– То есть в четверг, пятницу и субботу?
– Точно. Если как следует понаблюдать, то можно заметить, что в первом отрезке, в общем и целом, случается больше неожиданных и серьезных событий, я подчеркиваю, в общем и целом; а вот во втором отрезке всегда больше суеты и развлечений. Все дело в ритме жизни. Такой порядок неизменен, в отличие от порядка парковки автомобилей на некоторых улицах, где полмесяца можно ставить машины, а другие полмесяца – нельзя. Интересно, почему? Чтобы улица отдохнула, что ли? Как поле под паром? Вот где загадка. Так или иначе, отрезки недели всегда постоянны. Отрезок первый: человек любознателен, он размышляет и действует. В результате случаются несчастья или творятся чудеса. Отрезок второй: человек пассивен и нелюбопытен, он равнодушен к людям и событиям. Во втором отрезке кто попало занимается чем попало, и люди частенько напиваются, в то время как в первом отрезке, вне всяких сомнений, важно все происходящее. Практика показывает, что вторые отрезки обычно не имеют серьезных последствий. С первыми – все наоборот: если в течение первого отрезка устроить какую-нибудь пакость, как было на этой неделе, она не останется безнаказанной. А тут еще вдобавок в кафе в меню значилась баранья лопатка с чечевицей. От бараньей лопатки с чечевицей у меня становится тоскливо на душе. Она приводит меня в отчаяние. Чтобы такое – и в самом конце первого отрезка! Эта проклятая лопатка – к несчастью!
– А воскресенье?
– Ну, воскресенье – это третий отрезок. Это единственный день, составляющий целый отрезок недели, что свидетельствует о том, насколько он важен. В третьем отрезке люди обращаются в паническое бегство. Если соединить ту самую баранью лопатку и третий отрезок – останется только лечь и умереть.
– Итак, на чем мы остановились? – спросил Адамберг. Внезапно у него возникло впечатление, что мысли этой женщины сбили его с толку еще больше, нежели его собственные.
– Ни на чем.
– Ах да, конечно, ни на чем.
– Мне это нравится,– произнесла Матильда.– Поскольку мой первый отрезок почти пропал даром, то, когда я шла мимо вашего здания, у меня возникла мысль, что я все же попытаю счастья, несмотря ни на что. Теперь понимаете, какой был соблазн – попытаться спасти хотя бы остаток первого отрезка, впрочем, ничего хорошего из этого все равно выйти не могло. А у вас как прошел первый отрезок?
– Неплохо, – признался Адамберг.
– На прошлой неделе первый отрезок у меня был просто потрясающий, можете мне поверить!
– И что же тогда произошло?
– Я с ходу не смогу вам рассказать, нужно заглянуть в дневник. В конце концов, завтра начнется второй отрезок и можно будет расслабиться.
– Завтра я встречаюсь с одним психиатром. Это хорошее начало для второго отрезка?
– Господи, вам что, нужна помощь врача? – изумилась Матильда. – Да нет, какая я дура, этого не может быть. Думаю, даже если бы у вас была мания мочиться под каждым фонарем на тротуарах с левой стороны улиц, вы сказали бы себе: «Будь что будет, и да хранит Господь все фонари и все тротуары на левой стороне всех улиц»,– но не пошли бы выяснять у психиатра, что с вами происходит. Черт возьми, что-то я слишком много болтаю. Довольно. Я сама себя утомляю.
Матильда, попросив разрешения, взяла сигарету и оторвала фильтр.
– Наверное, вы идете к психиатру из-за того типа, что рисует синие круги, – добавила она. – Не смотрите так на меня, вы и сами понимаете, что я ничего здесь не вынюхивала, только вот здесь, под ножкой лампы, у вас лежат вырезки из газет, тут поневоле догадаешься…
– Да, правда,– согласился Адамберг,– из-за него. Зачем вы решили зайти в комиссариат?
– Я ищу одного человека, которого не знаю.
– И почему же в таком случае вы его ищете?
– Потому что я его не знаю, вот в чем дело!
– Ну разумеется, – отозвался Адамберг.
– Я как раз шла по улице за одной женщиной, а потом потеряла ее из виду. Поэтому я зашла посидеть в какое-то кафе, вот там я и познакомилась с одним красивым слепым мужчиной. Просто невероятно, сколько всяких людей ходит по улицам. Тут недолго и растеряться, ведь по-хорошему-то стоило бы понаблюдать за каждым. Мы немного поболтали с тем красавцем-слепым, уже не помню, о чем, надо заглянуть в записи. В итоге он мне понравился. Обычно, если мне кто-то понравился, я не особенно беспокоюсь: ведь я абсолютно уверена, что встречу этого человека вновь. Здесь все не так. В прошлом месяце я двадцать восемь раз предпринимала попытки выследить его и девять раз устраивала засады. Я сделала уйму записей, истратив на это две с половиной толстых тетради. Ведь так можно лучше изучить место, где живешь, правда? И что же? У меня ничего не вышло, того слепого и след простыл. С таким поражением трудно смириться. Его зовут Шарль Рейе, и это все, что мне о нем известно. Скажите, вы все время что-то рисуете или мне кажется?
– Именно так.
– Думаю, взглянуть вы не позволите.
– Разумеется, не позволю.
– Любопытно смотреть на вас, когда вы поворачиваетесь на стуле в разные стороны. Слева ваш профиль кажется суровым, а справа – мягким. Получается, если вы хотите, чтобы подозреваемый заволновался, вы поворачиваетесь к нему левым боком, а если собираетесь его растрогать – то правым.
Адамберг улыбнулся:
– А если я все время верчусь то в одну, то в другую сторону?
– Тогда человек совсем теряется. Ад и рай.
И Матильда рассмеялась. Потом спохватилась и умолкла.
– Так нельзя,– вновь заговорила она,– я слишком много болтаю. Мне стыдно. «Матильда, ты все время говоришь невпопад»,– сказал как-то один мой друг-философ. Я ему ответила: «Да, а как нужно говорить, чтобы все время попадать в точку?»
– Можно я попытаюсь задать вопрос? – поинтересовался Адамберг. – Вы работаете?
– Вы мне, пожалуй, не поверите. Меня зовут Матильда Форестье.
Адамберг убрал карандаш в карман.
– Матильда Форестье,– повторил он. – Так вы, значит, знаменитый океанограф… Я ведь не ошибся?
– Не ошиблись, но это не значит, что вы должны перестать рисовать. Я-то уже знаю, кто вы, я видела табличку на двери, а ваше имя всем известно. Однако это не помешало мне болтать невесть о чем, да еще в самом конце первого отрезка.
– Если я найду красавца-слепого, я вам об этом скажу.
