Страница:
— Мне было противно видеть, как ты использовал людей в своих целях.
— Ты забываешь, что Бернард Годвин был и моим учителем тоже.
Наступило молчание. Тори был неприятен как сам разговор, так и самодовольный тон Рассела. Наконец она произнесла:
— Ты не можешь сказать мне ничего такого, что заставит меня изменить решение.
— Какое решение?
— Вернуться в М.
— Но я приехал не за этим...
— А зачем? — Тори улыбнулась. — Допустим, ты не врешь... Узнал, что хотел?
— Да. И не буду больше злоупотреблять твоим гостеприимством.
— Гостеприимством? По-моему я его тебе не оказывала.
— Благодарю за угощение. Коктейль был очень вкусным.
Тори ничего не ответила.
— Пока. Встретимся позднее. — Встретимся, когда рак свистнет.
Немного успокоившись, Тори слезла с кресла и подошла к столу, на котором стояла шкатулка Ариеля. Она открыла ее, достала цветной моментальный снимок и в очередной раз стала его разглядывать. Это была явно свежая фотография Ариеля, сделанная, может быть, даже за пару недель до его приезда в Буэнос-Айрес. На заднем плане виднелся небольшой парк с традиционными дорожками, аллеями, скамейками. За парком возвышалась Рашн-Хил. Улыбающееся лицо Ариеля находилось в тени, но по снимку было понятно, что день выдался солнечный. Сзади помещалось что-то, одновременно похожее на солнечные часы и играющего ребенка. От парка по направлению к камере шла парочка; слева, ближе к фотографу, стоял мужчина, но, к сожалению, лица этих людей трудно было различить.
Тори с тех пор, как вернулась домой, бессчетное количество раз изучала загадочный снимок, безуспешно пытаясь понять, что особенного в этой фотографии? Ведь она была для Ариеля настолько важной, что он, находясь на пороге смерти, истекая кровью, не думал ни о чем, кроме шкатулки и фотографии. А что в ней такого? Самое обычное фото человека в парке...
Раздался легкий стук в дверь библиотеки, и через секунду вошла Лора.
— Дорогуша, уже поздно. Мы ждем тебя к ужину.
Тори взглянула на часы:
— Но сейчас только половина седьмого.
— Половина восьмого, милая. Переведи свои часы на час вперед. — Сегодня наступило летнее время. Ты проголодалась?
— Конечно, мама.
Десять лет спустя эта примерная девочка, вырвавшаяся из-под родительской опеки в далекий Токио, облазила все злачные места, бары с плохой репутацией, районы с высоким уровнем преступности, какие только ей удавалось найти в японской столице. В феодальной Японии XVI века таких людей, как Тори, называли «ронин», что означает «странствующий самурай». Вместо того чтобы остановиться на минуту, задуматься о скоротечности бытия, заглянуть в тайные уголки своей души, Тори очертя голову бросалась навстречу любой опасности, искала острых ощущений, буквально ходила по краю пропасти, видя в риске смысл жизни. И тоска по дому оказалась для нее неожиданной. О брате она скучала всегда, но в этот раз Тори захотелось снова увидеться с отцом, услышать от Него слова одобрения и знать, что он гордится ею, а не только Грегом — любимцем семьи, астронавтом, пилотом. Рядом с братом его взбалмошная сестра была совсем незаметна, но Тори не переставала надеяться, что когда-нибудь и на нее обратят внимание, особенно отец. Она даже себе боялась признаться в том, что любит его ничуть не меньше, чем Грега. Родители постоянно восхищались своим сыном, просто преклонялись перед ним, но Тори никогда не завидовала брату. Она очень любила его. Конечно ревновала брата к отцу, но опять же винила в недостатке внимания к себе не брата, а отца. Потому что Грег был союзником, единственным человеком, понимавшим ее, без брата она совсем бы потеряла контакт с родителями, оказалась бы в одиночестве.
Пришло время, и Грег покинул родительское гнездо, а Тори осталась одна. Ее охватило неудержимое желание уехать из дома как можно дальше, куда угодно, хоть на край света. Она выбрала Японию, надеясь, что хоть там сможет обрести себя. Не получилось. В далекой восточной стране у нее был учитель — сенсей, но и ему не удалось рассеять тревогу в душе Тори. «Самое главное — дисциплина, — учил он ее, — она решит любые проблемы». Или он ошибался, или Тори не смогла до конца постигнуть глубину его философии, только восточная наука мало чем ей помогла. Правда, она стала единственной женщиной, до конца прошедшей курс обучения.
В таком состоянии нашел ее Бернард Годвин — взвинченной, ищущей смертельно опасных ситуаций и играючи справляющейся с самой страшной из них, всегда выходившей сухой из воды.
В тот день, когда они познакомились, он чуть не погиб. ...Тори отдыхала в одном из ночных баров Токио — акачочине — в удаленном от центра районе Нихонбаси. Бог весть, как Бернард вообще забрел в подобное место — нормальному человеку оказаться там было все равно что попасть в водоворот реки. Рядом с Тори сидел похожий на огромную обезьяну Годзила — второе лицо после главаря местной мафии — якудза. Ей было в общем-то наплевать на своего приятеля, если бы не его потрясающие татуировки: разглядывая языки пламени, с невероятной жадностью пожирающие богов, демонов, сказочных животных и суровых воинов с саблями, Тори думала о магических заклинаниях, превращающих вонючие отбросы в аромат благовоний, очищающих священную землю от скверны...
Как раз в тот момент, когда Бернард Годвин появился в баре, Тори сочиняла в уме ответ на письмо брата («...У меня все хорошо, Грег. Я стараюсь изо всех сил...») и улыбалась Годзиле — гангстеру с татуировками... «Да, — размышляла она, — он прямое воплощение зла и порока, он отвратителен, но он принадлежит мне». Бернард подошел к колоритной парочке и представился. И Тори, и Годзиле не понравилось, что какой-то незнакомец осмелился нарушить их покой. Кроме того, нахальный американец заявил, что ему необходимо поговорить с Тори по делу, но не в таком месте, как это. Вот тут грузный Годзила дал волю своему гневу за то, что кто-то посягнул на его собственность! Проявив неожиданную для своих габаритов прыткость, спутник Тори молниеносно набросился на Бернарда, схватил его за грудки и стал трясти, пока у бедняги не защелкали челюсти.
— Прекрати, — вмешалась Тори.
