Александр Варшавер
Тачанка с юга
Моим сверстникам, комсомольцам-чекистам двадцатых годов посвящаю
1
Поздней осенью 1919 года, вскоре после разгрома банд Юденича, из Петрограда на Украину переводились курсы красных командиров. Начальником медицинской службы курсов был назначен бывший ученик отца Самсон Павлович Вараксин, или Самовар, как звали его у нас дома. Прозвище это появилось не случайно. Вараксин расписывался небрежно: Самсвар - и в этой его подписи буква "с" была похожа на "о". Однажды Самовар пришел к нам попрощаться и стал уговаривать маму отпустить меня на Украину. "На поправку и откорм", - сказал он. - Уважаемая Татьяна Матвеевна, - говорил Самовар, - это единственный выход сохранить Шурино здоровье. Посмотрите на него - кожа да кости! Ему нужно нормальное питание, а где вы его возьмете? Нет никакой уверенности, что до весны с продовольствием здесь станет лучше. Идет зима, дров у вас нет… А со мной Шура будет в тепле и сыт. Мама плакала и не хотела слушать о моем отъезде. Самсон Павлович долго убеждал ее и наконец сердито сказал: - Поймите же, в таких условиях Шуре немудрено будет заболеть туберкулезом. Это подействовало, и мама согласилась. Незаметно прошли три дня. Холодным утром за нами заехал на санитарной двуколке Самовар, и мы поехали по безлюдным улицам, на перекрестках которых кое-где еще сохранились неразобранные баррикады - следы недавней обороны Красного Питера. Улица, площадь, еще одна улица - и вот уже воинская платформа Царскосельского вокзала {1} , последние мамины наставления, поцелуи, слезы. Звучит команда: "По вагонам!" Свистит паровоз. Дрогнула и поплыла назад платформа… Мать, все убыстряя шаги, идет за вагоном… побежала… машет платком. Еще какое-то время сквозь слезы я вижу мамин платок. Потом постройки скрыли и вокзал, и маму…
* * *
Наш эшелон, состоявший из двенадцати теплушек и одной открытой платформы, на которой стояли две пушчонки и лежали какие-то укрытые брезентом ящики, полз медленно, по восемь - десять верст в час, подолгу простаивал на всех станциях, а чаще всего неподалеку от леса, где приходилось запасаться дровами. На шестой день пути поезд, вдруг резко дернувшись, остановился. Хлопнуло несколько дальних выстрелов. От головы эшелона тревожно зазвучала труба. Вдоль вагонов пробежал кто-то с криком: "Всем лечь на пол! Без команды из вагонов не выходить!" При торможении от толчка чуть откатилась дверь теплушки. Я подобрался к щели и, лежа на полу, стал наблюдать происходившее. Прямо передо мной раскинулось чуть заснеженное поле в мелких кустиках, а за ним совсем близко чернел лес. Оттуда стреляли по эшелону из винтовок.
"Первая рота, справа в цепь!" - раздалась команда, и в поле с винтовками наперевес выбежали курсанты. Развернувшись цепью, изредка стреляя, они стремительными перебежками стали продвигаться к лесу. Рядом с бегущими вскакивали столбики снега. Курсанты падали, но тут же подымались и, пробежав несколько шагов, снова падали. Со стороны поезда, перебивая друг друга, застрочили пулеметы. Я хорошо видел, как с деревьев, росших на опушке, летели кора и щепки. Курсантская цепь добежала до леса и с криком "ура" скрылась среди деревьев. Стало тихо, лишь изредка доносились одиночные выстрелы. Скоро все кончилось. Курсанты вернулись к эшелону. Потом пришел Самовар и рассказал, что в бою легко ранены два курсанта и что банда, обстрелявшая поезд, уничтожена: трое бандитов убито, пятерых захватили курсанты. Чтобы остановить поезд, бандиты завалили рельсы бревнами. Курсанты быстро разобрали завал, и мы двинулись дальше. Через пять дней после того короткого боя наш эшелон остановился на какой-то большой станции. Оказалось, что это и была наша конечная остановка. Поселились мы у старой знакомой Самсона Павловича - зубного врача Анны Петровны. Она уступила нам свой кабинет, убрав из него зубоврачебное кресло и бормашину, а сама разместилась в двух соседних комнатах. В нашей квартире жил еще какой-то работник сельской кооперации, неделями не бывавший дома, а маленькую светелку около кухни занимала прислуга, девушка лет семнадцати, бойкая хохотушка Катря. Моя жизнь на новом месте постепенно налаживалась, здоровье окрепло, я поступил в седьмой класс трудовой школы и вскоре нагнал пропущенное с начала учебного года. Я быстро подружился с ребятами. Меня избрали в школьный комитет, ввели в состав редакции рукописного журнала, я стал посещать городской комсомольский клуб и подал заявление о приеме в комсомол.