– Почему? Кому вы хотите сделать приятное? – подозрительно осведомилась Матильда. – Мне или знаменитому океанографу, чье имя мелькает в прессе?
– Ни той, ни другой. Просто женщине, которую я пригласил войти в свой кабинет.
– Ну что ж, меня это устраивает,– сказала Матильда.
Какое-то время она сидела молча, словно колебалась и никак не могла принять решение. Адамберг снова вытащил сигареты и листок бумаги. Он понял, что никогда не сможет забыть эту женщину, крохотную частичку мировой красоты, готовую вот-вот исчезнуть. И невозможно предугадать, что эта женщина скажет в следующее мгновение.
– Знаете,– вновь заговорила Матильда,– в городе, как и в океане, все важные события происходят перед рассветом. Все поднимаются: и те, кто голоден, и те, кому плохо. И те, кто что-то ищет, как вы, Жан-Батист Адамберг, поднимаются тоже.
– Вы думаете, я ищу?
– Несомненно, более того, ищете сразу много всего. Например, человек, рисующий синие круги, выходит из дому, когда голоден. Он рыщет, ждет удобного момента, затем внезапно оставляет след. Я-то его знаю. Я искала его с самого начала, и я его выследила в ночь зажигалки, в ночь кукольной головы, а потом еще вчера, на улице Коленкур.
– Как вам это удалось?
– Я расскажу, это не так уж важно. У меня свои хитрости. Самое забавное вот что: можно подумать, он позволяет мне выслеживать его, словно дает себя приручать, но на расстоянии. Если захотите как-нибудь его увидеть, свяжитесь со мной. Вы сможете только посмотреть на него издали, но не приближаться к нему и не докучать. Я делюсь тайной не со знаменитым полицейским, а с человеком, впустившим меня в свой кабинет.
– Ну что ж, меня это устраивает, – отозвался Адамберг.
– Но почему именно он, человек, рисующий синие круги? Он же не совершил ничего страшного. Чем он вас так заинтересовал?
Адамберг поднял голову и посмотрел на Матильду:
– Потому что в один прекрасный день дело примет скверный оборот. Только не спрашивайте, откуда я это знаю, очень вас прошу, ведь я не знаю, откуда, но это неизбежно.
Он тряхнул головой и откинул назад волосы, упавшие ему на глаза.
– Да, дело примет скверный оборот!
Адамберг снял ногу с колена и принялся без особого старания разбирать бумаги на столе.
– Я не могу запретить вам его преследовать, – добавил он. – Однако я не советую вам это делать. Будьте осторожны и предельно внимательны. Не забывайте о том, что я вам сказал.
Казалось, ему внезапно стало дурно, словно его собственная убежденность вызвала у него тошноту. Матильда улыбнулась и исчезла за дверью.
Некоторое время спустя Адамберг вышел из кабинета и, взяв Данглара за плечо, тихо сказал:
– Начиная с завтрашнего утра старайтесь получать информацию о том, не появился ли за ночь новый круг. Если появился, досконально его изучите. Я вам очень доверяю, Данглар. Я предупредил ту женщину, чтобы она остерегалась: дело обязательно примет скверный оборот. За последний месяц кругов стало гораздо больше. Процесс ускоряется. Есть во всем этом что-то мерзкое, вы не чувствуете?
Данглар подумал и ответил неуверенно:
– Скорее что-то нездоровое, как мне кажется… Но, возможно, это только грандиозный фарс…
– Нет, Данглар, нет. Эти круги прямо-таки источают жестокость.
Шарль Рейе в тот момент тоже выходил из своего кабинета. Ему так надоело работать для слепых, проверять качество печати и перфорации всех этих проклятых книжек со шрифтом Брайля, ощупывать миллиарды микроскопических отверстий, общавшихся с кожей его пальцев. Однако больше всего ему надоело отчаянно изображать оригинала, мотивируя это тем, что он потерял зрение и хотел бы стать исключением из правила и заставить людей забыть о его слепоте. Как тогда, с той милой женщиной, что заговорила с ним в кафе «Сен-Жак». Она была такая умная, наверное, немного сумасшедшая, хотя в этом он сомневался, но такая ласковая, такая живая, это уж точно. А он? По обыкновению, пытался изображать оригинала. Говорил замысловатыми фразами, подбирал необычные слова с единственной целью: пусть все думают, что он, хотя и слепой, все же личность необыкновенная.
Она поддалась на его уловки, та женщина. Старалась включиться в игру, как можно быстрее peaгировать на смену притворной откровенности и вызывающего хамства. Она-то была с ним искренней, просто, без рисовки рассказала историю с акулой, такая восприимчивая, чуткая, готовая прийти на помощь; она тогда еще хотела увидеть его глаза, чтобы рассказать ему, как они выглядят со стороны. Но он был поглощен тем, чтобы произвести на нее потрясающее впечатление, он не давал воли чувствам, продолжая изображать циничного и прозорливого мыслителя. "Нет, правда, Шарль, – сказал он себе, – ничего у тебя не выходит. Ты до того заигрался, что уже не способен трезво рассудить, все ли у тебя в порядке с головой".
Взять хотя бы эту его манеру ходить по улицам, вплотную прижимаясь к людям, чтобы нагнать на них страху и испытать свою ничтожную власть над ними. Или подойти к стоящим на переходе, когда горит красный свет, и, помахав белой тростью, спросить: «Может, помочь вам перейти дорогу?» – и все только для того, чтобы смутить их и воспользоваться своим положением неприкасаемого. Бедняги, они не смеют ответить и продолжают стоять у края тротуара, несчастные, как неподвижные и молчаливые камни. Ты мстишь за себя, вот что ты делаешь, Шарль. Ты мелкий негодяй высокого роста. А та женщина, королева Матильда, она даже сказала, что ты красив. А ты, хотя и испытал мгновение счастья, даже не дал ей это понять, не смог даже ее поблагодарить.
Ощупав дорогу, Шарль остановился у края тротуара. Другие люди сейчас видят скомканные тряпки, заткнутые в водосточные трубы, чтобы регулировать напор воды, и даже не подозревают о том, как это прекрасно. Подлая львица. Ему захотелось выставить на всеобщее обозрение белую трость и с гадкой улыбочкой произнести: «Может, вам помочь перейти дорогу?» Он постарался вспомнить голос Матильды, когда она сказала мягко: «У вас тяжелый характер», – и повернул в другую сторону.
Данглар тщетно пытался не поддаваться влиянию шефа. Тем не менее на следующее утро он кинулся просматривать все газеты, не задерживаясь на политике, экономике, общественных проблемах и прочей дребедени, что обычно его интересовала. Ничего. Ничего о человеке с кругами. В этом деле нет ничего такого, что могло бы постоянно привлекать внимание журналистов.
