– Едва я на нее посмотрю, как меня начинает тошнить, – сказал ему Данглар.
– У меня не так. Коленки трясутся. Особенно когда трупы женские. Даже если женщина такая уродина, как эта, – ответил Кастро.
– Что ты вычитал в ее дневнике?
– Послушай: «Я сделала завивку, но все равно выгляжу ужасно. Папа был уродлив, мама тоже. К чему витать в облаках? Одна покупательница попросила у меня голубой мохер, а он кончился. Бывают же такие неудачные дни».
Адамберг смотрел, как четыре инспектора усаживаются в машину. Он думал о своей любимой малышке, о Ричарде Третьем и о записной книжке дамы. Однажды его любимая малышка спросила: «Скажи, убийство похоже на пачку слипшихся макарон? Наверное, достаточно опустить их в кипящую воду, чтобы они распутались? Получается, что кипящая вода – это мотив преступления, да?» Он тогда ей ответил: «То, что распутывает, – это скорее знание, и нужно позволить ему управлять тобой». Она сказала: «Я не уверена, что поняла твои слова»,– и это было нормально, потому что он тоже понимал не все, что она говорила.
Он ждал, пока медэксперт, продолжавший недовольно бурчать, закончит предварительный осмотр тела. Фотограф и остальные эксперты-криминалисты уже уехали. Комиссар остался один с телом убитой дамы, он смотрел на нее, а рядом, у фургона, суетились полицейские. Он надеялся, что в нем зародится хоть крохотная частица знания. Однако он знал, что пока не встретится с человеком, рисующим синие круги, ему бесполезно напрягать мозги. Теперь нужно было собирать сведения, а для Адамберга сведения не имели ничего общего со знанием.
Судя по всему, Шарлю стало лучше, и Матильда решила, что может рассчитывать на четверть часа спокойной жизни, что за это время он не сотрет в порошок вселенную, а значит, следовало бы познакомить его нынче вечером со старушкой Клеманс.
По этому случаю Матильда попросила Клеманс остаться дома и даже попыталась предотвратить печальный исход встречи, уведомив соседку, что новый жилец слепой, и внушив ей, что не следует ни восклицать: «Господи Иисусе, как вы, должно быть, страдаете», ни делать вид, будто о его слепоте ей ничего не известно.
Шарль слушал, что говорила Матильда и что отвечала Клеманс. Голос последней совсем не соответствовал образу той наивной женщины, который нарисовала королева Матильда. В этом голосе скорее слышалась глубокая убежденность человека одержимого и угадывался самобытный и недюжинный ум. Конечно, все, что она говорила, звучало довольно глупо, но за завесой слов, где-то в недрах слогов и интонаций, скрывалось тайное знание, запертое в клетке и не обнаруживающее себя ничем, кроме дыхания, словно лев в бродячем цирке. Когда в ночи раздается грозный звериный рык, люди начинают понимать, что этот цирк не такой, каким кажется, что он вовсе не в таком плачевном состоянии, как можно было бы судить по программе выступлений. Шарль, властелин шумов и звуков, умел безошибочно различать этот мощный рык, раздающийся неведомо откуда и оттого еще более пугающий.
Матильда налила Шарлю виски, а Клеманс продолжала рассказывать обрывочные истории из своей жизни. Клеманс вызывала в нем беспокойство, а рядом с Матильдой он чувствовал себя счастливым. Удивительная женщина, спокойно принимающая его озлобленность на весь мир.
– А этот мужчина,– продолжала Клеманс,– был просто умопомрачителен, вы бы со мной согласились. Так вот, он сказал мне, что я интересная женщина, я точно повторяю его слова. Он не посмел зайти слишком далеко, но я поняла, что все к тому и идет. Ведь он хотел, чтобы я поехала с ним в путешествие по Океании, потому что собирался жениться на мне. Господи Иисусе, какое счастье! Он попросил меня продать мой дом в Нейи и всю обстановку. Все, что осталось, я сложила в два чемодана, а он сказал: «Ты ни в чем не будешь нуждаться». Я приехала в Париж, чтобы встретиться с ним, и я была слишком веселой: тогда бы мне и заподозрить, что у меня что-то не клеится. Я сказала себе: «Клеманс, старушка, ты потратила столько времени, но теперь все в порядке, благодарение Господу, ты невеста, твой жених – человек образованный, и ты едешь с ним путешествовать по Океании. Только вместо Океании я восемь с лишним часов разглядывала достопримечательности станции «Сансье-Добантон». Я прождала его весь день, и отсюда, из метро, меня вечером забрала Матильда, которая приметила меня здесь еще утром. Должно быть, она подумала: «Господи Иисусе, у этой милой старой женщины что-то в жизни не клеится».
– Клеманс иногда бывает такой фантазеркой, – вмешалась в рассказ Матильда,– она изменяет факты, как ей вздумается. На самом деле вечером, в день ее одинокой свадьбы на станции «Сансье-Добантон», она отправилась на поиски гостиницы и, проходя по улице мимо моего дома, увидела объявление: «Сдается». Так она и попала ко мне.
– Наверное, так могло быть,– ответила Клеманс,– хотя, в сущности, все было по-другому. С тех пор, стоит мне оказаться на станции метро «Сансье-Добантон», как я начинаю путать ее с островами в Тихом океане. Таким образом, я все-таки путешествую. Знаете, Матильда, вам дважды звонил какой-то господин, у него такой мягкий голос, Господи Иисусе, я думала – в обморок упаду, только имени его я не могу припомнить. Кажется, что-то срочное. Что-то у него не клеится.
Клеманс постоянно была на грани обморока, но насчет голоса по телефону она, вероятнее всего, не ошиблась. Матильда сразу подумала, что речь идет, должно быть, о том полицейском, странном и обольстительном, с которым она познакомилась десять дней назад. Но она не представляла, зачем Жан-Батисту Адамбергу понадобилось звонить ей так срочно. Разве что он вспомнил о ее обещании свести его с человеком, рисующим синие круги. Тогда она предложила это сгоряча, но еще и потому, что боялась упустить возможность снова увидеть этого полицейского, оказавшегося для нее в тот день ценнейшей находкой и в последний момент спасшего ее первый отрезок. Она знала, что этого парня ей будет нелегко забыть, что он поселился где-то в уголке ее памяти по меньшей мере на несколько недель и освещает ее дни своей беспечностью и спокойствием. Матильда нашла номер телефона, нацарапанный мелкими каракулями Клеманс – почерком землеройки.
