Василенко Иван. Золотые туфельки

   Прочитал я в газете эту речь - и побежал в меньшевистский комитет. Спрашиваю: "Можно мне присутствовать на заседании, когда будут исключать Николаева?" - "За что?" - удивился секретарь "А за речь, сказанную на вокзале". - "Вы, - говорит, - с ума сошли. Эту речь мы в комитете составляли". Я постоял, постоял и побрел домой
   А недавно попал мне в руки номер "Правды" с "Письмом к рабочим и крестьянам" Ленина "Меньшевики и эсеры, все без изъятия, помогают заведомым бандитам, всемирным империалистам, прикрашивая лжедемократическими лозунгами их власть, их поход на Россию, их господство, их политику", - прочитал я там. И до того стыдно стало! Стыдно и больно!.. Особенно, когда прочитал в конце письма: "Долой колеблющихся, бесхарактерных..." Вот уж поистине не в бровь, а в глаз мне!.. - Студент встал, прошелся по беседке и угрюмо сказал: Извините, что так подробно о себе... Наболело у меня.
   - Нет, это интересно, - живо отозвалась Ляся. - Я таких людей еще не встречала.
   - Поверьте, я даже хотел махнуть на все рукой и пойти на сцену. Не все ли равно, кто будет играть Гамлета - меньшевик или большевик! Но подумал и решил: нет, искусство не обманешь, от жизни никуда не уйдешь, разве только в могилу. Подумал и так позавидовал одному мальчишке, простому сапожнику, с которым когда-то на любительской сцене подвизался. Уж он-то не знал бы сомнений!..
   - Какому... сапожнику?.. - насторожилась Ляся. - Как его звали?
   - Мальчишку? Артемкой. А что?
   - Артемкой?!
   - Неужели вы его знали? - удивился студент. - Но откуда? Ведь это было так давно, а вы только с лета здесь. Он пропал, исчез, как сквозь землю провалился. Или вы его в другом месте встречали?
   - Нет... - покачала Ляся головой. - Расскажите мне о нем все, что знаете.
   И студент Алеша Лунин, не пропуская ни одной подробности, рассказал, как пришел однажды к ним, гимназистам, босоногий мальчишка-сапожник, чтоб тоже играть на сцене, как долго не давали ему роли и смеялись над ним, как поразил потом он всех своей необыкновенной игрой, как великодушно взял на себя "вину" гимназистов за "крамольную" пьесу и попал в каталажку и как, наконец, исчез из города, не оставив и следа.
   Ляся слушала, низко опустив голову. А когда подняла ее, Лунин в испуге вскрикнул:
   - Боже мой, у вас в глазах слезы!.. Но почему же, почему?
   - Так, - сказала Ляся отворачиваясь, - просто день такой мокрый. Я сегодня уже плакала раз.
   ЕЩЕ ОДНОГО ПОВЕЛИ
   Дождь не прекращался несколько дней. Немощеные улицы окраины утопали в грязи. Кубышка и Ляся почти не выходили из дому. Даже в полдень в комнате было сумрачно. Ляся томилась еще сильнее. Как ни далеки кукольные представления от гармонического мира звуков и движений, но даже Петрушка был отдушиной для артистической натуры девушки, особенно в последнее время. Теперь же и Петрушка умолк, будто из него вынули неугомонную душу озорника и пересмешника.
   - Скорей бы отсюда! - с тоской говорила Ляся. - У меня здесь сердце болит.
   - Еще бы не болело, когда того и жди... - ворчал Кубышка.
   - Не только поэтому, папка... Тут столько всяких воспоминаний...
   ...Возвращаясь с завода, Иван Евлампиевич, хозяин домика, сумрачно рассказывал:
   - Совсем очумели, проклятые! Хватают кого попало. Им там, на фронте, по зубам дают, так они тут отыгрываются. Ну да не отыграются! Скоро уж, скоро...
   Однажды он задержался так, что Марья Гавриловна, его жена, даже забеспокоилась. Пришел, когда уже стемнело, и на плече принес мешок с чем-то.
   - Вот, - положил он мешок на топчан, - приданое вам. Сказано так: хоть и грязища кругом, а завтра с куклами выйдите в город обязательно. Покажите для отвода глаз чего-нибудь - и домой. А вечером переоденетесь и пойдете огородами в Блюковский переулок. Там вас на извозчике один студент будет ждать. Он вас и доставит до причала.
   - Какой студент? - подозрительно спросил Кубышка.