А вот Данглар им уже заболел.
Вчера вечером его дочь, старшая из второй пары близнецов, более других детей любившая слушать рассказы отца, попутно бросив: «Пап, кончай пить, ты и так уже хорош», – сказала: «У твоего нового начальника классное имя. Если перевести, получается «Святой Иоанн Креститель с Адамовой горы». Ничего себе программу в него заложили! Ладно, раз он тебе нравится, мне он тоже нравится. Ты мне его как-нибудь покажешь?» На самом деле, Данглар был совершенно помешан на своих близнецах, на всех четверых, и сам давно горел желанием показать их Адамбергу, чтобы тот сказал ему: «Они просто очаровательны». Но он не был уверен, что его малыши будут интересны Адамбергу. «Мои ребятки – мои ребятки – мои ребятки, – повторял про себя Данглар. – Мои чудесные создания».
Придя на службу, он принялся обзванивать все окружные комиссариаты и расспрашивать, не попадался ли где кому-нибудь из патрульных новый синий круг – «просто так, на всякий случай», ведь никто эту историю всерьез не воспринимал. Его вопросы вызывали удивление, и он объяснял, что выполняет просьбу одного из своих друзей, врача-психиатра: не может же он не оказать такую маленькую услугу. О да, полицейских вечно просят оказать маленькую услугу, это всем известно, отвечали ему.
Оказывается, минувшей ночью в Париже появилось два новых круга. Один – на улице Мулен-Вер, его заметил полицейский из 14-го округа, страшно обрадованный тем, что его дежурство не прошло впустую. Другой был замечен в том же квартале, на улице Фруадево: какая-то женщина, увидев круг, решила, что это уже слишком, и пришла в участок жаловаться.
Возбужденный и сгорающий от любопытства Данглар поднялся этажом выше и зашел к Конти, фотографу. Тот, обвешанный сумками с оборудованием, выглядел как солдат, готовый к бою. Данглар подумал, что щуплому Конти вся эта аппаратура придавала уверенности, все эти кнопки и сложные штуки внушали почтение к фотографу; впрочем, инспектору было хорошо известно, что Конти далеко не глуп. Сначала они домчались до улицы Мулен-Вер: их взору предстал широкий синий круг, с наружной стороны которого вилась надпись, сделанная красивым почерком. Почти в самой середине лежали наручные часы с обрывком браслета. «Зачем нужны такие большие круги для таких крохотных вещей?» – подумал Данглар. До сих пор он не задумывался об этой несоразмерности.
– Не трогай! – завопил он, когда Конти вошел внутрь круга, чтобы все разглядеть.
– Ты что! – возмущенно воскликнул фотограф. – Эти часы никто вроде пока не убивал. Может, еще медэксперта позовешь, раз уж на то пошло.
Конти пожал плечами и вышел из круга.
– Отстань, – проворчал Данглар, – он велел сфотографировать все как есть. Прошу тебя, сделай, как он сказал.
Впрочем, надо отметить, что, пока Конти снимал место происшествия, Данглар думал об Адамберге, поставившем его в довольно нелепое положение. Если им с Конти не повезет и поблизости окажется кто-либо из местных полицейских, он совершенно справедливо решит, что в комиссариате 5-го округа все сошли с ума, раз ходят и фотографируют валяющиеся на земле сломанные часы. А еще Данглар подумал, что полиция 5-го округа и вправду окончательно спятила и он, инспектор Данглар, спятил вместе с остальными. Между тем он даже не оформил документы по делу Патриса Верну, хотя должен был это сделать в первую очередь. Коллега Кастро, наверное, пребывает в недоумении.
Попав на улицу Эмиля Ришара, мрачный и идеально прямой проход через самый центр кладбища Монпарнас, Данглар понял, почему та женщина решила подать жалобу. Обнаружив причину, он почти почувствовал облегчение.
Дело начало принимать скверный оборот.
– Ты видел? – спросил он Конти.
Перед ними были останки раздавленной машиной кошки, очерченные синим кругом. Нигде не было ни пятнышка крови, животное, видимо, подобрали в канаве, когда оно уже несколько часов как погибло. На сей раз зрелище было действительно угнетающим: бесформенный комок грязной шерсти, наводящая тоску улица, синий круг и уже знакомое: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!». Словно ведьмы всем напоказ устроили здесь свой жалкий шабаш.
– Я закончил, – окликнул Конти Данглара.
Возможно, это было глупо, но Данглару показалось, что увиденное произвело на Конти впечатление.
– У меня тоже все,– отозвался Данглар. – Пора смываться, не нужно, чтобы нас застукали ребята из здешнего участка.
– Еще бы,– согласился Конти. – Интересно, за кого бы они нас приняли?
Адамберг флегматично выслушал доклад Данглара, не выпуская изо рта сигарету и прищурившись, чтобы дым не ел глаза. Единственное, что он сделал,– это разом отхватил зубами ноготь на пальце. А поскольку Данглар в общих чертах уже представлял себе, что за человек его начальник, он понял: Адамберг оценил значение находки на улице Эмиля Ришара.
Как именно оценил? На сей счет у Данглара пока не было определенного мнения. То, как работает голова Адамберга, по-прежнему озадачивало и пугало Данглара. Иногда на какое-то мгновение у инспектора возникала мысль: «От этого парня надо держаться подальше».
Тем не менее он знал: как только в комиссариате сообразят, что начальник тратит свое время и время своих подчиненных на поиски человека с кругами, инспектору Данглару придется его защищать. И постарался подготовиться.
– Вчера была мышь, – произнес Данглар, словно рассуждая сам с собой, а на самом деле репетируя будущую речь перед коллегами, – сегодня – кошка. Довольно мерзко. Но еще были часы. Тут Конти, конечно, прав: часы-то никто не убивал.
– Убивал, еще как убивал, Данглар, – произнес Адамберг. – Завтра с утра продолжим. Я собираюсь повидаться с Веркором-Лори, психиатром, он первый обратил внимание на это дело. Мне интересно узнать его точку зрения. А пока помалкивайте. Чем позже надо мной начнут потешаться, тем будет лучше для всех.
Перед выходом Адамберг отправил послание Матильде Форестье. Ему понадобилось меньше часа, чтобы отыскать ее Шарля Рейе, он лишь обзвонил основные учреждения, привлекающие к работе слепых: мастерские настройщиков, издательства, консерватории. Рейе уже несколько месяцев находился в Париже, он проживал в одном из номеров гостиницы «Жилище Великих Людей» близ Пантеона. Сообщив Матильде эту информацию, Адамберг тут же все выбросил из головы.