Адамберг вернулся в свой кабинет, чтобы дождаться звонка Матильды Форестье. День обещал быть точно таким же, какими обычно бывают дни после убийства: в лаборатории молча трудились эксперты, взмокшие от напряжения, в кабинетах висел густой, едкий запах пота, повсюду на столах стояли пластиковые стаканы, графолог жадно изучал снимки, ранее сделанные Конти. Необычное дело об убийстве погрузило комиссариат 5-го округа в лихорадочную атмосферу страхов и опасений. Чего все боялись – провала дела или самого убийцы, действительно жуткого типа,– в этом Адамберг даже не пытался разобраться. Чтобы не видеть того, что творится в конторе, он решил отправиться на улицу и до вечера побродить по городу. Данглар перехватил его у самой двери. Был еще только полдень, а Данглар, судя по всему, уже крепко выпил. Инспектор предупредил Адамберга, что с его стороны крайне неосмотрительно уходить из комиссариата в день, когда произошло убийство. Не мог же Адамберг признаться ему в том, что лицезрение одновременно десятка человек, погруженных в напряженные раздумья, напрочь лишает его всяких мыслительных способностей.
Ему нужно было, чтобы его коллеги немедленно пришли в себя, выздоровели от этого недуга, этой трехдневной лихорадки, чтобы никто из них ничего не ждал от Адамберга, и тогда он смог бы разобраться в собственных мыслях. А сейчас, когда весь комиссариат находился в состоянии крайнего возбуждения, его мысли бросились врассыпную, как струсившие солдаты, удирающие с поля боя. Вот уже много лет, как Адамберг усвоил простую истину, заключающуюся в том, что сражение прекращается, когда некому сражаться. Сам он тоже всегда прерывал работу, когда у него не было новых идей, не пытаясь вытащить их из дальних углов мозга, где они могли деформироваться, а значит, усилия все равно оказались бы напрасными.
У двери его ждала Кристиана.
Какое невезение, он так хотел побыть один! Или тогда уж провести ночь с молоденькой соседкой, живущей этажом ниже; он раз пять сталкивался с ней на лестнице, один раз встретил на почте, и она вызвала в нем прилив нежных чувств.
Кристиана сообщила, что приехала из Орлеана и собирается провести с ним выходные.
Пока она говорила, он пытался угадать, что именно тогда, на почте, хотела выразить взглядом его юная соседка: может быть, «я не прочь вас полюбить», а может, «я не прочь поболтать, мне скучно». Адамберг был мягким и сговорчивым человеком, он имел склонность спать со всеми девушками, если они того хотели, иногда это даже казалось ему совершенно правильным, потому что такое поведение, похоже, доставляло всем удовольствие, а иногда он считал это всего лишь суетой. В любом случае, понять, чего хочет от него соседка снизу, не представлялось возможным. Он попытался подумать еще, но потом решил отложить это до лучших времен. Какой вывод сделала бы его сестричка? Его сестричка была настоящей фабрикой по производству мыслей – просто убийственно. Она излагала свои соображения по поводу каждой его подруги, какую ей доводилось встретить. О Кристиане она сказала: «Оценка «три», тело безупречное, на часок даже может развлечь, извилины шевелятся медленно, мозг работает центростремительно, мысли концентрические: три основные, а остальные цепляются за них; обычно пару часов ходит вокруг да около, а потом бежит в постель, в любви услужлива до самопожертвования, и не только в первую ночь, но и после. Диагноз: не злоупотреблять, лучше сменить на другую».
Однако не из-за этого Адамберг весь вечер старательно избегал Кристианы. Возможно, из-за девушки-соседки и ее взгляда там, на почте. Возможно, по другой причине: ожидавшая его Кристиана была абсолютно уверена в том, что он ей улыбнется, уверена, что он распахнет перед ней двери, распахнет рубашку, распахнет свои объятия в постели, уверена, что завтра утром она ст¬нет варить ему кофе. Уверена. А Адамберга просто убивало, когда кто-то был в нем уверен. У него тут же возникало неудержимое желание разочаровать этого человека. Кроме того, в последнее время он что-то слишком часто, по поводу и без повода, вспоминал свою любимую малышку. Особенно сегодня днем, когда вдруг осознал, что прошло уже девять лет, как он ее не видел. Господи, целых девять лет! Внезапно его осенило, что это ненормально. И ему стало страшно.
До сегодняшнего дня он представлял себе, как она путешествует по морю на голландском корабле, или бороздит пески пустыни на берберском верблюде, или учится метать копье в Африке под руководством воина из племени фульбе, или поедает третий круассан в «Кафе спортсменов и художников» в Бельвиле, или гоняет тараканов, ползающих по ее постели в гостиничном номере в Каире.
Сегодня он впервые представил ее мертвой.
Его это настолько потрясло, что он зашел в кафе, сел за столик и заказал кофе. Лоб его пылал, а на висках выступил пот. Он видел ее: она умерла несколько дней назад, ее тело разложилось и лежит под могильной плитой, и рядом с ней в могиле – маленький сверток с останками Ричарда Третьего. Он пытался звать на помощь араба с верблюдом, воина-африканца с копьем, голландского моряка, владельца кафе в Бельвиле. Он умолял их вернуться и вновь возникнуть у него перед глазами, сыграть спектакль, как в театре марионеток, и изгнать видение могильной плиты. Но ни один из этих негодяев не соизволил объявиться. Они оставили Адамберга на растерзание страху. Мертва, мертва, мертва. Камилла мертва. Конечно, она мертва. Покуда он представлял ее себе живой, даже если она обманывала его, как и он ее, и скрывала от него свои мысли, даже если она ласкала молодого служащего в каирской гостинице, присланного прогнать тараканов, или фотографировала облака где-нибудь в Канаде (Камилла коллекционировала облака с человеческим профилем, а найти их совсем не просто), даже если она уже не помнила ни лица Адамберга, ни его имени, – даже если все обстояло именно так, но Камилла по-прежнему существовала где-то на этой земле, все было в полном порядке. А если Камилла умерла в каком-нибудь уголке планеты, значит, прервалось дыхание жизни.
