Ван Ластбадер Эрик. Вознесение к термагантам

   - Нет! - успел крикнуть я, когда зверь занес огромную лапу. Неимоверно мощную. Даже издали я услышал хруст шейных позвонков. Страшная сила подбросила Гимел на несколько футов и развернула в воздухе, и я увидел, как уходит свет из ее глаз. Она упала на землю, запрокинув голову.
   У меня живот свело судорогой, и я рванулся к ней. Но еще меня неодолимо тянуло разглядеть зверя получше, чем я разглядел горгулью. И все равно я успел только мельком глянуть. У твари было то же мерзкое лицо, что мелькнуло передо мной в парижском переулке, но на сей раз ее тело было определенно более звериным, чем человеческим. Как и в тот раз, она помедлила, но в этот раз мне показалось, что я услышал что-то, какой-то дальний треск винтовочного выстрела. Не теряя времени, я подхватил Гимел и потащил ее в чащу дубов. Там я взял ее на руки; она была не тяжелее ребенка. Будто в ней вообще не было субстанции, будто она исчезла, когда зверь сломал ей шею.
   И все равно я не мог ее оставить. Она пожертвовала собой, бросилась между мной и зверем. У меня за спиной зверь ломился сквозь чащу, рвался ко мне. Я побежал, спотыкаясь на выступающих корнях, цепляясь за ползучие растения, оступаясь на склизких поганках. Один раз я упал на колени, но Гимел не выпустил. Не мог я даже думать оставить ее здесь, чтобы зверь ее нашел и, может быть, сожрал. Это было бы бесчеловечно.
   Я уже сказал, что тело ее было совсем легким, но все равно среди густого подлеска бежать мешало сильно. И потому зверь быстро меня настигал, и его адское дыхание было как рев огромной машины, собирающейся меня переехать.
   Вдруг я выскочил из леса и заскользил, чуть не падая, вниз по берегу довольно широкого потока. Быстро посмотрел по сторонам. Ничего не оставалось, как только бежать вперед, в воду. Она была холодна, как лед и куда глубже, чем казалось с берега. Я уже погрузился по пояс, и это еще было не самое глубокое место. За моей спиной зверь вырвался из леса. По инерции он пролетел до самой кромки воды, встал на дыбы и заревел от ярости. Может быть, он воды боится. Я воспрял духом и пошел вперед. На середине потока вода была уже по грудь. Каким бы ни было легким тело Гимел, а держать его на весу требовало усилий.
   Я оглянулся через плечо и невольно вскрикнул от ужаса. Зверь превращался в гигантскую рептилию. На спине выступила чешуя, между задними ногами вырос толстый хвост со зловещими шипами. Поблескивая бледным брюхом, рептилия вошла в воду и устремилась ко мне с угрожающей быстротой.
   Сразу мне снова стало семь лет, там, в мексиканских болотах. Жаркое солнце жгло шею как ярмо. Кишели насекомые, пируя на моем голом теле. Меня отделяла от отца стенка переплетенных лианами деревьев. Он задремал, привалившись к здоровенному пню, а я от скуки побрел прочь. И теперь я не знал, как вернуться обратно в лабиринте изумрудной листвы и илистой воды туда, где он наверняка меня ищет. Для довершения несчастья я наткнулся на крокодила, отдыхающего на мелководье. Он был серо-белый и огромный, а доисторическая гребнистая спина, броня и огромные подвижные челюсти делали его похожим на смертельное оружие на четырех мощных ногах.