«Ничем не примечательный человек», – подумал Адамберг, едва взглянув на Рене Веркора-Лори. Комиссар был огорчен, поскольку всегда ждал от людей слишком многого, и неминуемые разочарования причиняли ему боль.
Нет, в нем решительно нет ничего примечательного. Ко всему прочему, этот психиатр был способен кого угодно вывести из себя! Он постоянно прерывал свою речь репликами вроде: «Вы меня понимаете? Вы следите за моей мыслью?» – или заявлениями типа: «Вы, конечно, согласитесь, что самоубийство Сократа не нужно принимать за образец», – не дожидаясь ответа, поскольку это все равно было бы напрасно. Вообще Веркор-Лори тратил время и немыслимое количество слов впустую. Доктор грузно откидывался в кресле, держась руками за пояс, затем замирал, изображая раздумье, и, наконец, резко подавался вперед и бросал очередную фразу: «Комиссар, наш клиент существенно отличается от других…»
Между тем доктор, само собой разумеется, вовсе не был кретином. А когда они проговорили четверть часа, дело вообще пошло на лад – не блестяще, но вполне терпимо.
– Если вам интересно узнать мнение врача-клинициста,– с нажимом произнес Веркор-Лори, – то скажу, что наш с вами клиент не принадлежит к категории «нормальных» маньяков. По определению, маньяки – личности маниакальные, и об этом нельзя забывать, вы меня понимаете?
Похоже, Веркор-Лори пришел в полный восторг от собственных слов. Он продолжал:
– Будучи маниакальными личностями, маньяки крайне точны, придирчивы, склонны придумывать для себя определенные ритуалы и неукоснительно им следовать. Вы следите за моей мыслью? А объект наших исследований, что же мы видим у него? В его случае определенного ритуала нет ни в выборе предмета, ни в выборе места или времени совершения действия, не прослеживается ритуальность даже в количестве кругов, нарисованных в течение одной ночи… Вот! Вы чувствуете, какой колоссальный сбой! Все параметры его поступков: предмет, место, время, количество – постоянно меняются, словно это зависит от каких-то обстоятельств.
А между тем, комиссар Адамберг, у настоящего маньяка ничто не зависит от обстоятельств. Вам понятно, что я говорю? Это тоже характерная черта маньяка. Маньяк скорее подчинит любые обстоятельства своей воле, чем сам им поддастся. Никакие случайности не могут стать достаточно мощным препятствием неуклонному развитию их мании. Не знаю, понимаете ли вы меня.
– Итак, вы считаете, что этот маньяк – необычный? Даже можно сказать, он и не маньяк вовсе?
– Да, комиссар, можно сказать и так. Отсюда возникает море вопросов: если речь не идет о маньяке в патологическом смысле, значит, появление кругов служит некой цели, хорошо продуманной автором, значит, наш клиент испытывает неподдельный интерес к тем предметам, на которые он нам указывает, на которые старается обратить наше внимание. Вы следите за моей мыслью? Чтобы, к примеру, дать понять, что человеческие существа не ценят вещи, ставшие им ненужными. С того момента, когда вещи отслужили свой срок и выполнили свое предназначение, наши глаза перестают даже воспринимать их как материальный объект. Я тычу пальцем в тротуар и спрашиваю вас: «Что это там лежит?» А вы отвечаете: «Ничего». В то время как на самом деле,– доктор подчеркнул последние слова, – там целая куча всяких вещей. Вы меня понимаете? Думается мне, наш незнакомец вступил в столкновение с целым рядом мучительных вопросов, метафизических, философских, даже, если хотите, поэтических: они связаны с тем, каким образом человеческие существа решают, когда начнет и когда закончит свою реальную жизнь та или иная вещь, и здесь он выступает судьей, при том что, на его взгляд, вещи существуют вне зависимости от людей. Главное, чего я добивался, проявляя интерес к нашему клиенту, – это предупредить всех: будьте осторожны, не шутите с такого рода манией; человек, рисующий круги, возможно, обладает ясным умом, только не знает, как по-иному, не прибегая к подобным акциям, выразить свои идеи. А его действия доказывают, что его ум если и расстроен, то, безусловно, очень тонко организован, вы меня понимаете? Во всяком случае, у этого господина очень мощный интеллект, поверьте мне.
– Но последовательность его действий имеет отклонения: мышь, кошка – это ведь не вещи.
– Я вам уже говорил, что в этой истории меньше логики, чем может показаться на первый взгляд; логики было бы больше, если бы речь шла о настоящей мании. Вот это и сбивает с толку. Однако, с точки зрения нашего клиента, он нам демонстрирует, что смерть превращает живое существо – и это правда – в неодушевленный предмет с того самого мгновения, когда чувства покидают тело. С того самого мгновения, когда крышка перестает закрывать бутылку, эта крышка становится ничем, с того самого момента, когда тело твоего друга перестает шевелиться… чем становится твой друг? Вопросы примерно такого порядка и терзают ум нашего приятеля… назвать их можно одним словом: смерть.
Веркор-Лори резко откинулся назад в своем кресле и замолчал. Он посмотрел Адамбергу прямо в глаза, словно говоря: «А теперь настало время обратиться в слух, потому что сейчас я сообщу вам нечто из ряда вон выходящее». И Адамбергу подумалось, что ничего такого, пожалуй, не существует.
– Вас как полицейского наверняка интересует, представляет ли он опасность для людей, не так ли, комиссар? Скажу вам следующее: наш феномен может остаться в неизменном состоянии и постепенно исчерпать сам себя, однако, с другой стороны, теоретически, я не вижу причин, чтобы человек подобного склада,– сумасшедший, способный владеть собой, если вы меня поняли, – да еще и снедаемый жаждой самовыражения, остановился на полпути. Помните, я сказал: теоретически.
Пока Адамберг пешком возвращался в комиссариат, его одна за другой посещали разные смутные мысли.
Он никогда не погружался в размышления. Он не понимал, что происходит с людьми, когда они сжимают голову руками и говорят: «Теперь надо подумать». Что за каша варится в их мозгу, как они приводят в порядок мысли, всякие там индукции, дедукции, логические выводы оставались для него полнейшей тайной. Он признавал, что все это, несомненно, приносит свои плоды, что, поразмыслив какое-то время, человек делает выбор. Комиссар приходил от этого в восхищение и думал, что ему самому, наверное, чего-то недостает. Когда он пытался проделать нечто похожее, когда садился и говорил себе: «Будем думать»,– в его голове ничего не происходило. Более того, именно в такие моменты он ощущал свое полное ничтожество. Адамберг никогда не отдавал себе отчета в том, что он размышляет, а едва он это осознавал, как процесс останавливался. Из чего следует, что он никогда не мог сказать, откуда взялись все его идеи, замыслы и решения.
