Страница:
Перед ними раскинулся Эйдо, плоский и пестрый. Город расположился на широкой равнине, по пологим берегам двух рек: одной узкой и быстрой, как горный поток, и другой – широкой, болотистой и ленивой. Дальней границей долины служили покатые предгорья Фудзивары, плавно переходящие в крутые склоны горы, что вырисовывалась так величественно на фоне светлеющего неба.
Они долго стояли, не произнося ни слова, забыв про усталость и грязь, завороженные этим видом, открывающимся с южного конца Кисокайдо. Зрелище было действительно потрясающим.
Они направились прямо к Оками домой, в район междуречья, в его изящный домик с плоской крышей, сооруженный из дерева, бумаги и небольшого количества камня. На деревянных воротах висели фонарики.
– Сад за домом, – сказал Оками.
Две женщины, прекрасные, как распустившиеся бутоны, встретили их у двери с поклоном. Обе – в коричневых одеяниях, с черными глянцевыми волосами и очень белой кожей. Женщины тут же раздели путников, ловко стащив с них одежду, заскорузлую от пота и обесцвеченную от пыли, и провели их к двум квадратным каменным ваннам, врытым на уровне деревянного пола. Горячая вода и прикосновение женщины, растирающей его тело, напомнили Ронину об удовольствиях Тенчо.
Потом он лежал в теплой воде и наблюдал за тем, как одна из женщин обрабатывает рану Оками: сначала она тщательно ее очистила, потом умело прижгла и наложила аккуратную повязку.
Буджун что-то быстро сказал второй, очевидно, сделал какие-то распоряжения. Ронин встал и, не вылезая из ванной, дотянулся до полотенца. Женщина, занимавшаяся плечом Оками, вытерла его и набросила на него чистый халат – синий, с уже знакомым вышитым узором из зеленых колес со спицами.
Открыв соджи, Ронин вышел в сад. Женщина вопросительно взглянула на Оками, но тот сделал короткий жест, и она осталась в доме.
Ронин прошел через заросли шелестящего бамбука, прислушиваясь к отдаленному кваканью лягушек. В воздухе, подернутом от жары зыбкой дымкой, гудели насекомые. О чем-то шептались искусно рассаженные цветы – розовые и золотые, желтые и оранжевые. Ему вспомнился необычный храм в центре Шаангсея с его великолепным садом. Вспомнилась рыбка, такая ленивая и спокойная в своем водном мире. Старик, безмятежно сидевший у металлической урны. Дыхание Вечности. Здесь тоже царил абсолютный покой, проникающий сквозь кожу, проливающийся на душу упоительным бальзамом.
Он как будто вернулся домой – не туда, где родился, а туда, где начиналась история его предков.
– Сначала заглянем в Иошивару.
Оками отодвинул пустую тарелку. Их трапеза состояла из свежей сырой рыбы, сладкого риса и чая с душистыми специями.
– А что там? – спросил Ронин, допивая чай.
Оками загадочно улыбнулся.
– Не «что», а кто.
В комнату бесшумно вошли женщины и молча убрали остатки обеда. Оками поднялся из-за низкого полированного деревянного столика.
– Азуки-иро. Куншин буджунов.
– А у него разве нет резиденции?
– Есть, конечно.
Оками прошел через комнату, раздвинул бумажное соджи. В комнату косо упали лучи предвечернего солнца. Зелень сада отливала оранжевым и золотистым.
– У него великолепный замок, но он все-таки предпочитает город. Любит энергию и размах Эйдо.
Они вышли навстречу искрящемуся свету. По голубому небу неспешной чередой проплывали пышные облака, время от времени закрывая солнце, отчего на листву и дорожки ложились тени.
– Любит быть среди людей.
Громко стрекотали цикады.
– Вам, Ронин, нужно попытаться понять нас. Это непросто. Мы – очень сложный народ, у нас есть много такого, что озадачит любого, пусть даже самого, скажем, терпимого и понятливого чужеземца. Мы придерживаемся традиций, но, как мне кажется, только в определенном смысле. Мы далеко не глупцы.
Они прошли мимо высоких зарослей ароматных камелий, сверкающих на солнце огненными полосами.
– Когда-то давно, еще в древности, у нас были правители-императоры, согласно легендам, спустившиеся с самого солнца. Но со временем власть императоров ослабла, и группировки буджунов принялись, уже ничего не стесняясь, сражаться друг с другом за земли и за богатства. Именно в этих сражениях и появились сегуны. Первый из этих могущественных полководцев возвысился, разгромив дайме и сосредоточив в своих руках почти неограниченную власть. Именно он правил на Ама-но-мори, хотя номинальным правителем оставался император.
Узоры света и тени мелькали затейливой вязью на широком лице Оками, разукрашивая его кожу, словно он стал полотном для картин, которые рисовало само солнце.
– Какое-то время подобное положение было нам только на пользу. Мы нуждались тогда в железной дисциплине, навязанной нам сегунами. Мы стали сильными, неукротимыми.
Они вышли из тени и оказались на солнце. Оставшиеся позади бамбуковые заросли непрестанно шуршали, колыхаясь на легком ветру.
– Но сегуны были и первыми, кто возвел войну едва ли не в ранг религии. Так буджуны стали воинственными и неуемными. Они захотели других земель. Это было как голод. Стремление воевать. Покорить соседние народы.
