играть. Но играл он очень своеобразно. Сначала он облапил машину и встряхнул ее хорошенько, как бы стараясь определить ее вес. Затем он внимательно посмотрел на металлические штыри, установленные на игральном поле. Подергал за рычаг и, установив шарик, резко им щелкнул. Шарик попал точно в первый из штырей, отскочил от него точно на другой. Огни вспыхнули, колокольчики тренькнули: Комото сразу выиграл несколько шариков.
Достал другой шарик, сыграл им точно в такой же манере. Джейк наблюдал за ним, затаив дыхание. В конце концов не выдержал и спросил:
— Как это у тебя так здорово получается?
Комото, очевидно, польстило восхищение, прозвучавшее в голосе Джейка.
— Мальчиком я часто бывал с отцом в залах пачинко. Мой отец был, как я теперь, оябуном. И настройщики игральных автоматов (мы их называли «штыряльщиками») поделились со мной своими профессиональными секретами. В такой игре, как пачинко,многое зависит от сбалансированности машины. Поэтому каждый вечер настройщики разбирают машины, выпрямляют штыри, начиняют машины новыми шариками, корректируют равновесие. Стоит нарушить баланс, и это тут же скажется на том, как поведет себя шарик, введенный в игру, когда он прыгает из одной территории в другую.
Джейк слушал его и думал о той спорной территории, за которую боролись кланы Комото и Кизана. О Тосима-ку. Что делало ее такой привлекательной? Из раздумий его вывел новый шквал огней и перезвонов внутри машины, когда Комото забирал выигрыш.
— Я вот о чем хочу спросить тебя, — обратился к нему Джейк. — Не было ли каких-нибудь из ряда вон выходящих событий, совпавших по времени с моим рейдом на Дом Паломника? Что-нибудь такое, что нарушило баланс внутри Тосима-ку?
Комото на мгновение задумался.
— Пожалуй, ничего, кроме смерти Сизуки.
— Кем он был?
— Полицейским высокого ранга. Начальником недавно сформированного подразделения по борьбе с организованной преступностью. Важная шишка. И губа у него была не дура, насколько я наслышан. Собирался жениться на дочери начальника полиции Танабы.
— И как же он погиб?
— Ничего особенно интересного, хотя крови было и много. Ему отрезало голову поездом метро в час пик. Упал с платформы прямо под колеса.
— А что случилось с возглавляемым им подразделением?
— До сих пор находится в подвешенном состоянии, — ответил Комото. — Его место должен был занять Хигира-сан, его заместитель. Но он погиб во время твоего налета на Дом Паломника.
Джейк вспыхнул, вспомнив запавшие щеки со следами оспы и лихорадочно блестящие глаза.
— Так это был легавый? — воскликнул он недоверчиво. — Он вел себя так, будто был другом Ничирена.
— Невероятно, — с убежденностью в голосе ответил Комото.
— Но это факт! Из него следует, что смерть Сизуки не была случайной. — Джейк смотрел, как пожилая женщина с марлевой повязкой на лице гоняет шарик от штыря к штырю, с территории на территорию. Что-то это ему напоминало. — Это спорный вопрос, — говорил между тем Комото. — Невозможно доказать, что это было убийство. Особенно, когда прошло столько времени.
— Ты видел фотографии с места происшествия? В газетах или по телевидению?
Наконец он достиг того состояния, которое Фо Саан называл ба-маак,«ищи пульс». Сэнсейучил его концентрироваться на пустоте. Это нечто прямо противоположное фокусированию внимания, при котором ты его концентрируешь на каком-либо определенном предмете. А ба-маак -это когда ты позволяешь вниманию рассредоточиться таким образом, что оно не фиксирует внешний мир в виде отдельных образов, цветов и звуков.
Пожилая женщина гоняла шарик от штыря к штырю. Штыри были выкрашены в черный цвет и торчали — как что? Это ему что-то напоминало. Но что?
— Еще бы! Смерть Сизуки меня очень порадовала. У меня был к нему личный счетец, который я сам собирался предъявить ему, не погибни он таким дурацким образом.
Так, а теперь дать увеличение центрального объекта. Ищи пульс. Свет и тьма, смешиваясь, обретают определенные очертания. Да это же...
— Странное дело, однако, — продолжал между тем Комото. — Голову его так и не нашли!
...верхняя часть головы, черные волосы торчат Щетиной, лоб, кончик уха. В коробке, стоящей в центре стола. В офисе Кизана в Доме Паломника!
— О, Будда! Вот так штука! — прошептал потрясенный Джейк.
Из его широко раскрытых глаз все еще смотрела пустота: последствия ба-маак.
— Джейк-сан, что с тобой?