– Точно. Если как следует понаблюдать, то можно заметить, что в первом отрезке, в общем и целом, случается больше неожиданных и серьезных событий, я подчеркиваю, в общем и целом; а вот во втором отрезке всегда больше суеты и развлечений. Все дело в ритме жизни. Такой порядок неизменен, в отличие от порядка парковки автомобилей на некоторых улицах, где полмесяца можно ставить машины, а другие полмесяца – нельзя. Интересно, почему? Чтобы улица отдохнула, что ли? Как поле под паром? Вот где загадка. Так или иначе, отрезки недели всегда постоянны. Отрезок первый: человек любознателен, он размышляет и действует. В результате случаются несчастья или творятся чудеса. Отрезок второй: человек пассивен и нелюбопытен, он равнодушен к людям и событиям. Во втором отрезке кто попало занимается чем попало, и люди частенько напиваются, в то время как в первом отрезке, вне всяких сомнений, важно все происходящее. Практика показывает, что вторые отрезки обычно не имеют серьезных последствий. С первыми – все наоборот: если в течение первого отрезка устроить какую-нибудь пакость, как было на этой неделе, она не останется безнаказанной. А тут еще вдобавок в кафе в меню значилась баранья лопатка с чечевицей. От бараньей лопатки с чечевицей у меня становится тоскливо на душе. Она приводит меня в отчаяние. Чтобы такое – и в самом конце первого отрезка! Эта проклятая лопатка – к несчастью!
– А воскресенье?
– Ну, воскресенье – это третий отрезок. Это единственный день, составляющий целый отрезок недели, что свидетельствует о том, насколько он важен. В третьем отрезке люди обращаются в паническое бегство. Если соединить ту самую баранью лопатку и третий отрезок – останется только лечь и умереть.
– Итак, на чем мы остановились? – спросил Адамберг. Внезапно у него возникло впечатление, что мысли этой женщины сбили его с толку еще больше, нежели его собственные.
– Ни на чем.
– Ах да, конечно, ни на чем.
– Мне это нравится,– произнесла Матильда.– Поскольку мой первый отрезок почти пропал даром, то, когда я шла мимо вашего здания, у меня возникла мысль, что я все же попытаю счастья, несмотря ни на что. Теперь понимаете, какой был соблазн – попытаться спасти хотя бы остаток первого отрезка, впрочем, ничего хорошего из этого все равно выйти не могло. А у вас как прошел первый отрезок?
– Неплохо, – признался Адамберг.
– На прошлой неделе первый отрезок у меня был просто потрясающий, можете мне поверить!
– И что же тогда произошло?
– Я с ходу не смогу вам рассказать, нужно заглянуть в дневник. В конце концов, завтра начнется второй отрезок и можно будет расслабиться.
– Завтра я встречаюсь с одним психиатром. Это хорошее начало для второго отрезка?
– Господи, вам что, нужна помощь врача? – изумилась Матильда. – Да нет, какая я дура, этого не может быть. Думаю, даже если бы у вас была мания мочиться под каждым фонарем на тротуарах с левой стороны улиц, вы сказали бы себе: «Будь что будет, и да хранит Господь все фонари и все тротуары на левой стороне всех улиц»,– но не пошли бы выяснять у психиатра, что с вами происходит. Черт возьми, что-то я слишком много болтаю. Довольно. Я сама себя утомляю.
Матильда, попросив разрешения, взяла сигарету и оторвала фильтр.
– Наверное, вы идете к психиатру из-за того типа, что рисует синие круги, – добавила она. – Не смотрите так на меня, вы и сами понимаете, что я ничего здесь не вынюхивала, только вот здесь, под ножкой лампы, у вас лежат вырезки из газет, тут поневоле догадаешься…
– Да, правда,– согласился Адамберг,– из-за него. Зачем вы решили зайти в комиссариат?
– Я ищу одного человека, которого не знаю.
– И почему же в таком случае вы его ищете?
– Потому что я его не знаю, вот в чем дело!
– Ну разумеется, – отозвался Адамберг.
– Я как раз шла по улице за одной женщиной, а потом потеряла ее из виду. Поэтому я зашла посидеть в какое-то кафе, вот там я и познакомилась с одним красивым слепым мужчиной. Просто невероятно, сколько всяких людей ходит по улицам. Тут недолго и растеряться, ведь по-хорошему-то стоило бы понаблюдать за каждым. Мы немного поболтали с тем красавцем-слепым, уже не помню, о чем, надо заглянуть в записи. В итоге он мне понравился. Обычно, если мне кто-то понравился, я не особенно беспокоюсь: ведь я абсолютно уверена, что встречу этого человека вновь. Здесь все не так. В прошлом месяце я двадцать восемь раз предпринимала попытки выследить его и девять раз устраивала засады. Я сделала уйму записей, истратив на это две с половиной толстых тетради. Ведь так можно лучше изучить место, где живешь, правда? И что же? У меня ничего не вышло, того слепого и след простыл. С таким поражением трудно смириться. Его зовут Шарль Рейе, и это все, что мне о нем известно. Скажите, вы все время что-то рисуете или мне кажется?
– Именно так.
– Думаю, взглянуть вы не позволите.
– Разумеется, не позволю.
– Любопытно смотреть на вас, когда вы поворачиваетесь на стуле в разные стороны. Слева ваш профиль кажется суровым, а справа – мягким. Получается, если вы хотите, чтобы подозреваемый заволновался, вы поворачиваетесь к нему левым боком, а если собираетесь его растрогать – то правым.
Адамберг улыбнулся:
– А если я все время верчусь то в одну, то в другую сторону?
– Тогда человек совсем теряется. Ад и рай.
И Матильда рассмеялась. Потом спохватилась и умолкла.
– Так нельзя,– вновь заговорила она,– я слишком много болтаю. Мне стыдно. «Матильда, ты все время говоришь невпопад»,– сказал как-то один мой друг-философ. Я ему ответила: «Да, а как нужно говорить, чтобы все время попадать в точку?»
– Можно я попытаюсь задать вопрос? – поинтересовался Адамберг. – Вы работаете?
– Вы мне, пожалуй, не поверите. Меня зовут Матильда Форестье.
Адамберг убрал карандаш в карман.
– Матильда Форестье,– повторил он. – Так вы, значит, знаменитый океанограф… Я ведь не ошибся?
– Не ошиблись, но это не значит, что вы должны перестать рисовать. Я-то уже знаю, кто вы, я видела табличку на двери, а ваше имя всем известно. Однако это не помешало мне болтать невесть о чем, да еще в самом конце первого отрезка.
– Если я найду красавца-слепого, я вам об этом скажу.