   Господи, ну и быстро же он двигался! Ящер кинулся на меня, будто его выпустили из ракетомета. Пасть уже была открыта, и видны были двойные ряды бритвенно-острых зубов. Казалось, что зверь мне усмехается. Я завопил, когда споткнулся. Я видел, как он несется ко мне. И тут прогремел выстрел, крокодил подпрыгнул вверх, упал и забился на земле. Еще один выстрел, и тяжелое мускулистое тело заметалось, почти накрыв меня. Когда он плюхнулся в солоноватую воду, это было так близко, что меня облило с головы до ног. Последний удар хвоста порезал мне предплечье. Тут меня подхватили отец и Адольфо, наш мексиканский проводник. Адольфо хотел отнести меня к джипу, который нас привез, но отец покачал головой и дал мне свою толстую твердую трость. Я взял ее и с размаху опустил на бронированный череп крокодила. И снова, и снова, крякая от усилий и поднимавшейся во мне злости, а Алольфо бормотал как молитву: "Es muy malo". Очень плохо. Я не обращал внимания и все бил и бил, пока не проломил кость, пока не счел, что наказал зверя достаточно, так же сильно, как он меня напугал.
   В мгновение ока это промелькнуло передо мной как сон. Ощущение дежа вю тут же прошло, потому что я знал: Адольфо здесь нет, никто не убьет эту тварь, пока она до меня не добралась.
   От ее движений ко мне по воде дошли волны. Что ж, значит, так. Мне судьба здесь погибнуть, эта тварь получила второй шанс сделать со мной в иной реальности то, что могло случиться в мои семь лет. Я ощущал в ночи ее присутствие. Нет! Я этого не допущу. Сказав быструю молитву, я бросил тело Гимел и обернулся к зверю. Шарнирные челюсти уже распахнулись, и я, сжав руку в кулак, сунул согнутую руку вертикально в разинутую пасть. Зубы разорвали кожу, и я вскрикнул, но не уступил. Руку я использовал как палку, потому что в очень ранней молодости где-то прочел: если сунуть палку в пасть крокодилу, он не сможет ее захлопнуть.
   Так мы и сцепились: я - окровавленный, тварь - бьющаяся в судорогах, стараясь достать меня мощным хвостом. Ужас боролся с усталостью, заставляя меня держаться, но хвост чудовища подбирался все ближе и ближе, бешено вспенивая воду. Сила его атаки сталкивала меня в глубь реки, и я чувствовал, как усиливается течение, бурля вокруг меня, засасывая, как пасть левиафана. И сила его росла, пока вдруг не сбила меня с ног. Меня закрутило с такой силой, что даже рефлексы зверя оказались недостаточно быстрыми, чтобы захватить мою руку. Меня затянуло под воду, подхватило ревущим потоком. Я попытался обрести равновесие, а когда это не вышло, просто старался держать голову над водой. Полыхнула боль, когда я налетел на подводный камень. Меня отбросило и завертело. Вспышка боли ударила в бок. Я потерял понятие, где верх, где низ. И снова на что-то налетел. На этот раз не на камень, это было мягкое и цилиндрическое. Тело. Тело Гимел. Я охватил его руками и не выпускал, высовывая голову и хватая желанный воздух, пока меня снова не затягивало вниз. Когда я сделал это второй раз, сила течения стала слабеть, и я смог попытаться выплыть к берегу.
   Вытащив труп Гимел на илистый берег, я рухнул рядом, скорее мертвый, чем живой, как мне казалось, потому что ощущал странную с ней связь. Она спасла меня от зверя, как Вав в Париже. Иссохшая левая нога казалась теперь естественной и неотъемлемой частью ее существа. Рука ее лежала поперек моей груди, как спасательный линь, и я закрыл глаза, гадая, не спасся ли я все же в конце концов.
   Через миг это уже было не важно, потому что я потерял сознание.
   Очнулся я от дождя, падавшего мне на лицо. Еще не рассвело. Может быть, я сутки пролежал без сознания - это невозможно было узнать. Где-то гремел гром. Я приподнялся на локте, и вспышка молнии озарила совершенно незнакомый пейзаж. Я лежал в топкой низине у опушки леса, реки, которая меня сюда принесла, не было. Очевидно, это уже не был Чарнвудский лес. Судя по толстым стволам сосен и американских сахарных кленов, это даже была не Англия. И Гимел исчезла вместе с потоком. Я перекатился на то место, где она лежала, и поразился охватившему меня чувству потери.