* * *
Красная Армия лишь недавно освободила от деникинцев наш город, и было здесь неспокойно. Случалось, мелкие банды прорывались на окраины, грабили и убивали. С наступлением темноты объявлялось военное положение. Тишину безлюдных улиц нарушали конные патрули, да изредка раздавались один-два выстрела. Однажды (это было в январе 1920 года) Самсон Павлович на несколько дней уехал в Харьков. В тот же вечер хозяйка ушла на ночное дежурство в больницу. Не было дома и соседа. Приготовив уроки, я поужинал на кухне, слушая безудержную болтовню Катри. Речь ее, из смеси русских и украинских слов, очень напоминала чириканье беспокойной птички: чирик - про соседку, чирик, скок - про новое платье, чирик, скок - про бандитов. О бандитах Катря рассказывала чаще всего и с такими подробностями, что порой становилось страшно. Слушать ее можно было подремывая. Она не обижалась, а заметив, что я засыпаю, всплескивала руками: "Ох, я дурнесенька, вам же пора спаты!" В тот вечер я лег спать рано и сразу уснул. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Я открыл глаза и в тусклом свете луны, чуть пробивавшемся сквозь замерзшие окна, увидел Катрю, стоявшую возле дивана. В длинной до пят сорочке, она была похожа на привидение. Взволнованным, испуганным голосом Катря повторяла: "Шура! Шура, та проснитесь же! О господи, разве можно так крепко спаты? Шура! Та вставайте же!" Ничего спросонок не понимая, я приподнялся. В это время на улице ударил выстрел, потом другой. - Матынька родная! - завопила Катря и сдернула с меня одеяло. Я вскочил. - Что случилось? - Там стукают… Кажут, из Чека… - Где? - Там, на кухне… я боюсь… Ой, беда! А вдруг то бандюги!.. Я накинул шинель и, не зажигая света, босиком прошел на кухню. Стучали, как мне показалось, не очень настойчиво. Наступив на что-то мокрое и холодное, я подошел к двери и затаил дыхание. Открывать или не открывать? Вдруг голос за дверью сказал: "Нужно было по парадной лестнице…" Второй голос выругался и ответил: "Там насупротив дверь командира, начнешь стукать, а он выскочит с наганом! Вот тебе и будет парад!" "Почему они боятся нашего соседа командира?" - подумал я и спросил: - Кто здесь? - Открывай! Чека с обыском! - Требование было подкреплено вполголоса отборной руганью. "Раз ругаются и боятся парадной лестницы - значит не чекисты", - подумал я и, осмелев, спросил: - Ордер есть? - Открывай, хад ползучий, а то дверь сломаем! - И снова поток ругани. Это меня окончательно убедило, что за дверью бандиты, и я дерзко заявил: - Без ордера не открою! - А куды его подать, если дверь закрыта, хад ползучий, белогвардейская морда! - изливалось на меня из-за двери. Я предложил подсунуть ордер под дверь или подождать, пока я позвоню хозяйке в больницу по телефону. Про телефон я соврал. Он был поврежден и уже больше месяца не работал. Голоса за дверью тотчас смолкли, потом по лестнице застучали шаги, внизу хлопнула дверь. Стало тихо. Я зажег