– Почему? Кому вы хотите сделать приятное? – подозрительно осведомилась Матильда. – Мне или знаменитому океанографу, чье имя мелькает в прессе?
– Ни той, ни другой. Просто женщине, которую я пригласил войти в свой кабинет.
– Ну что ж, меня это устраивает,– сказала Матильда.
Какое-то время она сидела молча, словно колебалась и никак не могла принять решение. Адамберг снова вытащил сигареты и листок бумаги. Он понял, что никогда не сможет забыть эту женщину, крохотную частичку мировой красоты, готовую вот-вот исчезнуть. И невозможно предугадать, что эта женщина скажет в следующее мгновение.
– Знаете,– вновь заговорила Матильда,– в городе, как и в океане, все важные события происходят перед рассветом. Все поднимаются: и те, кто голоден, и те, кому плохо. И те, кто что-то ищет, как вы, Жан-Батист Адамберг, поднимаются тоже.
– Вы думаете, я ищу?
– Несомненно, более того, ищете сразу много всего. Например, человек, рисующий синие круги, выходит из дому, когда голоден. Он рыщет, ждет удобного момента, затем внезапно оставляет след. Я-то его знаю. Я искала его с самого начала, и я его выследила в ночь зажигалки, в ночь кукольной головы, а потом еще вчера, на улице Коленкур.
– Как вам это удалось?
– Я расскажу, это не так уж важно. У меня свои хитрости. Самое забавное вот что: можно подумать, он позволяет мне выслеживать его, словно дает себя приручать, но на расстоянии. Если захотите как-нибудь его увидеть, свяжитесь со мной. Вы сможете только посмотреть на него издали, но не приближаться к нему и не докучать. Я делюсь тайной не со знаменитым полицейским, а с человеком, впустившим меня в свой кабинет.
– Ну что ж, меня это устраивает, – отозвался Адамберг.
– Но почему именно он, человек, рисующий синие круги? Он же не совершил ничего страшного. Чем он вас так заинтересовал?
Адамберг поднял голову и посмотрел на Матильду:
– Потому что в один прекрасный день дело примет скверный оборот. Только не спрашивайте, откуда я это знаю, очень вас прошу, ведь я не знаю, откуда, но это неизбежно.
Он тряхнул головой и откинул назад волосы, упавшие ему на глаза.
– Да, дело примет скверный оборот!
Адамберг снял ногу с колена и принялся без особого старания разбирать бумаги на столе.
– Я не могу запретить вам его преследовать, – добавил он. – Однако я не советую вам это делать. Будьте осторожны и предельно внимательны. Не забывайте о том, что я вам сказал.
Казалось, ему внезапно стало дурно, словно его собственная убежденность вызвала у него тошноту. Матильда улыбнулась и исчезла за дверью.
Некоторое время спустя Адамберг вышел из кабинета и, взяв Данглара за плечо, тихо сказал:
– Начиная с завтрашнего утра старайтесь получать информацию о том, не появился ли за ночь новый круг. Если появился, досконально его изучите. Я вам очень доверяю, Данглар. Я предупредил ту женщину, чтобы она остерегалась: дело обязательно примет скверный оборот. За последний месяц кругов стало гораздо больше. Процесс ускоряется. Есть во всем этом что-то мерзкое, вы не чувствуете?
Данглар подумал и ответил неуверенно:
– Скорее что-то нездоровое, как мне кажется… Но, возможно, это только грандиозный фарс…
– Нет, Данглар, нет. Эти круги прямо-таки источают жестокость.
Шарль Рейе в тот момент тоже выходил из своего кабинета. Ему так надоело работать для слепых, проверять качество печати и перфорации всех этих проклятых книжек со шрифтом Брайля, ощупывать миллиарды микроскопических отверстий, общавшихся с кожей его пальцев. Однако больше всего ему надоело отчаянно изображать оригинала, мотивируя это тем, что он потерял зрение и хотел бы стать исключением из правила и заставить людей забыть о его слепоте. Как тогда, с той милой женщиной, что заговорила с ним в кафе «Сен-Жак». Она была такая умная, наверное, немного сумасшедшая, хотя в этом он сомневался, но такая ласковая, такая живая, это уж точно. А он? По обыкновению, пытался изображать оригинала. Говорил замысловатыми фразами, подбирал необычные слова с единственной целью: пусть все думают, что он, хотя и слепой, все же личность необыкновенная.
Она поддалась на его уловки, та женщина. Старалась включиться в игру, как можно быстрее peaгировать на смену притворной откровенности и вызывающего хамства. Она-то была с ним искренней, просто, без рисовки рассказала историю с акулой, такая восприимчивая, чуткая, готовая прийти на помощь; она тогда еще хотела увидеть его глаза, чтобы рассказать ему, как они выглядят со стороны. Но он был поглощен тем, чтобы произвести на нее потрясающее впечатление, он не давал воли чувствам, продолжая изображать циничного и прозорливого мыслителя. "Нет, правда, Шарль, – сказал он себе, – ничего у тебя не выходит. Ты до того заигрался, что уже не способен трезво рассудить, все ли у тебя в порядке с головой".
Взять хотя бы эту его манеру ходить по улицам, вплотную прижимаясь к людям, чтобы нагнать на них страху и испытать свою ничтожную власть над ними. Или подойти к стоящим на переходе, когда горит красный свет, и, помахав белой тростью, спросить: «Может, помочь вам перейти дорогу?» – и все только для того, чтобы смутить их и воспользоваться своим положением неприкасаемого. Бедняги, они не смеют ответить и продолжают стоять у края тротуара, несчастные, как неподвижные и молчаливые камни. Ты мстишь за себя, вот что ты делаешь, Шарль. Ты мелкий негодяй высокого роста. А та женщина, королева Матильда, она даже сказала, что ты красив. А ты, хотя и испытал мгновение счастья, даже не дал ей это понять, не смог даже ее поблагодарить.
Ощупав дорогу, Шарль остановился у края тротуара. Другие люди сейчас видят скомканные тряпки, заткнутые в водосточные трубы, чтобы регулировать напор воды, и даже не подозревают о том, как это прекрасно. Подлая львица. Ему захотелось выставить на всеобщее обозрение белую трость и с гадкой улыбочкой произнести: «Может, вам помочь перейти дорогу?» Он постарался вспомнить голос Матильды, когда она сказала мягко: «У вас тяжелый характер», – и повернул в другую сторону.
Данглар тщетно пытался не поддаваться влиянию шефа. Тем не менее на следующее утро он кинулся просматривать все газеты, не задерживаясь на политике, экономике, общественных проблемах и прочей дребедени, что обычно его интересовала. Ничего. Ничего о человеке с кругами. В этом деле нет ничего такого, что могло бы постоянно привлекать внимание журналистов.