   Потом я протер глаза тыльной стороной ладони. Рука, которую я вбил в пасть зверя, была как новая. Крови не было. Совсем. Воздух был заметно холоднее, и я задрожал в мокрой одежде. Я понимал, что нужно быстро найти какое-то укрытие, иначе наступит переохлаждение. И подумал, где мой следующий проводник, потому что в двух предыдущих реальностях он был. Не почуяв никого рядом, я встал и, выбрав случайное направление, пошел туда. Я решил, что система нарушена, потому что два моих предыдущих проводника погибли.
   Поскольку мой отец занимался ремонтом мебели и работой по меди, я родился и вырос в Хэдли в штате Массачусетс, где он пользовался прекрасной репутацией. Здешняя местность, идентичная густо поросшим холмам моего детства, немедленно напомнила мне тот единственный раз, когда я согласился отправиться на семейный пикник с Лили. Леса эти были мне знакомы, в момент пикника мне было двенадцать, и я уже часто ходил на охоту с отцом. Он любил охоту, как большинство мужчин его возраста любят гольф. Он не любил насилия - по крайней мере в семье. Но однажды я видел, как он измолотил в кашу громилу вдвое больше себя, который подрезал нас в плотном потоке машин. Я стоял возле нашей машины, открыв рот, а он избил этого великана до бесчувствия. Может быть, в нем была агрессивность, которая и заставляла его охотиться. С другой стороны, охота требует хитрости, лукавства и очень большого терпения, на что человека агрессивного надолго не хватит.
   И все же он не очень ладил с Лили, и, хотя и он, и мать это решительно отрицали, насколько я могу судить, его уход не имел другой причины. Не могу говорить за своего брата, но мне трудно было примириться с его уходом. Конечно, я обвинял Лили - не мог же я обвинять его или мать? Лили была очень удобной целью - как череп того крокодила, что я проломил, когда Адольфо застрелил его. Он уже не мог мне ничего сделать, но до того успел вызвать бешеную ненависть.
   Наверное, Лили тоже.
   Как бы там ни было, а в первые месяцы после ухода отца мать отчаянно старалась удержать вместе то, что осталось от семьи. Я думаю, таким образом она пыталась уверить нас, что мир не рассыпался. Через много лет до меня дошло, что она и себя в этом старалась убедить. И где-то к концу она организовала этот пикник. Поскольку я был старшим, мне выпала обязанность складывать и раскладывать коляску Лили, а также возить ее, пока она вопила, лаяла, выла и вообще доставала меня, как могла.
   Был прекрасный весенний день в конце мая. Деловито чирикали птицы, гудели насекомые. Почему-то в воздухе было полно бабочек, будто они вылупились из золотых куколок все одновременно. Можете себе представить, как они были красивы, но что-то в них - быть может, неровный зигзагообразный полет - Лили, казалось, напугал. Она подскочила в коляске, вопя и хватая воздух скрюченными пальцами. Когда я сдуру подошел и попытался ее успокоить, она вцепилась в меня ногтями так, что пошла кровь.
   Вот тогда я ее и ударил. Это была всего лишь пощечина открытой ладонью, и она напугала меня так же, как ее. Глаза ее закатились под лоб, лицо налилось кровью, но долгие "Минуты она молчала. Потом разразилась слезами. Она рыдала и стонала, покачиваясь и трясясь, как в лихорадке.
   Мама подбежала и как следует двинула мне в ухо прежде, чем отшвырнуть в сторону. Она присела возле Лили и начала долгий невыносимый ритуал ее успокаивания. Пока она нежно поглаживала ей руки и что-то приговаривала, пока Лили рыдала и дергала ее за волосы, противный Герман смотрел на меня с полным презрением взрослого. Он не пытался помочь Лили - я не верю, что она его любила, и он это знал. Зато он мог смотреть на меня сверху вниз. Мог сказать, что он никогда не поднял руки на сестру.
   - Как ты мог. Билли! - упрекнула меня мама спустя некоторое время.
   - Мам, ты посмотри, что она мне сделала! Она же меня до крови расцарапала!
   - Она не владеет собой. И никогда бы намеренно тебя не поранила. Ты знаешь, как Лили тебя любит.