Они вышли к глубокому пруду – каменному восьмиугольнику, кишащему разноцветными рыбами, большими, лоснящимися, серебристыми, голубыми и розовыми, – и присели на прохладный каменный бордюр.
– Вот почему в конечном итоге поражение сегунов было неизбежно. Как раз в те воинственные времена появились у нас и первые воины-маги. Тогда к чародейству еще относились терпимо, а буджуны на протяжении многих веков были отрезаны от остального мира и вполне, кстати, довольны жизнью. Но в конце концов чародейские войны докатились и до Ама-но-мори.
Рыбины на глубине неспешно покусывали бурые водоросли, колышущиеся вдоль каменных берегов пруда.
– Некоторые буджуны, соблазненные посулами богачей из воюющих царств, тоже приняли участие в этой всеобщей бойне. Разъяренный дор-Сефрит, величайший из буджунов, разыскал их всех и уничтожил. Но ущерб, нанесенный миру людей, был уже непоправим. Вернувшись на Ама-но-мори, дор-Сефрит поведал трагическую историю о смерти и разрушениях. Буджуны не медлили со своим решением, и дор-Сефрит сделал так, чтобы наш остров отодвинулся еще дальше от континента человека. Зачем? Чтобы больше никто из буджунов не испытал искушения разрушать. А потом дор-Сефрит оставил Ама-но-мори и ушел от нас в Город Десяти Тысяч Дорог, объяснив это тем, что у него еще остались долги перед теми людьми. Так буджуны канули в туманы легенд.
– Наверняка вы еще кое-что знаете о дор-Сефрите, – заметил Ронин, думая о Дольмене, но пока не желая высказывать свои мысли. – И, как я понимаю, немало.
– Возможно, – пожал плечами Оками. – Наверное, в Эйдо найдутся такие, кто знает больше.
Он вперил взгляд в их отражения, танцующие на воде.
– Мы – народ, который учится на своих ошибках. Так появились куншины. Куншин – это не Император Солнца и не сегун. Может быть, некий синтез того и другого. Он – правитель, но без структур государственной пирамиды, поскольку он такой же буджун, как и я, а это уже нечто такое, о чем никогда не забудешь.
– И мы найдем его в Иошиваре?
Между ними пропорхнула коричневато-оранжевая бабочка.
– Если он развлекается, то найдем.
– Добро пожаловать в Иошивару, – сказал Оками, пропуская Ронина в дверь. Красивые женщины, подобные только что распустившимся лилиям, наблюдали за ними с балконов на втором этаже.
Их с поклоном встретила полная женщина в халате из лилово-розового шелка с рисунком из треугольников и с затейливой блестящей прической – волосы подняты вверх и заколоты двумя длинными булавками из слоновой кости. В ее бесхитростном плоском лице не было ничего, что обращало бы на себя внимание, за исключением пытливых и умных глаз. Она улыбнулась, наклонив голову. Оками представил Ронина, и все опять обменялись поклонами.
Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин – сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.
Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.
– Не сейчас, Дзуку, – с тоской протянул Оками.
Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.
– Тогда чем могу служить? – поинтересовалась она, как только они остались одни.
– Азуки-иро был здесь сегодня?
Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.
– Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. – Она засмеялась. – Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…
Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:
– Онджин!
Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.
Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.
– Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?
Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.
– Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.
– Ага. И больше ничего?
Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.
– Нет, госпожа.
– Хорошо, – Дзуку погладила ее по щеке. – Можешь идти.
Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:
– Хороша, верно?
Оками кивнул.
– Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.
Его глаза блестели в неярком свете.
– Я буду рада, Оками.
– Спасибо.
Женщина склонила голову.
– Ваше присутствие делает честь этому заведению.
Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.
– Камейдо – сад литераторов Эйдо, – пояснил Оками. – Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.
Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.
Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.
– Вы ищете Азуки-иро? – В его голосе явственно звучали металлические нотки.
Оками кивнул:
– Да.
– Вы – сасори?
Оками, казалось, слегка опешил от такой – слишком прямой – постановки вопроса.
– Вовсе нет.
– Тогда у меня нет причин говорить вам…
– Вы сами к нам подошли.
Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.
– Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…
– Послушать ваше…
Но Ронин сжал руку Оками.
– Я хотел бы послушать стихотворение.
Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.
– Чудесно!
Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:
И наступает утро.
Просыпается ворон,
еще усталый.
– Ну как?
– А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, – буркнул Оками себе под нос.
– Что это означает? – спросил Ронин.
– Я сасори, – сказал молодой человек. – Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.
– Хватит! – окликнул Оками.
На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.
– Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!
Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:
– Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.
Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.
– Сегодня у Асакусы представление ногаку, – выдавил он. – Возможно, там вы его и найдете.
Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.
Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.
Оками подошел к Ронину.
– Пора.
Они прошли через двор мимо качающихся вишен.
– Асакуса – самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.
– Ногаку – это пьесы? – уточнил Ронин.
– Вроде того.
Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.
Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.
Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:
– Сегодняшняя ногаку – Хагоромо.
– А что это значит?
– Плащ из перьев.
Театр был полон.
– Он здесь?
Оками повертел головой.
– Пока что-то не видно.
Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.
Сначала они просто сидели на полированной сцене и то ли пели, то ли декламировали на языке, непонятном Ронину, сопровождая слова только жестами рук. И все же благодаря отточенному мастерству актеров Ронин уже очень скоро начал разбираться в сюжете.