свет. На полу, возле двери, растекались лужицы, в которых лежали комки тающего снега. Вернувшись в кабинет, я застал Катрю почти успокоенной. Завернувшись в мое одеяло, она сидела на диване и, видимо, настроилась на долгий разговор. - Кто там стукал? - спросила она. - Наверно, то были бандюги? У меня не было желания выслушивать ее догадки. Я попросил Катрю отдать одеяло. - Иди к себе, Катря, - строго сказал я. - Какой же вы чудной! Бандитов не испугались, а дивчины боитесь! Я молча сел на край дивана, а Катря вдруг попросила: - Шура, вы не рассказывайте хозяйке, что приходили недобрые люди: она напужается А я пойду спаты. Я вспомнил лужицы в кухне. - Катря, откуда на кухне снег? Она, как мне показалось, испуганно обернулась, а затем, весело рассмеявшись, воскликнула: - Снег? Откуда он взялся? То вам показалось с испугу. - И, сбросив с плеч одеяло, со смехом протянула его мне: - Верите, смельчак! А то тут еще дождь пойдет. Громко смеясь, девушка ушла. Я укрылся одеялом, согрелся, но от волнения долго не мог уснуть. Кроме того, мешал заснуть какой-то неприятный запах. Комната была пропитана запахами лекарств, и к ним я уже привык. Но этот, напоминавший запах керосина, перебивал все знакомые. Шел он от спинки дивана, вернее, из щели между спинкой и сиденьем. Заинтересовавшись, я встал, зажег свет и выдвинул сиденье. В образовавшуюся щель была видна грязная мешковина. Что бы это могло быть? Я выдвинул сиденье до половины и отвернул мешковину. То, что под ней оказалось, заставило меня тотчас задвинуть сиденье. На дне дивана лежали винтовки. Склад оружия! Сразу же вспомнились петроградские газеты, в которых сообщалось о найденных складах оружия и о том, что скрывавшие его "заговорщики осуждены и расстреляны". Первая моя мысль была позвать Катрю, но я вспомнил ее насмешливые слова о моей храбрости - и охота звать ее пропала. Сообщить в Чека? Но телефон у нас не работает, а на улицу ночью без пропуска не выйдешь. Что же делать? Может быть, подождать приезда Самсона Павловича? Но когда еще он приедет? Оставалось одно - ждать возвращения Анны Петровны. Утром, едва хозяйка закрыла за собою дверь, я позвал ее в нашу комнату. - Анна Петровна, - спросил я, сдерживая волнение, - что у вас в диване? Она удивленно посмотрела на меня. - В диване? Разный хлам, ненужные инструменты, старые вещи. Ты хочешь туда положить что-нибудь? - Анна Петровна была совершенно спокойна. - Нет, я хочу кое-что показать вам. Заперев дверь на ключ, я отодвинул сиденье и сдернул мешковину. Хозяйка ахнула и всплеснула руками. - Боже, что это? - Винтовки, - ответил я, - но как они попали сюда? - Закрой, закрой, сейчас же закрой, - зашептала она, побелев, близкая к обмороку. - Господи, откуда это? Позови Катрю, может, это она… Может, это Петра Сидоровича? Мне стало ясно, что оружие для нее - полная неожиданность. Мы договорились никому ничего не говорить, а о находке я сегодня же сообщу в Чека.