   - Ничего я такого не знаю, мам! - горячо возразил я. - А если честно, то и ты тоже. Ты можешь сказать, что гриб тебя любит? Нет, потому что гриб не умеет думать.
   И тут она сделала такое, чего не делала ни до, ни после. Она схватила меня за грудки и затрясла, как тряпичную куклу.
   - Ты заговорил как твой отец, парень, и я этого терпеть не собираюсь! Ты меня понял? - Она просто взбесилась. - Это твоя сестра! И это человек, такой же как ты или Герман - Таких, как Герман, вообще не бывает.
   - Я говорю серьезно, Билли! Что нужно, чтобы ты понял?
   Она вдруг выпустила меня, и весь огонь из нее выдохся. У нее был вид побежденного - не мной, жизнью. Линзы, сквозь которые виделся ей мир, были так искажены ее прошлым, что она не могла не поставить нам те же жесткие пределы, что ставила самой себе. Она повернулась к Лили, но я успел заметить горький скорбный вид, который заволок ее лицо как саван.
   Воспоминание об этом ярком и кровавом дне померкло, когда я добрался до сосновой опушки. Я оказался на краю утоптанной грунтовой дороги. На самом деле просто проселка. Я посмотрел в обе стороны, ничего особенного не увидел и пошел налево. Когда приходится выбирать, я всегда выбираю поворот налево. Поднялся ветер, и вместе с ним начался дождь. Без защиты леса я задрожал от холода. Прибавив скорость, я через двадцать минут увидел дом, отделенный от меня темным вспаханным полем. И побежал через открытое место, мокрая одежда от резкого ветра прилипала к коже. Я миновал старый заржавевший трактор довольно жалкого вида, будто его тут бросили и забыли.
   Дом был старым, викторианского стиля, с резными украшениями, широким крытым крыльцом и комнатами с башенками, похожими на остроконечную шляпу колдуна. Вообще вид у него был мрачный. То, что он был выкрашен в серое, как военный корабль, уменьшению мрачности не способствовало, но я вообще не очень люблю викторианский стиль - на мой вкус, слишком вычурно.
   Как бы там ни было, я поднялся по широким дощатым ступеням на крыльцо, спасаясь от дождя. Перед тем, как позвонить в звонок, отряхнулся, как собака. Звонок прозвенел где-то в глубине дома, задребезжал своеобразно, так что у меня зубы отозвались резонансом. Когда на второй звонок тоже никто не отозвался, я попробовал дверь. Она была не заперта.
   Войдя внутрь, я оказался в суровом вестибюле овальной формы. Главной его достопримечательностью была винтовая лестница, гордо поднимавшаяся на второй этаж. Справа была гостиная, слева - кабинет.
   - Эй! - позвал я. - Есть кто дома? Ответа не было. Не считая серьезного тиканья дедовских часов, покрытых черным лаком и с резным белым фаянсовым овалом, закрепленным над циферблатом. Если бы это был человек, я бы сказал, что он болен.
   Кабинет был освещен горящими дровами из камина, так перегруженного углями, как будто он горел уже сотни лет. Как вы можете сами сообразить, треск и искры ароматных поленьев манили, как и сам жар камина. Я устроился возле решетки и расслабился в приятном тепле. Через секунду я ощутил, как начала сохнуть моя одежда. Пока она сохла, я оглядел кабинет. Он был обшит полосатыми дубовыми панелями. Вокруг комнаты шли перила, багеты и карнизы вышли из моды давным-давно. Круглый обуссонский ковер покрывал пол, и люстра позолоченной бронзы свисала с потолка как паук, ждущий пробуждения.
   Когда я достаточно согрелся и одежда перестала прилипать, я прошел по комнатам первого этажа и не нашел ни одной живой души. Странно - дом казался очень обжитым. Например, в кухне на столе я нашел тарелку с оранжевым чеддером и солеными бисквитами, а на массивной газовой плите почерневший чайник, потому что его кто-то оставил на огне и вода выкипела. Я выключил горелку и чуть не обжег ладонь, переставляя чайник на холодную конфорку.
