Ван Ластбадер Эрик. Вознесение к термагантам

   Взрыв звука вырвал меня из старых воспоминаний. Впереди меня большая толпа вваливалась в сводчатые железные двери. Я был почему-то уверен, что это вход в галерею, где выставка.
   И я хотел идти дальше, но вместо этого остановился как вкопанный. Мой взгляд наткнулся на скорчившуюся фигуру на резном карнизе ближайшего дома. Она нависала над тротуаром, темная и непонятная, и почему-то от ее вида у меня застыла кровь в жилах. Просто горгулья, как сообразил я после первого ошеломления, но не похожая ни на одну из тех, что мне случалось видеть. Я прищурился в моросящий мрак. Кажется, эта тварь была получеловеком, полурептилией. Жутковатая округлая голова, слишком широкое лицо, Непомерно огромные глаза, устрашающих размеров пасть и жуткий змееподобный хобот.
   - Что привлекло ваше внимание? - спросила Вав.
   - Горгулья наверху.
   - А! - Она кивнула. - Вы, может быть, знаете, что первоначально горгульи ставили на дома, чтобы напомнить человеку о темной стороне его природы.
   - Ну, знаете ли, эта вот представляет темную сторону кого-то, с кем я не хотел бы встречаться. Она просто отвратительна.
   И все же я не мог не смотреть на нее. Может быть, потому что у меня личный страх перед рептилиями, возникший, когда мне было семь лет. Я заблудился в прибрежных мексиканских болотах и имел действительно страшную встречу с крокодилом, который намеревался употребить меня на завтрак. Меня озноб пробирал при одном только воспоминании.
   - Большая толпа, правда? - спросила Вав, даже не повернув головы.
   - И с каждой минутой все больше, имею удовольствие рам сообщить. Честно говоря, мне было приятно отвлечься чем угодно от нависшего над нами ужаса. - Вы, несомненно, очень популярны.
   - Ах, нет, это вы путаете послание с посыльным, - сказала она. - Ко мне это не имеет отношения. Они все идут смотреть картины.
   - Но картины - это и есть вы.
   - Когда придем, вы сами увидите.
   Она провела меня в сырой переулок вдоль каменного здания. Тут же город исчез в темноте.
   - Разве мы идем не в галерею? - спросил я.
   - Нам надо спешить, - ответила Вав. - Судя по тому, что вы мне сказали, у нас очень мало времени.
   - Но я же ничего вам не говорил... - Мой голос пресекся. Что-то было такое в этом переулке, странно и жутковато знакомое, но я стряхнул это ощущение как бессмыслицу. Кроме того, мысли были слишком заняты обычной паранойей нью-йоркского жителя, опасающегося быть ограбленным в темном переулке. Чем дальше мы шли, тем сильнее было у меня неприятное ползучее ощущение вдоль позвоночника. Оно достигло такой силы, что я был в буквальном смысле вынужден оглянуться через плечо. И у меня вырвалось очень мерзкое слово, когда мои худшие страхи оказались явью: за нами тащилась какая-то уродливая фигура.
   - В чем дело? - Вав остановилась от моего возгласа, а теперь повернулась.
   - Кто-то идет за нами, - сказал я. - Видите?
   - Боюсь, что я ничего не вижу, - ответила она. - Я думала, вы догадались. Я слепая.
   - Ох ты, черт!
   - Ничего. Это часть моего дара, - ответила она, не правильно меня поняв.
   "Из огня да в полымя", - подумал я, хватая ее за руку и увлекая за собой по переулку.
   - Быстрее, - сказала она. - Торопитесь, Вильям.
   Фигура догоняла нас пугающе быстро. И вдруг я узнал, что значит, когда кровь холодеет в жилах, потому что я оказался лицом к лицу - если можно это так назвать - с мерзкой горгульей. Настолько мерзкой, что едва можно было Смотреть. Теперь я понял, что в ней привлекло мое внимание: я увидел, как она шевелится. Проблема в том, что я тогда не мог в это поверить. Теперь не оставалось выбора. Она была живая и гналась за нами.