А вот Данглар им уже заболел.
Вчера вечером его дочь, старшая из второй пары близнецов, более других детей любившая слушать рассказы отца, попутно бросив: «Пап, кончай пить, ты и так уже хорош», – сказала: «У твоего нового начальника классное имя. Если перевести, получается «Святой Иоанн Креститель с Адамовой горы». Ничего себе программу в него заложили! Ладно, раз он тебе нравится, мне он тоже нравится. Ты мне его как-нибудь покажешь?» На самом деле, Данглар был совершенно помешан на своих близнецах, на всех четверых, и сам давно горел желанием показать их Адамбергу, чтобы тот сказал ему: «Они просто очаровательны». Но он не был уверен, что его малыши будут интересны Адамбергу. «Мои ребятки – мои ребятки – мои ребятки, – повторял про себя Данглар. – Мои чудесные создания».
Придя на службу, он принялся обзванивать все окружные комиссариаты и расспрашивать, не попадался ли где кому-нибудь из патрульных новый синий круг – «просто так, на всякий случай», ведь никто эту историю всерьез не воспринимал. Его вопросы вызывали удивление, и он объяснял, что выполняет просьбу одного из своих друзей, врача-психиатра: не может же он не оказать такую маленькую услугу. О да, полицейских вечно просят оказать маленькую услугу, это всем известно, отвечали ему.
Оказывается, минувшей ночью в Париже появилось два новых круга. Один – на улице Мулен-Вер, его заметил полицейский из 14-го округа, страшно обрадованный тем, что его дежурство не прошло впустую. Другой был замечен в том же квартале, на улице Фруадево: какая-то женщина, увидев круг, решила, что это уже слишком, и пришла в участок жаловаться.
Возбужденный и сгорающий от любопытства Данглар поднялся этажом выше и зашел к Конти, фотографу. Тот, обвешанный сумками с оборудованием, выглядел как солдат, готовый к бою. Данглар подумал, что щуплому Конти вся эта аппаратура придавала уверенности, все эти кнопки и сложные штуки внушали почтение к фотографу; впрочем, инспектору было хорошо известно, что Конти далеко не глуп. Сначала они домчались до улицы Мулен-Вер: их взору предстал широкий синий круг, с наружной стороны которого вилась надпись, сделанная красивым почерком. Почти в самой середине лежали наручные часы с обрывком браслета. «Зачем нужны такие большие круги для таких крохотных вещей?» – подумал Данглар. До сих пор он не задумывался об этой несоразмерности.
– Не трогай! – завопил он, когда Конти вошел внутрь круга, чтобы все разглядеть.
– Ты что! – возмущенно воскликнул фотограф. – Эти часы никто вроде пока не убивал. Может, еще медэксперта позовешь, раз уж на то пошло.
Конти пожал плечами и вышел из круга.
– Отстань, – проворчал Данглар, – он велел сфотографировать все как есть. Прошу тебя, сделай, как он сказал.
Впрочем, надо отметить, что, пока Конти снимал место происшествия, Данглар думал об Адамберге, поставившем его в довольно нелепое положение. Если им с Конти не повезет и поблизости окажется кто-либо из местных полицейских, он совершенно справедливо решит, что в комиссариате 5-го округа все сошли с ума, раз ходят и фотографируют валяющиеся на земле сломанные часы. А еще Данглар подумал, что полиция 5-го округа и вправду окончательно спятила и он, инспектор Данглар, спятил вместе с остальными. Между тем он даже не оформил документы по делу Патриса Верну, хотя должен был это сделать в первую очередь. Коллега Кастро, наверное, пребывает в недоумении.
Попав на улицу Эмиля Ришара, мрачный и идеально прямой проход через самый центр кладбища Монпарнас, Данглар понял, почему та женщина решила подать жалобу. Обнаружив причину, он почти почувствовал облегчение.
Дело начало принимать скверный оборот.
– Ты видел? – спросил он Конти.
Перед ними были останки раздавленной машиной кошки, очерченные синим кругом. Нигде не было ни пятнышка крови, животное, видимо, подобрали в канаве, когда оно уже несколько часов как погибло. На сей раз зрелище было действительно угнетающим: бесформенный комок грязной шерсти, наводящая тоску улица, синий круг и уже знакомое: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!». Словно ведьмы всем напоказ устроили здесь свой жалкий шабаш.
– Я закончил, – окликнул Конти Данглара.
Возможно, это было глупо, но Данглару показалось, что увиденное произвело на Конти впечатление.
– У меня тоже все,– отозвался Данглар. – Пора смываться, не нужно, чтобы нас застукали ребята из здешнего участка.
– Еще бы,– согласился Конти. – Интересно, за кого бы они нас приняли?
Адамберг флегматично выслушал доклад Данглара, не выпуская изо рта сигарету и прищурившись, чтобы дым не ел глаза. Единственное, что он сделал,– это разом отхватил зубами ноготь на пальце. А поскольку Данглар в общих чертах уже представлял себе, что за человек его начальник, он понял: Адамберг оценил значение находки на улице Эмиля Ришара.
Как именно оценил? На сей счет у Данглара пока не было определенного мнения. То, как работает голова Адамберга, по-прежнему озадачивало и пугало Данглара. Иногда на какое-то мгновение у инспектора возникала мысль: «От этого парня надо держаться подальше».
Тем не менее он знал: как только в комиссариате сообразят, что начальник тратит свое время и время своих подчиненных на поиски человека с кругами, инспектору Данглару придется его защищать. И постарался подготовиться.
– Вчера была мышь, – произнес Данглар, словно рассуждая сам с собой, а на самом деле репетируя будущую речь перед коллегами, – сегодня – кошка. Довольно мерзко. Но еще были часы. Тут Конти, конечно, прав: часы-то никто не убивал.
– Убивал, еще как убивал, Данглар, – произнес Адамберг. – Завтра с утра продолжим. Я собираюсь повидаться с Веркором-Лори, психиатром, он первый обратил внимание на это дело. Мне интересно узнать его точку зрения. А пока помалкивайте. Чем позже надо мной начнут потешаться, тем будет лучше для всех.
Перед выходом Адамберг отправил послание Матильде Форестье. Ему понадобилось меньше часа, чтобы отыскать ее Шарля Рейе, он лишь обзвонил основные учреждения, привлекающие к работе слепых: мастерские настройщиков, издательства, консерватории. Рейе уже несколько месяцев находился в Париже, он проживал в одном из номеров гостиницы «Жилище Великих Людей» близ Пантеона. Сообщив Матильде эту информацию, Адамберг тут же все выбросил из головы.