   Я выругался и тут же услышал чей-то крик. Схватив здоровенный кухонный нож, я бросился в вестибюль, и тут крик повторился еще раз, оборвавшись пугающим жидким бульканьем. Это был женский голос и он шел со второго этажа. Я взлетел через три ступеньки.
   - Эй! - крикнул я наверху. - Что с вами? В ответ послышался только тихий плач. Побежав по идущему налево коридору, я распахивал ногой двери в каждую комнату. В них была только тьма и особый запах запустения. Потом я увидел, что из-под двери в конце коридора пробивается свет. Подбежав к двери, я распахнул ее без колебаний.
   И оказался в просторной спальне, возможно, хозяйской. Половину комнаты занимала просторная кровать с балдахином, а в другой половине стояли на страже неудобного вида диван и кресла в барочном стиле Людовика Четырнадцатого. Между ними, свернувшись на левом боку, лежала женщина. Я снова услышал всхлипывания и побежал к ней, склонившись рядом. Она открыла глаза, увидела нож и отпрянула.
   Я тут же его бросил.
   - Не бойтесь, - сказал я ей как мог мягче. - Я не причиню вам вреда. И положил руку на ее плечо. - Напротив.
   Мне была видна только правая половина ее лица. Длинные черные волосы струились вокруг нее, как течения в очень глубоком озере. Она была одета в розовую чесучовую блузку и темно-зеленые брюки из того же материала. Ноги ее были босы, и на внутренней стороне одной стопы я увидел татуировку полумесяц и круг.
   - Что с вами? - снова спросил я.
   - Принесите свечу, - сказала она. Когда я послушался и зажег свечу, она посмотрела, на меня еще раз.
   - Вильям, это вы!
   - Я вас знаю?
   - Меня зовут Далет, - сказала она. - Я - дверь, я - влажный лист, который защищает и кормит.
   - Что здесь произошло?
   Она повернулась ко мне лицом. Я отпрянул и непроизвольно вскрикнул. Вся левая сторона ее лица превратилась в красную кашу, обожженная пламенем.
   - Боже мой! - прошептал я. - Вас надо немедленно в больницу!
   - Вы нашли дорогу сюда, Вильям, - сказала она, когда я помог ей встать. - Я хотела вас встретить, провести сюда, но...
   Она привалилась ко мне, и голова ее упала мне на грудь, не оставив кровавого следа.
   Я помог ей добраться до дивана и устроил ее там. Она тяжело дышала такое же трудное дыхание, как тиканье часов внизу.
   - Он пришел, - сказала она. - Зверь уже здесь, как видите. Он нарушил правила, а это значит, что раньше это сделали вы.
   Я тут же вспомнил, как намеренно свернул в сторону на охоте в Чарнвудском лесу, вопреки предупреждению Гимел.
   - Кажется, да, - сказал я. - Но я понятия не имел о последствиях.
   - Это не так, - сказала она. - Но вышло, как вышло, верно?
   - Что вы хотите сказать?
   - Любая жизнь имеет последствия, Вильям. Любая жизнь имеет ценность.
   - Но не эта тварь. Она уже убила двоих, и посмотрите, что она с вами сделала!
   Она поглядела на меня угольно-черными глазами.
   - Этот зверь - он еще здесь. Ждет, чтобы выйти на свет. Я подобрал кухонный нож и сжал рукоятку.
   - На этот раз я готов.
   - И что вы сделаете? - спросила она. - Пробьете ему череп, как тому крокодилу? Я вздрогнул:
   - Откуда вы знаете?
   - Откуда я знаю ваше имя? Я встал, дрожа.
   - Кто вы такая? Кто вы все такие?
   - Я вам сказала. Меня зовут Далет.
   - Вы термаганты! - крикнул я. - Вы посланы меня терзать!
   Она приподнялась.
   - А вы не заслужили терзаний? - Я был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Может быть, она и не ждала ответа, потому что тут же сказала:
   - Если нет, зачем вы сами себя терзаете?
   - Что.., что вы имеете в виду? - спросил я хрипло.
   - Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Вильям, сидеть в баре день за днем, прятаться от мира, терять душу, падающую в бездонную яму внутри вас - это не пытка?
   - Слушайте! - крикнул я, испуганный уже по-настояшему. Я никому, ни Донателле, ни Майку-бармену, ни бухгалтеру Рею не говорил о бездонной яме. Никому. - Какого черта все это значит?
   Вот тут она наклонила голову, и черный глаз ее широко раскрылся.
   - Вы его слышите, Вильям? Зверь снова в пути. Он выходит из тени.
   - К ., матери зверя!
   - Да, - кивнула она, - конечно, к ., матери. - Она снова наклонила голову набок. - С другой стороны, вы не можете делать вид, что его нет. И убегать вы тоже больше не можете. Это ваш последний шанс. Здесь ваш последний оплот.
   Теперь я тоже его слышал, и почему-то этот звук потряс меня новыми волнами ужаса.
   - Скажите мне то, что не сказали другие. Скажите, как его убить?
   Она посмотрела на меня с чем-то вроде изумления.
   - Его нельзя убить. Я думала, что хоть это вы знаете.
   - Будьте вы прокляты! Будьте вы все вечно прокляты!
   - Для этого слишком поздно.
   Я повернулся и выбежал из комнаты. Нож я держал перед собой, но меня так прошиб пот, что рукоять стала скользить в ладони.
   - Боже, - простонал я, - что со мной будет? Некому меня защитить, некому спасти. Вав погибла, Гимел тоже, а от этой, от Далет, никакого толку. Она уже показала, что ей перед зверем не устоять. Значит, оставался я и только я.
   "Убегать вы больше не можете", - сказала она. Ну и ну ее к черту. Я бросился вниз по лестнице и рванул к входной двери. Она не открылась, несмотря на все мои рывки и толчки. Я побежал в гостиную. Отдернул тяжелую штору и попытался открыть окно. Не поддавалось. Я выглянул в бурную ночь, и мне даже там показалось лучше, чем здесь. В припадке ярости я запустил в окно стулом. И открыл в изумлении рот, когда он отскочил от стекла. Я заколотил по стеклу кулаками - без толку. Далет была права - я не мог убежать.
   "Это ваш последний шанс", - сказала она. То есть я уже профукал два шанса в Париже и в Лестершире? Шансы - на что?
   - Эй! - завопил я никому и всем. Как вообще играть в игру, где не знаешь ни правил, ни цели? - Черт побери, это нечестно!
   - Конечно, нечестно, - согласилась Далет, входя в комнату. Казалось, она восстановила приличную порцию своих сил. - А что честно?
   - Но вы же знаете, что все это значит! - крикнул я.
   - Я знаю все.
   - Так Господа Бога ради, почему вы мне не говорите? Она подошла ко мне, и я отвернулся, чтобы не видеть ужасно изуродованную половину лица.
   - Вы не смотрите на меня, Вильям? - сказала она тихо. - Разве я не красива?
   Она действительно была красива - по крайней мере в основном. Но то, что сделал с ней зверь, изменило ее навеки.
   - Не заставляйте меня отвечать.
   - Но это важный вопрос. Жизненно важный, можно сказать. - Почему это каждый термагант повторяет то, что говорил другой? И как это вообще возможно? Она поворачивалась, чтобы показать мне левую сторону лица, и я поворачивался вместе с ней. - Вы не считаете, что он заслуживает ответа?
   - Молю вас, перестаньте!
   - Вы должны ответить, Вильям. В сердце своем вы знаете, что должны. Она была права.
   - Вы были красивой, раньше, - выпалил я. - Но больше нет.
   Она кружила вокруг меня, как гиена, учуявшая падаль, - Теперь я вам не интересна.
   - Я этого не говорил.
   Она долавливала меня, как термагант, знающий, что работа его почти уже сделана.
   - Теперь вы не станете меня защищать.
   - Не надо говорить от моего имени! - завопил я. Она широко развела руки.
   - Время выходить на решительную битву, Вильям.
   - Как мне драться, если я даже не знаю, за что дерусь?