   - Это горгулья, - сумел я выдавить из себя. - Вав, если ты себе представляешь, что вообще происходит, самое время мне сказать. - Тут до меня дошло, что Таззман меня застрелил, и это на самом деле... Ад?
   - Вав, скажи мне, что я не мертв.
   - Это хуже, чем то, во что мне пришлось поверить, - сказала она скорее себе, чем мне. Какую тайну видели ее слепые бронзовые глаза? - Поверьте мне, Вильям, вы не мертвы.
   Не успела Вав это сказать, как горгулья бросилась на нас с такой скоростью, что я только успел уклониться с ее пути. Жуткая когтистая рука пронеслась у меня перед глазами и ударила Вав с такой силой, что ее вырвало из моих рук и она подпрыгнула как мяч, ударившись о мостовую. Потом, к моему удивлению, горгулья метнулась назад, будто учуяв что-то, что я не видел и не слышал. Я как дурак повернулся к ней спиной и нагнулся к Вав.
   - Вильям, вы здесь?
   - Вы же знаете, что да. - Повсюду была кровь, горячая и густая. - Я вызову "скорую".
   - Поздно. Вы должны пойти на выставку, - шепнула она. - Это жизненно важно.
   - Вав, ради Бога, скажите мне, почему?
   Но ее уже не было, и я чувствовал, что тварь готовится броситься на меня, поэтому я оставил ее и побежал. Но было уже поздно. Меня зацепила лапа, и я полетел лицом вниз на булыжники. Попытался подняться, но меня, кажется, парализовало. Сил хватило только перевернуться. Горгулья нависла надо мной, страшная морда исказилась призрачной ухмылкой.
   Я закрылся рукой, и тут же меня охватил страшный приступ головокружения. Будто сами булыжники мостовой подо мной растаяли, и я полетел в темную бесформенную яму. Кажется, я закричал. Потом, наверное, я потерял сознание, потому что следующее, что я увидел, когда открыл глаза, была прохладная лесная поляна. В дубовых ветвях чирикали и пели птицы; контрапунктом отзывалось им ленивое жужжание насекомых. Пахло клевером и острыми ароматами вербейника и мяты. Поглядев в небо, я понял, что сейчас то время дня, когда, сменяя уходящее солнце, кобальт вечернего неба расползается, как непостижимые слова по странице.
   Заржала лошадь, и я, повернув голову, увидел величественного гнедого охотничьего скакуна, который щипал траву. Он был снаряжен по английской охотничьей традиции.
   Тут я услышал дробный стук копыт, оглянулся и увидел вороную лошадь с белой звездой во лбу, а еще я увидел лицо женщины. Совершенно поразительное, с изумрудными глазами и темно-белокурыми волосами, спадавшими на плечи, густыми, как лес. Лучезарная - такое слово приходило на ум. Лучезарная, как мало кто бывает или даже может надеяться быть. Она уверенно держалась в седле, одета она была в дорогой, но практичный охотничий костюм темно-синего цвета, кроме шелковой юбки - та была молочно-белой.
   - Вы не ушиблись? - спросила она с приятным четким английским акцентом.
   - А должен был? - спросил я в ответ. И протер глаза, которые, к моему окончательному ужасу, источали слезы. Я хотел перестать реветь, но не мог. Мне не хватало Вав; я хотел, чтобы она вернулась. До меня дошло, что в ее обществе мне впервые за много лет было легко.
   - Издали казалось, будто вы сильно упали, но теперь я понимаю, что лесная подстилка из дубовых листьев приняла удар на себя.
   Я понятия не имел, о чем она говорит. Но когда я встал, то обнаружил, что отряхиваю листья и мусор с бриджей и высоких черных охотничьих сапог. И ни следа крови Вав, которая секунду назад залила меня с головы до ног. Я снова заплакал, и так обильно, что мне от смущения пришлось от нее отвернуться.
   - Кажется, все в порядке, - ответил я, когда смог взять себя в руки. Потом приложил ладонь ко лбу. - Только голова немножко болит.
   - Это не должно быть удивительно. - Она протянула мне гравированную серебряную фляжку, висевшую у нее на бедре. - Возьмите. Судя по вашем виду, вам это может быть полезно.
   Я открутил крышку и ощутил знакомый запах мескаля, Испытал знакомую тягу, но что-то щелкнуло у меня внутри, и появился мысленный образ рыбы, всплывающей к крючку с наживкой. Я еще минуту помедлил, потом отдал флягу ей.
   - Как-нибудь в другой раз. Она кивнула.
   - Не вижу причин, почему бы мне не подождать и не проехать остаток пути с вами. Я огляделся:
   - Мы участвуем в каком-то стриптизе?
   - Да, конечно. - Она рассмеялась, и это было как тысяча серебряных колокольчиков. - Мы на охоте, Вильям.
   Взяв поводья гнедого, я вставил ногу в левое стремя.
   - И мы, наверное.., где мы? Я вскочил в седло.
   - Лестершир. Восток средней Англии. Чарнвудский лес, если быть точным.
   - Сердце охотничьей страны, - сказал я. - И Коттесмор тоже здесь происходит, если мне память не изменяет.
   - Ежегодная большая охота на лис. Да, разумеется. Но теперь она уже не порождает тяжб. - Глаза ее заискрились самым зовущим образом. - Теперь поехали! - Она ударила кобылу каблуками по бокам, и та скакнула вперед. - Я не хотела бы пропустить самое интересное, а вы?
   Я послал гнедого за ней, и мы тут же сорвались в галоп. Чтобы передать вам, как эта женщина меня захватила, я сознаюсь, что даже тогда, когда я отчаянно пытался вспомнить хоть что-нибудь о том, как ездить верхом, я неотрывно изучал ее черты. Цветущая сливочного цвета кожа наводила на мысль, будто она родилась для охоты - или по крайней мере для туманного английского сельского пейзажа. В ней ощущался какой-то манящий разум и при этом ореол беззаботности, который притягивал меня непостижимым для меня самого образом. Если бы в тот самый момент кто-нибудь предупредил меня о ней - возьмем крайность: сказал бы мне, что она убийца, - я бы только рассмеялся, дал бы гнедому шпоры и оставил бы этого человека глотать пыль. Я был счастлив ее пьянящим обществом. Увидел ее только что, а ощущение было, будто я знаю ее всю жизнь. Какая-то связь, тесная, как пуповина, объединяла нас. Она сияла как неожиданный подарок под рождественской елкой. Это на самом деле мне? - хотел я спросить, протирая глаза и вое равно не веря.
   - Эй, вы знаете мое имя, но я не знаю вашего, - сказал я.
   - Конечно, вы меня знаете. Вильям. - Она подняла руку, и я поразился, увидев паутину меж ее пальцев. - Я - Гимел, плетущая реальность, купель идей, исток вдохновения. Я, как мой почти тезка кэмел-верблюд, наполнена до краев, я - самодостаточный корабль даже в самом враждебном климате.
   В этот момент мы выехали на широкий луг, испещренный одуванчиками и наперстянками. Призраки солидных дубов уходили вперед по обе стороны, и в сгущающемся полумраке я мог разглядеть только широкую тропу. И мы двинулись по ней. Я трезво напомнил себе, что все эти капризы мысли не более чем остатки старых фантазий, быть может, и десятков тысяч лихорадочных гормональных снов, случившихся во времена моего достаточно трудного созревания. "Трудного" - в смысле испорченного, как черные заплесневелые остатки, которые, бывает, найдешь в холодильнике, когда вернешься после полугодового отсутствия.
   - Я так понимаю, что мы только одни на этой охоте на лис, - сказал я, поравнявшись с ней. Мы ехали так близко, что я вдыхал ее прекрасный аромат.
   - О нет, я бы никогда не стала охотиться на такую красоту, как лиса. Когда она встряхнула головой, волосы ее колыхнулись самым заманчивым образом. - Мы охотимся на зверя.
   - Какого зверя?
   - Вы отлично знаете, Вильям, не притворяйтесь. - Она метнула на меня пронзающий взгляд, и я увидел кремневую остроту в этих великолепных изумрудах глаз, и сердце у меня перевернулось. Доктор, кислород! Остановка сердца! - Зверь зверей, - сказала она, не заметив стрелы, пронзившей мое сердце. - Только один есть зверь столь отвратительный, столь заслуживающий охоты.
   - Послушайте, должен признать, я несколько смущен. Понимаете, я только что лежал в парижском переулке, залитый кровью подруги...
   - Так вы считаете Вав своей подругой? Интересно. Вы же знали ее очень недолго.
   - Я хорошо разбираюсь в людях, - ответил я несколько рассерженно. Если вы ей не друг, лучше скажите это прямо сейчас.
   Она рассмеялась:
   - Боже мой, как вы быстро встали на ее защиту! Мы ехали рядом, и она перегнулась и поцеловала меня в щеку, и я услышал пение птиц у себя в голове, тех, которые в мультиках летают вокруг головы Сильвестра, когда Таити как следует двинет его молотком.
   - Мы с Вав были как сестры. Даже больше, если можете себе представить. Как два ломтя одного пирога.
   - Мне ее не хватает.
   - Меня это не удивляет, - сказала она. - Вы направлялись на выставку картин. Очень важно, чтобы вы туда попали. - Она кивнула, будто сама себе. - Жизненно важно, можно сказать.
   - Вы хотите сказать, что знаете, как мне вернуться в Париж?
   - Это не было бы разумно, как вы думаете? Кроме того, в этом нет необходимости. - Она ехала не слишком быстрой рысью, так что я мог держать ее темп. Спина прямая, плечи развернуты - тот вызывающий вид девчонки-сорванца, против которого я устоять не могу. Я представил себе, как она несется сквозь лес подобно Диане, мифической охотнице, мышцы натягиваются, когда она накладывает на тетиву стрелу и пускает ее в выбранную дичь. - Выставка переехала в Замок. Мы доберемся туда быстро, как только сможем. Но сначала мы должны увидеть неизбежное заключение охоты.
   - Если оно неизбежно, чего же нам о нем волноваться? - спросил я. Отчего не поехать прямо в Замок? Она нахмурилась.
   - С тем же успехом можно спросить, почему нельзя сначала выдохнуть, а потом вдохнуть. Просто нельзя. Законы вселенной, сами понимаете.
   - Это те самые законы, которые дали мне в мгновение ока перенестись из Нью-Йорка в Париж и из Парижа в Чарнвудский лес? Или те, по которым выставка из Парижа перенеслась сюда?
   - Именно так. - Она не отреагировала на мою иронию. Кажется, даже испытала облегчение. - Мне так приятно, что мы с вами оказались на одной странице.
   Я застонал. На странице - какой неведомой книги?
   - Не волнуйтесь, - сказала она. - Я доставлю вас туда, где вы должны быть. Поверьте мне, Вильям.
   По спине у меня пробежал холодок, потому что эти же слова говорила Вав. И тут я принял решение. Пришпорив коня, я перегнулся к ей. Пока что, как я понял, игра по правилам, какими бы странными они ни были, ничего хорошего не приносила. Все меняется! Я схватил поводья ее лошади и свернул с проторенной тропы.
   - Что вы делаете! - воскликнула она.
   - К Замку, где бы он ни был, - ответил я. - Пусть остальные возятся со зверем.
   - Кто остальные? - Мы теперь ехали бок о бок. - Вильям, на этой охоте только мы с вами!
   - Тем лучше, - сказал я. - Некому будет нас хватиться.
   - Вы не понимаете...
   Я наклонился к ней так близко, что вдохнул запах ее волос.
   - Теперь мы к чему-то подходим.
   Она облизала губы. В наступившей ночи ее глаза были как неограненнные изумруды. На миг у меня мелькнула шальная мысль, не слепа ли она, как Вав.
   - Мы должны загнать зверя, - сказала она. - Иначе он никогда не пустит нас к Замку.
   - Почему?
   - Вильям... - Было теперь что-то такое в ее лице, какой-то неуловимый след от раны столь свежей и глубокой, что она еще кровоточила. - Вав не посчиталась с присутствием зверя на свой страх и риск. Вспомните, что с ней случилось. Я не хочу повторить ту же ошибку.
   У нее был вид такой ранимый... Я коснулся ее шеи.
   - Какую ошибку? Она чуть дрожала.
   - Картины и зверь переплетаются. Нельзя увидеть одно и не встретить другого. Она думала, что может отвести вас прямо к картинам, что может обойти зверя. Она ошиблась.
   - Вы все говорите о звере, но что именно вы имеете в виду? Насколько я знаю, таких зверей нет в Лестершире или, если на то пошло, во всей Англии. Большие хищники здесь истреблены, как почти во всей Европе.
   Глаза ее всмотрелись в мои.
   - Вав не объяснила?
   - Если бы она это сделала, зачем бы я стал спрашивать вас? - мягко заметил я.
   - Это упражнение в бесполезности. Обещаю вам, что вы мне не поверите.
   Я поцеловал ее в щеку.
   - Вы хотите сказать, что даже не дадите мне такого шанса? Кажется, она призадумалась. Я чувствовал, что она приходит к решению, которого предпочла бы избежать.
   - Лучше будем ехать, пока разговариваем.
   Я кивнул и отпустил ее поводья, не отставая, когда она круто свернула через холодную голубую траву к чернильным теням леса.
   - Зверь - порождение хаоса, - сказала она наконец. - Он едва ли думает так, как понимаем это слово вы или я, с ним невозможно рассуждать или искать компромисс, но его реакции на раздражители потрясающе быстры. Он чистое зло.
   - Он напал на Вав раньше, чем я успел мигнуть.
   - Бедная Вав. У нее не было ни единого шанса, - сказала Гимел со странной интонацией, будто сама себе. Потом она встретилась со мной взглядом. - Я уже сказала, что не хочу повторять ту же ошибку.
   Я хотел спросить, что она имеет в виду, но тут в лесу все сразу переменилось. Не дубы, не прохлада вечера, не густой запах земли, не ощущение пребывания в этом месте. Не знаю, как это точно сказать, но было так, как будто с той минуты, как я выбежал из задней двери "Геликона", я балансировал на натянутом канате. Теперь канат порвался, и я падал. Не в буквальном смысле, поймите меня правильно. Но я, говоря фигурально, выпадал из одной реальности - или скорее моего восприятия реальности - в другую. Лопнул пузырь, и я вдруг оказался под шкурой вселенной. Я сидел внутри и смотрел на поверхность - яркую, блестящую, слишком знакомую оболочку - всех обыденных вещей, которые воспринимал как должное. Теперь мне все казалось иным. И вместе с этим чувство, будто рябь узнавания, как, дежа вю яркого сна, тех незаконченных картин, что висели в ателье. На кратчайший миг я заглянул под обычную импрессионистскую оболочку и увидел то, что они значат. "Они не имеют ко мне отношения", - сказала Вав о картинах выставки. Я тогда ее не понял. Как может выставка не иметь к ней отношения? Это я думал там, в Париже. Она - художница. И вот сейчас я начал понимать, что она хотела сказать. Важны только картины. Тот, кто их написал, - в реальном смысле совершенно не важен.
   - Постойте! - крикнул я Гимел. - Погодите секунду! Она развернула кобылу.
   - В чем дело?
   Я уже спешился.
   - Что-то есть здесь.., что-то знакомое.
   Она спрыгнула с лошади, и когда лошадь повернулась, я увидел притороченный к седлу старомодный большой лук - не композитный лук из материалов космического века, которые возят с собой современные охотники, а при луке колчан и стрелы. Она подошла ко мне, заметно хромая, будто одна нога у нее короче другой. Тут я заметил, что левая нога у нее меньше и худее правой, увядшая, как сухой стебель пшеницы.
   - Может быть, вы бывали в этой части Чарнвудского леса. Я покачал головой.
   - Я не бывал за пределами Лондона. Но даже если бы и так, это не то, что я имею в виду. - Я пошел по краю полянки. - Это чувство.., оно не так примитивно. - Она смотрела на меня спокойно, но с некоторой долей любопытства. - Вы не думаете, что возможно знать какое-то место - я хочу сказать, знать его насквозь, - ни разу там не побывав?
   - Если оно принадлежит только физическому миру - нет, конечно, нет. Она перешла поляну, прихрамывая по-своему, и остановилась передо мной. - Но ведь вселенная гораздо больше физического мира?
   По тону ее голоса я чувствовал, что она спрашивает совсем другое.
   Любопытно, как со мной случаются эти моменты перехода. Снова мое сознание обратилось в прошлое. Передо мной возник образ Донателлы, слегка навеселе. Мы познакомились в Мексике, где она проводила отпуск с мужем и сестрой. Пока бессовестный муж обхаживал ее сестру, мы с Донателлой сидели на тихих и зеленых скверах Оаксакана и пили мескаль. Это помогало переносить жару и толкало нас в припадки необузданной страсти. Теперь, вспоминая эти эротически заряженные моменты у меня или у нее в номере, я впервые понял, что все это шло не правильно. Они были яростными, эти сексуальные свидания, но - и это очень больно признать - безрадостными по сути. Больно, потому что стало ясно, как мало на самом деле у нас было, до чего мелкими людишками были мы вместе. До меня дошло, что Донателла становилась лучше с Германом - и это тоже было больно. Сказать, что это осознание стукнуло меня как курьерский поезд - значит впасть в преуменьшение. До этой минуты я был абсолютно уверен, что мы любили друг друга, даже после того, как она сбежала с Германом. Теперь я понял правду. Наша любовь, как обложка журнала с полуголой моделью, была лишь принятием желаемого за действительное. Печальная правда была в том, что мы с Донателлой соединились не по тем причинам, и по тем же причинам поженились. Прошло только двенадцать часов после ее развода, и вот - бац! - мы уже женаты. Соблазнительное это было, но отравленное начало, когда мы сидели, вытянув ноги, пьяные от мескаля и друг от друга, тиская влажную плоть под дощатым столом под сонными внимательными взглядами официантов-мексиканцев. До сих пор, когда я слышу задумчивый перебор мексиканской гитары, у меня туманятся глаза. Но думаю, правда в том, что, когда Донателла ублажала меня, думала она о муже, сестре и о мести.
   Нет, мы никогда не любили друг друга. Даже наше пламя было не столько страстью, сколько гневом - гневом на все вокруг. И этот гнев - демоническая страсть - нас спасал. На время. А потом его не стало. Нельзя даже было сказать, что наши отношения закончены, потому что они никогда не начинались. Мне она никогда не переставала нравиться. С Лили она была просто святой, навещая ее каждую неделю, на что я совершенно не был способен. Мы с ней чаше всего схлестывались в диких ссорах именно из-за этого. Она говорила, что это смертный грех - так пренебрегать сестрой, и кто знает? - может, она была права. И еще Донателла, будучи католичкой, отдавалась всем заморочкам и предрассудкам, в обязательном порядке сопутствующим религии. Я часто гадал, как она сама перед собой оправдала два развода. Однажды, когда я ее спросил, она ответила мне с некоторым любопытным презрением, что у нее есть дядя, который знаком с Папой и смог организовать ей отпущение.
   До сих пор не знаю, правда ли это. Как бы там ни было, не думаю, что это важно. Она была наверняка добрее к моей сестре, чем к своей, но кто я такой, чтобы ее за это обвинять? Не могу. И не буду. Она уникальная личность, я в конечном счете рад, что мы встретились, хотя и узнал ее слишком хорошо и слишком поздно. Но если дойти до сути - содрать и отбросить все, что неважно, то она никогда не была моей, и самая глубокая боль порождена осознанием многих лет самообмана.
   От огромности этих откровений меня замутило. Будто мир обратился в прах, будто память молниеносной косой прошла по цветущему полю иллюзий. Моих иллюзий. Отныне Донателла, ленивый зеленый мексиканский сквер, неистовые потные соединения, заунывные перезвоны гитары за треснувшим окном отеля - все закачалось и потеряло суть, как джинн, исчезающий в своей лампе.
   Я снова стоял в Чаривудском лесу в эфирной тьме поляны. Со мной рядом стояла Гимел, я слышал ее чуть пряный аромат.
   - О чем вы думали? - спросила она. - Я чувствовала вашу напряженность.
   - Вспоминал свою жизнь, - честно ответил я. - И мне, к сожалению, стало ясно, что она не была такой, как мне казалось.
   - Ну и что? - Глаза ее сияли. - То, что мы познаем сразу, немногого стоит, вы не согласны?
   - Я не знаю вас. - Я теснее прижал ее к себе. - Совсем не знаю.
   - А это значит, что мне цены нет? - Глаза ее затанцевали с озорной улыбкой. - Вы это хотели сказать?
   Прохладная тишина отодвинула весь остальной мир как тусклый размытый дагерротип. Смолк ли ветер среди дубовых листьев, прекратили ли птицы вечерние песни, перестали переговариваться морзянкой насекомые? Мне так показалось. В Мексике Донателла как-то сказала мне, что когда она со мной, все остальное перестает существовать. "Существование - это кончик языка пламени, - сказала она тем вычурным языком, которым передавала обычно картины своего воображения. - Когда я в твоих руках, я в самом пламени, ты это понимаешь?"
   И с Гимел я был будто в пламени, а все остальное бытие втиснулось в исчезающий промежуток между нами. Но внешний мир ворвался как холодный и зловещий ветер. В тот миг, когда мной овладели воспоминания, я что-то упустил, может быть, что-то определяющее.
   Меня тут же наполнили дурные предчувствия. Улыбка застыла на лице Гимел. Я увидел, как покрылись гусиной кожей ее руки.
   - Что случилось? - спросил я.
   И тут я тоже это услышал. Что-то очень большое пробиралось по лесу. Мы стояли, застыв в неподвижности, стараясь понять, что это за звук, и я понял, что он направляется прямо к нам.
   - Это зверь, - шепнула она. - Он нас нашел.
   - Давай-ка лучше по коням? - предложил я.
   - Ты думаешь, это будет разумно? - Она положила руку на уздечку моего коня. - Теперь, когда мы здесь, ты все еще веришь, что лучший выбор бегство?
   - А что еще делать? - спросил я. - Твои стрелы его остановят?
   - Не знаю.
   - Неуверенность - не лучший шанс.
   - А при чем здесь шансы? - Голос ее вдруг наполнился печалью. - Ты думаешь, Вав взвешивала шансы, когда вела тебя тем парижским переулком?
   - Я бы так не сказал.
   - Тогда ты прав, - сказала она, резко отпустив уздечку. Казалось, она сейчас расплачется. - Лучше попытаемся сбежать, пока не поздно.
   Но уже было поздно. Я не успел поставить сапог в стремя, как раздвинулся подлесок и черная громоздкая тень прыгнула из темноты. Вороная кобыла встала на дыбы, фыркнула, раздувая ноздри, и Гимел наложила стрелу. Оттянув тетиву, она выстрелила. Может, это была иллюзия синих сумерек, но стрела исчезла за миг до того, как пронзить грудь зверя. Тихо вскрикнув, Гимел бросилась наперерез чудовищу.