Если умерла Камилла, чудесное дитя греческого бога и египетской уличной девки (Адамбергу казалось, что только таким и могло быть происхождение его малышки), тогда уже не стоило суетиться по утрам и заниматься весь день делами. Наверное, не стоило ни разыскивать убийцу, ни помнить, сколько сахару класть в кофе, ни спать с Кристианой, ни замечать камни на мостовой, если где-то на свете не украшала собою жизнь его Камилла; серьезность ее чела и беспечность ее уст, соединяясь, сплетались в восьмерку – символ бесконечности. Если Камилла умерла, значит, Адамберг потерял единственную женщину, которая могла тихонько прошептать ему утром: «Жан-Батист, я уезжаю в Уахигуиа. Это у истоков Белой Вольты». Отстранившись от него, она сказала: «Я тебя люблю», оделась и ушла. Он подумал, что надо не забыть купить хлеба. А она не вернулась, его любимая малышка. Прошло девять лет. Он был бы не так уж далек от истины, если бы сказал: «Я знаю, что такое Уахигуиа, я даже прожил там какое-то время».
Ко всему прочему, теперь здесь была Кристиана, уверенная в том, что утром сварит ему кофе, тогда как его любимая малышка отдала концы где-нибудь на другом краю земли, а его не было рядом, чтобы хоть попытаться что-нибудь сделать. И он в один прекрасный день испустит дух, так и не повидавшись с ней. Он мечтал, что Матильда Форестье сможет вытащить его из этого мрака, хотя звонил ей совсем по другому поводу. Он надеялся, что, увидев Матильду, сможет запустить фильм с того момента, где застряла пленка: с эпизода в каирском отеле. И Матильда позвонила.
Адамберг посоветовал лишившейся последних иллюзий Кристиане побыстрее лечь и уснуть, потому что он вернется поздно, и полчаса спустя он уже был в доме Матильды Форестье.
Она встретила его с такой радостью, что он даже перестал задыхаться от преследовавшего его последние несколько часов ощущения, будто внутри него умирает вселенная.
Она даже порывисто поцеловала его – не то в щеку, не то в губы, – рассмеялась и заявила, что это было очень приятно, что она сразу присмотрела место для поцелуя, что в таких вещах она всегда очень щепетильна, что ему не стоит беспокоиться, потому что она берет в любовники только мужчин своего возраста и этот принцип соблюдается ею неукоснительно, дабы избежать ненужных историй и неприятных сравнений. Затем она положила руку ему на плечо и проводила к столу, где какая-то старая дама раскладывала пасьянс и одновременно разбирала почту, а слепой великан, сидевший рядом, судя по всему, давал ей советы касательно обоих ее занятий. Стол был овальный и прозрачный, внутри него в воде плавали рыбы.
– Это стол-аквариум,– объяснила Матильда. – Я его сама придумала как-то вечером. Вещь броская и немного легкомысленная… как я сама. Рыбам не нравится, когда Клеманс раскладывает пасьянсы. Всякий раз, как она хлопает картой по столу, они пугаются и прячутся, видите?
– Не сошлось, – вздохнула Клеманс, собирая колоду. – Это знак: должно быть, мне не следует отвечать на объявление хорошо сохранившегося мужчины шестидесяти шести лет. А мне так хочется. Я так прониклась тем, что там написано.
– И много раз вам приходилось отвечать на объявления? – осведомился Шарль.
– Две тысячи триста пятьдесят четыре раза. Но никого подходящего я так и не встретила. Наверное, судьба у меня такая. Иногда я говорю себе: «Клеманс, никогда – никогда у тебя ничего не получится».
– Получится обязательно, – сказала Матильда, стараясь ее подбодрить, – особенно если Шарль поможет вам составлять ответы. Он ведь мужчина, поэтому знает, что могло бы понравиться другим мужчинам.
– Однако, судя по всему, этот товар продать не так-то просто, – заявил Шарль.
– Я рассчитываю на вас, может, вы все-таки найдете какой-нибудь способ,– ответила Клеманс с таким видом, словно никогда и ни на что не обижалась.
Матильда провела Адамберга в свой кабинет:
– Давайте устроимся за моим космическим столом, если он вас не раздражает. Он оказывает на меня благотворное воздействие.
Адамберг внимательно осмотрел стол из черного стекла, усыпанный сотнями сверкающих точек, создаваемых подсветкой снизу. Они составляли изображения небесных созвездий. Это было очень красиво, даже слишком.
– Мои столы совершенно неинтересны с коммерческой точки зрения,– сообщила Матильда. – Напротив вас,– продолжала она, тронув пальцем столешницу,– находится созвездие Скорпиона, вот здесь – Змееносец, дальше Лира, Геркулес, Северная и Южная Корона. Вам нравится? Я обычно сижу здесь, поставив локти на созвездие Рыб. Открытые людьми созвездия – сплошной самообман. Пока их открывают, тысячи звезд, свет которых мы видим, успевают исчезнуть, и получается, что известное нам небо уже устарело. Вы представляете, Адамберг? Устаревшее небо, а? И если мы его все же видим именно таким, что это нам дает?
– Госпожа Форестье, – произнес Адамберг, – мне бы хотелось, чтобы вы сегодня ночью отвели меня к человеку, рисующему синие круги. Вы сегодня не слушали радио?
– Нет, – ответила Матильда.
– Сегодня утром в двух шагах отсюда, на улице Пьера и Марии Кюри, нашли женщину с перерезанным горлом, лежащую в точно таком же круге, какие были раньше. Обычная толстушка, без признаков порочных наклонностей, которые могли бы послужить причиной ее убийства. Человек, рисующий синие круги, перешел пределы дозволенного.
Лицо Матильды помрачнело, она подперла щеки сжатыми кулаками, потом резко вскочила, достала бутылку скотча и два стакана и поставила все это на созвездие Орла, между Адамбергом и собой.
– Не очень-то со мной весело сегодня, – произнес Адамберг. – Это убийство прочно засело у меня в голове.
– Это заметно. Выпейте глоток, – предложила Матильда. – Сначала расскажите мне о зарезанной женщине, а о другой смерти поговорим после.
– О какой другой? – удивился Адамберг.
– Наверняка есть и другая смерть, – сказала Матильда. – Если бы у вас делалось такое лицо всякий раз, как где-нибудь совершалось убийство, вы давно уже сменили бы профессию. Значит, умер кто-то еще и от этого вы места себе не находите. Я должна отвести вас к человеку, рисующему синие круги, потому что вы хотите его арестовать?
– Для этого еще время не пришло. Я хотел бы засечь его местонахождение, увидеть его и познакомиться с ним поближе.
– Я не знаю, что мне делать, Адамберг, потому что мы с этим человеком стали чем-то вроде сообщников. То, что я вам рассказала в прошлый раз, должно было остаться между нами – между ним и мною. На самом деле за это время я видела его более десятка раз, и уже на третий раз мои уловки не остались незамеченными. Хотя он по-прежнему держался от меня на расстоянии, он больше не прятался, когда я за ним следила, иногда поглядывал на меня, кажется, даже улыбался: я точно не могу сказать, он никогда не давал мне приблизиться или опускал голову. А в прошлый раз он даже едва заметно махнул мне рукой, прежде чем уйти, я совершенно уверена. Раньше я не хотела вам это рассказывать, потому что у меня не было ни малейшего желания попасть в категорию маньяков. Впрочем, разве можно помешать полицейским делить всех людей на категории?