2
В комендатуре Чека толпилось много народа. Посетители кричали в окошко: куда и по какому делу. А я вовсе не хотел, чтобы об оружии знал кто-то, кроме чекистов. Поэтому написал на клочке бумаги, что мне нужно, и, когда подошла моя очередь, протянул записку в окошко. - Прошу предъявить документы, - сказал военный. Я достал свой петроградский гимназический билет. Военный внимательно полистал его и, ухмыльнувшись, спросил: - А другого нет? - Нет. - Тогда подожди. Окошко захлопнулось, Ждать пришлось довольно долго; наконец тот же военный выдал пропуск и объяснил, куда пройти. Так я очутился в комнате, на двери которой висела табличка: "Начальник отдела по борьбе с бандитизмом". За небольшим письменным столом сидел широкоплечий молодой человек, с окладистой рыжеватой бородой и веселыми синими глазами. Одет он был в матросскую форменку, из-под которой виднелась полосатая тельняшка. На столе стояла чернильница, рядом с ней лежал мой гимназический билет. Я очень волновался и, вместо того чтобы поздороваться, сказал: - Вот я и пришел! - И протянул пропуск. Матрос засмеялся: - Что ты, земляк, а мне показалось, что тебя принесли! Давай садись поближе. - Он взял мой пропуск. - Зовут как? - Шура! - Гм!.. Шура - это не мужское имя. Так зовут девочек да котов. Если ты Александр, то твое имя Саша, Саня, а то Шу-р-ра! - Он так похоже воспроизвел мурлыканье кота, что я невольно заулыбался. Матрос очень располагал к себе, и я сразу успокоился. - Теперь побыстрей докладывай, сколько у тебя пушек, пулеметов, а может, и танки есть? - спросил он. Я рассказал о находке и сообщил наш адрес. - На каком этаже живете? - На втором. - Сколько там было винтовок? - Мы не считали; штук десять, может, побольше. - Кто это "мы"? - допытывался матрос. - Я и хозяйка квартиры, зубной врач Анна Петровна. - Кто еще знает про оружие? - Больше никто. В той комнате, где мы нашли оружие, живу я и военный врач Вараксин. - Может, это его оружие? - Что вы! Он привез с собой из Питера бритву и несколько книг. Я это хорошо знаю: мы ведь ехали вместе. - А как вы попали на квартиру к этой… Анне Петровне? - Самсон Павлович знал ее по Петрограду. Теперь она дома не лечит, зачем же ей лишняя комната. Вот… - Понятно! - перебил хозяин кабинета. - Есть еще в квартире жильцы? Кто они? - Есть: прислуга хозяйки Катря и товарищ Петренко, но дома он бывает редко. - Кто, кто? - переспросил матрос. - Как его зовут? - Петр Сидорович. - А какой он из себя? Когда я описал внешность Петренко, матрос постучал в стенку, на которой висела карта нашей и двух соседних губерний, испещренная красными и черными карандашными крестиками. Рядом с картой открылась маленькая дверь, которую я раньше не заметил, и в кабинет вошел смуглый черноволосый парень в накинутой на плечи потертой кожаной куртке. - Выходит, Костя, по-твоему! - обратился к нему хозяин кабинета. Послушай, что этот палка-махалка рассказывает. Я повторил свой рассказ. Костя выслушал и, казалось, не проявил никакого интереса. - А знаешь, Костя, ведь оружие это найдено в доме, где живет твой "друг". - Матрос сделал ударение на последнем слове и добавил: - В квартире товарища Петренко! Надо принимать меры. Действуй, Костя! Сегодня же… Костя укоризненно тряхнул чубом. - Вот ты, Борода, всегда так. "У Кости глаза от страха велики, Костя звонок", а потом… - Он очень похоже передразнил: - "Действуй, Костя! Надо принимать меры!" Эх, Борода, Борода!.. - Ладно, не ворчи, виноват. Хоть бы при посторонних начальника не критиковал. - Матрос добродушно улыбался. - Ну, а тебе, друг Саша, спасибо! И чего только тебя прозвали Шурой? Саша - имя знаменитое: Саша Пушкин, Саша Суворов… В тон ему я продолжил: - Саша Керенский. - Откуда ты знаешь, что этого паразита звали Саша? - насторожился чекист. Я рассказал, что в Петрограде, возле нашего дома, была казарма, в которой размещался женский полк "ударниц". Этот полк считали "гвардией" Керенского. По вечерам "ударницы" пели: Эх, вы, Даши, Кати, Маши, В бой пойдем все ради Саши! Матрос расхохотался. - Не слыхал такую, хоть и пришлось встречаться с "ударницами". Им, правда, было тогда не до песен! Чекисты стали расспрашивать, как я попал на Украину и где мои родители. Я рассказал, что отец три месяца назад погиб в бою под Петроградом. Борода вздохнул: - Много там легло и моих дружков-балтийцев, пока не поставили Юденичу точку. Большие герои были ребята! Ну а мать, братья, сестры у тебя есть? - Мама в Питере, младший брат в деревне, а меня привез сюда Самовар. - Самовар? - Матрос даже привстал от удивления. - А ты, палка-махалка, не путаешь? Как может самовар привезти человека? - Так это же Самсон Павлович, а Самоваром прозвал его папа, - сказал я и объяснил, почему. Чекисты рассмеялись. Потом Костя спросил: - Кто был твой отец? - Хирург, адъюнкт Военно-медицинской академии. - Адъюнкт? Это что такое: чин или должность? - поинтересовался Костя. Я не знал, какая разница между чином и должностью, и ответил: - Папа был помощником профессора. - Отца так звали при царе или теперь? - спросил Борода.