Годзила не обратил внимания на ее слова. В левой руке сверкнуло лезвие ножа, устремленное к горлу обидчика...
И тут Тори двинула своему приятелю кулаком в солнечное сплетение, одновременно нанеся ему сильный удар в пах. На: секунду его словно разбил паралич, потом глаза гангстера заслезились, рот открылся, и он, выпустив свою жертву, свалился на заплеванный, давно не мытый пол. Тори подхватила только что спасенного от смерти Бернарда и быстро двинулась с ним к выходу.
Благополучно добравшись до более спокойного района Роппондзи, они зашли в ночной ресторан, на входной двери которого красовалась круглая с шипами рыба.
— Платите вы, — заявила Тори, — за вами должок.
— С превеликим удовольствием, — ответил Годвин, кивнув головой.
Тори поразилась его самообладанию — недавно он был на волосок от гибели, но сей печальный факт никак не отразился на его самочувствии. Вот это выдержка!
Тори заказала для себя молодых угрей, затем суси — рисовые лепешки с рыбным ассорти из сырых морских ежей, моллюсков и икры из летучей рыбы. И, наконец, жареную фугу, популярную по всей Японии, несмотря на то что блюда, приготовленные из нее руками неумелого повара, были смертельно ядовиты для человека. Чтобы иметь право внести фугу в меню, ресторанам требовалась специальная лицензия, и Тори затащила Бернарда именно в такой ресторан, желая продемонстрировать наглому американцу все прелести национальной кухни.
Подали разогретые полотенца. За ними последовало горячее сакэ, и Тори с интересом наблюдала за Годвином, пока он пил обжигающе-крепкий напиток. Они приканчивали вторую бутылку японской водки, когда принесли угрей — маленькие змейки плавали в прозрачном бульоне. Вид у блюда был довольно отталкивающий, но Тори накинулась на него с большим аппетитом и была слегка разочарована, видя, что ее сосед, не моргнув глазом, делает то же самое. «Ну ничего, — подумала она, — все еще впереди».
Заказанное ею суси пришлось бы не по вкусу и многим японцам, не говоря уже о европейцах, которым не удавалось даже после нескольких лет бесплодных попыток привыкнуть к вкусу выбранных Тори даров моря, особенно к морским ежам. Тем не менее, экзотические блюда из морских продуктов готовились в самых разнообразных местах, чтобы произвести впечатление на иностранцев и заодно подчеркнуть свою обособленность от других наций.
К удивлению Тори, Бернард и с суси расправился как ни в чем не бывало, попросив принести еще маринованного имбиря и васаби (соевый соус с хреном).
— Однажды я прочел статью, — обратился он к Тори, — о пользе маринованного имбиря, способного уничтожать вредные для человеческого организма микроорганизмы, которые могут находиться в сырой рыбе. Вы это знаете?
— Нет.
Наконец пришло время появиться фуге. Тори добросовестно объяснила Годвину, что, отведав этой рыбы, можно и умереть, но он пожал плечами и спокойно съел свою порцию. За шестой бутылкой сакэ он спросил:
— Как я справился?
— С чем? Я вас не понимаю.
— Прошел я экзамен, который вы мне устроили?
Тори посмотрела на него, затем расхохоталась до слез.
— Кошмар, — сказала она, вытирая глаза, — да вы просто черт с рогами!
— Забавно, — произнес Бернард Годвин с серьезной миной, — то же самое я почему-то подумал о вас.
После ужина они отправились к Тори домой, в крохотную, но уютную квартирку. Бернард с довольным видом расположился на диване. Он был человеком магнетического обаяния, огромной внутренней силы, внешне чем-то напоминая Юлия Цезаря: тот же выдающийся подбородок, большой прямой нос, взгляд повелителя. Хорошее лицо, неординарное, умное, оно, казалось, говорило: кто мне друг — останется им навсегда; кто мне враг — будет стерт с лица земли и даже не догадается, как это произошло. Только значительно позже заметит Тори в ярко-голубых глазах Бернарда лживость и коварство, притаившиеся там, словно хищные рыбы на дне озера.
Достав из холодильника две бутылки пива, она предложила одну гостю, другую взяла себе. Ей понравилось, что Бернард не стал требовать стакан, а пил прямо из бутылки. Наряд его тоже был оценен по достоинству: голубые брюки и рубашка спортивного покроя, красивая кожаная куртка шоколадного цвета очень ему шли. Тори также заметила отличного качества до блеска начищенные туфли, бесшумные при ходьбе. Ей нравилось, как он двигался — неторопливо, с чувством собственного достоинства, сосредоточенно. Он не суетился, словно юноша, но и не важничал, напуская на себя строгий вид, как это делают пожилые люди. Всего в нем было в меру — видно, прожитые годы прошли для него недаром. Несомненно, Бернард произвел впечатление на Тори, однако, помня об ужине в ресторане, где он замечательно разгадал ее хитрости, она была начеку и не хотела показывать своей симпатии. В конце концов, это ему было что-то от нее нужно, и скорее всего он это получит, но цену она желала назначить сама.
— Вы намекнули на какое-то деловое предложение, — напомнила Тори, плюхнувшись рядом с Бернардом на раскладной диван.
— Совершенно верно, — гость вытянул ноги, скрестив их у щиколоток; глаза смотрели немного устало, возможно, сакэ вдруг подействовало, — я не сомневаюсь, что вас оно заинтересует.
— Мне бы хотелось сначала выяснить, откуда вы знаете обо мне?
— Якудза называют вас Диким Ребенком, но есть другие, для которых вы — женщина-ронин[2]. В определенных кругах вы пользуетесь известностью.
— В каких таких кругах?
— Я имею в виду мое окружение. То общество, которому принадлежу я, да и вы тоже, как мне кажется.
— Неужели? Вы уверены в этом?
— Хотите напрямик? Ладно. Вы несетесь по жизни очертя голову и не замечаете ничего вокруг, даже если рядом гибнет в огне пожара ваш сосед. Вы озлоблены и мечетесь, не зная, куда приложить собственные силы. Я пришел сказать вам, что так жить нельзя.
— Почему?
Какое-то время Бернард Годвин молчал, затем поставил пустую бутылку на оригинальной формы кофейный столик из стекла и железа. Оперся локтями о колени и задумчиво начал:
— Это случилось давно. Жил на свете один парень, вашего возраста или помладше. Мать его умерла, и во время похорон он не переставал надеяться, что на кладбище придет отец, хотя бы на минутку, чтобы отдать последний долг уважения жене, которую он бросил когда-то. Ушел от нее, оставив с пятилетним сыном на руках. То ли он нашел другую, то ли любил менять женщин, — кто его знает? Так или иначе, сын ни разу не виделся с отцом все эти годы, и в тот день, стоя у могилы матери и слушая заупокойные речи и слова соболезнования, ждал, что отец появится, но он так и не пришел. Тогда парень решил разыскать его сам.
Вскоре после печального события наш герой отправился на запад страны, в Чикаго, где проживал его нерадивый родитель. Пообедав в закусочной в южной части города, юноша поехал в редакцию одной из чикагских газет, в которой работал отец. Отца он не застал; в редакции ему сообщили, что их сотрудник готовит репортаж, и неизвестно, где он находится и когда вернется. Тогда молодой человек сообщил всем присутствующим, что он сын вышеупомянутого журналиста, что он не видел отца много лет и поэтому будет ждать его в редакции до победного. На это никто не сказал ни слова. Кто-то провел его к рабочему месту отца, и он уселся в старое вертящееся кресло.
На письменном столе царил полный беспорядок; среди килы бумаг возвышалась старая пишущая машинка, взглянув на которую, юноша сразу вспомнил, как бедная мать с тоской ожидала весточку от мужа, втайне надеясь, что тот все-таки черкнет ей пару строк, и как она скрывала боль обиды, в очередной раз не получив письма. Сын видел переживания матери и страдал вместе с нею.
Юноша стал выдвигать один за другим ящики письменного стола, как будто их содержимое могло рассказать ему что-то об отце, его жизни, его прошлом и будущем. В нижнем правом ящике, под открытой упаковкой одноразовых бумажных платков, он обнаружил вставленную в рамку фотографию матери, рядом с которой стоял маленький мальчик. Когда был сделан этот снимок? Он что-то не помнил, чтобы они с матерью фотографировались. Еще раз внимательно всмотревшись в лицо мальчика, словно сомневаясь — он это или нет, юноша отложил фотографию в сторону.
Время шло; незаметно наступил вечер. Отец все не приходил и, заждавшись его, парень, сидя, заснул, положив голову на руки. Когда он проснулся, то увидел перед собой отца. Тот с удивлением разглядывал сына, потом спросил его: «А за каким чертом ты сюда приперся?»
Несколько минут Тори ничего не говорила, хотя и чувствовала, что молчание уже несколько затянулось, Даже музыка в тот момент перестала играть. Бернард встал с дивана, подошел к холодильнику и, достав еще пива, дал одну бутылку Тори. Та бутылку взяла, но пить не стала.
— Данный случай довольно банальный, — произнес Бернард, — мой отец был просто сукин сын, и все. Правда, люди, знавшие его лучше, чем я и моя мать, утверждали, что если бы он не был такой сволочью, то не мог бы так хорошо писать свои статьи. Мне плевать на их мнение. Я считаю его жалким, ничтожным неудачником. Точки зрения бывают разные, не так ли?
— Думаю, в наших судьбах найдется кое-что общее, — резюмировала Тори.
— Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что истина — животное хитрое. Только ты думаешь, что схватил ее за хвост, как она появляется сзади и кусает тебя за попу.
Тори засмеялась, но она видела, что Бернард не шутит.
Ранним утром, когда серое ночное небо еще не прояснилось и мрачноватый серый свет не сменился яркой утренней голубизной, Тори и Бернард шагали по заполненным суетливыми грузовиками улицам Токио. На мостах грузовиков вообще была тьма-тьмущая. С Сумиды слышались звуки рота, означавшие, что лодки рыбаков подходили к берегу, где располагался огромный рыбный и овощной базар Цукидзи.
Тори вспомнила, как Годзила схватил Бернарда и поднял в воздух, а тот и не думал сопротивляться. Ей было страшно интересно, что бы случилось, если бы она не пришла ему на помощь. Вот бы увидеть его в драке!
— По-моему, сейчас вполне подходящее время, чтобы обсудить то, за чем вы пожаловали, — заметила Тори Бернарду.
— О'кей. Вы хотите у меня работать?
— А работа законная?
— Хорошо, что вы об этом спросили. Благоприятный признак. То, чем я занимаюсь — и чем будете заниматься вы, молодая леди, если присоединитесь ко мне, — законно в самом широком смысле этого слова.
— То есть?
— Какой бы деятельностью мы ни занимались и в какой бы ситуации ни оказались, нас никогда не привлекут к судебной ответственности.
— Но как же...
— Наша работа в определенной степени аморальна, то есть она выходит за рамки общепринятых моральных норм. Но не противозаконна, совсем нет. Подобно японцам, которых вы так любите и которыми совершенно искренне восхищаетесь, мы создали собственный свод законов. — Бернард помолчал. — Интересно?
Тори чуть не выпалила: «Господи, конечно, когда я смогу уже начать?» Но вместо этого отхлебнула пива, которое они захватили с собой, и ответила:
— Я подумаю.
Через три дня она дала Бернарду ответ, который был у нее готов с самого начала. Возвращаться домой в Америку она не хотела, и он это понял, как понимал все в ее характере, загадочном для других.
— Ты нужна мне здесь — у нас нет никого с подобным опытом, знаниями и связями. Мы не смогли внедрить ни одного своего агента в преступный мир Японии, а ты там — свой человек. Тебя уважают и, что еще важнее, боятся.
— Мне кажется, вы преувеличиваете.
— Посмотрим.
...Посмотрим... Голос Бернарда звучал в ушах Тори, как будто разговор этот состоялся не годы назад, а вчера. Она мучительно раздумывала какое-то время, не зная, на что решиться. Потом бросилась к телефону и набрала давно записанный в память аппарата номер. На том конце провода долго не подходили. Наконец трубку сняли, и Тори, услышав характерные для связи с автомобилем потрескивание и помехи, сказала:
— Ты оказался прав, Рассел. Я возвращаюсь.
Токио — Москва
— Ты забываешь, что Бернард Годвин был и моим учителем тоже.
Наступило молчание. Тори был неприятен как сам разговор, так и самодовольный тон Рассела. Наконец она произнесла:
— Ты не можешь сказать мне ничего такого, что заставит меня изменить решение.
— Какое решение?
— Вернуться в М.
— Но я приехал не за этим...
— А зачем? — Тори улыбнулась. — Допустим, ты не врешь... Узнал, что хотел?
— Да. И не буду больше злоупотреблять твоим гостеприимством.
— Гостеприимством? По-моему я его тебе не оказывала.
— Благодарю за угощение. Коктейль был очень вкусным.
Тори ничего не ответила.
— Пока. Встретимся позднее. — Встретимся, когда рак свистнет.
* * *
Тори свернулась калачиком в кресле, до сих пор кожей ощущая присутствие Рассела. Библиотека, такая уютная днем, с наступлением вечера приобрела довольно мрачный вид. Непонятно, что было тому причиной: невеселое настроение Тори или темнота. Чувство паники внезапно охватило девушку. Что, если Рассел расскажет матери об аварии? Родители не подозревают, что дочери сделали операцию и вставили протез. Хотя нет, вряд ли Слейд заведет такой разговор — он, как хороший конспиратор, никогда не говорил ничего лишнего.Немного успокоившись, Тори слезла с кресла и подошла к столу, на котором стояла шкатулка Ариеля. Она открыла ее, достала цветной моментальный снимок и в очередной раз стала его разглядывать. Это была явно свежая фотография Ариеля, сделанная, может быть, даже за пару недель до его приезда в Буэнос-Айрес. На заднем плане виднелся небольшой парк с традиционными дорожками, аллеями, скамейками. За парком возвышалась Рашн-Хил. Улыбающееся лицо Ариеля находилось в тени, но по снимку было понятно, что день выдался солнечный. Сзади помещалось что-то, одновременно похожее на солнечные часы и играющего ребенка. От парка по направлению к камере шла парочка; слева, ближе к фотографу, стоял мужчина, но, к сожалению, лица этих людей трудно было различить.
Тори с тех пор, как вернулась домой, бессчетное количество раз изучала загадочный снимок, безуспешно пытаясь понять, что особенного в этой фотографии? Ведь она была для Ариеля настолько важной, что он, находясь на пороге смерти, истекая кровью, не думал ни о чем, кроме шкатулки и фотографии. А что в ней такого? Самое обычное фото человека в парке...
Раздался легкий стук в дверь библиотеки, и через секунду вошла Лора.
— Дорогуша, уже поздно. Мы ждем тебя к ужину.
Тори взглянула на часы:
— Но сейчас только половина седьмого.
— Половина восьмого, милая. Переведи свои часы на час вперед. — Сегодня наступило летнее время. Ты проголодалась?
— Конечно, мама.
* * *
Поздним вечером Тори сидела у себя в комнате и размышляла над историей о полицейском Дзэне, рассказанной отцом. В ее жизни роль Дзэна сыграл Бернард Годвин, встреча с которым оказала решающее влияние на ее дальнейшую судьбу и была подобна вспышке молнии, озарившей мглу ночи. Взяв расческу, она начала расчесывать свою густую гриву, посмотрелась в зеркало — и вспомнила себя маленькой девочкой, маму Лору Нан, которая вот так же, как она сейчас, расчесывала ей волосы, вплетала ленты в косички — образцово-показательная мать и ухоженная, аккуратная дочь. Верх совершенства.Десять лет спустя эта примерная девочка, вырвавшаяся из-под родительской опеки в далекий Токио, облазила все злачные места, бары с плохой репутацией, районы с высоким уровнем преступности, какие только ей удавалось найти в японской столице. В феодальной Японии XVI века таких людей, как Тори, называли «ронин», что означает «странствующий самурай». Вместо того чтобы остановиться на минуту, задуматься о скоротечности бытия, заглянуть в тайные уголки своей души, Тори очертя голову бросалась навстречу любой опасности, искала острых ощущений, буквально ходила по краю пропасти, видя в риске смысл жизни. И тоска по дому оказалась для нее неожиданной. О брате она скучала всегда, но в этот раз Тори захотелось снова увидеться с отцом, услышать от Него слова одобрения и знать, что он гордится ею, а не только Грегом — любимцем семьи, астронавтом, пилотом. Рядом с братом его взбалмошная сестра была совсем незаметна, но Тори не переставала надеяться, что когда-нибудь и на нее обратят внимание, особенно отец. Она даже себе боялась признаться в том, что любит его ничуть не меньше, чем Грега. Родители постоянно восхищались своим сыном, просто преклонялись перед ним, но Тори никогда не завидовала брату. Она очень любила его. Конечно ревновала брата к отцу, но опять же винила в недостатке внимания к себе не брата, а отца. Потому что Грег был союзником, единственным человеком, понимавшим ее, без брата она совсем бы потеряла контакт с родителями, оказалась бы в одиночестве.
Пришло время, и Грег покинул родительское гнездо, а Тори осталась одна. Ее охватило неудержимое желание уехать из дома как можно дальше, куда угодно, хоть на край света. Она выбрала Японию, надеясь, что хоть там сможет обрести себя. Не получилось. В далекой восточной стране у нее был учитель — сенсей, но и ему не удалось рассеять тревогу в душе Тори. «Самое главное — дисциплина, — учил он ее, — она решит любые проблемы». Или он ошибался, или Тори не смогла до конца постигнуть глубину его философии, только восточная наука мало чем ей помогла. Правда, она стала единственной женщиной, до конца прошедшей курс обучения.
В таком состоянии нашел ее Бернард Годвин — взвинченной, ищущей смертельно опасных ситуаций и играючи справляющейся с самой страшной из них, всегда выходившей сухой из воды.
В тот день, когда они познакомились, он чуть не погиб. ...Тори отдыхала в одном из ночных баров Токио — акачочине — в удаленном от центра районе Нихонбаси. Бог весть, как Бернард вообще забрел в подобное место — нормальному человеку оказаться там было все равно что попасть в водоворот реки. Рядом с Тори сидел похожий на огромную обезьяну Годзила — второе лицо после главаря местной мафии — якудза. Ей было в общем-то наплевать на своего приятеля, если бы не его потрясающие татуировки: разглядывая языки пламени, с невероятной жадностью пожирающие богов, демонов, сказочных животных и суровых воинов с саблями, Тори думала о магических заклинаниях, превращающих вонючие отбросы в аромат благовоний, очищающих священную землю от скверны...
Как раз в тот момент, когда Бернард Годвин появился в баре, Тори сочиняла в уме ответ на письмо брата («...У меня все хорошо, Грег. Я стараюсь изо всех сил...») и улыбалась Годзиле — гангстеру с татуировками... «Да, — размышляла она, — он прямое воплощение зла и порока, он отвратителен, но он принадлежит мне». Бернард подошел к колоритной парочке и представился. И Тори, и Годзиле не понравилось, что какой-то незнакомец осмелился нарушить их покой. Кроме того, нахальный американец заявил, что ему необходимо поговорить с Тори по делу, но не в таком месте, как это. Вот тут грузный Годзила дал волю своему гневу за то, что кто-то посягнул на его собственность! Проявив неожиданную для своих габаритов прыткость, спутник Тори молниеносно набросился на Бернарда, схватил его за грудки и стал трясти, пока у бедняги не защелкали челюсти.
— Прекрати, — вмешалась Тори.
Годзила не обратил внимания на ее слова. В левой руке сверкнуло лезвие ножа, устремленное к горлу обидчика...
И тут Тори двинула своему приятелю кулаком в солнечное сплетение, одновременно нанеся ему сильный удар в пах. На: секунду его словно разбил паралич, потом глаза гангстера заслезились, рот открылся, и он, выпустив свою жертву, свалился на заплеванный, давно не мытый пол. Тори подхватила только что спасенного от смерти Бернарда и быстро двинулась с ним к выходу.
Благополучно добравшись до более спокойного района Роппондзи, они зашли в ночной ресторан, на входной двери которого красовалась круглая с шипами рыба.
— Платите вы, — заявила Тори, — за вами должок.
— С превеликим удовольствием, — ответил Годвин, кивнув головой.
Тори поразилась его самообладанию — недавно он был на волосок от гибели, но сей печальный факт никак не отразился на его самочувствии. Вот это выдержка!
Тори заказала для себя молодых угрей, затем суси — рисовые лепешки с рыбным ассорти из сырых морских ежей, моллюсков и икры из летучей рыбы. И, наконец, жареную фугу, популярную по всей Японии, несмотря на то что блюда, приготовленные из нее руками неумелого повара, были смертельно ядовиты для человека. Чтобы иметь право внести фугу в меню, ресторанам требовалась специальная лицензия, и Тори затащила Бернарда именно в такой ресторан, желая продемонстрировать наглому американцу все прелести национальной кухни.
Подали разогретые полотенца. За ними последовало горячее сакэ, и Тори с интересом наблюдала за Годвином, пока он пил обжигающе-крепкий напиток. Они приканчивали вторую бутылку японской водки, когда принесли угрей — маленькие змейки плавали в прозрачном бульоне. Вид у блюда был довольно отталкивающий, но Тори накинулась на него с большим аппетитом и была слегка разочарована, видя, что ее сосед, не моргнув глазом, делает то же самое. «Ну ничего, — подумала она, — все еще впереди».
Заказанное ею суси пришлось бы не по вкусу и многим японцам, не говоря уже о европейцах, которым не удавалось даже после нескольких лет бесплодных попыток привыкнуть к вкусу выбранных Тори даров моря, особенно к морским ежам. Тем не менее, экзотические блюда из морских продуктов готовились в самых разнообразных местах, чтобы произвести впечатление на иностранцев и заодно подчеркнуть свою обособленность от других наций.
К удивлению Тори, Бернард и с суси расправился как ни в чем не бывало, попросив принести еще маринованного имбиря и васаби (соевый соус с хреном).
— Однажды я прочел статью, — обратился он к Тори, — о пользе маринованного имбиря, способного уничтожать вредные для человеческого организма микроорганизмы, которые могут находиться в сырой рыбе. Вы это знаете?
— Нет.
Наконец пришло время появиться фуге. Тори добросовестно объяснила Годвину, что, отведав этой рыбы, можно и умереть, но он пожал плечами и спокойно съел свою порцию. За шестой бутылкой сакэ он спросил:
— Как я справился?
— С чем? Я вас не понимаю.
— Прошел я экзамен, который вы мне устроили?
Тори посмотрела на него, затем расхохоталась до слез.
— Кошмар, — сказала она, вытирая глаза, — да вы просто черт с рогами!
— Забавно, — произнес Бернард Годвин с серьезной миной, — то же самое я почему-то подумал о вас.
После ужина они отправились к Тори домой, в крохотную, но уютную квартирку. Бернард с довольным видом расположился на диване. Он был человеком магнетического обаяния, огромной внутренней силы, внешне чем-то напоминая Юлия Цезаря: тот же выдающийся подбородок, большой прямой нос, взгляд повелителя. Хорошее лицо, неординарное, умное, оно, казалось, говорило: кто мне друг — останется им навсегда; кто мне враг — будет стерт с лица земли и даже не догадается, как это произошло. Только значительно позже заметит Тори в ярко-голубых глазах Бернарда лживость и коварство, притаившиеся там, словно хищные рыбы на дне озера.
Достав из холодильника две бутылки пива, она предложила одну гостю, другую взяла себе. Ей понравилось, что Бернард не стал требовать стакан, а пил прямо из бутылки. Наряд его тоже был оценен по достоинству: голубые брюки и рубашка спортивного покроя, красивая кожаная куртка шоколадного цвета очень ему шли. Тори также заметила отличного качества до блеска начищенные туфли, бесшумные при ходьбе. Ей нравилось, как он двигался — неторопливо, с чувством собственного достоинства, сосредоточенно. Он не суетился, словно юноша, но и не важничал, напуская на себя строгий вид, как это делают пожилые люди. Всего в нем было в меру — видно, прожитые годы прошли для него недаром. Несомненно, Бернард произвел впечатление на Тори, однако, помня об ужине в ресторане, где он замечательно разгадал ее хитрости, она была начеку и не хотела показывать своей симпатии. В конце концов, это ему было что-то от нее нужно, и скорее всего он это получит, но цену она желала назначить сама.
— Вы намекнули на какое-то деловое предложение, — напомнила Тори, плюхнувшись рядом с Бернардом на раскладной диван.
— Совершенно верно, — гость вытянул ноги, скрестив их у щиколоток; глаза смотрели немного устало, возможно, сакэ вдруг подействовало, — я не сомневаюсь, что вас оно заинтересует.
— Мне бы хотелось сначала выяснить, откуда вы знаете обо мне?
— Якудза называют вас Диким Ребенком, но есть другие, для которых вы — женщина-ронин[2]. В определенных кругах вы пользуетесь известностью.
— В каких таких кругах?
— Я имею в виду мое окружение. То общество, которому принадлежу я, да и вы тоже, как мне кажется.
— Неужели? Вы уверены в этом?
— Хотите напрямик? Ладно. Вы несетесь по жизни очертя голову и не замечаете ничего вокруг, даже если рядом гибнет в огне пожара ваш сосед. Вы озлоблены и мечетесь, не зная, куда приложить собственные силы. Я пришел сказать вам, что так жить нельзя.
— Почему?
Какое-то время Бернард Годвин молчал, затем поставил пустую бутылку на оригинальной формы кофейный столик из стекла и железа. Оперся локтями о колени и задумчиво начал:
— Это случилось давно. Жил на свете один парень, вашего возраста или помладше. Мать его умерла, и во время похорон он не переставал надеяться, что на кладбище придет отец, хотя бы на минутку, чтобы отдать последний долг уважения жене, которую он бросил когда-то. Ушел от нее, оставив с пятилетним сыном на руках. То ли он нашел другую, то ли любил менять женщин, — кто его знает? Так или иначе, сын ни разу не виделся с отцом все эти годы, и в тот день, стоя у могилы матери и слушая заупокойные речи и слова соболезнования, ждал, что отец появится, но он так и не пришел. Тогда парень решил разыскать его сам.
Вскоре после печального события наш герой отправился на запад страны, в Чикаго, где проживал его нерадивый родитель. Пообедав в закусочной в южной части города, юноша поехал в редакцию одной из чикагских газет, в которой работал отец. Отца он не застал; в редакции ему сообщили, что их сотрудник готовит репортаж, и неизвестно, где он находится и когда вернется. Тогда молодой человек сообщил всем присутствующим, что он сын вышеупомянутого журналиста, что он не видел отца много лет и поэтому будет ждать его в редакции до победного. На это никто не сказал ни слова. Кто-то провел его к рабочему месту отца, и он уселся в старое вертящееся кресло.
На письменном столе царил полный беспорядок; среди килы бумаг возвышалась старая пишущая машинка, взглянув на которую, юноша сразу вспомнил, как бедная мать с тоской ожидала весточку от мужа, втайне надеясь, что тот все-таки черкнет ей пару строк, и как она скрывала боль обиды, в очередной раз не получив письма. Сын видел переживания матери и страдал вместе с нею.
Юноша стал выдвигать один за другим ящики письменного стола, как будто их содержимое могло рассказать ему что-то об отце, его жизни, его прошлом и будущем. В нижнем правом ящике, под открытой упаковкой одноразовых бумажных платков, он обнаружил вставленную в рамку фотографию матери, рядом с которой стоял маленький мальчик. Когда был сделан этот снимок? Он что-то не помнил, чтобы они с матерью фотографировались. Еще раз внимательно всмотревшись в лицо мальчика, словно сомневаясь — он это или нет, юноша отложил фотографию в сторону.
Время шло; незаметно наступил вечер. Отец все не приходил и, заждавшись его, парень, сидя, заснул, положив голову на руки. Когда он проснулся, то увидел перед собой отца. Тот с удивлением разглядывал сына, потом спросил его: «А за каким чертом ты сюда приперся?»
Несколько минут Тори ничего не говорила, хотя и чувствовала, что молчание уже несколько затянулось, Даже музыка в тот момент перестала играть. Бернард встал с дивана, подошел к холодильнику и, достав еще пива, дал одну бутылку Тори. Та бутылку взяла, но пить не стала.
— Данный случай довольно банальный, — произнес Бернард, — мой отец был просто сукин сын, и все. Правда, люди, знавшие его лучше, чем я и моя мать, утверждали, что если бы он не был такой сволочью, то не мог бы так хорошо писать свои статьи. Мне плевать на их мнение. Я считаю его жалким, ничтожным неудачником. Точки зрения бывают разные, не так ли?
— Думаю, в наших судьбах найдется кое-что общее, — резюмировала Тори.
— Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что истина — животное хитрое. Только ты думаешь, что схватил ее за хвост, как она появляется сзади и кусает тебя за попу.
Тори засмеялась, но она видела, что Бернард не шутит.
Ранним утром, когда серое ночное небо еще не прояснилось и мрачноватый серый свет не сменился яркой утренней голубизной, Тори и Бернард шагали по заполненным суетливыми грузовиками улицам Токио. На мостах грузовиков вообще была тьма-тьмущая. С Сумиды слышались звуки рота, означавшие, что лодки рыбаков подходили к берегу, где располагался огромный рыбный и овощной базар Цукидзи.
Тори вспомнила, как Годзила схватил Бернарда и поднял в воздух, а тот и не думал сопротивляться. Ей было страшно интересно, что бы случилось, если бы она не пришла ему на помощь. Вот бы увидеть его в драке!
— По-моему, сейчас вполне подходящее время, чтобы обсудить то, за чем вы пожаловали, — заметила Тори Бернарду.
— О'кей. Вы хотите у меня работать?
— А работа законная?
— Хорошо, что вы об этом спросили. Благоприятный признак. То, чем я занимаюсь — и чем будете заниматься вы, молодая леди, если присоединитесь ко мне, — законно в самом широком смысле этого слова.
— То есть?
— Какой бы деятельностью мы ни занимались и в какой бы ситуации ни оказались, нас никогда не привлекут к судебной ответственности.
— Но как же...
— Наша работа в определенной степени аморальна, то есть она выходит за рамки общепринятых моральных норм. Но не противозаконна, совсем нет. Подобно японцам, которых вы так любите и которыми совершенно искренне восхищаетесь, мы создали собственный свод законов. — Бернард помолчал. — Интересно?
Тори чуть не выпалила: «Господи, конечно, когда я смогу уже начать?» Но вместо этого отхлебнула пива, которое они захватили с собой, и ответила:
— Я подумаю.
Через три дня она дала Бернарду ответ, который был у нее готов с самого начала. Возвращаться домой в Америку она не хотела, и он это понял, как понимал все в ее характере, загадочном для других.
— Ты нужна мне здесь — у нас нет никого с подобным опытом, знаниями и связями. Мы не смогли внедрить ни одного своего агента в преступный мир Японии, а ты там — свой человек. Тебя уважают и, что еще важнее, боятся.
— Мне кажется, вы преувеличиваете.
— Посмотрим.
...Посмотрим... Голос Бернарда звучал в ушах Тори, как будто разговор этот состоялся не годы назад, а вчера. Она мучительно раздумывала какое-то время, не зная, на что решиться. Потом бросилась к телефону и набрала давно записанный в память аппарата номер. На том конце провода долго не подходили. Наконец трубку сняли, и Тори, услышав характерные для связи с автомобилем потрескивание и помехи, сказала:
— Ты оказался прав, Рассел. Я возвращаюсь.
Токио — Москва
Никто, кроме Хонно Кансей, и не подозревал о том, что посредник Кунио Миситы Какуэй Саката совершит ритуальное самоубийство. Хонно работала личным секретарем Миситы — одного из крупнейших токийских бизнесменов, и имела доступ к самым разнообразным и секретным сведениям, касавшимся заключения сделок, образования новых фирм и объединений и прочее, и прочее. Подобную информацию можно было выгодно продать заинтересованным лицам, но Хонно не собиралась этого делать. Она научилась хранить тайны с детства. У нее был один большой с точки зрения японцев, изъян, который она давно скрывала ото всех, — Хонно имела несчастье родиться в год хиноеума, за что отец не переставал обвинять мать и не любил дочь, а если и любил, то никогда этого не показывал; более того, он заставлял ее чувствовать себя гадким утенком по сравнению с другими, сделал ее отверженной в собственной семье.
Почему так? Согласно древнему китайскому гороскопу, годом хиноеума назывался год Лошади, повторяющийся через каждые шестьдесят лет, и те женщины, которые родились именно в этот особенный год, становились убийцами своих мужей. Всего лишь легенда, но в год хиноеума рождаемость резко сокращалась.
Чувствительная натура, обладавшая развитой интуицией, Хонно была суеверной. Она мучилась от сознания своей неполноценности, не могла вынести, что к ней относились, как к прокаженной, и покинула свой дом. Уход из семьи имел и свои преимущества — годы спустя она узнала более важные, чем год своего рождения, и тщательно хранимые от посторонних глаз тайны. Такие, например, как загадочная смерть Какуэя Сакаты.
Саката, являясь посредником Миситы, обладал не меньшей, а то и большей, чем Хонно, информацией. Он успешно справлялся со своими обязанностями и держал язык за зубами. Но со временем то, что он знал, стало его тяготить. В Америке, любой европейской стране он отказался бы от своего места даже под угрозой крупного скандала; он бы обратился в государственные инстанции и рассказал о незаконных действиях своего босса или написал бы остросюжетную книгу о преступлениях мафии и получил крупный гонорар. Возможно, по мотивам этой книги впоследствии сняли бы телесериал. Все это могло быть где угодно, но только не в Японии. А Саката был японец, жил в Японии и подчинялся негласным законам и традициям этой страны. Общественное мнение по-особенному, не так, как в Европе, определяло значение человеческой жизни и личности. Смерть Сакаты, а ранее Юкио Мисимы не была просто уходом в лучший мир, способом заявить о себе людям, сообщением, символом, посредством которого идеалы веры, мировоззрения совершившего самоубийство навечно запечатлевались в коллективной памяти целой нации.
Как-то раз Хонно услышала слова Сакаты, обращенные к его заместителю:
— Вот и пришло твое время. Хочу пожелать тебе удачи на выбранном пути, но боюсь, что перед надвигающейся бурей все это будет уже не важно.
«Какой бурей? — недоумевала Хонно, глядя на спокойное лицо Сакаты. — Разве догадаешься, что он имеет в виду? Какие раскрытые тайны вызовут эту бурю? Значит, он или проговорился или устал нести бремя секретных знаний...»
Она не сомневалась, что местом для самоубийства Саката выберет Сенгакудзи — в средние века там сделали себе харакири 47 ронинов — самураев, потерявших своего хозяина, — чтобы отомстить тем, кто убил их господина. Смерть, с точки зрения японца, так же достойна и значительна, как и жизнь.
Саката хотел умереть благородно и достойно, как самурай. Груз преступлений, о которых он знал, но не мог сказать, или которые совершил, стали для него непосильной ношей. Предать многолетнюю дружбу с боссом Кунио Миситой было немыслимо — таким образом он покрыл бы несмываемым позором и себя, и свою семью.
Только ритуальное самоубийство — харакири могло спасти его от бесчестья, стать единственным выходом из создавшейся ситуации. Хонно прекрасно понимала все, но не вмешивалась — подобное вмешательство сочли бы верхом неуважения и невоспитанности, поэтому ей и в голову не приходило делать это. Саката ведал финансовыми фондами поддержки Миситы и имел положение человека, в высшей степени заслуживающего уважения.
Теплым весенним днем Хонно приехала в Сенгакудзи — легендарное, историческое место. Могилы самураев были усыпаны цветами: в неподвижном воздухе стоял сильный, тяжелый цветочный аромат, — она на всю жизнь запомнит этот сладкий и плотный запах как символ смерти.
Почему Саката решил сойти со сцены? Какая тайна гнетет его? — размышляла она. У Хонно была непосредственная связь с Токузо — Управлением полицейского надзора Токио, и если кто-то готовился возбудить дело против Миситы или Сакаты, она обязательно бы об этом знала.
Из центрального столичного района Касамигазеки, где работали Хонно и Саката, до древних могил Сенгакудзи путь был неблизкий. Саката появился в священном месте на исходе дня, когда не было посетителей. Он облачился в белые одежды — цвета смерти. Хонно хорошо видела его в лучах заходящего солнца у могил, утопающих в цветах. Свободные брюки Сакаты развевались на ветру словно флаги, и Хонно поразил резкий контраст между веселыми живыми красками цветов и холодной чистотой белой ткани — все это навсегда запечатлелось в ее памяти.
Она наблюдала, как Саката, стоявший к ней спиной, опустился на колени, вытащил из-за пояса специальный нож. Слегка изогнутое лезвие сверкало на солнце и на миг ослепило Хонно, потом она увидела, как его тело наклонилось вперед, согнутые в локтях руки крепко ухватились за обмотанную шелком рукоять, образовали острые углы — Саката воткнул ритуальный нож в нижнюю часть живота. Голова Сакаты как-то странно дернулась, плечи страшно напряглись в нечеловеческом усилии — он должен был разрезать себя слева направо так, как предписывал обычай.
Считалось, что душа самурая очищалась во время харакири, освобождалась от грехов, совершенных им на жизненном пути. И тут Хонно с ужасом заметила, что Саката не в состоянии освободить свою душу от оков плоти, что на пороге смерти у него не достает сил довершить начатое. Он судорожно пытался снова и снова, но безуспешно. Хонно не могла больше оставаться безучастной наблюдательницей, и, выйдя из своего укрытия — большого дерева, подошла к Сакате и опустилась возле него на колени. Одежды умирающего окрасились в пунцовый цвет, вены на шее вздулись, глаза готовы были выскочить из орбит... Обхватив его руки своими, Хонно прибавила ему сил, и вдвоем они совершили страшный ритуал — нож с ужасным треском рассек живот от края до края... Покрасневшие глаза Сакаты повернулись в ее сторону, остановились на ней. Хонно прочла в них благодарность, а затем он упал ничком, уткнувшись головой в землю, залив кровью яркие цветы на могиле, принесенные людьми в знак священной памяти о погибших героях.
Почему так? Согласно древнему китайскому гороскопу, годом хиноеума назывался год Лошади, повторяющийся через каждые шестьдесят лет, и те женщины, которые родились именно в этот особенный год, становились убийцами своих мужей. Всего лишь легенда, но в год хиноеума рождаемость резко сокращалась.
Чувствительная натура, обладавшая развитой интуицией, Хонно была суеверной. Она мучилась от сознания своей неполноценности, не могла вынести, что к ней относились, как к прокаженной, и покинула свой дом. Уход из семьи имел и свои преимущества — годы спустя она узнала более важные, чем год своего рождения, и тщательно хранимые от посторонних глаз тайны. Такие, например, как загадочная смерть Какуэя Сакаты.
Саката, являясь посредником Миситы, обладал не меньшей, а то и большей, чем Хонно, информацией. Он успешно справлялся со своими обязанностями и держал язык за зубами. Но со временем то, что он знал, стало его тяготить. В Америке, любой европейской стране он отказался бы от своего места даже под угрозой крупного скандала; он бы обратился в государственные инстанции и рассказал о незаконных действиях своего босса или написал бы остросюжетную книгу о преступлениях мафии и получил крупный гонорар. Возможно, по мотивам этой книги впоследствии сняли бы телесериал. Все это могло быть где угодно, но только не в Японии. А Саката был японец, жил в Японии и подчинялся негласным законам и традициям этой страны. Общественное мнение по-особенному, не так, как в Европе, определяло значение человеческой жизни и личности. Смерть Сакаты, а ранее Юкио Мисимы не была просто уходом в лучший мир, способом заявить о себе людям, сообщением, символом, посредством которого идеалы веры, мировоззрения совершившего самоубийство навечно запечатлевались в коллективной памяти целой нации.
Как-то раз Хонно услышала слова Сакаты, обращенные к его заместителю:
— Вот и пришло твое время. Хочу пожелать тебе удачи на выбранном пути, но боюсь, что перед надвигающейся бурей все это будет уже не важно.
«Какой бурей? — недоумевала Хонно, глядя на спокойное лицо Сакаты. — Разве догадаешься, что он имеет в виду? Какие раскрытые тайны вызовут эту бурю? Значит, он или проговорился или устал нести бремя секретных знаний...»
Она не сомневалась, что местом для самоубийства Саката выберет Сенгакудзи — в средние века там сделали себе харакири 47 ронинов — самураев, потерявших своего хозяина, — чтобы отомстить тем, кто убил их господина. Смерть, с точки зрения японца, так же достойна и значительна, как и жизнь.
Саката хотел умереть благородно и достойно, как самурай. Груз преступлений, о которых он знал, но не мог сказать, или которые совершил, стали для него непосильной ношей. Предать многолетнюю дружбу с боссом Кунио Миситой было немыслимо — таким образом он покрыл бы несмываемым позором и себя, и свою семью.
Только ритуальное самоубийство — харакири могло спасти его от бесчестья, стать единственным выходом из создавшейся ситуации. Хонно прекрасно понимала все, но не вмешивалась — подобное вмешательство сочли бы верхом неуважения и невоспитанности, поэтому ей и в голову не приходило делать это. Саката ведал финансовыми фондами поддержки Миситы и имел положение человека, в высшей степени заслуживающего уважения.
Теплым весенним днем Хонно приехала в Сенгакудзи — легендарное, историческое место. Могилы самураев были усыпаны цветами: в неподвижном воздухе стоял сильный, тяжелый цветочный аромат, — она на всю жизнь запомнит этот сладкий и плотный запах как символ смерти.
Почему Саката решил сойти со сцены? Какая тайна гнетет его? — размышляла она. У Хонно была непосредственная связь с Токузо — Управлением полицейского надзора Токио, и если кто-то готовился возбудить дело против Миситы или Сакаты, она обязательно бы об этом знала.
Из центрального столичного района Касамигазеки, где работали Хонно и Саката, до древних могил Сенгакудзи путь был неблизкий. Саката появился в священном месте на исходе дня, когда не было посетителей. Он облачился в белые одежды — цвета смерти. Хонно хорошо видела его в лучах заходящего солнца у могил, утопающих в цветах. Свободные брюки Сакаты развевались на ветру словно флаги, и Хонно поразил резкий контраст между веселыми живыми красками цветов и холодной чистотой белой ткани — все это навсегда запечатлелось в ее памяти.
Она наблюдала, как Саката, стоявший к ней спиной, опустился на колени, вытащил из-за пояса специальный нож. Слегка изогнутое лезвие сверкало на солнце и на миг ослепило Хонно, потом она увидела, как его тело наклонилось вперед, согнутые в локтях руки крепко ухватились за обмотанную шелком рукоять, образовали острые углы — Саката воткнул ритуальный нож в нижнюю часть живота. Голова Сакаты как-то странно дернулась, плечи страшно напряглись в нечеловеческом усилии — он должен был разрезать себя слева направо так, как предписывал обычай.
Считалось, что душа самурая очищалась во время харакири, освобождалась от грехов, совершенных им на жизненном пути. И тут Хонно с ужасом заметила, что Саката не в состоянии освободить свою душу от оков плоти, что на пороге смерти у него не достает сил довершить начатое. Он судорожно пытался снова и снова, но безуспешно. Хонно не могла больше оставаться безучастной наблюдательницей, и, выйдя из своего укрытия — большого дерева, подошла к Сакате и опустилась возле него на колени. Одежды умирающего окрасились в пунцовый цвет, вены на шее вздулись, глаза готовы были выскочить из орбит... Обхватив его руки своими, Хонно прибавила ему сил, и вдвоем они совершили страшный ритуал — нож с ужасным треском рассек живот от края до края... Покрасневшие глаза Сакаты повернулись в ее сторону, остановились на ней. Хонно прочла в них благодарность, а затем он упал ничком, уткнувшись головой в землю, залив кровью яркие цветы на могиле, принесенные людьми в знак священной памяти о погибших героях.