— Сизуки был убит. Я в этом абсолютно уверен. Я видел его голову в шляпной коробке. Кизан, Хигира и Ничирен рассматривали ее, когда я ворвался в комнату. Лишь мгновение я видел эту картину, а потом сам ад разверзся, и уже некогда было ни смотреть, ни думать.
— И как же ты все-таки вспомнил?
— Ба-маак! -ответил Джейк. И черные штыри, которыми ощетинилось поле в игральном автомате, как щетина на голове бедного Сизуки!
* * *
— Я просмотрел бумаги, которые вы мне передали, — сказал У Айпин.Чжан Хуа кивнул.
— И к какому вы пришли заключению?
— Я в восторге. Впервые у нас появился реальный шанс уничтожить Чжилиня.
Над ними возвышалась двухэтажная сторожевая башня с караульным помещением внизу и наблюдательным пунктом внизу. По мнению У Айпина, отличный пример военной архитектуры эпохи Мин.
Он пошуршал копиями документов, которые Чжан Хуа передал ему во время их предыдущей встречи в чайной Хун Мяо. Здесь, на гребне Великой Стены, им можно было не беспокоиться, что их кто-то подслушает.
— Я бросил свою любовницу, — сообщил Чжан Хуа и поморщился от саркастического смеха своего нового босса.
— Значит, вы спасли душу, товарищ замминистра! — Он тряхнул головой. — Нет, товарищ лаошу(мышь)! Ибо так я буду отныне вас называть. А вы, однако, забавный... Ведь грех-то был! Глаза Будды, или кому бы вы ни молились, зафиксировали нарушение морального кодекса. Покаяние вас не спасет. — Он оскалился в такой жуткой ухмылке, что Чжан Хуа покоробило. — Во всяком случае, от меня. Лаошу! Лаошу! -подразнил он как задира-мальчишка на школьном дворе.
Воздух отяжелел от влажности и действовал размаривающе. Небо было чистым, но какого-то неопределенного цвета. Душное марево вытравило голубизну, придав облакам и небу один и тот же перламутрово-белесый оттенок.
У Айпин, возвышавшийся над низкорослым замминистра, как башня, двинулся дальше. Это Чжан Хуа потеет, а не он! Презрение, которое У Айпин чувствовал по отношению к этому жалкому человечку, делало его власть над ним еще более приятной. Мышеловка захлопнулась, лаошу! -злорадно подумал он. — Теперь я буду потихоньку лишать тебя жизни.
Они шли по верху Великой Стены, о которой многие невежественные иностранцы думают, что она была возведена чисто в оборонительных целях. Это не так. Ее важной функцией было служить в качестве транспортной артерии в гористой местности для быстрой доставки кратчайшим путем провианта, людей и прочего. Поэтому гребень стены делался достаточно широким, чтобы по нему можно было ездить в запряженных лошадьми повозках. Так что в том, что У Айпин назначил это рандеву именно здесь, был определенный символический смысл: с помощью бумаг, полученных от Чжан Хуа, он надеялся напрямую выйти на своего врага, минуя хитросплетения высокой политики. В выборе места встречи проявилось своеобразное чувство юмора У Айпина.
— С помощью этих документов, — говорил он на ходу, — мы легко разделаемся с Чжилинем. Как видите, я не ошибся в своей оценке вас. — Он засмеялся вполне добродушным смехом. — Роль патриота вам подходит, хотя вы и противитесь ей изо всех сил. Ну да ладно!.. Многое в плане Чжилиня мне теперь совершенно ясно. Этот его «Митра», сэр Джон Блустоун, является главным проводником его политики в Гонконге, и сам план закручен вокруг Камсангского проекта. Это меня беспокоит, но я к этому пункту еще вернусь. Сейчас о главном... Из последних донесений становится очевидным, что выход из игры компании «Маттиас и Кинг» вызвал изменения в плане Чжилиня. Теперь пятьдесят процентов западных акций Камсангского проекта выбрасываются на рынок. Маттиас и Кинг освободились от своей половины — и в самый неблагоприятный момент для нас: когда строительство вошло в заключительную стадию. В образовавшуюся брешь Чжилинь, очевидно, намерен бросить «Тихоокеанский союз звезд», фирму своего агента. Это обоюдоострый ход. Он дает дополнительный капитал, необходимый для пуска проекта, и одновременно предоставляет Чжилиню больший контроль над ним.
Они уже добрались до Бадалина, пройдя недавно реставрированную арку, не утратившую своей красоты. Теперь они двигались к месту, известному под названием Калган (от монгольского слова, означающего «перевал»). Поднявшись по крутым каменным ступенькам, они оказались на самом верху стены, на уровне смотровых башен. К северу можно было рассмотреть недавно построенное водохранилище.