- Теперь. Так и на памятнике написано. - Ну, тогда это должность, - заключил матрос. - А где же твой Самовар? Почему пришел ты, а не он? - Самсон Павлович уехал на несколько дней в Харьков. Дома одни женщины. Чекисты, переглянувшись, улыбнулись. Затем Борода серьезно сказал: - Конечно, конечно, это дело мужское! - А товарища Петренко нет… - начал я, но меня сердито перебил Костя: - Товарищ! Волк ему товарищ! - и, резко отодвинув стул, вышел. - Проняло хлопца! - вставая, сказал ему вдогонку матрос. - Ты извини меня, земляк, еще бы поболтал, да времени в обрез, а тут еще твой арсенал. Как-нибудь встретимся! - А вы приходите к нам. У вас я ордер не спрошу, как у тех… - У каких тех? - насторожился Борода. - Те, не настоящие чекисты… - Это что еще за новость: не настоящие чекисты? - Матрос начал сердиться. Я рассказал ему о ночных посетителях. - Правильно сделал, что не впустил. Чекисты не ругаются, а будь это чекисты, то не спасли бы тебя никакие двери и запоры! О том, что был у нас, и об оружии никому не болтай. Особенно этой… Катре и Петренко, если он появится. Так и передай хозяйке. А ночью запирайтесь на ключ и никого не пускайте. Он подписал мне пропуск, повертел в руках мой гимназический билет и, усмехнувшись, сказал: - А удостоверение пора бы сменить. Петербургская императора Александра Первого гимназия… Хм, и слов теперь таких нет! Смени, смени, тебе такое совсем не к лицу. - А когда вы заберете оружие? - спросил я. - Скоро, скоро заберем, - улыбнулся чекист. - Тебе не оставим. Прощай! - И он протянул мне руку.
* * *
В тот же день меня и троих моих одноклассников вызвали на бюро губкома. Как я ждал этого дня! Еще бы - на этом бюро нас будут принимать в комсомол. …Меня вызвали первым. За столом, покрытым красной материей, рядом с секретарем сидел чекист Костя. Были в кабинете и другие члены бюро. Когда я вошел, все они внимательно посмотрели на меня. Я оробел и почти не слышал, как секретарь губкома прочитал мое заявление. Потом мне стали задавать вопросы. Я, хотя и здорово волновался, отвечал громко. И отвечал, видимо, правильно, потому что Костя кивал головой, а взгляд секретаря был доброжелательный и совсем не начальственный. Я было немного успокоился, как вдруг слова попросил какой-то парень, до сих пор молчавший. Насмешливо взглянув на меня, он сказал очень кратко: - Буржуйский сынок… и живет-то на иждивении военспеца! Я как член бюро буду решительно голосовать против… Гнать надо буржуев, а не принимать их в комсомол. Я знал, что в губкоме к "гимназерам" относились с холодком. Для этого были основания. Многие старшеклассники из местной гимназии побывали в белогвардейских армиях и с оружием в руках дрались против Советской власти. Вот почему гимназистам в губкоме верили неохотно. "Все пропало! - подумал я и почувствовал, как загораются мои щеки. Теперь не примут. Какой позор!" Я опустил голову и приготовился к самому страшному… Но чего только не бывает!.. Встал чекист Костя и взволнованно стал рассказывать, что мой отец погиб под Петроградом за Советскую власть, а потом произнес горячую речь о врачах. Он снова упомянул о моем отце и сказал несколько хороших слов о Самоваре. Закончил Костя так: - Какие же они буржуи - Сашин отец и Самовар?! Они на фронте рядом с красноармейцами против беляков сражаются. А Саша - парень подходящий, развитой, уже имеет некоторые заслуги перед революцией, о которых по целому ряду обстоятельств упоминать пока нельзя. Так почему же не принять парня! Некоторое время в кабинете стояла тишина. Потом все сразу заговорили. Заспорили. Секретарь губкома и члены бюро согласились с мнением чекиста. В комсомол меня приняли. Не зная, как нужно поступать в таких случаях, я по-школьному поднял руку и сказал, что все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдам делу мировой революции.