   - О нет, знаете. - Она наклонилась ко мне и прошептала:
   - За душу, Вильям. За свою душу.
   - Значит, я был прав. Я - мертв!
   - Нет. Смерть легка. Это - нет. - Теперь она была справа от меня, и я даже не старался отвернуться. Я видел обе ее стороны - красивую и страшно изуродованную. И что-то стало складываться у меня в голове. Что-то страшно и глубоко знакомое. - Ты знаешь этого зверя, Вильям. Ты его очень, очень хорошо знаешь. И я уже сказала: здесь твой последний рубеж.
   - Но ты сказала, что его нельзя победить!
   - Нет. - Она посмотрела на меня пронизывающим взором. - Я сказала, что его нельзя убить.
   - Постой, что ты говоришь? - И тут что-то знакомое - эмоции или, может, определенная динамика - включило воспоминание, которое я давно подавил. Я обманулся: много лет назад я сказал одному человеку о бездонной яме внутри меня, потому что тогда во мне клубилась подростковая взрывная гормональная ярость, и держать это в себе было невыносимо.
   - Ты.., они... - И тут я понял, понял все. Она увидела это по моему лицу и улыбнулась. Красивой улыбкой, великолепной улыбкой, улыбкой на века. - Ты, и Вав, и Гимел - это все одно, да?
   Она кивнула:
   - Просто разные ипостаси.
   Я только стоял, таращась, не в силах двинуться.
   - Тогда пойдем, - шепнула она. - Время изгонять зверя.
   - Я не хочу расставаться с тобой, - сказал я.
   - Если действительно не хочешь, - ответила она, - то и не расстанешься.
   - Но я должен знать.., ты тоже этого хочешь?
   - Это то, чего я хотела всегда. - Она снова улыбнулась той же блаженной улыбкой. - Но ведь ты это уже знал, правда?
   - Да. - Я едва мог говорить, так у меня перехватило горло. - Кажется, я всегда это знал. - Я протянул руку. - Пойдем. Я буду тебя защищать, и никогда тебя не оставлю. Больше никогда.
   Она поглядела на меня печально, но взяла мою руку, и я крепко ее стиснул. Мы вместе вышли в гостиную. В кабинете я щелкнул выключателем, но люстра не зажглась.
   - Некоторые недостатки этого дома, - сказала она. - Электричество здесь ненадежно.
   Я нашел подходящий кусок жерди в куче рядом с камином, обернул его конец газетами и сунул в камин. Когда он разгорелся, мы поднялись наверх. Я держал факел впереди, освещая дорогу.
   Мы прошли по коридору. Я снова открывал двери во все темные комнаты. На этот раз факел освещал темноту, и, кажется, я не был удивлен, увидев на стенах картины Вав. В конце концов я добрался до выставки живописи. И в удивлении переходил из комнаты в комнату.
   Каждая картина была ясна, как лед, и они пронзали мне сердце с мучительной остротой.
   - Это сцены моего детства, - сказал я, рассматривая картины. - Вот леса, где мы с папой охотились, вот поле, где мы с Германом играли в салки и догонялки; вот дорога, ведущая к нашему дому, а здесь... - Я повернулся к моей спутнице:
   - Здесь я тебя ударил. - Я дотронулся до ее щеки ладонью. - Лили, ты сможешь простить меня когда-нибудь?
   - Я здесь, - ответила моя сестра. - Я привела сюда тебя силой своего разума. Понимаешь, другой силы у меня нет. Вся энергия, которая могла бы пойти на разговор и ходьбу, на теннис и секс и.., и на все, что остальные воспринимают как должное, вся она ушла в разум. Больше ей некуда было деться.
   - Но почему ты так долго ждала?
   - Эта реальность, которую я построила сама, требует колоссального количества энергии - а привести сюда тебя потребовало сверхчеловеческого взрыва. Я знала, что могу сделать это только один раз, и очень ненадолго. И потому я ждала почти до конца. - Она улыбнулась и коснулась моей щеки. Мама была права, ты это знаешь. Она видела суть. Я любила тебя больше всех других.