Однако сейчас все изменилось, потому что полиция разыскивает этого человека за убийство. Вы знаете, Адамберг, он кажется мне совершенно безобидным. Я достаточно таскалась ночью по улицам и научилась чувствовать опасность. Рядом с ним у меня не возникало такого ощущения. Он маленького роста, для мужчины – просто крохотного, щуплый, ухоженный, черты лица подвижные и какие-то странные, словно смещенные, выражение его постоянно меняется; в общем, красивым этого человека не назовешь. Ему, вероятно, лет шестьдесят пять. Прежде чем присесть на корточки, чтобы сделать надпись, он приподнимает полы плаща, чтобы их не запачкать.
– Как он чертит круг, изнутри или снаружи?
– Снаружи. Он идет, идет, потом останавливается как вкопанный около какой-нибудь штуки на асфальте и тут же вынимает из кармана мел с таким видом, словно совершенно уверен, что наконец нашел то, что искал весь вечер. Он осматривается, ждет, пока улица опустеет: он старается остаться незамеченным, и только мое присутствие он готов терпеть, и для меня самой это необъяснимо. Возможно, он предполагает, что я способна его понять. Вся операция занимает у него секунд двадцать. Он чертит большую окружность, обходя вокруг предмета, потом садится на корточки и делает надпись, не забывая постоянно озираться. И тут же исчезает со скоростью света. Он проворный, как лисица, и, похоже, у него есть свой звериные тропы. Ему всегда удавалось оторваться от моего преследования, и мне так и не удалось засечь место его убежища. Во всяком случае, если вы арестуете этого типа, боюсь, вы сделаете ужасную глупость.
– Не знаю, – отозвался Адамберг. – Пока что мне надо бы на него взглянуть. Как вы его нашли?
– Никаких чудес здесь нет, я просто его искала. Перво-наперво я обзвонила нескольких своих друзей-журналистов, тех, кого с самого начала заинтересовала эта история. Они мне дали телефоны людей, сообщивших о появлении кругов. Тогда я позвонила очевидцам. Вам, должно быть, кажется странным, что я лезу не в свое дело, но вы это так воспринимаете, потому что никогда не занимались рыбами. Когда проведешь столько времени, внимательно разглядывая рыб, поневоле подумаешь, что тебя занесло куда-то не туда, что человеческие существа заслуживают по меньшей мере такого же внимания и за ними наблюдать не менее интересно.
Ладно, это я вам объясню в другой раз. Почти все свидетели заметили круги до половины первого ночи, не позже. Поскольку человек, рисующий круги, колесит по всему Парижу, я подумала: «Отлично, этот тип ездит на метро и боится опоздать на пересадку». Не правда ли, соблазнительная теория? Глупо, да? Однако два круга были обнаружены около двух часов ночи, недалеко друг от друга: на улицах Нотр-Дам-де-Лорет и Тур-д'Овернь. Улицы эти оживленные, поэтому я и предположила, что круги были нарисованы поздно, после закрытия метро. А возможно, и потому, что он живет где-то поблизости. Так, до сих пор я достаточно ясно все излагала?
Адамберг медленно кивнул. Он был восхищен.
– Следовательно, решила я, если это так, то он живет около станции «Пигаль» или «Сен-Жорж». Четыре вечера подряд я ждала в засаде на станции «Пигаль»: ничего. Между тем за это время появились круги в семнадцатом и втором округах, но никто, похожий на моего незнакомца, не входил в метро и не выходил из него между десятью часами вечера и закрытием станции. Тогда я решила попытать счастья на станции «Сен-Жорж». Там я заметила одинокого маленького господина, державшего в карманах сжатые кулаки и упорно смотревшего в пол. Он сел в поезд в десять сорок пять. Я заметила и других, также напоминавших разыскиваемого мной человека. Но только одинокий маленький господин вернулся обратно в четверть первого, а четыре дня спустя повторил тот же маршрут: туда и обратно.
В следующий понедельник, в начале первого отрезка и новой эры, я вновь пришла на станцию «Сен-Жорж». Он появился, я последовала за ним. В ту ночь нашли стержень от шариковой ручки. Это действительно был он, тот человек. Потом я несколько раз ждала его у выхода из метро, чтобы выяснить, где находится его дом. Но здесь-то он от меня и уходил. Разумеется, я не бросалась за ним вдогонку, я же не полицейский.
– Не хотелось бы говорить, что вы проделали фантастическую работу, получается как-то слишком по-полицейски, и всетаки скажу: фантастическая работа!
Адамберг часто употреблял слово «фантастический».
– Да, у меня получилось,– согласилась Матильда,– уж во всяком случае, получше, чем с поисками Шарля Рейе.
– Скажите, он вам действительно нравится?
– Он злой как черт, он мерзкое создание, но это меня не смущает. Он станет противовесом Клеманс, той пожилой даме, которую вы только что видели, она-то добра до идиотизма. Иногда даже можно подумать, что она так ведет себя нарочно. Ни меня, ни тем более Клеманс Шарль не сможет заставить сцепиться с ним. Ему это только на пользу, так у него клыки затупятся.
– Кстати, у Клеманс очень странные зубы.
– Так вы заметили? Они точь-в-точь как у Crocidura russula, то есть у землеройки, совсем не похожи на человеческие. Наверное, это отпугивает ее ухажеров. Надо бы переделать глаза Шарля, переделать зубы Клеманс, переделать весь мир. Тогда потом можно будет лечь и помереть со скуки. Если поторопимся, к десяти часам успеем на станцию «Сен-Жорж», ведь вы хотите именно этого; тем не менее я вам еще раз говорю, Адамберг: думаю, что это не он. Думаю, кто-то другой использовал его круг после него. Это возможно, как вы считаете?
– Это мог сделать только тот, кто чертовски хорошо изучил его привычки.
– Я их хорошо изучила.
– Да, только говорите об этом потише, потому что вас начнут подозревать в том, что вы выследили человека с кругами в ночь убийства, потом привезли оглушенную жертву в вашей машине на улицу Пьера и Марии Кюри, положили ее в центр круга, следя, чтобы тело ни на сантиметр не выступало за пределы черты, и зарезали бедную женщину на месте. Однако все это, наверное, скучно.