«Ничем не примечательный человек», – подумал Адамберг, едва взглянув на Рене Веркора-Лори. Комиссар был огорчен, поскольку всегда ждал от людей слишком многого, и неминуемые разочарования причиняли ему боль.
Нет, в нем решительно нет ничего примечательного. Ко всему прочему, этот психиатр был способен кого угодно вывести из себя! Он постоянно прерывал свою речь репликами вроде: «Вы меня понимаете? Вы следите за моей мыслью?» – или заявлениями типа: «Вы, конечно, согласитесь, что самоубийство Сократа не нужно принимать за образец», – не дожидаясь ответа, поскольку это все равно было бы напрасно. Вообще Веркор-Лори тратил время и немыслимое количество слов впустую. Доктор грузно откидывался в кресле, держась руками за пояс, затем замирал, изображая раздумье, и, наконец, резко подавался вперед и бросал очередную фразу: «Комиссар, наш клиент существенно отличается от других…»
Между тем доктор, само собой разумеется, вовсе не был кретином. А когда они проговорили четверть часа, дело вообще пошло на лад – не блестяще, но вполне терпимо.
– Если вам интересно узнать мнение врача-клинициста,– с нажимом произнес Веркор-Лори, – то скажу, что наш с вами клиент не принадлежит к категории «нормальных» маньяков. По определению, маньяки – личности маниакальные, и об этом нельзя забывать, вы меня понимаете?
Похоже, Веркор-Лори пришел в полный восторг от собственных слов. Он продолжал:
– Будучи маниакальными личностями, маньяки крайне точны, придирчивы, склонны придумывать для себя определенные ритуалы и неукоснительно им следовать. Вы следите за моей мыслью? А объект наших исследований, что же мы видим у него? В его случае определенного ритуала нет ни в выборе предмета, ни в выборе места или времени совершения действия, не прослеживается ритуальность даже в количестве кругов, нарисованных в течение одной ночи… Вот! Вы чувствуете, какой колоссальный сбой! Все параметры его поступков: предмет, место, время, количество – постоянно меняются, словно это зависит от каких-то обстоятельств.
А между тем, комиссар Адамберг, у настоящего маньяка ничто не зависит от обстоятельств. Вам понятно, что я говорю? Это тоже характерная черта маньяка. Маньяк скорее подчинит любые обстоятельства своей воле, чем сам им поддастся. Никакие случайности не могут стать достаточно мощным препятствием неуклонному развитию их мании. Не знаю, понимаете ли вы меня.
– Итак, вы считаете, что этот маньяк – необычный? Даже можно сказать, он и не маньяк вовсе?
– Да, комиссар, можно сказать и так. Отсюда возникает море вопросов: если речь не идет о маньяке в патологическом смысле, значит, появление кругов служит некой цели, хорошо продуманной автором, значит, наш клиент испытывает неподдельный интерес к тем предметам, на которые он нам указывает, на которые старается обратить наше внимание. Вы следите за моей мыслью? Чтобы, к примеру, дать понять, что человеческие существа не ценят вещи, ставшие им ненужными. С того момента, когда вещи отслужили свой срок и выполнили свое предназначение, наши глаза перестают даже воспринимать их как материальный объект. Я тычу пальцем в тротуар и спрашиваю вас: «Что это там лежит?» А вы отвечаете: «Ничего». В то время как на самом деле,– доктор подчеркнул последние слова, – там целая куча всяких вещей. Вы меня понимаете? Думается мне, наш незнакомец вступил в столкновение с целым рядом мучительных вопросов, метафизических, философских, даже, если хотите, поэтических: они связаны с тем, каким образом человеческие существа решают, когда начнет и когда закончит свою реальную жизнь та или иная вещь, и здесь он выступает судьей, при том что, на его взгляд, вещи существуют вне зависимости от людей. Главное, чего я добивался, проявляя интерес к нашему клиенту, – это предупредить всех: будьте осторожны, не шутите с такого рода манией; человек, рисующий круги, возможно, обладает ясным умом, только не знает, как по-иному, не прибегая к подобным акциям, выразить свои идеи. А его действия доказывают, что его ум если и расстроен, то, безусловно, очень тонко организован, вы меня понимаете? Во всяком случае, у этого господина очень мощный интеллект, поверьте мне.
– Но последовательность его действий имеет отклонения: мышь, кошка – это ведь не вещи.
– Я вам уже говорил, что в этой истории меньше логики, чем может показаться на первый взгляд; логики было бы больше, если бы речь шла о настоящей мании. Вот это и сбивает с толку. Однако, с точки зрения нашего клиента, он нам демонстрирует, что смерть превращает живое существо – и это правда – в неодушевленный предмет с того самого мгновения, когда чувства покидают тело. С того самого мгновения, когда крышка перестает закрывать бутылку, эта крышка становится ничем, с того самого момента, когда тело твоего друга перестает шевелиться… чем становится твой друг? Вопросы примерно такого порядка и терзают ум нашего приятеля… назвать их можно одним словом: смерть.
Веркор-Лори резко откинулся назад в своем кресле и замолчал. Он посмотрел Адамбергу прямо в глаза, словно говоря: «А теперь настало время обратиться в слух, потому что сейчас я сообщу вам нечто из ряда вон выходящее». И Адамбергу подумалось, что ничего такого, пожалуй, не существует.
– Вас как полицейского наверняка интересует, представляет ли он опасность для людей, не так ли, комиссар? Скажу вам следующее: наш феномен может остаться в неизменном состоянии и постепенно исчерпать сам себя, однако, с другой стороны, теоретически, я не вижу причин, чтобы человек подобного склада,– сумасшедший, способный владеть собой, если вы меня поняли, – да еще и снедаемый жаждой самовыражения, остановился на полпути. Помните, я сказал: теоретически.
Пока Адамберг пешком возвращался в комиссариат, его одна за другой посещали разные смутные мысли.
Он никогда не погружался в размышления. Он не понимал, что происходит с людьми, когда они сжимают голову руками и говорят: «Теперь надо подумать». Что за каша варится в их мозгу, как они приводят в порядок мысли, всякие там индукции, дедукции, логические выводы оставались для него полнейшей тайной. Он признавал, что все это, несомненно, приносит свои плоды, что, поразмыслив какое-то время, человек делает выбор. Комиссар приходил от этого в восхищение и думал, что ему самому, наверное, чего-то недостает. Когда он пытался проделать нечто похожее, когда садился и говорил себе: «Будем думать»,– в его голове ничего не происходило. Более того, именно в такие моменты он ощущал свое полное ничтожество. Адамберг никогда не отдавал себе отчета в том, что он размышляет, а едва он это осознавал, как процесс останавливался. Из чего следует, что он никогда не мог сказать, откуда взялись все его идеи, замыслы и решения.