Некая богиня, потерявшая свой плащ из перьев, спускается в мир людей, чтобы вернуть пропажу. Плащ найден простым рыбаком, который не знает, что именно он нашел, но все-таки понимает, что это – единственная в своем роде, очень ценная вещь. Богиня пытается уговорить рыбака вернуть ей плащ, но ее доводы не убеждают его. Он упорно отказывается расстаться со своей добычей.
В конце концов они заключают сделку. Рыбак готов вернуть плащ из перьев, если богиня согласится станцевать для него.
Подходит кульминация ногаку, полностью основанная на движении, без слов.
Начинается танец богини. Причудливые движения, исполненные эмоций. Неземное, завораживающее искусство. Неудивительно, что все до единого зрители не могут глаз оторвать от актера. Танец продолжается, и вот уже самый воздух заряжается напряжением, порожденным красотой, непостижимой для смертных. Богиня танцует – отчаянно, исступленно. Богиня желает вернуть свой плащ.
И именно в этот момент, когда танец богини достиг предельной вершины, когда исчезли стены Асакусы, растворились границы реальности, и ощущение бесконечности вторглось в душу Ронина, он услышал, как всколыхнулась вселенская тишина:
Ронин.
Под ними неспешно текла река, широкая и голубая. Тростник по ее берегам был срезан, и жирная рыба, довольная и ленивая, апатично поклевывала водоросли, приставшие к подводным камням. В сумраке мелькали светлячки.
У дальнего берега по воде растянулось на многие метры зыбкое отражение трактира – перевернутый зеркальный образ, симметричный и точный. Сооружение из деревянных секций, укрепленное на сваях над струящейся водой.
В конце Оками пришлось буквально тащить Ронина за собой, протискиваясь сквозь толпу.
Над Эйдо все еще нависал туман, укрывая вершину Фудзивары. На промасленных соджи, отделяющих друг от друга компании, которые предпочли в этот вечер поужинать в трактире, висели красные бумажные фонари. Алый свет фонарей создавал ощущение уюта, не достижимое никакими другими средствами – слишком большим был обеденный зал.
«Жива! – думал Ронин. – Жива!»
Гул негромких разговоров и шуршание шелка сопровождало мужчин и женщин, перемещающихся по залу. Кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил. Послышался короткий вскрик цапли, промелькнувшей белым пятном на сине-черной воде; отсветы фонарей создавали на ней причудливые искрящиеся узоры. Движение не прекращалось.
Ронин вскочил, повернулся. Но публика непрерывно ходила туда-сюда. Все вокруг шевелилось. Безбрежное море шорохов, безразличное к тому, с какой жадностью переводил он взгляд от одного лица к другому. Где-то там…
– Рисового вина?
Над ними склонилась молодая женщина. Оками бросил взгляд на Ронина.
– Да, – сказал он. – На двоих.
Ронин тревожно смотрел ей вслед. Оками о чем-то спросил его, он не услышал. В зале Асакусы, когда электризующее представление ногаку открыло его разум, он услышал, как она зовет его. Он думал, что уже никогда не услышит этого зова. Моэру… В трактир вошли трое мужчин и женщина и направились к деревянной секции на воде. Его блуждающий взгляд совершенно случайно упал на них, и его словно пронзило током.
– Ронин?
Он вскочил на ноги, глядя во все глаза на женщину, как раз усаживающуюся за столик.
– Мороз меня побери!
Он больше не сомневался. Это была Моэру. Чудом выжившая и оказавшаяся здесь, в Эйдо. Но как?
– Ронин!
На его руку легла широкая ладонь Оками. Он наклонился.
– Та женщина.
– Где?
– В розово-серебристом халате. Рядом с высоким мужчиной в синем…
– Это Никуму. А что…
– Я ее знаю, Оками.
– Знаете? Но это невоз…
Ронин исчез.
– Ронин, нет! Только не Никуму! Подождите!
В душную ночь Эйдо напоминал прозрачный самоцвет в тумане – город во мглистом свете фонарей, раскинувшийся в отдалении зыбким застывшим морем. А рядом – богато украшенные одежды. Воздух, насыщенный ароматом сжигаемого угля. Туда – к ней. Через лабиринт тел, мимо улыбающихся женщин с блестящими волосами и белыми лицами, сквозь смешавшиеся ароматы их духов, мимо мужчин с длинными косами и в халатах с широкими подкладными плечами, мимо служанок с крошечными лакированными подносами, на которых в строгом порядке расставлены чайнички с чаем и рисовым вином, тарелки с сырой рыбой и овощами, похожими на миниатюрные садики.
Низко, почти касаясь воды, взлетала белая цапля, волоча за собой длинные ноги.
– Моэру, – позвал он, подходя. – Моэру.
Сердце у него сжалось.
Птица неторопливо поднялась в туман над Эйдо. Она подняла к нему лицо, бледное и прекрасное. Глаза – цвета штормового моря. На мужчинах, в компании которых она сидела, были халаты с жесткими подкладными плечами: у двоих – темно-серые, с уже знакомым Ронину рисунком из синих колес, у третьего, которого Оками назвал Никуму, – темно-синий, с серыми колесами. Они все, как один, повернулись к нему.
Далеко-далеко в тумане белым пятном растворилась цапля.
Он смотрел на нее.
– Моэру.
Его мозг ждал ответа.
– Как вы…
Никуму поднялся. Он был высоким и крепким. На широком его лице выделялся тонкий, аскетичный нос. Его тонкие губы напряглись.
– Разве мы с вами знакомы?
В ее глазах цвета сумрачного моря – пустота: Все дальше и дальше, исчезая в тумане.
– Моэру?
– Вы что, не умеете себя вести?
– Я знаю эту женщину.
Ее бледное лицо по-прежнему обращено к нему, на губах – призрак улыбки. А какой еще призрак – быть может, он сам – уплыл в сине-зеленые глубины ее глаз?
– Совершенно очевидно, что она вас не знает, – заметил Никуму и обратился к ней: – Вам знаком этот человек, дорогая?
После недолгого колебания она отрицательно мотнула головой. Это было похоже на болезненную конвульсию, как будто кто-то дернул ее за ниточку.
– Вы, должно быть, ошиблись.
Резкий голос. Тон, означающий, что разговор окончен.
– Нет, я…
Ронин слегка наклонился к ней. Что-то неопределенное промелькнуло в ее взгляде, возможно, отражение какой-то внутренней борьбы.
Никуму сел, дернув щекой.
– Кеема, – тихо произнес он.
Один из мужчин в темно-сером поднялся и схватил Ронина за предплечье.
Ронин не отводил взгляда от глаз Моэру; в душе у него нарастало смятение.
Ничего.
– Оставьте нас, – «темно-серый» усилил нажим.
Совершенный овал ее лица.
Кеема изо всех сил сдавил руку Ронина.
Мерцание серебра вокруг ее тонкой белой шеи…
Темно-серый пихнул Ронина. Тот отступил на шаг и ударил левым локтем, одновременно перенеся упор на левую ногу. Теперь он ударил ребром правой ладони, прямой и жесткой, как доска. Треск сломанной кости. Рот, открытый в беззвучном крике. Тело, падающее спиной в реку.
Никуму поднялся. В его лице не было ни кровинки. Другой человек в темно-сером шагнул к Ронину.
А потом рядом с ними возник Оками. Он быстро заговорил, негромко и проникновенно. Он быстро увел Ронина. Мимо поворачивающихся к ним любопытных лиц, подальше от шума и суеты, навстречу вечернему туману.
– Вы с ума сошли?
– Я ее знаю.
– Что-то не верится.
– Вы должны поверить.
– Она – жена Никуму.
– Что? Не может этого быть!
– И все же, друг мой, это так.
– Ее зовут Моэру.
– Да, – озадаченно нахмурился Оками. – Верно. Он тряхнул головой.
– Жена Никуму! Но как…
– Оками, на ней серебряная сакура, которую я ей подарил…
Какое-то время они молчали. Оками сверлил пристальным взглядом лицо Ронина, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос. Еще даже не ясно – какой вопрос. Ронин хорошо понимал, что сейчас происходит. Именно сейчас их дружба, зародившаяся на Кисокайдо, в припорошенном снегом горном приюте, в высоком ущелье с водопадом, дружба, испытанная металлом и смертью, подвергается настоящему испытанию.
Ветер усиливался. За соджи из промасленной бумаги качался высокий бамбук. Яркие камелии ночью казались черными. Послышалось кваканье одинокой лягушки.
Оками вышел через раскрытое соджи навстречу жаркой темноте. Ронин поплелся следом. Небо было кристально чистым. Казалось, что звезды прожигают небесную твердь прямо у них над головами.
– Цветок вишни с Ама-но-мори? – спросил Ока-ми. – Как к вам попала сакура?
Ронин вздохнул, понимая, что должен сказать ему все. Ему ничего больше не оставалось.
– Когда я был в Шаангсее, – медленно начал он, – это такой большой город на континенте человека, я совершенно случайно наткнулся на одного человека. На него кто-то напал в переулке. Дело близилось к вечеру, там было темно. Я разглядел только, что их было четверо или пятеро. Против одного. Я собирался помочь ему, но не успел. Я прикончил двоих, но они все же его достали. Когда я к нему подошел, он был уже мертв. В руке он сжимал серебряную цепочку с сакурой. Не знаю почему, но я взял ее у него.
Они пошли по направлению к пруду.
– Наверняка он был буджуном, но почему он оказался так далеко от Ама-но-мори, остается тайной.
– Какое отношение это имеет к Моэру?
– Я подобрал ее в Шаангсее. Она пришла в город, больная, голодная, в толпе беженцев с севера. Ее так и оставили бы валяться на улице, если бы я не забрал ее с собой в Тенчо. Потом мы с ней вместе отправились из Шаангсея на поиски Ама-но-мори, и уже на корабле я подарил ей сакуру. Я думал, она погибла… На нас напали странные воины на необычных обсидиановых кораблях, которые плыли над волнами. Понятия не имею, как она сюда попала.
– А почему бы ей здесь и не быть? Ведь она буджунка, – сказал Оками.
Их разделял молчаливый пруд.
– Вы мне не верите?
– Зачем бы ей было покидать Ама-но-мори?
– А зачем было буджуну торчать в Шаангсее?
– Потому что…
Оками стоял спиной к свету, так что его лицо оставалось в тени.
Они долго стояли, не произнося ни слова, забыв про усталость и грязь, завороженные этим видом, открывающимся с южного конца Кисокайдо. Зрелище было действительно потрясающим.
Они направились прямо к Оками домой, в район междуречья, в его изящный домик с плоской крышей, сооруженный из дерева, бумаги и небольшого количества камня. На деревянных воротах висели фонарики.
– Сад за домом, – сказал Оками.
Две женщины, прекрасные, как распустившиеся бутоны, встретили их у двери с поклоном. Обе – в коричневых одеяниях, с черными глянцевыми волосами и очень белой кожей. Женщины тут же раздели путников, ловко стащив с них одежду, заскорузлую от пота и обесцвеченную от пыли, и провели их к двум квадратным каменным ваннам, врытым на уровне деревянного пола. Горячая вода и прикосновение женщины, растирающей его тело, напомнили Ронину об удовольствиях Тенчо.
Потом он лежал в теплой воде и наблюдал за тем, как одна из женщин обрабатывает рану Оками: сначала она тщательно ее очистила, потом умело прижгла и наложила аккуратную повязку.
Буджун что-то быстро сказал второй, очевидно, сделал какие-то распоряжения. Ронин встал и, не вылезая из ванной, дотянулся до полотенца. Женщина, занимавшаяся плечом Оками, вытерла его и набросила на него чистый халат – синий, с уже знакомым вышитым узором из зеленых колес со спицами.
Открыв соджи, Ронин вышел в сад. Женщина вопросительно взглянула на Оками, но тот сделал короткий жест, и она осталась в доме.
Ронин прошел через заросли шелестящего бамбука, прислушиваясь к отдаленному кваканью лягушек. В воздухе, подернутом от жары зыбкой дымкой, гудели насекомые. О чем-то шептались искусно рассаженные цветы – розовые и золотые, желтые и оранжевые. Ему вспомнился необычный храм в центре Шаангсея с его великолепным садом. Вспомнилась рыбка, такая ленивая и спокойная в своем водном мире. Старик, безмятежно сидевший у металлической урны. Дыхание Вечности. Здесь тоже царил абсолютный покой, проникающий сквозь кожу, проливающийся на душу упоительным бальзамом.
Он как будто вернулся домой – не туда, где родился, а туда, где начиналась история его предков.
– Сначала заглянем в Иошивару.
Оками отодвинул пустую тарелку. Их трапеза состояла из свежей сырой рыбы, сладкого риса и чая с душистыми специями.
– А что там? – спросил Ронин, допивая чай.
Оками загадочно улыбнулся.
– Не «что», а кто.
В комнату бесшумно вошли женщины и молча убрали остатки обеда. Оками поднялся из-за низкого полированного деревянного столика.
– Азуки-иро. Куншин буджунов.
– А у него разве нет резиденции?
– Есть, конечно.
Оками прошел через комнату, раздвинул бумажное соджи. В комнату косо упали лучи предвечернего солнца. Зелень сада отливала оранжевым и золотистым.
– У него великолепный замок, но он все-таки предпочитает город. Любит энергию и размах Эйдо.
Они вышли навстречу искрящемуся свету. По голубому небу неспешной чередой проплывали пышные облака, время от времени закрывая солнце, отчего на листву и дорожки ложились тени.
– Любит быть среди людей.
Громко стрекотали цикады.
– Вам, Ронин, нужно попытаться понять нас. Это непросто. Мы – очень сложный народ, у нас есть много такого, что озадачит любого, пусть даже самого, скажем, терпимого и понятливого чужеземца. Мы придерживаемся традиций, но, как мне кажется, только в определенном смысле. Мы далеко не глупцы.
Они прошли мимо высоких зарослей ароматных камелий, сверкающих на солнце огненными полосами.
– Когда-то давно, еще в древности, у нас были правители-императоры, согласно легендам, спустившиеся с самого солнца. Но со временем власть императоров ослабла, и группировки буджунов принялись, уже ничего не стесняясь, сражаться друг с другом за земли и за богатства. Именно в этих сражениях и появились сегуны. Первый из этих могущественных полководцев возвысился, разгромив дайме и сосредоточив в своих руках почти неограниченную власть. Именно он правил на Ама-но-мори, хотя номинальным правителем оставался император.
Узоры света и тени мелькали затейливой вязью на широком лице Оками, разукрашивая его кожу, словно он стал полотном для картин, которые рисовало само солнце.
– Какое-то время подобное положение было нам только на пользу. Мы нуждались тогда в железной дисциплине, навязанной нам сегунами. Мы стали сильными, неукротимыми.
Они вышли из тени и оказались на солнце. Оставшиеся позади бамбуковые заросли непрестанно шуршали, колыхаясь на легком ветру.
– Но сегуны были и первыми, кто возвел войну едва ли не в ранг религии. Так буджуны стали воинственными и неуемными. Они захотели других земель. Это было как голод. Стремление воевать. Покорить соседние народы.
Они вышли к глубокому пруду – каменному восьмиугольнику, кишащему разноцветными рыбами, большими, лоснящимися, серебристыми, голубыми и розовыми, – и присели на прохладный каменный бордюр.
– Вот почему в конечном итоге поражение сегунов было неизбежно. Как раз в те воинственные времена появились у нас и первые воины-маги. Тогда к чародейству еще относились терпимо, а буджуны на протяжении многих веков были отрезаны от остального мира и вполне, кстати, довольны жизнью. Но в конце концов чародейские войны докатились и до Ама-но-мори.
Рыбины на глубине неспешно покусывали бурые водоросли, колышущиеся вдоль каменных берегов пруда.
– Некоторые буджуны, соблазненные посулами богачей из воюющих царств, тоже приняли участие в этой всеобщей бойне. Разъяренный дор-Сефрит, величайший из буджунов, разыскал их всех и уничтожил. Но ущерб, нанесенный миру людей, был уже непоправим. Вернувшись на Ама-но-мори, дор-Сефрит поведал трагическую историю о смерти и разрушениях. Буджуны не медлили со своим решением, и дор-Сефрит сделал так, чтобы наш остров отодвинулся еще дальше от континента человека. Зачем? Чтобы больше никто из буджунов не испытал искушения разрушать. А потом дор-Сефрит оставил Ама-но-мори и ушел от нас в Город Десяти Тысяч Дорог, объяснив это тем, что у него еще остались долги перед теми людьми. Так буджуны канули в туманы легенд.
– Наверняка вы еще кое-что знаете о дор-Сефрите, – заметил Ронин, думая о Дольмене, но пока не желая высказывать свои мысли. – И, как я понимаю, немало.
– Возможно, – пожал плечами Оками. – Наверное, в Эйдо найдутся такие, кто знает больше.
Он вперил взгляд в их отражения, танцующие на воде.
– Мы – народ, который учится на своих ошибках. Так появились куншины. Куншин – это не Император Солнца и не сегун. Может быть, некий синтез того и другого. Он – правитель, но без структур государственной пирамиды, поскольку он такой же буджун, как и я, а это уже нечто такое, о чем никогда не забудешь.
– И мы найдем его в Иошиваре?
Между ними пропорхнула коричневато-оранжевая бабочка.
– Если он развлекается, то найдем.
* * *
Они прошли по совершенно прямой, как стрела, улице с двухэтажными деревянными домами, уходящими в перспективу. Их тени как будто плыли в предвечернем аметистовом тумане. Мимо стайками семенили женщины в пышных узорчатых одеждах, с хрупкими бумажными зонтиками, с белыми лицами и красными губами: они хихикали, перешептывались и украдкой, не поворачивая головы, бросали на них любопытные взгляды. В воздухе разливался аромат мускуса и цветов вишни.– Добро пожаловать в Иошивару, – сказал Оками, пропуская Ронина в дверь. Красивые женщины, подобные только что распустившимся лилиям, наблюдали за ними с балконов на втором этаже.
Их с поклоном встретила полная женщина в халате из лилово-розового шелка с рисунком из треугольников и с затейливой блестящей прической – волосы подняты вверх и заколоты двумя длинными булавками из слоновой кости. В ее бесхитростном плоском лице не было ничего, что обращало бы на себя внимание, за исключением пытливых и умных глаз. Она улыбнулась, наклонив голову. Оками представил Ронина, и все опять обменялись поклонами.
Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин – сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.
Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.
– Не сейчас, Дзуку, – с тоской протянул Оками.
Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.
– Тогда чем могу служить? – поинтересовалась она, как только они остались одни.
– Азуки-иро был здесь сегодня?
Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.
– Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. – Она засмеялась. – Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…
Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:
– Онджин!
Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.
Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.
– Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?
Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.
– Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.
– Ага. И больше ничего?
Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.
– Нет, госпожа.
– Хорошо, – Дзуку погладила ее по щеке. – Можешь идти.
Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:
– Хороша, верно?
Оками кивнул.
– Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.
Его глаза блестели в неярком свете.
– Я буду рада, Оками.
– Спасибо.
Женщина склонила голову.
– Ваше присутствие делает честь этому заведению.
Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.
– Камейдо – сад литераторов Эйдо, – пояснил Оками. – Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.
Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.
Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.
– Вы ищете Азуки-иро? – В его голосе явственно звучали металлические нотки.
Оками кивнул:
– Да.
– Вы – сасори?
Оками, казалось, слегка опешил от такой – слишком прямой – постановки вопроса.
– Вовсе нет.
– Тогда у меня нет причин говорить вам…
– Вы сами к нам подошли.
Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.
– Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…
– Послушать ваше…
Но Ронин сжал руку Оками.
– Я хотел бы послушать стихотворение.
Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.
– Чудесно!
Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:
И наступает утро.
Просыпается ворон,
еще усталый.
– Ну как?
– А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, – буркнул Оками себе под нос.
– Что это означает? – спросил Ронин.
– Я сасори, – сказал молодой человек. – Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.
– Хватит! – окликнул Оками.
На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.
– Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!
Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:
– Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.
Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.
– Сегодня у Асакусы представление ногаку, – выдавил он. – Возможно, там вы его и найдете.
Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.
Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.
Оками подошел к Ронину.
– Пора.
Они прошли через двор мимо качающихся вишен.
– Асакуса – самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.
– Ногаку – это пьесы? – уточнил Ронин.
– Вроде того.
Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.
Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.
Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:
– Сегодняшняя ногаку – Хагоромо.
– А что это значит?
– Плащ из перьев.
Театр был полон.
– Он здесь?
Оками повертел головой.
– Пока что-то не видно.
Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.
Сначала они просто сидели на полированной сцене и то ли пели, то ли декламировали на языке, непонятном Ронину, сопровождая слова только жестами рук. И все же благодаря отточенному мастерству актеров Ронин уже очень скоро начал разбираться в сюжете.
Некая богиня, потерявшая свой плащ из перьев, спускается в мир людей, чтобы вернуть пропажу. Плащ найден простым рыбаком, который не знает, что именно он нашел, но все-таки понимает, что это – единственная в своем роде, очень ценная вещь. Богиня пытается уговорить рыбака вернуть ей плащ, но ее доводы не убеждают его. Он упорно отказывается расстаться со своей добычей.
В конце концов они заключают сделку. Рыбак готов вернуть плащ из перьев, если богиня согласится станцевать для него.
Подходит кульминация ногаку, полностью основанная на движении, без слов.
Начинается танец богини. Причудливые движения, исполненные эмоций. Неземное, завораживающее искусство. Неудивительно, что все до единого зрители не могут глаз оторвать от актера. Танец продолжается, и вот уже самый воздух заряжается напряжением, порожденным красотой, непостижимой для смертных. Богиня танцует – отчаянно, исступленно. Богиня желает вернуть свой плащ.
И именно в этот момент, когда танец богини достиг предельной вершины, когда исчезли стены Асакусы, растворились границы реальности, и ощущение бесконечности вторглось в душу Ронина, он услышал, как всколыхнулась вселенская тишина:
Ронин.
Под ними неспешно текла река, широкая и голубая. Тростник по ее берегам был срезан, и жирная рыба, довольная и ленивая, апатично поклевывала водоросли, приставшие к подводным камням. В сумраке мелькали светлячки.
У дальнего берега по воде растянулось на многие метры зыбкое отражение трактира – перевернутый зеркальный образ, симметричный и точный. Сооружение из деревянных секций, укрепленное на сваях над струящейся водой.
В конце Оками пришлось буквально тащить Ронина за собой, протискиваясь сквозь толпу.
Над Эйдо все еще нависал туман, укрывая вершину Фудзивары. На промасленных соджи, отделяющих друг от друга компании, которые предпочли в этот вечер поужинать в трактире, висели красные бумажные фонари. Алый свет фонарей создавал ощущение уюта, не достижимое никакими другими средствами – слишком большим был обеденный зал.
«Жива! – думал Ронин. – Жива!»
Гул негромких разговоров и шуршание шелка сопровождало мужчин и женщин, перемещающихся по залу. Кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил. Послышался короткий вскрик цапли, промелькнувшей белым пятном на сине-черной воде; отсветы фонарей создавали на ней причудливые искрящиеся узоры. Движение не прекращалось.
Ронин вскочил, повернулся. Но публика непрерывно ходила туда-сюда. Все вокруг шевелилось. Безбрежное море шорохов, безразличное к тому, с какой жадностью переводил он взгляд от одного лица к другому. Где-то там…
– Рисового вина?
Над ними склонилась молодая женщина. Оками бросил взгляд на Ронина.
– Да, – сказал он. – На двоих.
Ронин тревожно смотрел ей вслед. Оками о чем-то спросил его, он не услышал. В зале Асакусы, когда электризующее представление ногаку открыло его разум, он услышал, как она зовет его. Он думал, что уже никогда не услышит этого зова. Моэру… В трактир вошли трое мужчин и женщина и направились к деревянной секции на воде. Его блуждающий взгляд совершенно случайно упал на них, и его словно пронзило током.
– Ронин?
Он вскочил на ноги, глядя во все глаза на женщину, как раз усаживающуюся за столик.
– Мороз меня побери!
Он больше не сомневался. Это была Моэру. Чудом выжившая и оказавшаяся здесь, в Эйдо. Но как?
– Ронин!
На его руку легла широкая ладонь Оками. Он наклонился.
– Та женщина.
– Где?
– В розово-серебристом халате. Рядом с высоким мужчиной в синем…
– Это Никуму. А что…
– Я ее знаю, Оками.
– Знаете? Но это невоз…
Ронин исчез.
– Ронин, нет! Только не Никуму! Подождите!
В душную ночь Эйдо напоминал прозрачный самоцвет в тумане – город во мглистом свете фонарей, раскинувшийся в отдалении зыбким застывшим морем. А рядом – богато украшенные одежды. Воздух, насыщенный ароматом сжигаемого угля. Туда – к ней. Через лабиринт тел, мимо улыбающихся женщин с блестящими волосами и белыми лицами, сквозь смешавшиеся ароматы их духов, мимо мужчин с длинными косами и в халатах с широкими подкладными плечами, мимо служанок с крошечными лакированными подносами, на которых в строгом порядке расставлены чайнички с чаем и рисовым вином, тарелки с сырой рыбой и овощами, похожими на миниатюрные садики.
Низко, почти касаясь воды, взлетала белая цапля, волоча за собой длинные ноги.
– Моэру, – позвал он, подходя. – Моэру.
Сердце у него сжалось.
Птица неторопливо поднялась в туман над Эйдо. Она подняла к нему лицо, бледное и прекрасное. Глаза – цвета штормового моря. На мужчинах, в компании которых она сидела, были халаты с жесткими подкладными плечами: у двоих – темно-серые, с уже знакомым Ронину рисунком из синих колес, у третьего, которого Оками назвал Никуму, – темно-синий, с серыми колесами. Они все, как один, повернулись к нему.
Далеко-далеко в тумане белым пятном растворилась цапля.
Он смотрел на нее.
– Моэру.
Его мозг ждал ответа.
– Как вы…
Никуму поднялся. Он был высоким и крепким. На широком его лице выделялся тонкий, аскетичный нос. Его тонкие губы напряглись.
– Разве мы с вами знакомы?
В ее глазах цвета сумрачного моря – пустота: Все дальше и дальше, исчезая в тумане.
– Моэру?
– Вы что, не умеете себя вести?
– Я знаю эту женщину.
Ее бледное лицо по-прежнему обращено к нему, на губах – призрак улыбки. А какой еще призрак – быть может, он сам – уплыл в сине-зеленые глубины ее глаз?
– Совершенно очевидно, что она вас не знает, – заметил Никуму и обратился к ней: – Вам знаком этот человек, дорогая?
После недолгого колебания она отрицательно мотнула головой. Это было похоже на болезненную конвульсию, как будто кто-то дернул ее за ниточку.
– Вы, должно быть, ошиблись.
Резкий голос. Тон, означающий, что разговор окончен.
– Нет, я…
Ронин слегка наклонился к ней. Что-то неопределенное промелькнуло в ее взгляде, возможно, отражение какой-то внутренней борьбы.
Никуму сел, дернув щекой.
– Кеема, – тихо произнес он.
Один из мужчин в темно-сером поднялся и схватил Ронина за предплечье.
Ронин не отводил взгляда от глаз Моэру; в душе у него нарастало смятение.
Ничего.
– Оставьте нас, – «темно-серый» усилил нажим.
Совершенный овал ее лица.
Кеема изо всех сил сдавил руку Ронина.
Мерцание серебра вокруг ее тонкой белой шеи…
Темно-серый пихнул Ронина. Тот отступил на шаг и ударил левым локтем, одновременно перенеся упор на левую ногу. Теперь он ударил ребром правой ладони, прямой и жесткой, как доска. Треск сломанной кости. Рот, открытый в беззвучном крике. Тело, падающее спиной в реку.
Никуму поднялся. В его лице не было ни кровинки. Другой человек в темно-сером шагнул к Ронину.
А потом рядом с ними возник Оками. Он быстро заговорил, негромко и проникновенно. Он быстро увел Ронина. Мимо поворачивающихся к ним любопытных лиц, подальше от шума и суеты, навстречу вечернему туману.
– Вы с ума сошли?
– Я ее знаю.
– Что-то не верится.
– Вы должны поверить.
– Она – жена Никуму.
– Что? Не может этого быть!
– И все же, друг мой, это так.
– Ее зовут Моэру.
– Да, – озадаченно нахмурился Оками. – Верно. Он тряхнул головой.
– Жена Никуму! Но как…
– Оками, на ней серебряная сакура, которую я ей подарил…
Какое-то время они молчали. Оками сверлил пристальным взглядом лицо Ронина, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос. Еще даже не ясно – какой вопрос. Ронин хорошо понимал, что сейчас происходит. Именно сейчас их дружба, зародившаяся на Кисокайдо, в припорошенном снегом горном приюте, в высоком ущелье с водопадом, дружба, испытанная металлом и смертью, подвергается настоящему испытанию.
Ветер усиливался. За соджи из промасленной бумаги качался высокий бамбук. Яркие камелии ночью казались черными. Послышалось кваканье одинокой лягушки.
Оками вышел через раскрытое соджи навстречу жаркой темноте. Ронин поплелся следом. Небо было кристально чистым. Казалось, что звезды прожигают небесную твердь прямо у них над головами.
– Цветок вишни с Ама-но-мори? – спросил Ока-ми. – Как к вам попала сакура?
Ронин вздохнул, понимая, что должен сказать ему все. Ему ничего больше не оставалось.
– Когда я был в Шаангсее, – медленно начал он, – это такой большой город на континенте человека, я совершенно случайно наткнулся на одного человека. На него кто-то напал в переулке. Дело близилось к вечеру, там было темно. Я разглядел только, что их было четверо или пятеро. Против одного. Я собирался помочь ему, но не успел. Я прикончил двоих, но они все же его достали. Когда я к нему подошел, он был уже мертв. В руке он сжимал серебряную цепочку с сакурой. Не знаю почему, но я взял ее у него.
Они пошли по направлению к пруду.
– Наверняка он был буджуном, но почему он оказался так далеко от Ама-но-мори, остается тайной.
– Какое отношение это имеет к Моэру?
– Я подобрал ее в Шаангсее. Она пришла в город, больная, голодная, в толпе беженцев с севера. Ее так и оставили бы валяться на улице, если бы я не забрал ее с собой в Тенчо. Потом мы с ней вместе отправились из Шаангсея на поиски Ама-но-мори, и уже на корабле я подарил ей сакуру. Я думал, она погибла… На нас напали странные воины на необычных обсидиановых кораблях, которые плыли над волнами. Понятия не имею, как она сюда попала.
– А почему бы ей здесь и не быть? Ведь она буджунка, – сказал Оками.
Их разделял молчаливый пруд.
– Вы мне не верите?
– Зачем бы ей было покидать Ама-но-мори?
– А зачем было буджуну торчать в Шаангсее?
– Потому что…
Оками стоял спиной к свету, так что его лицо оставалось в тени.