– У меня не так. Коленки трясутся. Особенно когда трупы женские. Даже если женщина такая уродина, как эта, – ответил Кастро.
– Что ты вычитал в ее дневнике?
– Послушай: «Я сделала завивку, но все равно выгляжу ужасно. Папа был уродлив, мама тоже. К чему витать в облаках? Одна покупательница попросила у меня голубой мохер, а он кончился. Бывают же такие неудачные дни».
Адамберг смотрел, как четыре инспектора усаживаются в машину. Он думал о своей любимой малышке, о Ричарде Третьем и о записной книжке дамы. Однажды его любимая малышка спросила: «Скажи, убийство похоже на пачку слипшихся макарон? Наверное, достаточно опустить их в кипящую воду, чтобы они распутались? Получается, что кипящая вода – это мотив преступления, да?» Он тогда ей ответил: «То, что распутывает, – это скорее знание, и нужно позволить ему управлять тобой». Она сказала: «Я не уверена, что поняла твои слова»,– и это было нормально, потому что он тоже понимал не все, что она говорила.
Он ждал, пока медэксперт, продолжавший недовольно бурчать, закончит предварительный осмотр тела. Фотограф и остальные эксперты-криминалисты уже уехали. Комиссар остался один с телом убитой дамы, он смотрел на нее, а рядом, у фургона, суетились полицейские. Он надеялся, что в нем зародится хоть крохотная частица знания. Однако он знал, что пока не встретится с человеком, рисующим синие круги, ему бесполезно напрягать мозги. Теперь нужно было собирать сведения, а для Адамберга сведения не имели ничего общего со знанием.
Судя по всему, Шарлю стало лучше, и Матильда решила, что может рассчитывать на четверть часа спокойной жизни, что за это время он не сотрет в порошок вселенную, а значит, следовало бы познакомить его нынче вечером со старушкой Клеманс.
По этому случаю Матильда попросила Клеманс остаться дома и даже попыталась предотвратить печальный исход встречи, уведомив соседку, что новый жилец слепой, и внушив ей, что не следует ни восклицать: «Господи Иисусе, как вы, должно быть, страдаете», ни делать вид, будто о его слепоте ей ничего не известно.
Шарль слушал, что говорила Матильда и что отвечала Клеманс. Голос последней совсем не соответствовал образу той наивной женщины, который нарисовала королева Матильда. В этом голосе скорее слышалась глубокая убежденность человека одержимого и угадывался самобытный и недюжинный ум. Конечно, все, что она говорила, звучало довольно глупо, но за завесой слов, где-то в недрах слогов и интонаций, скрывалось тайное знание, запертое в клетке и не обнаруживающее себя ничем, кроме дыхания, словно лев в бродячем цирке. Когда в ночи раздается грозный звериный рык, люди начинают понимать, что этот цирк не такой, каким кажется, что он вовсе не в таком плачевном состоянии, как можно было бы судить по программе выступлений. Шарль, властелин шумов и звуков, умел безошибочно различать этот мощный рык, раздающийся неведомо откуда и оттого еще более пугающий.
Матильда налила Шарлю виски, а Клеманс продолжала рассказывать обрывочные истории из своей жизни. Клеманс вызывала в нем беспокойство, а рядом с Матильдой он чувствовал себя счастливым. Удивительная женщина, спокойно принимающая его озлобленность на весь мир.
– А этот мужчина,– продолжала Клеманс,– был просто умопомрачителен, вы бы со мной согласились. Так вот, он сказал мне, что я интересная женщина, я точно повторяю его слова. Он не посмел зайти слишком далеко, но я поняла, что все к тому и идет. Ведь он хотел, чтобы я поехала с ним в путешествие по Океании, потому что собирался жениться на мне. Господи Иисусе, какое счастье! Он попросил меня продать мой дом в Нейи и всю обстановку. Все, что осталось, я сложила в два чемодана, а он сказал: «Ты ни в чем не будешь нуждаться». Я приехала в Париж, чтобы встретиться с ним, и я была слишком веселой: тогда бы мне и заподозрить, что у меня что-то не клеится. Я сказала себе: «Клеманс, старушка, ты потратила столько времени, но теперь все в порядке, благодарение Господу, ты невеста, твой жених – человек образованный, и ты едешь с ним путешествовать по Океании. Только вместо Океании я восемь с лишним часов разглядывала достопримечательности станции «Сансье-Добантон». Я прождала его весь день, и отсюда, из метро, меня вечером забрала Матильда, которая приметила меня здесь еще утром. Должно быть, она подумала: «Господи Иисусе, у этой милой старой женщины что-то в жизни не клеится».
– Клеманс иногда бывает такой фантазеркой, – вмешалась в рассказ Матильда,– она изменяет факты, как ей вздумается. На самом деле вечером, в день ее одинокой свадьбы на станции «Сансье-Добантон», она отправилась на поиски гостиницы и, проходя по улице мимо моего дома, увидела объявление: «Сдается». Так она и попала ко мне.
– Наверное, так могло быть,– ответила Клеманс,– хотя, в сущности, все было по-другому. С тех пор, стоит мне оказаться на станции метро «Сансье-Добантон», как я начинаю путать ее с островами в Тихом океане. Таким образом, я все-таки путешествую. Знаете, Матильда, вам дважды звонил какой-то господин, у него такой мягкий голос, Господи Иисусе, я думала – в обморок упаду, только имени его я не могу припомнить. Кажется, что-то срочное. Что-то у него не клеится.
Клеманс постоянно была на грани обморока, но насчет голоса по телефону она, вероятнее всего, не ошиблась. Матильда сразу подумала, что речь идет, должно быть, о том полицейском, странном и обольстительном, с которым она познакомилась десять дней назад. Но она не представляла, зачем Жан-Батисту Адамбергу понадобилось звонить ей так срочно. Разве что он вспомнил о ее обещании свести его с человеком, рисующим синие круги. Тогда она предложила это сгоряча, но еще и потому, что боялась упустить возможность снова увидеть этого полицейского, оказавшегося для нее в тот день ценнейшей находкой и в последний момент спасшего ее первый отрезок. Она знала, что этого парня ей будет нелегко забыть, что он поселился где-то в уголке ее памяти по меньшей мере на несколько недель и освещает ее дни своей беспечностью и спокойствием. Матильда нашла номер телефона, нацарапанный мелкими каракулями Клеманс – почерком землеройки.
Адамберг вернулся в свой кабинет, чтобы дождаться звонка Матильды Форестье. День обещал быть точно таким же, какими обычно бывают дни после убийства: в лаборатории молча трудились эксперты, взмокшие от напряжения, в кабинетах висел густой, едкий запах пота, повсюду на столах стояли пластиковые стаканы, графолог жадно изучал снимки, ранее сделанные Конти. Необычное дело об убийстве погрузило комиссариат 5-го округа в лихорадочную атмосферу страхов и опасений. Чего все боялись – провала дела или самого убийцы, действительно жуткого типа,– в этом Адамберг даже не пытался разобраться. Чтобы не видеть того, что творится в конторе, он решил отправиться на улицу и до вечера побродить по городу. Данглар перехватил его у самой двери. Был еще только полдень, а Данглар, судя по всему, уже крепко выпил. Инспектор предупредил Адамберга, что с его стороны крайне неосмотрительно уходить из комиссариата в день, когда произошло убийство. Не мог же Адамберг признаться ему в том, что лицезрение одновременно десятка человек, погруженных в напряженные раздумья, напрочь лишает его всяких мыслительных способностей.
Ему нужно было, чтобы его коллеги немедленно пришли в себя, выздоровели от этого недуга, этой трехдневной лихорадки, чтобы никто из них ничего не ждал от Адамберга, и тогда он смог бы разобраться в собственных мыслях. А сейчас, когда весь комиссариат находился в состоянии крайнего возбуждения, его мысли бросились врассыпную, как струсившие солдаты, удирающие с поля боя. Вот уже много лет, как Адамберг усвоил простую истину, заключающуюся в том, что сражение прекращается, когда некому сражаться. Сам он тоже всегда прерывал работу, когда у него не было новых идей, не пытаясь вытащить их из дальних углов мозга, где они могли деформироваться, а значит, усилия все равно оказались бы напрасными.
У двери его ждала Кристиана.
Какое невезение, он так хотел побыть один! Или тогда уж провести ночь с молоденькой соседкой, живущей этажом ниже; он раз пять сталкивался с ней на лестнице, один раз встретил на почте, и она вызвала в нем прилив нежных чувств.
Кристиана сообщила, что приехала из Орлеана и собирается провести с ним выходные.
Пока она говорила, он пытался угадать, что именно тогда, на почте, хотела выразить взглядом его юная соседка: может быть, «я не прочь вас полюбить», а может, «я не прочь поболтать, мне скучно». Адамберг был мягким и сговорчивым человеком, он имел склонность спать со всеми девушками, если они того хотели, иногда это даже казалось ему совершенно правильным, потому что такое поведение, похоже, доставляло всем удовольствие, а иногда он считал это всего лишь суетой. В любом случае, понять, чего хочет от него соседка снизу, не представлялось возможным. Он попытался подумать еще, но потом решил отложить это до лучших времен. Какой вывод сделала бы его сестричка? Его сестричка была настоящей фабрикой по производству мыслей – просто убийственно. Она излагала свои соображения по поводу каждой его подруги, какую ей доводилось встретить. О Кристиане она сказала: «Оценка «три», тело безупречное, на часок даже может развлечь, извилины шевелятся медленно, мозг работает центростремительно, мысли концентрические: три основные, а остальные цепляются за них; обычно пару часов ходит вокруг да около, а потом бежит в постель, в любви услужлива до самопожертвования, и не только в первую ночь, но и после. Диагноз: не злоупотреблять, лучше сменить на другую».
Однако не из-за этого Адамберг весь вечер старательно избегал Кристианы. Возможно, из-за девушки-соседки и ее взгляда там, на почте. Возможно, по другой причине: ожидавшая его Кристиана была абсолютно уверена в том, что он ей улыбнется, уверена, что он распахнет перед ней двери, распахнет рубашку, распахнет свои объятия в постели, уверена, что завтра утром она ст¬нет варить ему кофе. Уверена. А Адамберга просто убивало, когда кто-то был в нем уверен. У него тут же возникало неудержимое желание разочаровать этого человека. Кроме того, в последнее время он что-то слишком часто, по поводу и без повода, вспоминал свою любимую малышку. Особенно сегодня днем, когда вдруг осознал, что прошло уже девять лет, как он ее не видел. Господи, целых девять лет! Внезапно его осенило, что это ненормально. И ему стало страшно.
До сегодняшнего дня он представлял себе, как она путешествует по морю на голландском корабле, или бороздит пески пустыни на берберском верблюде, или учится метать копье в Африке под руководством воина из племени фульбе, или поедает третий круассан в «Кафе спортсменов и художников» в Бельвиле, или гоняет тараканов, ползающих по ее постели в гостиничном номере в Каире.
Сегодня он впервые представил ее мертвой.
Его это настолько потрясло, что он зашел в кафе, сел за столик и заказал кофе. Лоб его пылал, а на висках выступил пот. Он видел ее: она умерла несколько дней назад, ее тело разложилось и лежит под могильной плитой, и рядом с ней в могиле – маленький сверток с останками Ричарда Третьего. Он пытался звать на помощь араба с верблюдом, воина-африканца с копьем, голландского моряка, владельца кафе в Бельвиле. Он умолял их вернуться и вновь возникнуть у него перед глазами, сыграть спектакль, как в театре марионеток, и изгнать видение могильной плиты. Но ни один из этих негодяев не соизволил объявиться. Они оставили Адамберга на растерзание страху. Мертва, мертва, мертва. Камилла мертва. Конечно, она мертва. Покуда он представлял ее себе живой, даже если она обманывала его, как и он ее, и скрывала от него свои мысли, даже если она ласкала молодого служащего в каирской гостинице, присланного прогнать тараканов, или фотографировала облака где-нибудь в Канаде (Камилла коллекционировала облака с человеческим профилем, а найти их совсем не просто), даже если она уже не помнила ни лица Адамберга, ни его имени, – даже если все обстояло именно так, но Камилла по-прежнему существовала где-то на этой земле, все было в полном порядке. А если Камилла умерла в каком-нибудь уголке планеты, значит, прервалось дыхание жизни.
Если умерла Камилла, чудесное дитя греческого бога и египетской уличной девки (Адамбергу казалось, что только таким и могло быть происхождение его малышки), тогда уже не стоило суетиться по утрам и заниматься весь день делами. Наверное, не стоило ни разыскивать убийцу, ни помнить, сколько сахару класть в кофе, ни спать с Кристианой, ни замечать камни на мостовой, если где-то на свете не украшала собою жизнь его Камилла; серьезность ее чела и беспечность ее уст, соединяясь, сплетались в восьмерку – символ бесконечности. Если Камилла умерла, значит, Адамберг потерял единственную женщину, которая могла тихонько прошептать ему утром: «Жан-Батист, я уезжаю в Уахигуиа. Это у истоков Белой Вольты». Отстранившись от него, она сказала: «Я тебя люблю», оделась и ушла. Он подумал, что надо не забыть купить хлеба. А она не вернулась, его любимая малышка. Прошло девять лет. Он был бы не так уж далек от истины, если бы сказал: «Я знаю, что такое Уахигуиа, я даже прожил там какое-то время».
Ко всему прочему, теперь здесь была Кристиана, уверенная в том, что утром сварит ему кофе, тогда как его любимая малышка отдала концы где-нибудь на другом краю земли, а его не было рядом, чтобы хоть попытаться что-нибудь сделать. И он в один прекрасный день испустит дух, так и не повидавшись с ней. Он мечтал, что Матильда Форестье сможет вытащить его из этого мрака, хотя звонил ей совсем по другому поводу. Он надеялся, что, увидев Матильду, сможет запустить фильм с того момента, где застряла пленка: с эпизода в каирском отеле. И Матильда позвонила.
Адамберг посоветовал лишившейся последних иллюзий Кристиане побыстрее лечь и уснуть, потому что он вернется поздно, и полчаса спустя он уже был в доме Матильды Форестье.
Она встретила его с такой радостью, что он даже перестал задыхаться от преследовавшего его последние несколько часов ощущения, будто внутри него умирает вселенная.
Она даже порывисто поцеловала его – не то в щеку, не то в губы, – рассмеялась и заявила, что это было очень приятно, что она сразу присмотрела место для поцелуя, что в таких вещах она всегда очень щепетильна, что ему не стоит беспокоиться, потому что она берет в любовники только мужчин своего возраста и этот принцип соблюдается ею неукоснительно, дабы избежать ненужных историй и неприятных сравнений. Затем она положила руку ему на плечо и проводила к столу, где какая-то старая дама раскладывала пасьянс и одновременно разбирала почту, а слепой великан, сидевший рядом, судя по всему, давал ей советы касательно обоих ее занятий. Стол был овальный и прозрачный, внутри него в воде плавали рыбы.
– Это стол-аквариум,– объяснила Матильда. – Я его сама придумала как-то вечером. Вещь броская и немного легкомысленная… как я сама. Рыбам не нравится, когда Клеманс раскладывает пасьянсы. Всякий раз, как она хлопает картой по столу, они пугаются и прячутся, видите?
– Не сошлось, – вздохнула Клеманс, собирая колоду. – Это знак: должно быть, мне не следует отвечать на объявление хорошо сохранившегося мужчины шестидесяти шести лет. А мне так хочется. Я так прониклась тем, что там написано.
– И много раз вам приходилось отвечать на объявления? – осведомился Шарль.
– Две тысячи триста пятьдесят четыре раза. Но никого подходящего я так и не встретила. Наверное, судьба у меня такая. Иногда я говорю себе: «Клеманс, никогда – никогда у тебя ничего не получится».
– Получится обязательно, – сказала Матильда, стараясь ее подбодрить, – особенно если Шарль поможет вам составлять ответы. Он ведь мужчина, поэтому знает, что могло бы понравиться другим мужчинам.
– Однако, судя по всему, этот товар продать не так-то просто, – заявил Шарль.
– Я рассчитываю на вас, может, вы все-таки найдете какой-нибудь способ,– ответила Клеманс с таким видом, словно никогда и ни на что не обижалась.
Матильда провела Адамберга в свой кабинет:
– Давайте устроимся за моим космическим столом, если он вас не раздражает. Он оказывает на меня благотворное воздействие.
Адамберг внимательно осмотрел стол из черного стекла, усыпанный сотнями сверкающих точек, создаваемых подсветкой снизу. Они составляли изображения небесных созвездий. Это было очень красиво, даже слишком.
– Мои столы совершенно неинтересны с коммерческой точки зрения,– сообщила Матильда. – Напротив вас,– продолжала она, тронув пальцем столешницу,– находится созвездие Скорпиона, вот здесь – Змееносец, дальше Лира, Геркулес, Северная и Южная Корона. Вам нравится? Я обычно сижу здесь, поставив локти на созвездие Рыб. Открытые людьми созвездия – сплошной самообман. Пока их открывают, тысячи звезд, свет которых мы видим, успевают исчезнуть, и получается, что известное нам небо уже устарело. Вы представляете, Адамберг? Устаревшее небо, а? И если мы его все же видим именно таким, что это нам дает?
– Госпожа Форестье, – произнес Адамберг, – мне бы хотелось, чтобы вы сегодня ночью отвели меня к человеку, рисующему синие круги. Вы сегодня не слушали радио?
– Нет, – ответила Матильда.
– Сегодня утром в двух шагах отсюда, на улице Пьера и Марии Кюри, нашли женщину с перерезанным горлом, лежащую в точно таком же круге, какие были раньше. Обычная толстушка, без признаков порочных наклонностей, которые могли бы послужить причиной ее убийства. Человек, рисующий синие круги, перешел пределы дозволенного.
Лицо Матильды помрачнело, она подперла щеки сжатыми кулаками, потом резко вскочила, достала бутылку скотча и два стакана и поставила все это на созвездие Орла, между Адамбергом и собой.
– Не очень-то со мной весело сегодня, – произнес Адамберг. – Это убийство прочно засело у меня в голове.
– Это заметно. Выпейте глоток, – предложила Матильда. – Сначала расскажите мне о зарезанной женщине, а о другой смерти поговорим после.
– О какой другой? – удивился Адамберг.
– Наверняка есть и другая смерть, – сказала Матильда. – Если бы у вас делалось такое лицо всякий раз, как где-нибудь совершалось убийство, вы давно уже сменили бы профессию. Значит, умер кто-то еще и от этого вы места себе не находите. Я должна отвести вас к человеку, рисующему синие круги, потому что вы хотите его арестовать?
– Для этого еще время не пришло. Я хотел бы засечь его местонахождение, увидеть его и познакомиться с ним поближе.
– Я не знаю, что мне делать, Адамберг, потому что мы с этим человеком стали чем-то вроде сообщников. То, что я вам рассказала в прошлый раз, должно было остаться между нами – между ним и мною. На самом деле за это время я видела его более десятка раз, и уже на третий раз мои уловки не остались незамеченными. Хотя он по-прежнему держался от меня на расстоянии, он больше не прятался, когда я за ним следила, иногда поглядывал на меня, кажется, даже улыбался: я точно не могу сказать, он никогда не давал мне приблизиться или опускал голову. А в прошлый раз он даже едва заметно махнул мне рукой, прежде чем уйти, я совершенно уверена. Раньше я не хотела вам это рассказывать, потому что у меня не было ни малейшего желания попасть в категорию маньяков. Впрочем, разве можно помешать полицейским делить всех людей на категории?
Однако сейчас все изменилось, потому что полиция разыскивает этого человека за убийство. Вы знаете, Адамберг, он кажется мне совершенно безобидным. Я достаточно таскалась ночью по улицам и научилась чувствовать опасность. Рядом с ним у меня не возникало такого ощущения. Он маленького роста, для мужчины – просто крохотного, щуплый, ухоженный, черты лица подвижные и какие-то странные, словно смещенные, выражение его постоянно меняется; в общем, красивым этого человека не назовешь. Ему, вероятно, лет шестьдесят пять. Прежде чем присесть на корточки, чтобы сделать надпись, он приподнимает полы плаща, чтобы их не запачкать.
– Как он чертит круг, изнутри или снаружи?
– Снаружи. Он идет, идет, потом останавливается как вкопанный около какой-нибудь штуки на асфальте и тут же вынимает из кармана мел с таким видом, словно совершенно уверен, что наконец нашел то, что искал весь вечер. Он осматривается, ждет, пока улица опустеет: он старается остаться незамеченным, и только мое присутствие он готов терпеть, и для меня самой это необъяснимо. Возможно, он предполагает, что я способна его понять. Вся операция занимает у него секунд двадцать. Он чертит большую окружность, обходя вокруг предмета, потом садится на корточки и делает надпись, не забывая постоянно озираться. И тут же исчезает со скоростью света. Он проворный, как лисица, и, похоже, у него есть свой звериные тропы. Ему всегда удавалось оторваться от моего преследования, и мне так и не удалось засечь место его убежища. Во всяком случае, если вы арестуете этого типа, боюсь, вы сделаете ужасную глупость.
– Не знаю, – отозвался Адамберг. – Пока что мне надо бы на него взглянуть. Как вы его нашли?
– Никаких чудес здесь нет, я просто его искала. Перво-наперво я обзвонила нескольких своих друзей-журналистов, тех, кого с самого начала заинтересовала эта история. Они мне дали телефоны людей, сообщивших о появлении кругов. Тогда я позвонила очевидцам. Вам, должно быть, кажется странным, что я лезу не в свое дело, но вы это так воспринимаете, потому что никогда не занимались рыбами. Когда проведешь столько времени, внимательно разглядывая рыб, поневоле подумаешь, что тебя занесло куда-то не туда, что человеческие существа заслуживают по меньшей мере такого же внимания и за ними наблюдать не менее интересно.
Ладно, это я вам объясню в другой раз. Почти все свидетели заметили круги до половины первого ночи, не позже. Поскольку человек, рисующий круги, колесит по всему Парижу, я подумала: «Отлично, этот тип ездит на метро и боится опоздать на пересадку». Не правда ли, соблазнительная теория? Глупо, да? Однако два круга были обнаружены около двух часов ночи, недалеко друг от друга: на улицах Нотр-Дам-де-Лорет и Тур-д'Овернь. Улицы эти оживленные, поэтому я и предположила, что круги были нарисованы поздно, после закрытия метро. А возможно, и потому, что он живет где-то поблизости. Так, до сих пор я достаточно ясно все излагала?
Адамберг медленно кивнул. Он был восхищен.
– Следовательно, решила я, если это так, то он живет около станции «Пигаль» или «Сен-Жорж». Четыре вечера подряд я ждала в засаде на станции «Пигаль»: ничего. Между тем за это время появились круги в семнадцатом и втором округах, но никто, похожий на моего незнакомца, не входил в метро и не выходил из него между десятью часами вечера и закрытием станции. Тогда я решила попытать счастья на станции «Сен-Жорж». Там я заметила одинокого маленького господина, державшего в карманах сжатые кулаки и упорно смотревшего в пол. Он сел в поезд в десять сорок пять. Я заметила и других, также напоминавших разыскиваемого мной человека. Но только одинокий маленький господин вернулся обратно в четверть первого, а четыре дня спустя повторил тот же маршрут: туда и обратно.
В следующий понедельник, в начале первого отрезка и новой эры, я вновь пришла на станцию «Сен-Жорж». Он появился, я последовала за ним. В ту ночь нашли стержень от шариковой ручки. Это действительно был он, тот человек. Потом я несколько раз ждала его у выхода из метро, чтобы выяснить, где находится его дом. Но здесь-то он от меня и уходил. Разумеется, я не бросалась за ним вдогонку, я же не полицейский.
– Не хотелось бы говорить, что вы проделали фантастическую работу, получается как-то слишком по-полицейски, и всетаки скажу: фантастическая работа!
Адамберг часто употреблял слово «фантастический».
– Да, у меня получилось,– согласилась Матильда,– уж во всяком случае, получше, чем с поисками Шарля Рейе.
– Скажите, он вам действительно нравится?
– Он злой как черт, он мерзкое создание, но это меня не смущает. Он станет противовесом Клеманс, той пожилой даме, которую вы только что видели, она-то добра до идиотизма. Иногда даже можно подумать, что она так ведет себя нарочно. Ни меня, ни тем более Клеманс Шарль не сможет заставить сцепиться с ним. Ему это только на пользу, так у него клыки затупятся.
– Кстати, у Клеманс очень странные зубы.
– Так вы заметили? Они точь-в-точь как у Crocidura russula, то есть у землеройки, совсем не похожи на человеческие. Наверное, это отпугивает ее ухажеров. Надо бы переделать глаза Шарля, переделать зубы Клеманс, переделать весь мир. Тогда потом можно будет лечь и помереть со скуки. Если поторопимся, к десяти часам успеем на станцию «Сен-Жорж», ведь вы хотите именно этого; тем не менее я вам еще раз говорю, Адамберг: думаю, что это не он. Думаю, кто-то другой использовал его круг после него. Это возможно, как вы считаете?
– Это мог сделать только тот, кто чертовски хорошо изучил его привычки.
– Я их хорошо изучила.
– Да, только говорите об этом потише, потому что вас начнут подозревать в том, что вы выследили человека с кругами в ночь убийства, потом привезли оглушенную жертву в вашей машине на улицу Пьера и Марии Кюри, положили ее в центр круга, следя, чтобы тело ни на сантиметр не выступало за пределы черты, и зарезали бедную женщину на месте. Однако все это, наверное, скучно.