Страница:
— Я счастлив, что вы смогли приехать, Преподобный Чен, — сказал Сойер на шанхайском диалекте.
Он внимательно наблюдал за лицом китайца, на котором застыла хрупкая улыбка. Достав бутылку шотландского виски «Джонни Уокер», он налил гостям. Никто из них льда класть не стал.
Хотя напиток произвел на Преподобного Чена благоприятное впечатление, он решил держать ухо востро. Каждый знает, что у чужеземных чертей ничего за душой нет, кроме хороших манер. Конечно, лично ему не приходилось иметь дела с Эндрю Сойером. Но хоть он на вид и приличный человек и тай-пэнь, но Преподобный Чен не видел причины, по которой этот гвай-лодолжен быть исключением из общего правила.
Он выпил и попытался расслабиться. Но это давалось ему с трудом. Чужеземные черти всегда заставляли его нервничать. Ему не приходилось еще встречаться ни с одним, кому он мог бы довериться. С ними не то, что с Младшим Племянником, что сидит рядом. Шанхайцы — одна семья. Здесь уж доверие абсолютное и безграничное.
— Я распорядился приготовить нам кое-чего перекусить, — сказал Сойер. — Не люблю разговаривать о делах на пустой желудок. Голод сковывает мыслительные процессы.
— Совершенно верно, — не мог не согласиться Преподобный Чен.
Сколько раз он повторял эти слова своим сыновьям? Но наставлять нетерпеливых молодых людей на путь истинный — неблагодарное занятие.
А Сойер уже хлопотал у сверкающего нержавеющей сталью стола, который стоял почти во всю длину одной из стен в комнате. Через минуту он вернулся к своим гостям с подносом, на котором стояли бамбуковые тарелочки с классическими китайскими пирожками.
— Дим сум, — заметил Преподобный Чен, скрывая за спокойным тоном свое удивление. — Очень необычно в такой час.
— Это верно, — согласился Сойер, — действительно необычно. В ресторанах, если в этот час попросить дим сум,они обязательно окажутся непропеченными. Но мой повар знает толк в этих делах.
Сойер и сам знал толк в том, как надо вести дела с китайцами. И сейчас он понял, что угодил гостю.
Когда он обсуждал со своим компрадором Питером Ынгом, чем им лучше угостить его дядюшку, то сказал, что сам подогреет пирожки и поднесет их тоже сам. Ынг воспротивился, говоря, что будет удобнее, если это будет делать он. «Нет, Питер, необходимо, чтобы я сам угостил его, — сказал тогда Сойер. — Это вопрос принципиальный — знак уважения. В конце концов, мы его приглашаем на свою территорию, и его надо ублажить».
И сейчас, наблюдая за гостем, он понял, что был прав. Глядя на этого человечка в большом не по росту костюме, он едва сдерживал улыбку. Высокое кресло, в котором тот сидел, делало его еще более миниатюрным, чем он был на самом деле. Он показался Сойеру похожим на кукольного человечка, который под воздействием какого-то волшебства вдруг ожила.
Его отец, бывало, рассказывал ему одну сказку на Рождественскую ночь. Целый год Сойер ждал этой сказки с неменьшим нетерпением, чем традиционных подарков, сложенных под наряженной елкой.
И сейчас Преподобный Чен показался ему персонажем этой сказки про Щелкунчика. Давно это было, и Сойер не смог вспомнить имен других ее персонажей. Это его огорчило. Вот если бы его дочка не умерла, он бы не забыл их, потому что ему пришлось бы повторять эту сказку для нее каждое Рождество, как это делал для него его отец.
Когда они закончили с дим сум, Сойер налил всем чаю.
Преподобный Чен облизал губы и рыгнул, показывая этим, что доволен угощением. Он взглянул на Эндрю Сойера и подумал, что, пожалуй, напрасно так плохо думал про него. Манеры этого гвай-лов самом деле превосходные.
Он улыбнулся, и на этот раз от души.
— Какой частью, тай-пэнь?
— Целиком.
Только что Ынг рассказал ему во всех подробностях о своей встрече с Цунем Три Клятвы.
Сойер ходил по кабинету, трогая вещи: утолок филигранной серебряной рамки, золотой обрез переплетенной в кожу «Истории Гражданской войны» Брюса Кэттона, агатовый грузик для бумаг, и так далее. Из всех органов чувств для Эндрю, как и для многих американцев и англичан, главнейшим было осязание. Ему думалось легче, когда он проводил кончиками пальцев по поверхности различных вещей.
Питер Ынг пошевелился.
— Я думаю, вы бы хотели купить через Пак Ханмина акции Камсангского проекта.
— Возможно, — промычал Сойер. — Возможно.
— Ну вот они и почти ваши. Я вам сказал о всех деталях, которые мне изложил Цунь Три Клятвы. Похоже, это верное дело.
— Похоже, — согласился Сойер. Глаза его на мгновение попали в мягкий свет лампы. Ноги его мягко ступали по янтарному, с бледно-золотым отливом старинному персидскому ковру. — Но вложить почти два миллиарда долларов в будущее Гонконга.
— Ну если это вам по душе, — сухо сказал Питер Ынг, — то можно присоединиться к «Маттиас, Кинг и компания» и рвануть отсюда.
Сойер прервал свое расхаживание по комнате и коротко бросил:
— Насколько я понял, ты стоишь за сделку.
Он скорее почувствовал, чем увидел в полутьме комнаты, как его компрадор передернул плечами.
— Это то, за что я всегда стоял. Как гласит китайская поговорка, «хватай свой шанс за горло».
— Я эту поговорку знаю, — сказал Сойер и возобновил свое хождение по комнате. — Но существует и другая поговорка — американская: «Дай человеку веревку подлиннее — и он повесится».
— И что же она означает?
— Она означает, что дураков ни жнут, ни сеют. Сами рождаются каждую минуту.
— Вы считаете, что Цунь скрывает что-то про Пак Ханмина?
— Или о Камсанге. Но в любом случае это не важно.
— Почему вы так думаете?
— Если бы я мог ответить тебе в двух словах, я бы смог тебя научить, как стать миллионером, — хмыкнул Сойер. — Видать, не случайно Цунь желает освободиться от акций.
— Но причины, которые он при этом выдвигает, звучат весьма убедительно.
— Еще бы! Иначе весь замысел взлетит на воздух. Если хочешь, чтобы тебе поверили, надо стараться, чтобы все выглядело вполне законно и убедительно. Но время не ждет, и раздумывать некогда. Он хочет заставить нас прыгнуть очертя голову — куда? Причем рассчитывает я даже не знаю на что. На нашу жадность? Зависть? Не знаю. Знаю только одно: здесь что-то нечисто.
— Очень жаль, что мы не можем хорошенько присмотреться к Паку Ханмину и Камсангу, — посетовал Ынг. — Это очень облегчило бы нам жизнь.
— Честно говоря, я не особенно обеспокоен тем, что будет и с тем, и с другим. Однако уже за полночь. Позвони Цуню и скажи, что мы — пас. Если он начнет заводиться, вежливо осади его и вешай трубку.
— И что же дальше? Так просто и забыть все?
— Не спеши. — Сойер опустился в свое любимое кресло с подголовником, мягкое, потертое, принявшее со временем отпечаток его тела. — Посмотрим, может он перезвонит. По моим прикидкам, он располагает временем до открытия биржи. Если до того времени никто не выразит желания приобрести акции «Маттиас и Кинг», он окажется в подвешенном состоянии. Когда акционерный капитал Пак Ханмина будет выставлен на продажу, мы сможем урвать себе кое-что если не за бесценок, то, во всяком случае, за меньшую сумму, чем та, о которой он говорит сейчас.
— А нужны ли нам эти акции, если, как вы говорите, здесь нечисто?
— Я говорю о сделке, а не о самих акциях. В конце концов, мы знаем, как делаются дела в Пак Ханмине, и, кроме того, в случае Камсанга, можно заручиться гарантиями самого Пекина: правительство Китая заинтересовано в том, чтобы закончить поскорее проект, который им так необходим.
— Цунь не выпустит их из рук так легко. Он не может себе этого позволить.
— Он не может себе позволить того, что с ним сделают завтра на бирже.
— Но это пока всего лишь домыслы, — заметил Питер Ынг.
— Если уж иметь дело с чертом, то лучше с незнакомым, правда?
— Не понял.
Эндрю Сойер рассмеялся.
— Ничего. Я думаю, и Цунь Три Клятвы тоже не поймет.
Даниэла все поглядывала украдкой на тетрадь с шифрограммами, хотя она и расплывалась в ее глазах. Что бы случалось, -думала она, — если бы мой отец узнал о тайной жизни матери? Что бы он с ней сделал?
Лантин взял тетрадь и поднялся из-за стола. Подошел к окну, прислонился плечом к проему.
— Когда мои люди обнаружили ее, я пошел с ней к знакомому психиатру из института Сербского. — Он имел в виду контролируемую КГБ психиатрическую лечебницу, где содержались противники режима. — Я рассказал ему, где эта тетрадь была найдена. Описал ему все обстоятельства дела. И спросил его, что бы все это могло значить.
Лантин поглаживал пальцами переплет тетради, словно ласкал.
— И знаете, что он мне ответил? — продолжал он. — Что ему совершенно ясно, что автор подсознательно хотел, чтобы его поймали на этом деле.
Он резко отвернулся от черноты за окном и встретил ее взгляд.
— Могу и еще кое-что вам сказать. Вы подсознательно жаждали, чтобы кто-то более хитрый, чем вы, открыл ваш секрет. И, конечно же, не Карпов. Вы, я полагаю, его не боялись, и это говорит о вашей недюжинной проницательности. Ему ведь ни в жисть не найти. Да и зачем ему искать?
— А вам зачем?
— А затем, что я раскусил вас, когда мы с вами виделись в вашем кабинете. Помните? Что-то крайне интересное в вас открылось мне — такое, что ускользало от Карпова все эти два месяца, что вы с ним спите.
— Чепуха, — сказала Даниэла. — Типичные мужицкие байки. Вы не увидели во мне ничего, кроме дырки, в которую и сами не прочь потыкать.
Лантин ухмыльнулся, но не стал возражать. Вместо этого продолжил:
— На вашей даче я нашел подтверждение своей догадке. О том, что вы близки с Карповым, это раз. Ну и это тоже. — Он потряс в воздухе тетрадкой.
— Что же вам подсказало, где ее искать? Ей очень не хотелось задавать этот вопрос, но она не могла не удержаться, чтобы не спросить. Его улыбка стала еще шире.
— Ваша мама.
Даниэла напряглась.
— При чем здесь моя мать?
— Ведь именно в этом месте она бы спрятала важный секрет, не так ли, Даниэла? Например, иконку?
— Откуда вам это все известно?
— Из ее досье, разумеется. Шашни с запрещенными религиозными сектами не проходят бесследно.
— Тогда почему ее не тронули?
— Неужели не понятно, почему? Из-за вас, Даниэла. Вы же ценный работник. Но вообще-то вы должны за это благодарить Карпова. Он не хотел огорчать вас. Ну и об интересах дела он тоже беспокоился. Ведь вы были бы потеряны для нас, если б ее арестовали как врага народа.
— Какой она враг? — возмутилась Даниэла. — Она любила Родину.
— Она любила Родину, это верно, — согласился Лантин, внезапно посерьезнев. — Но не социалистическую Родину.
— Зачем вы мне сейчас все это говорите?
— Я просто отвечаю на ваш вопрос о том, как я обнаружил эту тетрадь.
Но она не очень ему поверила, подумав, что он, скорее, хотел продемонстрировать ей свою власть над ней.
— Хранить тайну, — разглагольствовал он между тем, — значит заниматься опасным флиртом. Тайна дает тебе только тогда силу, когда о ней знаешь ты один. И эта сила может обернуться против тебя, как бумеранг, если кто-то еще узнает про твою тайну.
А Даниэла подготовляла себя к тому, чтобы ввести в проект «Медея» Лантина. От Карпова придется отделаться. Он сейчас камнем висит на ее шее, не столько помогая на данном этапе, сколько мешая ее карьере. Он предпочитает держать ее на той должности, на которой она может принести ему максимум пользы. Но она переросла эту должность. Ей требовалось больше, чем мог ей дать Карпов.
Жаль только, что Лантин вынуждает ее отдать ему то, что она и добровольно бы ему уступила. Он все испортил. И на душе у Даниэлы было горько, потому что она вдруг увидела, как подло ею пользовались другие. Как ни тешь себя иллюзиями, что ты хозяйка своей судьбы, мужчины все равно в конце концов берут верх. Ее борьба не может не кончиться ее поражением. Но даже если это так, -подумала она, — это еще не причина, чтобы отказываться от борьбы.Даже сложив оружие, можно воспользоваться оружием упивающегося победой противника и побить его на его же собственном поле.
Настроившись на этот лад, она начала свою игру. Она сказала ему ровно столько, сколько считала нужным. Задержалась побольше на перипетиях борьбы между министрами в Пекине, поскольку чувствовала, что эта информация, полученная от Медеи, как раз в его духе. И не ошиблась в своих предположениях: он выспрашивал у нее все новые и новые подробности, позволив ей увести себя от гонконгского направления, которое его явно не интересовало. Он был слишком поглощен закулисной войной в Пекине.
— Медея не знает, какая фракция победит? — спросил он, когда она закончила.
— Наверняка сказать не может.
— Это очень важно, — глубокомысленно изрек Лантин. — Я бы даже сказал, это имеет первостепенное значение. Если бы мы были постоянно в курсе, кто из них побеждает, мы бы могли подкидывать в эту топку лопату-другую уголька в виде пограничных инцидентов с использованием «роботов». Это было бы все равно, что управлять ослом с помощью морковки.
Даниэла не только прислушивалась к его словам, но и приглядывалась к огоньку, время от времени вспыхивающему в его глазах. Чтобы выстоять в этой схватке с таким сильным противником, да еще к тому же и мужчиной, ей прежде всего необходимо понять, на какую информацию он откликается более эмоционально, и превращать ее в ту самую «морковку», о которой он только что сказал, — уже для него самого.
Ей надо было знать, что он ждет от нее, и она понимала, что одних только слов здесь мало. То, что она сейчас сделает, должно сместить неустойчивое равновесие, установившееся в их отношениях, в ее пользу. Она подозревала, что на данный момент он думал о ней так же, как о Карпове, а именно как о «части его заднего кармана на брюках». Это необходимо изменить, иначе у нее не будет ни малейшего шанса чего-либо добиться.
Она встала и направилась в гостиную. Гостиная была выдержана в безрадостных, мужских тонах: минимум мебели, и та вся тяжелая, с кожаной обивкой. Не на чем отдохнуть глазу. Закончив осмотр, Даниэла пришла к заключению, что никакая женщина не помогала ему вить это гнездышко. Это ее заинтриговало. Интересно, подумала она, какую роль играет секс в его жизни и как он относится к своим партнершам. Наверно, так же, как и к людям вообще. Она знала, что он любит манипулировать людьми, и делает он это самым примитивным образом: находит их слабое место, а потом вытирает о них ноги, пользуясь их беззащитностью.
Он напомнил ей зубного врача, к которому ее водила мать, когда она была еще девочкой. Он притворился, что у него кончился новокаин, и упивался ее воплями, сверля зуб. И при этом у него в штанах что-то сильно оттопыривалось. Только через несколько лет до нее дошел смысл этого эпизода, о котором она часто с содроганием вспоминала.
Даниэла интуитивно чувствовала, что Юрий Лантин относится к тому же типу мужчин, как и тот зубной врач. Чтобы проверить свое предположение, она решила заставить его проявить свой характер. Она попросила его вернуть ее тетрадь, и когда он отказал, ухватилась за нее и попыталась вырвать. Лантин грубо оттолкнул ее, и она сходу влепила ему оплеуху.
Лантин стал лупить ее тетрадкой, стараясь попасть по голове, и, когда она, закрывшись руками, начала пятиться к комоду, схватил ее левой рукой за блузку, да так рванул на себя, что материя затрещала и порвалась. Он продолжал тянуть ее, пока не стащил вовсе, оставив ее голой.
Лифчика она не носила, и сейчас с удовольствием отметила про себя его реакцию, когда он увидел ее груди. Они у нее были красивые, она это знала. Притворившись, что он сделал ей больно, она тихонько захныкала.
А когда он сильно ущипнул ее за грудь, она вскрикнула уже всерьез. Прижав к себе, Лантин начал ее тискать, а потом так сильно дернул ее за сосок левой груди, что она охнула и попыталась вырваться.
Сунув руку ей под юбку, стянул трусики и, повалив на диван, впился губами в грудь. Все у него получалось очень грубо, но Даниэла не могла бы поклясться, что это ей так уж и не нравится. Конечно, она не подала и виду: зачем разрушать его иллюзию, что именно ему принадлежит здесь активная роль?
Лантин овладел ею. Это не было изнасилованием в точном значении этого слова, но довольно близко к этому. Даниэла позволила ему делать все, что он хотел. Ей даже понравилась изображать беззащитную и слабую женщину. Она без труда освоилась с этой своей новой ролью, потому что ей и в самом деле вдруг захотелось, чтобы ее взяли силой. И когда он сбросил свою безукоризненно сшитую одежду, и она увидела его длинное, гладкое тело, когда его вздыбленное мужское достоинство явилось ее очам, она уже без всякого притворства охнула, почувствовав, что у нее между ног уже мокро.
Каждый стон, который она исторгала из его груди, каждое содрогание его тела, каждый непроизвольный выкрик были ее победными трофеями на этом новом для нее поле битвы. И когда она почувствовала, как в нее вливается его жаркое семя, она блаженно расслабилась, погружая и его и себя в жаркие волны экстаза...
Приходя в себя, чуть живая, она уже знала, что нашла то, что искала: власть и ключик, которым она открывается.
— Или давай хотя бы дождемся ее на улице, — советовал оябун. — Посидим в моей машине, а когда она появится, возьмем ее без шума и пыли. И говори с ней, сколько хочешь в условиях полнейшего комфорта и безопасности.
Джейк покачал головою.
— Нет, так нельзя делать. Я не смогу получить от нее то, что мне надо, если мы ее похитим на улице, как обычные гангстеры.
— Не исключено, что он будет ожидать твоего появления, — сказал Микио. — Лично я ожидал бы, будь я на его месте.
— Всегда приходится рисковать, когда имеешь дело с Ничиреном, — заметил Джейк. — А сейчас у меня просто нет выбора.
Микио махнул рукой, отчаявшись убедить упрямца в том, что казалось ему очевидным. Но он очень беспокоился за безопасность Джейка.
— Для гайдзинау тебя переизбыток чувства чести. Ты живой анахронизм. Тебе бы следовало родиться самураем в эпоху Токугавы.
Молча протянул он руку. На ладони блестел вороненой сталью, похожий на свежее чернильное пятно, тупорылый револьвер.
Джейк улыбнулся и опять покачал головой.
— Домо,Микио-сан, — сказал он. — Спасибо, но и в этом нет необходимости.
Джейк зашел в магазин и купил большую свежую рыбу, попросив продавца завернуть ее в особую рисовую бумагу, которую он приобрел до того в другом магазине. Он подал также продавцу специально для этого припасенные красные и белые веревочки, которыми тот обвязал пакет. Продавец был стар, и он понимал смысл того, что его попросили сделать. Будь он помоложе, ему пришлось бы все объяснять.
В правом верхнем углу, как раз над веревочками, старик пристроил носи. Как в старину, он использовал для этого кусочек моллюска, известного под названием морское ухо, сильно растянув его. Он является символом долголетия — потому его и растягивают — и еще он хранит от порчи — морское ухо не портится. В наши дни носи часто изображают на оберточной бумаге для завертывания подарков в традиционной манере.
С этим пакетом в руках Джейк проделал остаток пути до усагигойи пешком. В это время суток бесполезно пытаться поймать такси, а если и поймаешь, то будешь вознагражден за свои труды часовым ожиданием в многочисленных пробках. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы дежурный по платформе запихивал его в вагон метро, как сельдь в бочку. Подземка — не самое приятное место в часы пик.
На крыльце он поглядел вверх. Он знал, в какой квартире она живет: Микио показал ему схему всего комплекса, когда он отправлялся в это путешествие. Чтобы лучше рассмотреть, он сошел с крыльца и попятился на тротуар. В ее окне горел свет. Возможно, Микио прав, и его там ожидают. Что ж, значит, судьба его такая.
Беззаботно передернув плечами, Джейк вернулся к двери и вошел в здание. Крохотный лифт поднял его на нужный этаж. Он слышал стук собственных каблуков, когда шел по узкому коридору. А вот и ее дверь.
Даже сюда доносился шум городского движения. Вот раздался гудок баржи. Сквозь тонкую стену донеслись обрывки семейной ссоры. Последние проблески дневного света перебивались огнями разноцветного неона. Скоро опускающаяся ночь будет вытеснена с городских улиц в сонные пригороды.
Он обнаружил, что ему почему-то очень жарко. За приглушенными звуками города он слышал стук собственного сердца. Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы отцентрировать себя, как его учил сэнсей.
Почувствовав, как что-то свербит в том месте, где кончаются волосы и начинается лоб, он поднял руку и потрогал это место пальцем. Так и есть, вспотел. Он поднес палец с капельками пота ко рту и прикоснулся к нему кончиком языка, будто хотел удостовериться, что это действительно соленый пот.
Он стоял, уставившись на дверь. Она была выкрашена эмалевой черной краской, и ее неровная поверхность слегка отсвечивала.
Вздрогнув, он почувствовал, что трусит. Как завороженный, он смотрел, как его собственная рука подымалась к кнопке звонка.
Какое-то мгновение он ничего не слышал. Вдруг пропал куда-то шум городского транспорта, меланхоличные гудки пароходов, успокаивающие звуки людских голосов, просачивающиеся сквозь стены и закрытые двери.
Ничто в мире не существовало, кроме него самого и его смутного отражения на черной поверхности двери. Когда оно исчезнет, возможно, он окажется лицом к лицу с Ничиреном. И все изменится в мгновение ока. И он сразу же получит ответ на свой вопрос.
Дрогнув, дверь отрылась вовнутрь.
— Да?
Его отражения уже не было перед его глазами.
— Камисака Танаба?
— Да.
Он поклонился, показав ей свой затылок.
— Я Джейк Мэрок. Мы с Ничиреном знаем друг друга.
Он увидел, как страх, подобно черному пламени, мелькнул в ее глазах. Значило ли это, что Ничирен сейчас у нее?
— Кто вы?
На ней было шелковое кимоно цвета морской волны и даже с ее изображением в виде орнамента. Из обшлагов и ворота проглядывала нижняя сорочка оранжевого цвета. На ногах ее были белоснежные табииз легкой органди. Так девушки вряд ли одеваются, если не ждут гостей.
— Я принес вам подарок, — сказал он, протягивая ей пакет и в то же время заглядывая ей через плечо в поисках следов присутствия Ничирена. — Только друзья приносят подарки.
Она напряженно наблюдала за его лицом.
— У него нет друзей, у того человека, о котором вы говорите. Во всяком случае, теперь.
— Я не говорил, что я его друг, — сказал Джейк, улыбаясь и, не дождавшись от нее никакого ответа, произнес: — Пожалуйста, нам необходимо поговорить.
Поколебавшись мгновение, она отвесила ему традиционный поклон, принимая от него подарок. Джейк наклонился, снимая туфли.
Он последовал за ней. Предельно собранный, с обостренным вниманием, он ступал на внешнюю часть ступни, отцентрировав тело сгустком энергии — хара -и двигаясь правым плечом вперед. Крошечная кухонька, спальный альков с футоном.Все схвачено единым взглядом. Там ванная. Никого.
Он вернулся к тому месту, где она стояла в ожидании. Опять поклонился.
— Сумимазен, Танаба-сан. Извините, мне надо было удостовериться.
Мгновение Камисака смотрела на него широко открытыми глазами. В Японии гайдзины,то есть иностранцы, обычно выражают свою благодарность словом домо,в то время как японцы употребляют в этих случаях слово сумимазен, которое невозможно точно перевести. Кроме выражения благодарности, оно включает в себя массу дополнительных значений, в том числе выражение неловкости за причиненное неудобство и чувство уважения к собеседнику за то, что тот взял на себя труд сделать что-то, не входящее в его обязанности.
— Вы бы могли просто спросить, — сказала она. Джейк был заинтригован. Она одевалась, как гейша довоенного времени, но разговаривала, как вполне современная японская девушка. Побольше бы архаизмов речи, и ее можно было бы принять за возлюбленную какого-нибудь самурая той эпохи, когда Токио еще назывался Эдо. Несмотря на молодость, она знала древние обычаи. Например, она не развернула подарка в его присутствии: это традиционный обычай оставлять скрытыми чувства, которые он испытывал, выбирая подарок.
— Хотите чаю? — спросила она. Но по глазам ее было видно, что она все еще опасается его. Оно и понятно.
— Спасибо. Это было бы чудесно.
Они подсели к резному столику из черного дерева. Его красота казалась странной и неуместной в крошечной квартирке. Камисака превосходно владела ритуалом. К чаю подала рисовые пирожки и сладкие тофу.
—Извините ли вы меня, если я задам вам прямой вопрос?
— Извиню ли я вас или нет, Мэрок-сан, будет всецело зависеть от вас же.
Это дало ему минуту на размышление. Прежде всего, верно оцени противника, -говорил ему Фо Саан, — а уж потом сходись с ним. Помни, что недооценив его единожды, рискуешь никогда не получить возможности сделать переоценку.
Он внимательно наблюдал за лицом китайца, на котором застыла хрупкая улыбка. Достав бутылку шотландского виски «Джонни Уокер», он налил гостям. Никто из них льда класть не стал.
Хотя напиток произвел на Преподобного Чена благоприятное впечатление, он решил держать ухо востро. Каждый знает, что у чужеземных чертей ничего за душой нет, кроме хороших манер. Конечно, лично ему не приходилось иметь дела с Эндрю Сойером. Но хоть он на вид и приличный человек и тай-пэнь, но Преподобный Чен не видел причины, по которой этот гвай-лодолжен быть исключением из общего правила.
Он выпил и попытался расслабиться. Но это давалось ему с трудом. Чужеземные черти всегда заставляли его нервничать. Ему не приходилось еще встречаться ни с одним, кому он мог бы довериться. С ними не то, что с Младшим Племянником, что сидит рядом. Шанхайцы — одна семья. Здесь уж доверие абсолютное и безграничное.
— Я распорядился приготовить нам кое-чего перекусить, — сказал Сойер. — Не люблю разговаривать о делах на пустой желудок. Голод сковывает мыслительные процессы.
— Совершенно верно, — не мог не согласиться Преподобный Чен.
Сколько раз он повторял эти слова своим сыновьям? Но наставлять нетерпеливых молодых людей на путь истинный — неблагодарное занятие.
А Сойер уже хлопотал у сверкающего нержавеющей сталью стола, который стоял почти во всю длину одной из стен в комнате. Через минуту он вернулся к своим гостям с подносом, на котором стояли бамбуковые тарелочки с классическими китайскими пирожками.
— Дим сум, — заметил Преподобный Чен, скрывая за спокойным тоном свое удивление. — Очень необычно в такой час.
— Это верно, — согласился Сойер, — действительно необычно. В ресторанах, если в этот час попросить дим сум,они обязательно окажутся непропеченными. Но мой повар знает толк в этих делах.
Сойер и сам знал толк в том, как надо вести дела с китайцами. И сейчас он понял, что угодил гостю.
Когда он обсуждал со своим компрадором Питером Ынгом, чем им лучше угостить его дядюшку, то сказал, что сам подогреет пирожки и поднесет их тоже сам. Ынг воспротивился, говоря, что будет удобнее, если это будет делать он. «Нет, Питер, необходимо, чтобы я сам угостил его, — сказал тогда Сойер. — Это вопрос принципиальный — знак уважения. В конце концов, мы его приглашаем на свою территорию, и его надо ублажить».
И сейчас, наблюдая за гостем, он понял, что был прав. Глядя на этого человечка в большом не по росту костюме, он едва сдерживал улыбку. Высокое кресло, в котором тот сидел, делало его еще более миниатюрным, чем он был на самом деле. Он показался Сойеру похожим на кукольного человечка, который под воздействием какого-то волшебства вдруг ожила.
Его отец, бывало, рассказывал ему одну сказку на Рождественскую ночь. Целый год Сойер ждал этой сказки с неменьшим нетерпением, чем традиционных подарков, сложенных под наряженной елкой.
И сейчас Преподобный Чен показался ему персонажем этой сказки про Щелкунчика. Давно это было, и Сойер не смог вспомнить имен других ее персонажей. Это его огорчило. Вот если бы его дочка не умерла, он бы не забыл их, потому что ему пришлось бы повторять эту сказку для нее каждое Рождество, как это делал для него его отец.
Когда они закончили с дим сум, Сойер налил всем чаю.
Преподобный Чен облизал губы и рыгнул, показывая этим, что доволен угощением. Он взглянул на Эндрю Сойера и подумал, что, пожалуй, напрасно так плохо думал про него. Манеры этого гвай-лов самом деле превосходные.
Он улыбнулся, и на этот раз от души.
* * *
Не нравится мне это, — сказал Сойер, когда Преподобный Чен отбыл восвояси.— Какой частью, тай-пэнь?
— Целиком.
Только что Ынг рассказал ему во всех подробностях о своей встрече с Цунем Три Клятвы.
Сойер ходил по кабинету, трогая вещи: утолок филигранной серебряной рамки, золотой обрез переплетенной в кожу «Истории Гражданской войны» Брюса Кэттона, агатовый грузик для бумаг, и так далее. Из всех органов чувств для Эндрю, как и для многих американцев и англичан, главнейшим было осязание. Ему думалось легче, когда он проводил кончиками пальцев по поверхности различных вещей.
Питер Ынг пошевелился.
— Я думаю, вы бы хотели купить через Пак Ханмина акции Камсангского проекта.
— Возможно, — промычал Сойер. — Возможно.
— Ну вот они и почти ваши. Я вам сказал о всех деталях, которые мне изложил Цунь Три Клятвы. Похоже, это верное дело.
— Похоже, — согласился Сойер. Глаза его на мгновение попали в мягкий свет лампы. Ноги его мягко ступали по янтарному, с бледно-золотым отливом старинному персидскому ковру. — Но вложить почти два миллиарда долларов в будущее Гонконга.
— Ну если это вам по душе, — сухо сказал Питер Ынг, — то можно присоединиться к «Маттиас, Кинг и компания» и рвануть отсюда.
Сойер прервал свое расхаживание по комнате и коротко бросил:
— Насколько я понял, ты стоишь за сделку.
Он скорее почувствовал, чем увидел в полутьме комнаты, как его компрадор передернул плечами.
— Это то, за что я всегда стоял. Как гласит китайская поговорка, «хватай свой шанс за горло».
— Я эту поговорку знаю, — сказал Сойер и возобновил свое хождение по комнате. — Но существует и другая поговорка — американская: «Дай человеку веревку подлиннее — и он повесится».
— И что же она означает?
— Она означает, что дураков ни жнут, ни сеют. Сами рождаются каждую минуту.
— Вы считаете, что Цунь скрывает что-то про Пак Ханмина?
— Или о Камсанге. Но в любом случае это не важно.
— Почему вы так думаете?
— Если бы я мог ответить тебе в двух словах, я бы смог тебя научить, как стать миллионером, — хмыкнул Сойер. — Видать, не случайно Цунь желает освободиться от акций.
— Но причины, которые он при этом выдвигает, звучат весьма убедительно.
— Еще бы! Иначе весь замысел взлетит на воздух. Если хочешь, чтобы тебе поверили, надо стараться, чтобы все выглядело вполне законно и убедительно. Но время не ждет, и раздумывать некогда. Он хочет заставить нас прыгнуть очертя голову — куда? Причем рассчитывает я даже не знаю на что. На нашу жадность? Зависть? Не знаю. Знаю только одно: здесь что-то нечисто.
— Очень жаль, что мы не можем хорошенько присмотреться к Паку Ханмину и Камсангу, — посетовал Ынг. — Это очень облегчило бы нам жизнь.
— Честно говоря, я не особенно обеспокоен тем, что будет и с тем, и с другим. Однако уже за полночь. Позвони Цуню и скажи, что мы — пас. Если он начнет заводиться, вежливо осади его и вешай трубку.
— И что же дальше? Так просто и забыть все?
— Не спеши. — Сойер опустился в свое любимое кресло с подголовником, мягкое, потертое, принявшее со временем отпечаток его тела. — Посмотрим, может он перезвонит. По моим прикидкам, он располагает временем до открытия биржи. Если до того времени никто не выразит желания приобрести акции «Маттиас и Кинг», он окажется в подвешенном состоянии. Когда акционерный капитал Пак Ханмина будет выставлен на продажу, мы сможем урвать себе кое-что если не за бесценок, то, во всяком случае, за меньшую сумму, чем та, о которой он говорит сейчас.
— А нужны ли нам эти акции, если, как вы говорите, здесь нечисто?
— Я говорю о сделке, а не о самих акциях. В конце концов, мы знаем, как делаются дела в Пак Ханмине, и, кроме того, в случае Камсанга, можно заручиться гарантиями самого Пекина: правительство Китая заинтересовано в том, чтобы закончить поскорее проект, который им так необходим.
— Цунь не выпустит их из рук так легко. Он не может себе этого позволить.
— Он не может себе позволить того, что с ним сделают завтра на бирже.
— Но это пока всего лишь домыслы, — заметил Питер Ынг.
— Если уж иметь дело с чертом, то лучше с незнакомым, правда?
— Не понял.
Эндрю Сойер рассмеялся.
— Ничего. Я думаю, и Цунь Три Клятвы тоже не поймет.
* * *
— Сфера интересов вашего отдела не может простираться так далеко, — заметил Лантин. — Я хочу знать о ваших взаимоотношениях с китайцами.Даниэла все поглядывала украдкой на тетрадь с шифрограммами, хотя она и расплывалась в ее глазах. Что бы случалось, -думала она, — если бы мой отец узнал о тайной жизни матери? Что бы он с ней сделал?
Лантин взял тетрадь и поднялся из-за стола. Подошел к окну, прислонился плечом к проему.
— Когда мои люди обнаружили ее, я пошел с ней к знакомому психиатру из института Сербского. — Он имел в виду контролируемую КГБ психиатрическую лечебницу, где содержались противники режима. — Я рассказал ему, где эта тетрадь была найдена. Описал ему все обстоятельства дела. И спросил его, что бы все это могло значить.
Лантин поглаживал пальцами переплет тетради, словно ласкал.
— И знаете, что он мне ответил? — продолжал он. — Что ему совершенно ясно, что автор подсознательно хотел, чтобы его поймали на этом деле.
Он резко отвернулся от черноты за окном и встретил ее взгляд.
— Могу и еще кое-что вам сказать. Вы подсознательно жаждали, чтобы кто-то более хитрый, чем вы, открыл ваш секрет. И, конечно же, не Карпов. Вы, я полагаю, его не боялись, и это говорит о вашей недюжинной проницательности. Ему ведь ни в жисть не найти. Да и зачем ему искать?
— А вам зачем?
— А затем, что я раскусил вас, когда мы с вами виделись в вашем кабинете. Помните? Что-то крайне интересное в вас открылось мне — такое, что ускользало от Карпова все эти два месяца, что вы с ним спите.
— Чепуха, — сказала Даниэла. — Типичные мужицкие байки. Вы не увидели во мне ничего, кроме дырки, в которую и сами не прочь потыкать.
Лантин ухмыльнулся, но не стал возражать. Вместо этого продолжил:
— На вашей даче я нашел подтверждение своей догадке. О том, что вы близки с Карповым, это раз. Ну и это тоже. — Он потряс в воздухе тетрадкой.
— Что же вам подсказало, где ее искать? Ей очень не хотелось задавать этот вопрос, но она не могла не удержаться, чтобы не спросить. Его улыбка стала еще шире.
— Ваша мама.
Даниэла напряглась.
— При чем здесь моя мать?
— Ведь именно в этом месте она бы спрятала важный секрет, не так ли, Даниэла? Например, иконку?
— Откуда вам это все известно?
— Из ее досье, разумеется. Шашни с запрещенными религиозными сектами не проходят бесследно.
— Тогда почему ее не тронули?
— Неужели не понятно, почему? Из-за вас, Даниэла. Вы же ценный работник. Но вообще-то вы должны за это благодарить Карпова. Он не хотел огорчать вас. Ну и об интересах дела он тоже беспокоился. Ведь вы были бы потеряны для нас, если б ее арестовали как врага народа.
— Какой она враг? — возмутилась Даниэла. — Она любила Родину.
— Она любила Родину, это верно, — согласился Лантин, внезапно посерьезнев. — Но не социалистическую Родину.
— Зачем вы мне сейчас все это говорите?
— Я просто отвечаю на ваш вопрос о том, как я обнаружил эту тетрадь.
Но она не очень ему поверила, подумав, что он, скорее, хотел продемонстрировать ей свою власть над ней.
— Хранить тайну, — разглагольствовал он между тем, — значит заниматься опасным флиртом. Тайна дает тебе только тогда силу, когда о ней знаешь ты один. И эта сила может обернуться против тебя, как бумеранг, если кто-то еще узнает про твою тайну.
А Даниэла подготовляла себя к тому, чтобы ввести в проект «Медея» Лантина. От Карпова придется отделаться. Он сейчас камнем висит на ее шее, не столько помогая на данном этапе, сколько мешая ее карьере. Он предпочитает держать ее на той должности, на которой она может принести ему максимум пользы. Но она переросла эту должность. Ей требовалось больше, чем мог ей дать Карпов.
Жаль только, что Лантин вынуждает ее отдать ему то, что она и добровольно бы ему уступила. Он все испортил. И на душе у Даниэлы было горько, потому что она вдруг увидела, как подло ею пользовались другие. Как ни тешь себя иллюзиями, что ты хозяйка своей судьбы, мужчины все равно в конце концов берут верх. Ее борьба не может не кончиться ее поражением. Но даже если это так, -подумала она, — это еще не причина, чтобы отказываться от борьбы.Даже сложив оружие, можно воспользоваться оружием упивающегося победой противника и побить его на его же собственном поле.
Настроившись на этот лад, она начала свою игру. Она сказала ему ровно столько, сколько считала нужным. Задержалась побольше на перипетиях борьбы между министрами в Пекине, поскольку чувствовала, что эта информация, полученная от Медеи, как раз в его духе. И не ошиблась в своих предположениях: он выспрашивал у нее все новые и новые подробности, позволив ей увести себя от гонконгского направления, которое его явно не интересовало. Он был слишком поглощен закулисной войной в Пекине.
— Медея не знает, какая фракция победит? — спросил он, когда она закончила.
— Наверняка сказать не может.
— Это очень важно, — глубокомысленно изрек Лантин. — Я бы даже сказал, это имеет первостепенное значение. Если бы мы были постоянно в курсе, кто из них побеждает, мы бы могли подкидывать в эту топку лопату-другую уголька в виде пограничных инцидентов с использованием «роботов». Это было бы все равно, что управлять ослом с помощью морковки.
Даниэла не только прислушивалась к его словам, но и приглядывалась к огоньку, время от времени вспыхивающему в его глазах. Чтобы выстоять в этой схватке с таким сильным противником, да еще к тому же и мужчиной, ей прежде всего необходимо понять, на какую информацию он откликается более эмоционально, и превращать ее в ту самую «морковку», о которой он только что сказал, — уже для него самого.
Ей надо было знать, что он ждет от нее, и она понимала, что одних только слов здесь мало. То, что она сейчас сделает, должно сместить неустойчивое равновесие, установившееся в их отношениях, в ее пользу. Она подозревала, что на данный момент он думал о ней так же, как о Карпове, а именно как о «части его заднего кармана на брюках». Это необходимо изменить, иначе у нее не будет ни малейшего шанса чего-либо добиться.
Она встала и направилась в гостиную. Гостиная была выдержана в безрадостных, мужских тонах: минимум мебели, и та вся тяжелая, с кожаной обивкой. Не на чем отдохнуть глазу. Закончив осмотр, Даниэла пришла к заключению, что никакая женщина не помогала ему вить это гнездышко. Это ее заинтриговало. Интересно, подумала она, какую роль играет секс в его жизни и как он относится к своим партнершам. Наверно, так же, как и к людям вообще. Она знала, что он любит манипулировать людьми, и делает он это самым примитивным образом: находит их слабое место, а потом вытирает о них ноги, пользуясь их беззащитностью.
Он напомнил ей зубного врача, к которому ее водила мать, когда она была еще девочкой. Он притворился, что у него кончился новокаин, и упивался ее воплями, сверля зуб. И при этом у него в штанах что-то сильно оттопыривалось. Только через несколько лет до нее дошел смысл этого эпизода, о котором она часто с содроганием вспоминала.
Даниэла интуитивно чувствовала, что Юрий Лантин относится к тому же типу мужчин, как и тот зубной врач. Чтобы проверить свое предположение, она решила заставить его проявить свой характер. Она попросила его вернуть ее тетрадь, и когда он отказал, ухватилась за нее и попыталась вырвать. Лантин грубо оттолкнул ее, и она сходу влепила ему оплеуху.
Лантин стал лупить ее тетрадкой, стараясь попасть по голове, и, когда она, закрывшись руками, начала пятиться к комоду, схватил ее левой рукой за блузку, да так рванул на себя, что материя затрещала и порвалась. Он продолжал тянуть ее, пока не стащил вовсе, оставив ее голой.
Лифчика она не носила, и сейчас с удовольствием отметила про себя его реакцию, когда он увидел ее груди. Они у нее были красивые, она это знала. Притворившись, что он сделал ей больно, она тихонько захныкала.
А когда он сильно ущипнул ее за грудь, она вскрикнула уже всерьез. Прижав к себе, Лантин начал ее тискать, а потом так сильно дернул ее за сосок левой груди, что она охнула и попыталась вырваться.
Сунув руку ей под юбку, стянул трусики и, повалив на диван, впился губами в грудь. Все у него получалось очень грубо, но Даниэла не могла бы поклясться, что это ей так уж и не нравится. Конечно, она не подала и виду: зачем разрушать его иллюзию, что именно ему принадлежит здесь активная роль?
Лантин овладел ею. Это не было изнасилованием в точном значении этого слова, но довольно близко к этому. Даниэла позволила ему делать все, что он хотел. Ей даже понравилась изображать беззащитную и слабую женщину. Она без труда освоилась с этой своей новой ролью, потому что ей и в самом деле вдруг захотелось, чтобы ее взяли силой. И когда он сбросил свою безукоризненно сшитую одежду, и она увидела его длинное, гладкое тело, когда его вздыбленное мужское достоинство явилось ее очам, она уже без всякого притворства охнула, почувствовав, что у нее между ног уже мокро.
Каждый стон, который она исторгала из его груди, каждое содрогание его тела, каждый непроизвольный выкрик были ее победными трофеями на этом новом для нее поле битвы. И когда она почувствовала, как в нее вливается его жаркое семя, она блаженно расслабилась, погружая и его и себя в жаркие волны экстаза...
Приходя в себя, чуть живая, она уже знала, что нашла то, что искала: власть и ключик, которым она открывается.
* * *
Джейк хотел идти в усагигоюодин. Микио считал, что это глупейшая идея и, не стесняясь в выражениях, изложил свою точку зрения.— Или давай хотя бы дождемся ее на улице, — советовал оябун. — Посидим в моей машине, а когда она появится, возьмем ее без шума и пыли. И говори с ней, сколько хочешь в условиях полнейшего комфорта и безопасности.
Джейк покачал головою.
— Нет, так нельзя делать. Я не смогу получить от нее то, что мне надо, если мы ее похитим на улице, как обычные гангстеры.
— Не исключено, что он будет ожидать твоего появления, — сказал Микио. — Лично я ожидал бы, будь я на его месте.
— Всегда приходится рисковать, когда имеешь дело с Ничиреном, — заметил Джейк. — А сейчас у меня просто нет выбора.
Микио махнул рукой, отчаявшись убедить упрямца в том, что казалось ему очевидным. Но он очень беспокоился за безопасность Джейка.
— Для гайдзинау тебя переизбыток чувства чести. Ты живой анахронизм. Тебе бы следовало родиться самураем в эпоху Токугавы.
Молча протянул он руку. На ладони блестел вороненой сталью, похожий на свежее чернильное пятно, тупорылый револьвер.
Джейк улыбнулся и опять покачал головой.
— Домо,Микио-сан, — сказал он. — Спасибо, но и в этом нет необходимости.
* * *
Сумерки. Время, когда улицы Токио забиты толпами людей, спешащими домой, чтобы пообедать в кругу семьи.Джейк зашел в магазин и купил большую свежую рыбу, попросив продавца завернуть ее в особую рисовую бумагу, которую он приобрел до того в другом магазине. Он подал также продавцу специально для этого припасенные красные и белые веревочки, которыми тот обвязал пакет. Продавец был стар, и он понимал смысл того, что его попросили сделать. Будь он помоложе, ему пришлось бы все объяснять.
В правом верхнем углу, как раз над веревочками, старик пристроил носи. Как в старину, он использовал для этого кусочек моллюска, известного под названием морское ухо, сильно растянув его. Он является символом долголетия — потому его и растягивают — и еще он хранит от порчи — морское ухо не портится. В наши дни носи часто изображают на оберточной бумаге для завертывания подарков в традиционной манере.
С этим пакетом в руках Джейк проделал остаток пути до усагигойи пешком. В это время суток бесполезно пытаться поймать такси, а если и поймаешь, то будешь вознагражден за свои труды часовым ожиданием в многочисленных пробках. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы дежурный по платформе запихивал его в вагон метро, как сельдь в бочку. Подземка — не самое приятное место в часы пик.
На крыльце он поглядел вверх. Он знал, в какой квартире она живет: Микио показал ему схему всего комплекса, когда он отправлялся в это путешествие. Чтобы лучше рассмотреть, он сошел с крыльца и попятился на тротуар. В ее окне горел свет. Возможно, Микио прав, и его там ожидают. Что ж, значит, судьба его такая.
Беззаботно передернув плечами, Джейк вернулся к двери и вошел в здание. Крохотный лифт поднял его на нужный этаж. Он слышал стук собственных каблуков, когда шел по узкому коридору. А вот и ее дверь.
Даже сюда доносился шум городского движения. Вот раздался гудок баржи. Сквозь тонкую стену донеслись обрывки семейной ссоры. Последние проблески дневного света перебивались огнями разноцветного неона. Скоро опускающаяся ночь будет вытеснена с городских улиц в сонные пригороды.
Он обнаружил, что ему почему-то очень жарко. За приглушенными звуками города он слышал стук собственного сердца. Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы отцентрировать себя, как его учил сэнсей.
Почувствовав, как что-то свербит в том месте, где кончаются волосы и начинается лоб, он поднял руку и потрогал это место пальцем. Так и есть, вспотел. Он поднес палец с капельками пота ко рту и прикоснулся к нему кончиком языка, будто хотел удостовериться, что это действительно соленый пот.
Он стоял, уставившись на дверь. Она была выкрашена эмалевой черной краской, и ее неровная поверхность слегка отсвечивала.
Вздрогнув, он почувствовал, что трусит. Как завороженный, он смотрел, как его собственная рука подымалась к кнопке звонка.
Какое-то мгновение он ничего не слышал. Вдруг пропал куда-то шум городского транспорта, меланхоличные гудки пароходов, успокаивающие звуки людских голосов, просачивающиеся сквозь стены и закрытые двери.
Ничто в мире не существовало, кроме него самого и его смутного отражения на черной поверхности двери. Когда оно исчезнет, возможно, он окажется лицом к лицу с Ничиреном. И все изменится в мгновение ока. И он сразу же получит ответ на свой вопрос.
Дрогнув, дверь отрылась вовнутрь.
— Да?
Его отражения уже не было перед его глазами.
— Камисака Танаба?
— Да.
Он поклонился, показав ей свой затылок.
— Я Джейк Мэрок. Мы с Ничиреном знаем друг друга.
Он увидел, как страх, подобно черному пламени, мелькнул в ее глазах. Значило ли это, что Ничирен сейчас у нее?
— Кто вы?
На ней было шелковое кимоно цвета морской волны и даже с ее изображением в виде орнамента. Из обшлагов и ворота проглядывала нижняя сорочка оранжевого цвета. На ногах ее были белоснежные табииз легкой органди. Так девушки вряд ли одеваются, если не ждут гостей.
— Я принес вам подарок, — сказал он, протягивая ей пакет и в то же время заглядывая ей через плечо в поисках следов присутствия Ничирена. — Только друзья приносят подарки.
Она напряженно наблюдала за его лицом.
— У него нет друзей, у того человека, о котором вы говорите. Во всяком случае, теперь.
— Я не говорил, что я его друг, — сказал Джейк, улыбаясь и, не дождавшись от нее никакого ответа, произнес: — Пожалуйста, нам необходимо поговорить.
Поколебавшись мгновение, она отвесила ему традиционный поклон, принимая от него подарок. Джейк наклонился, снимая туфли.
Он последовал за ней. Предельно собранный, с обостренным вниманием, он ступал на внешнюю часть ступни, отцентрировав тело сгустком энергии — хара -и двигаясь правым плечом вперед. Крошечная кухонька, спальный альков с футоном.Все схвачено единым взглядом. Там ванная. Никого.
Он вернулся к тому месту, где она стояла в ожидании. Опять поклонился.
— Сумимазен, Танаба-сан. Извините, мне надо было удостовериться.
Мгновение Камисака смотрела на него широко открытыми глазами. В Японии гайдзины,то есть иностранцы, обычно выражают свою благодарность словом домо,в то время как японцы употребляют в этих случаях слово сумимазен, которое невозможно точно перевести. Кроме выражения благодарности, оно включает в себя массу дополнительных значений, в том числе выражение неловкости за причиненное неудобство и чувство уважения к собеседнику за то, что тот взял на себя труд сделать что-то, не входящее в его обязанности.
— Вы бы могли просто спросить, — сказала она. Джейк был заинтригован. Она одевалась, как гейша довоенного времени, но разговаривала, как вполне современная японская девушка. Побольше бы архаизмов речи, и ее можно было бы принять за возлюбленную какого-нибудь самурая той эпохи, когда Токио еще назывался Эдо. Несмотря на молодость, она знала древние обычаи. Например, она не развернула подарка в его присутствии: это традиционный обычай оставлять скрытыми чувства, которые он испытывал, выбирая подарок.
— Хотите чаю? — спросила она. Но по глазам ее было видно, что она все еще опасается его. Оно и понятно.
— Спасибо. Это было бы чудесно.
Они подсели к резному столику из черного дерева. Его красота казалась странной и неуместной в крошечной квартирке. Камисака превосходно владела ритуалом. К чаю подала рисовые пирожки и сладкие тофу.
—Извините ли вы меня, если я задам вам прямой вопрос?
— Извиню ли я вас или нет, Мэрок-сан, будет всецело зависеть от вас же.
Это дало ему минуту на размышление. Прежде всего, верно оцени противника, -говорил ему Фо Саан, — а уж потом сходись с ним. Помни, что недооценив его единожды, рискуешь никогда не получить возможности сделать переоценку.