* * *
Несколько дней мы с Анной Петровной ждали, когда заберут оружие. Мы прислушивались к каждому стуку на лестнице, а когда ложились спать, запирали двери на ключ. За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом напомнить чекистам о тайнике. Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел Борода. - А, хозяин, здорово! - заулыбался он. - Заходи, заходи в свой арсенал! И матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола, и какие-то картонные пачки. - Ну, земляк, прежде всего - поздравляю тебя с вступлением в комсомол! Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил: - Это, палка-махалка, большое дело. Только помни: вступить в комсомол - это не просто получить членский билет - и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это… - Он, не договорив, посерьезнел. - А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря про этот склад? - Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху. - А про Петренко тоже ничего не рассказывала? - Нет. - Ну, а соседа часто видал? О чем были разговоры? - В последний раз я видел Петренко недели две назад. Зашел он вечером к нам в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко. - Обращался? - Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться? - Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали? - Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и перо. - Вот еще пи-са-тель нашелся, - насмешливо протянул чекист. - Писатель! А знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной, принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал на диване, мешало тем "чекистам" получить патроны. Вот они и договорились с Катрей, что дверь откроешь ты. Подкалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну, может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на грабеж, и - айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря осталась бы непричастной, а явка и "склад" сохранились. Понятно? Молодец, земляк, что не впустил, не испугался! Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем теле. В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет "льюис" и две тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его черным ходом. - Да так, чтоб соседи не видели, а то, - подмигнул он, - пойдут слухи про восстание или еще что похуже. А вы, - обратился он ко мне и Анне Петровне, - про обыск и оружие никому не рассказывайте. - А что будет Катре? - спросил я. - Катре? - Чекист подумал. - Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя. Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров, палка-махалка! На следующий день приехал Самовар. Его переводили в другую часть, в действующую армию. Конечно, взять меня с собой он не мог. - Ума не приложу, что с тобой делать? Отправить обратно в Питер, сейчас, зимой, одного? Нет, это невозможно. Нужно как-то перезимовать здесь. Я, конечно, рвался ехать с Самоваром на фронт, если не бойцом, то хотя бы в госпиталь - санитаром. Но Самовар даже слушать об этом не хотел. Наконец было решено, что Анна Петровна оставит меня до лета у себя, а Самовар будет присылать деньги. Через два дня он уехал. Прошло некоторое время, и я увидел, что Анне Петровне в тягость заботы обо мне. Денег, оставленных Самоваром на месяц, хватило лишь на несколько дней. Продукты на рынке с каждым днем становились все дороже. Кроме того, Анна Петровна через день круглосуточно дежурила в госпитале, и мне приходилось питаться всухомятку, а зачастую сидеть целый день голодным. Я решил оставить школу и устроиться на работу. О своем намерении я рассказал в губкоме комсомола. - Понимаю твое положение, - сказал один из секретарей губкома. - Только сначала надо бы школу закончить, а потом трудись! Но раз другого выхода нет, попробую тебе помочь. Тебя ведь нужно устроить так, чтобы там хоть раз в день кормили, а то ты ноги протянешь!
3
Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки, электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским учреждениям, в основном курьерами. На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с невероятно трудным названием - Чусоснабармюгзапфронт, что означало; Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул: - Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в школе, чтобы сдать все "хвосты" за седьмой класс к осени. Если там станут возражать, приди ко мне. Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать "хвосты", я не представлял и не думал. Осень была еще далеко… В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских - швейных, шорных, сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и заявки. Вся эта "писанина", как пренебрежительно отзывались о ней мои сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить "и без бумажной мути", писалась или печаталась на оборотной стороне дореволюционных архивных бумаг. Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую, хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота.