Ван Ластбадер Эрик. Дай-сан

   Темные очертания твари пульсировали среди тумана и розовой снежной крупы. Вонь от Маккона доносилась даже сюда, на середину реки. Воин Заката плыл без особых усилий; ему не мешали ни сильное течение, ни тяжесть доспехов и оружия.
   Он осторожно направился к отмелям, пользуясь в качестве прикрытия высоким тростником, и выбрался на берег.
   Передним расстилалась равнина, усеянная скарбом полумиллиона воинов.
   Вражеский лагерь.
   А впереди, на расстоянии в полкилометра, виднелись неясные очертания огромного соснового леса, черного и безвозвратно обугленного, – леса, где скрывался Дольмен.
   Он побежал по берегу, скользя в грязи, которую тающие лед и снег смывали в серо-коричневые воды реки.
   Одним броском он приблизился к Маккону.
   Воспоминания о схватке Ронина в Городе Десяти Тысяч Дорог. Лицо вопящего Г'фанда, его мертвые вытаращенные глаза. Предрассветный час в Тенчо, когда Ронин ворвался в комнату Мацу… зловещие, равнодушные глаза Маккона… он смотрел Ронину в глаза, одновременно раздирая когтями горло Мацу… ее тело в брызгах крови… обрывки внутренностей…
   И раскаленная добела мощь Оленя в недрах его души – первобытная, яростная, неистощимая – омыла его горячей волной, и он издал страшный вопль, и Маккон обратил к нему испытующий взгляд холодных оранжевых глаз, похожих на маяки. И он подумал еще, тот ли это Маккон… Хотя он и знал, что все они каким-то непостижимым образом связаны между собой и один представляет всех остальных, он все же надеялся, что это именно тот, который стал причиной стольких смертей и страданий.
   Огромный меч просвистел в воздухе, и голова Маккона дернулась назад. Беззвучно открылся клюв. Чудовище ударило по мечу и тут же взвыло от боли и ярости. Раньше оно не боялось металла. Но это был не обычный меч, а Ака-и-цуши, и Маккон, сразу поняв, что к чему, начал остерегаться клинка, уворачиваясь от стремительных выпадов и пытаясь приблизиться, чтобы достать противника страшной когтистой лапой. Его толстый хвост бился из стороны в сторону.
   Маккон сделал внезапный бросок в попытке прорваться сквозь защиту, но Воин Заката выставил меч вперед, сжимая его обеими руками, как обычно держат кинжал. Сине-зеленый клинок вошел в грудь Маккона, и Воин Заката повел его вниз, вскрывая твари живот.
   А потом удар страшной силы сбил его с ног. Он увидел, как Маккон зашатался, как затряслись его массивные ноги, когда он, завывая от боли, безуспешно пытался вытащить клинок, обжигавший его шкуру и внутренности. Опустившись на колени, Маккон начал заваливаться на бок, и только теперь Воин Заката впервые увидел его кровь – вязкую, тягучую жидкость, вытекающую из рваной раны.
   На него опустилась тень.
   Третий Маккон.
   Чудовище загадочно улыбнулось и нависло над ним, протянув когтистые лапы. Он попытался откатиться в сторону, но расставленные ноги Маккона помешали ему.
   Потом до него вдруг дошло, что он не ощущает цепенящего холода, который едва не прикончил Ронина в двух предыдущих схватках с Макконом. Он вспомнил слова Боннедюка Последнего, сказанные им Ронину перед отплытием из Хийяна на поиски Ама-но-мори:
   «Пока тебе еще не одолеть Маккона». Но он уже не Ронин. Снова где-то в глубинах его существа взревел Черный Олень, и вместе с этим могучим воплем пришло осознание того, что теперь они с Макконом равны.
   Маккон взвыл, и Воин Заката увернулся от мощного удара когтей.
   Ударом неимоверной силы он сбил Маккона на землю.
   Он молотил по его лицу, а память о Мацу переполняла его, как аромат благовоний, туманной пеленой застилала ему глаза. Он не обращал внимания на приближающиеся к нему лапы даже тогда, когда они сомкнулись у него на горле.
   Он продолжал бить Маккона, глядя в зловещие глаза с черными щелями зрачков. Услышав хруст сломанного клюва, он возликовал про себя и ударил еще раз.
   Клюв рассыпался на куски, отлетевшие ему в лицо. Горячая кровь Мацу и обрывки ее плоти тошнотворным дождем залили Ронину глаза. Омерзительная, чудовищная голова моталась из стороны в сторону.
   Но тут Маккон схватил его когтями за горло и резко сдавил. Воин Заката как раз сделал вдох, и у него в легких было еще достаточно воздуха. Он опять замахнулся и всадил сразу два кулака в рыхлую рану. Вырвав из месива плоти обломок клюва, от которого во все стороны разлетались брызги черной холодной крови, он резанул острым обломанным краем Маккону по глазам. Неровные зубцы рассекли глазные яблоки.
   Он почувствовал укол когтей, погрузившихся ему в шею, и наклонился пониже, надавив всем телом и продолжая кромсать тело Маккона обломком его же клюва. Плоть отходила длинными кровоточащими полосками. Когти вонзились глубже. Маккон задергал лапами.
   Не обращая внимания на отчаянные попытки чудовища разодрать ему горло, Воин Заката вонзил зазубренный осколок в правый глаз Маккона – вогнал его, словно пику, добравшись до мозга.
   Огромное тело дернулось под ним, и вверх брызнула кровь, перемешанная с какими-то розовыми и тускло-желтыми ошметками. Он сглотнул и утер лицо предплечьем, не ослабляя при этом давления.
   Маккон содрогнулся в последний раз, изо рта у него хлынула булькающая коричневая жидкость, и лапы отпали от шеи Воина Заката.
   Стоя на коленях над телом Маккона, он напоследок еще раз ударил кулаком по его разбитой морде. Потом поднялся и подошел к тому месту, где из трупа второго Маккона, словно сверкающее надгробие, торчал его меч. Вырвав клинок из тела поверженного врага, он вложил его в ножны, развернулся и бросился в реку. Стылая вода сразу же смыла с него запекшуюся грязь. Он нырнул с головой и, отфыркиваясь, вынырнул на поверхность.
   Уже собираясь вернуться на свой берег, он сквозь шум битвы услышал крик где-то выше по течению. Снегопад на мгновение ослаб, и до него отчетливо донеслись звуки, прокатившиеся, как по акустическому каналу, по поверхности реки.
   Противник прорвал оборонительные порядки. Воин Заката прищурился, вглядываясь в предвечерний сумрак, и увидел развевающиеся знамена над бесчисленным войском, выстроившимся клином, которое выбиралось на берег и растеклось по полю перед высокими стенами Камадо.
   Разглядев алую ящерицу на черном поле, он почувствовал, как отчаянно заколотилось сердце, и поплыл вперед, делая длинные, сильные гребки.

* * *

   «Что бы ни происходило сейчас ниже по реке, где берег удерживают буджуны, – подумал риккагин Эрант, – здесь мы проигрываем». Он развернул коня, лоснящаяся шкура которого была вся покрыта пеной, кровью и грязью. Въезжая на небольшой подъем, конь наступил на нескольких раненых.
   Эрант на мгновение застыл в потрясении, обводя взглядом поле боя, являвшее собой монументальную картину торжества смерти. Столько погибло людей… а ведь прошло-то всего полдня.
   Равнина превратилась в шумное море из шевелящейся плоти и перемолотых костей, разлетающейся серой пыли и хлещущей крови. Казалось, самый ландшафт изменился с утра, словно сдвинулись пласты земли: там, где когда-то была необъятная ширь с небольшими перепадами высоты, теперь громоздились холмы – груды тел, кровавая жатва сегодняшней битвы. Ледяная крошка, непрестанно сыплющаяся с хмурого неба, таяла от тепла тел и, смешиваясь с кровью павших бойцов, превращала почву в отвратительную топкую жижу.
   Он рубанул приземистого воина, налетевшего на него, и отсек ему руку, державшую оружие. Он резко натянул поводья коня, наступившего на упавшее тело и раздробившего копытами череп нападавшего.
   Уже не в первый раз он задумался, а не послать ли гонца к буджунам за помощью. Он видел их великолепную, яростную атаку, когда они взяли в клещи мертвоголовых и буквально стерли их с лица земли. Сейчас они сражались ниже по течению, и он повернулся, высматривая, сколько воинов у него осталось – так мало, что он не может себе позволить послать даже одного гонца. Кроме того, маловероятно, что этот гонец уцелеет, пробираясь по полю битвы. Ему остается одно: держаться здесь до последнего, пока не подоспеет помощь.
   «Будь проклят этот риккагин, кем бы он ни был!» – подумал риккагин Эрант. Знамена с алыми ящерицами весь день преследовали его конницу, заставляя его то и дело менять тактику, и все это время численное преимущество противника постепенно сминало его оборону.
   Его переполняли бессильный гнев и тягостное ощущение собственной беспомощности, словно он угодил в громадные неподвижные тиски, из которых не может выбраться, не может вывести своих людей.
   Риккагин Эрант осознавал свой долг, но теперь он уже понимал, что не в состоянии исполнить его. Сегодня на рассвете он выехал на равнину с одной только мыслью: победить. Теперь же ему казались, что победа ускользает от него, как невидимое солнце, тащившееся раненым драконом по неспокойному небосводу.
   Неожиданно волна битвы вынесла к нему Моэру. Она сидела на лошади кого-то из убитых солдат. Пробравшись сквозь грязь и кровавое месиво, она подъехала к нему.
   – Слишком долго он меня держит на месте, этот проклятый риккагин с ящерицами! – крикнул ей Эрант. – Моэру, ты не можешь возглавить конницу? Мне нужно пробраться к штандартам этого риккагина и убить его, пока его войска не заняли наши позиции.
   Моэру кивнула и, пришпорив залитого кровью скакуна, поскакала к обложенным со всех сторон остаткам конницы риккагина Эранта. В живых не осталось уже ни одного командира.
   Окликнув конников, она развернула их плотной дугой и повела во фланговую атаку на приземистых пикинеров. Копыта коней служили им тараном.
   С удовлетворением отметив, что она приняла верное решение, риккагин Эрант натянул поводья. Его конь дернул головой, фыркнул и встал на дыбы. Пора, сказал он себе.
   Он помчался по полю сражения, через завалы разбитых доспехов и розовых костей, к высокому частоколу пик над телами убитых воинов. Вперед, объезжая леса копий, прорубаясь сквозь мародерствующие шайки странных созданий с гребнями на головах, уворачиваясь от свистящих смертоносных шаров мертвоголовых.
   Он рвался вперед в отчаянном, яростном порыве, сея вокруг себя смерть. Пробился через кордон неприятеля, перелетел через дорогу, черную от растоптанных тел. Впереди выросла стена из пик, а за ними уже – развевающиеся на ветру черные знамена с алой ящерицей, стоящей на задних лапах. Он скакал по проходу, ощетинившемуся копьями и мечами, через груды тел, корчащихся и окровавленных. Вперед, расплескивая лужи крови, по хлюпающей трясине из потрохов, сокрушая черепа и хребты, – к черным знаменам, которые были чем-то сродни стае стервятников, уже вьющихся в небе в ожидании поживы. Туда… С железной решимостью Эрант несся вперед, а приземистые воины вопили и цеплялись за него израненными, окровавленными пальцами, хватались за его сапоги, их длинные ногти царапали коню бока и холку. Они размахивали короткими мечами, скользили в трясине, образовавшейся из останков их погибших товарищей.
   Меч его пел в руке, сея смерть и разрушение, вспахивая зыбучий песок битвы, а ледяная крупа била ему в глаза. Борода и брови покрылись розовым инеем. Кровь и мокроты брызгали на него со всех сторон. Летели отрубленные пальцы, руки и головы. В густой морозный воздух, медленно кружась, взлетало оружие, обозначая беспощадную мясорубку его продвижения вперед. А черные с алым знамена по-прежнему победоносно реяли перед ним, словно насмехаясь. Уже совсем близко, на расстоянии в несколько десятков рядов. Он все же добрался. Почти добрался.
   Наконец во вражеских порядках открылась брешь, и риккагин Эрант тут же направил туда коня.
   Боннедюк Последний, бившийся на участке неподалеку от знамен с алой ящерицей, увидел, как риккагин прорвался, пробив оборону противника. Он пришпорил луму и, низко склонившись в седле, тоже принялся пробиваться к черным знаменам.
   Теперь, подъехав поближе, он разглядел, как риккагин Эрант приближается к огромному воину, восседавшему на необычном звере с черной, как ночь, шкурой. Боннедюк предпринял яростную атаку и тоже прорвался сквозь ряды противника, но тут его взгляд упал на Саламандру.
   Он ахнул, и с его губ сорвалось имя, унесенное прочь грохотом битвы.
   Он шепнул что-то луме, подгоняя вперед, мимо корчащихся, извивающихся тел, и, поднявшись на пригорок, оказался совсем рядом со знаменами с ящерицей. Теперь он разглядел этого могучего военачальника. Надменное лицо, холодные обсидиановые глаза, развевающиеся крыльями волосы, слои жира, наращенные как будто специально, чтобы изменить форму характерных высоких скул.
   «Так вот что произошло, – подумал Боннедюк Последний. – Хорошо, что его здесь нет и он не видит этот страшный позор».
   Мысль промелькнула и тут же исчезла. Он снова принялся за рутинную, однообразную работу: разил врагов, заставляя луму помогать ему – пробиваться вперед, лягаться передними ногами, крушить шлемы и доспехи, ломать древки пик. А сам он рубил, не зная устали, налево и направо.
   Через осклизлый гребень – в последнюю впадину. Над головой у него извивались алые ящерицы в окружении языков пламени.
   Он увидел, как Саламандра поднял голову и повернулся на крики своей охраны, предупреждавшие о стремительном приближении риккагина Эранта. Придержав пику одного из охранников, он – этаким небрежным жестом – извлек из складок своего черного одеяния две толстые палочки из полированного дерева, соединенные короткой цепью из черного металла.
   Риккагин Эрант, издав боевой клич, высоко поднял меч и снес голову приземистому воину, который попытался встать у него на пути.
   Боннедюк Последний пришпорил луму и устремился вперед, выкрикивая предостережения атакующему риккагину. Но даже если бы тот и услышал его в грохоте битвы, все равно было уже слишком поздно.
   Саламандра развернул коня и, сделав обманное движение левой рукой, метнул оружие.
   Риккагин Эрант успел заметить только неясный промельк. Он попытался пригнуться, но расстояние было слишком коротким, чтобы успеть среагировать вовремя. Тяжелое дерево ударило его в ключицу, а мгновение спустя металлическая цепь хлестнула ему по плечу. Силой двойного удара его выбросило из седла. Он упал на бок, а нога осталась в стремени.
   Испуганный скакун рванулся вперед, волоча за собой риккагина, прямо на линию пик, над которыми реяли знамена с ящерицами. Хрустнула кость. Нога высвободилась из стремени, и Эрант остался лежать как мертвый, поверх кучи окровавленных трупов, над которыми вились мухи.
   Саламандра уже отвернулся от него, направляя пехоту в небольшую брешь, образовавшуюся в оборонительных порядках войска людей.
   Боннедюк Последний погнал луму через неглубокую лощину, промчался мимо изуродованного бездыханного тела риккагина Эранта.
   Он направлялся прямо к Саламандре.
   Грохот копыт его собственного скакуна отдавался эхом у него в ушах. Он вспомнил о Хинде, который остался за стенами Камадо – в безопасности; Хинд не желал расставаться с ним, но он все-таки подчинился, зная, в чем состоит его долг. Еще он подумал о волшебном устройстве, тикающем в его потертой кожаной котомке в одной из казарм Камадо. Он специально оставил Риаланн там, вполне отдавая себе отчет, чем все это может закончиться. Только теперь он наконец осознал в полной мере смысл своих долгих безрадостных поисков через века и эпохи, за пределами самого Времени.
   Он размахивал иззубренным, почерневшим от крови мечом, к клинку которого прилипли осколки белых костей.
   – Токаге! – крикнул он. – А вот и я! Не меня ли ты все утро искал?
   Медленно, бесконечно медленно в его сторону повернулась громадная голова с обвислыми складками жира, скрывающими черты лица. Черные, ониксовые глаза, тусклые, словно гранит, уставились на него, и толстые губы слегка искривились.
   – Глупость ты совершил, заявившись сюда, – вымолвил Саламандра, и голос его монотонным звуком разнесся над шумом бушующей схватки. – Но я знал, что ты придешь.
   Боннедюк натянул поводья. Недовольный лума взвился на дыбы, пританцовывая на раздробленных черепах убитых, – он хотел мчаться дальше.
   – Представить себе не могу, как тебе удалось избежать смерти, – проговорил маленький человечек.
   Лицо Саламандры не выражало ни гнева, ни удивления.
   – А ты думал, что я ей поддамся? Мне казалось, ты знаешь меня получше. – Он весело хохотнул, а потом вдруг умолк, склонив голову, будто прислушиваясь к этому давно забытому, непривычному звуку.
   Его беспокойно окликнул кто-то из охранников.
   – Встать по периметру, – приказал он негромко. – И смотрите мне, чтобы никто не пробился.
   Воины разъехались, окружив Саламандру и Боннедюка плотным кольцом. Рядом со своим господином остались лишь два знаменосца с черными штандартами, плещущимися на ветру, точно огромные крылья ночной хищной птицы.
   – Нет-нет, – сказал он Боннедюку Последнему. – Странно, что ты не догадался. А я-то считал тебя человеком умным… Выжили только мы. А как? Почему? Подумай! Я, как и ты, заключил договор.
   – С этой тварью. И с помощью его могущества ты промчался через столетия, как зверь, в которого ты превратился. Сколько жизней…
   – Безжалостный ветер задувает свечи. Все они ничего собой не представляли. – Он натянул поводья, чтобы успокоить свое черное чудовище, волновавшееся из-за запаха свежей крови. – Нет, я, пожалуй, поправлюсь: они кое-что собой представляли, но по сравнению со мной это было почти ничего, ибо себя я ценю превыше всех прочих…
   – Если бы здесь был дор-Сефрит…
   На лицо Саламандры на миг набежала тень.
   – Но его здесь нет. Его уничтожили. Да, – подтвердил он, заметив выражение лица Боннедюка Последнего. – Это все же свершилось. Он ушел навсегда. Как он и предрекал, Дольмен уничтожил его, напав в самый неподходящий момент, когда он занимался другими делами. Эта схватка немного отсрочила пришествие Дольмена, но, по-моему, оно того стоило. Больше не будет никаких козней…
   Черный зверь поднялся на дыбы, бешено закатив глаза.
   – Теперь остались только ты и я. Поскольку ты последний из своего племени и ты один можешь сказать Ронину…
   Боннедюк Последний пришпорил луму, возликовав в глубине души, но стараясь при этом сохранить каменное выражение лица. Дольмен не мог не знать о появлении Воина Заката и о том, кем он был раньше, но предпочел не сообщать об этом своим подручным.
   – Конец близок, Токаге! – воскликнул он, приближаясь к черному исполину.
   Сейчас с ним не было Риаланна, и защиты от него не дождаться, но Боннедюк оставался спокоен. Когда-то ему вручили этот священный дар, от которого он не мог отказаться, как не мог отказаться и от мучительных поисков сквозь века – не мог после того позора, который навлек его господин на его народ.
   – Ты произнес мое старое имя! – прошипел Саламандра, и его лицо в первый раз исказилось от гнева. – На колени, ничтожный, ибо лишь на коленях дозволено произносить его!
   Он взмахнул рукой.
   Боннедюк Последний все же успел их заметить.
   Сюрикены. Черные металлические звезды.
   Его ноги уже освободились от плена стремян.
   Он соскользнул с седла.
   Ни на что другое времени не оставалось.
   Он услышал жужжание, словно мимо пролетел рой рассерженных пчел. Два сюрикена вонзились в голову лумы; скакун опустился на колени и завалился на бок, и Боннедюку пришлось откатиться по грязи в сторону, чтобы его не раздавило.
   По липкой, скользкой земле, ощетинившейся разбросанным оружием. Под раскатистый хохот Токаге, под эхо из коридоров Времени, грохочущее у него в голове, под смех, прокатившийся по долгим эпохам, когда он влачил свое жалкое существование, насмехаясь над всеми людьми, добрыми и достойными, кровь которых он пролил. Токаге! Кости, которые он поломал, слезы, смерти, причиной которых он стал. Невыразимая мука.
   Боннедюк Последний поднялся, вскарабкавшись на груду тел, мертвых и умирающих. Нога у него болела, но разум сам по себе отключился от давно знакомой, ставшей привычной телесной боли. Теперь он настроился только на скорбь своего давно мертвого народа. Народа, который не успокоился в вечности. Который взывает о мщении. Народа, опозоренного историей. Опозоренного Токаге, его властелином.
   – Я многому научился в течение веков, – сказал Токаге, обращаясь как будто к себе самому. – Я больше не зверь, что бы ты ни говорил. Я хочу, чтобы ты это понял перед тем, как я тебя убью. Пришел день зла, наступил новый цикл. Я знал это. Все очень просто. Кто одержит победу…
   Боннедюк Последний пошел вперед, не обращая внимания на долетающие до него слова; адреналин растекался по телу, бурлил в руке, крепко сжимавшей меч. Он слышал лишь крики своего опозоренного народа, взывающего к нему сквозь неисчислимые века. Он чувствовал только их муку. Он хотел одного: покончить с этим…
   – Я не стал бы заключать с ним союз, – продолжал Токаге, повернув на мгновение массивную голову, чтобы взглянуть через реку на черный, обугленный лес. – Я не люблю его, эту мерзкую тварь. Ни один человек не способен его полюбить. Он – это уничтожение всего и вся. Но разве у меня был выбор? Либо это, либо смерть…
   Боннедюк Последний буквально физически ощущал устремленные на него взоры своих соплеменников, и их сила передавалась ему, кипела в его крови, и впервые за столько веков он почувствовал, что значит жить. По-настоящему жить. Нет ощущения лучше, полнее…
   «Теперь я то, что я есть», – сказал он себе.
   – На моем месте ты поступил бы так же, я знаю, – задумчиво проговорил Токаге. – Тебе легко обвинять меня. Ты не смотрел в лицо смерти. Не ощущал ее хладных объятий, ты не чувствовал, как уходит сознание, как убывает воля…
   Черный скакун снова взвился на дыбы при виде приближающегося Боннедюка Последнего.
   – Я не мог так просто расстаться с жизнью! – Глаза Токаге сузились в хитрые щелки. – А потом я начал понимать, что это не так уж и плохо, потому что я обнаружил, что с каждым днем становлюсь все сильнее, и я принялся тайно вытягивать из него силы, и скоро, уже очень скоро даже он не сможет остановить меня. И тогда я освобожусь от него. И уничтожу его!
   Где-то в глубине души Боннедюка Последнего еще теплились остатки сочувствия к этому загнанному, человеку, подгоняемому призраком власти, который не дает ему покоя. Наверное, это лишь отголоски прежних времен, какие-то старые ассоциации, сказал он себе. Потом пропало и это. Все затопила алая буря его последнего броска к отмщению.
 
   Исполняя приказ Саламандры, приземистые воины, подгоняемые насекомоглазыми риккагинами, хлынули в расширяющуюся брешь в оборонительных порядках войска людей. Выставив пики сплошными рядами, они продвигались вперед, пресекая все попытки контратаковать.
   Через удерживаемый ими проход по равнине к высоким стенам Камадо пошли гребенчатые воины. Вопя и беснуясь.
   Моэру, увидев, что ее пехоту оттесняют, собрала вокруг себя немногих оставшихся конников и поскакала во весь опор вниз по реке – искать буджунов.
 
   Они сражались длинными клинками, в древней манере, как их учили много веков назад. Их броски и уходы были настолько стремительны, что один начинал проводить прием, не дожидаясь, пока второй закончит движение. Это было как непрерывный поток точно направленной энергии.
   – Я – самый лучший, малыш. Никто даже близко со мной не сравнится, – назидательно проговорил Токаге. – За исключением твоей судьбы. Тебя ждет почетная смерть, смерть воина.
   – Время для болтовни миновало, – отозвался Боннедюк Последний. – Твои дела говорят сами за себя. Тебе нечего сказать в свое оправдание. Ничто не искупит твоей вины.
   – Моей вины? Я делал лишь то, что был вынужден делать… чтобы выжить…
   – Ты пресмыкался, как животное…
   – И я жил, глупец!
   – Уцелеть – это еще не все. Жизнь должна иметь смысл.
   – Значение имеет лишь то, что сейчас я здесь. И я уничтожу тебя!
 
   Она обнаружила Оками на мутных речных отмелях. Он получил три ранения, но продолжал сражаться. Он собрал под своим началом отряды буджунов, и они продвигались вверх по течению, пытаясь ликвидировать вражеский прорыв.
   По илистым берегам и через равнину шли плотным строем буджуны, собирая кровавую жатву, сметая все, что стояло у них на пути.
 
   Они сблизились. Мелькнул тонкий круглый клинок, выброшенный с внутренней стороны запястья Боннедюка. Этот шестой палец был направлен в шею противника, но Токаге отбил его при помощи токко – короткого металлического оружия с загнутыми трезубцами с обоих концов.
   Токаге крутанул запястьем, и тонкий клинок сломался. Токаге тут же перевернул токко, протащив его по груди Боннедюка.
   Боннедюк Последний не издал ни звука, хотя из груди его рвался стон боли. Он потянулся вверх, стащил Токаге с высокого седла.
   В трясину страшного поля битвы.
   – Почувствуй, Токаге, каково находиться внизу, в этом болоте смерти.
   Токаге пошатнулся, поскользнувшись на полузарытом в землю округлом шлеме.
   Боннедюк Последний сделал выпад тонким стилетом.
   И в то же мгновение он разгадал хитрость противника.
   Он не стал обращать внимания на клинок, появившийся в кулаке Токаге, полностью сосредоточившись на том, что собирался сделать.
   Холодный металл ожег его огнем, пробив панцирь на плече.
   Усилием воли он приглушил охватившую его боль, сжав восприятие в черную точку. Рука Токаге уже опускалась.
   Его стилет пронзил правый глаз Токаге в то самое мгновение, когда он сам ощутил удар безжалостного клинка.