   - А рыженький. Да вы его, сказал Герасим, знаете. Это ему вроде первого партийного поручения. У него и документы ваши. И вот еще что: не говорите покуда Ваське нашему, а то тут реву не оберешься. Еще за вами увяжется.
   В мешке были сапоги, стеганки, вязаные фуфайки. Кубышка и Ляся тотчас же принялись все это примерять. Конечно, не все было впору, а сапоги так даже совсем не держались на Лясиных ногах, и ноги пришлось обмотать полотенцами.
   Кубышка повеселел. Он помнил совет Герасима ничего "такого" в представления не вводить, но его так и подмывало ввернуть напоследок парочку доходчивых пословиц, и он мысленно перебирал все, что могло подойти к случаю. Отправляясь на другой день в город, он сунул в свой сундучок и Благоразумного.
   В сырой, дождливый день народу было на рынке не густо, но все так же тянули слепцы свое "Мимо царства прохожу", и все так же одноногий всех оповещал, что завтра он уедет в Ростов и ляжет там на операцию.
   Кубышка расставил ширму, вяло провел обычное представление и, подавив в себе соблазн выпустить Благоразумного, "свернул" свой театр.
   Кукольники медленно шли по городу, в последний раз оглядывая его добротные особняки, скверы, церкви, Кубышка - с надменным презрением, Ляся - со скрытой болью.
   Вот двухэтажное белое здание с длинной вывеской наверху. На синем поле вывески - выпуклые золоченые буквы: "Гимназия". Вот растянувшийся на целый квартал и уже весь облетевший сквер. В светло-серых шинелях и синих фуражках с серебряными гербами по скверу снуют туда и сюда юркие гимназисты. А вот и чугунные ворота; там, в глубине двора, барский дом-вилла, а в нем засело второе отделение контрразведки, прославившееся своей особенной жестокостью. Кубышку обжигает дерзкая мысль:
   - Давай-ка, доченька, "попрощаемся" с этими выродками!
   Посредине сквера, прямо против чугунных ворот, он быстро расставил свою ширму и начал представление.
   Тотчас же кукольников окружили гимназисты. Старшие слушают с деланной снисходительностью, малыши не мигая смотрят на кукол блестящими глазами и вспугивают галок взрывами рассыпчатого смеха. Подходят и взрослые и тоже слушают ухмыляясь. Но вот на ширме появляется Благоразумный. Петрушка отворачивается и хочет уйти.
   - Куда же ты, Петр Иванович? - спрашивает Ляся.
   - А ну его! - отвечает Петрушка. - Тошно смотреть, не то что разговаривать.
   - А ты все-таки поговори: может, ума наберешься.
   - От него-то? Как бы не так! С собакой ляжешь - с блохами встанешь. Ну уж ладно, поговорю... Изволите прогуливаться, барин? Наше вам почтенье в то воскресенье!
   - Ты опять тут, балагур? - отвечает ворчливо Благоразумный. - Все в рассужденья пускаешься? Ты богу угоди, а сам думать погоди.
   - Значит, нам жить в кротости, а нас палкой по кости? - язвительно спрашивает Петрушка.
   - А хоть бы и так. Не твоего ума дело - рассуждать. Всяк сверчок знай свой шесток. Да работай поусердней - вот и сыт будешь.
   - Мы и так стараемся, ваша милость, живем - не тужим, бар не хуже: они на охоту, мы - на работу; они - спать, а мы - опять; они выспятся да за чай, а мы - цепами качай...
   - А ты потише, потише! Тише едешь - дальше будешь. Сильную руку богу судить.
   - Вона! Собором и чёрта поборем!.. - задорно смеется Петрушка.
   - Ну, ты это брось. Делай мирно: недоволен - подай в суд, там разберут.
   - Уж это верно! Суд - что паутина; шмель проскочит, а муха увязнет.
   - Что? Что? - грозно кричит Благоразумный. - Ну-ка, повтори!
   - Могу и повторить, - охотно отвечает Петрушка и вытаскивает палку.
   Среди малышей веселое оживление:
   - Этого тоже побьет!
   - Вот сейчас треснет!
   И в контраст с их звонким щебетанием до Ляси доносится чей-то угрюмый голос:
   - Та-ак!.. Еще одного ведут.
   Взрослые, забыв о Петрушке, повернулись к мостовой. И только гимназисты, привыкшие к тому, что здесь целыми днями водят арестантов - то из тюрьмы в контрразведку, то из контрразведки в тюрьму, - с любопытством продолжали смотреть на ширму.
   Как удручающе действовали всегда на Лясю эти картины! Бедные люди! За что их мучают? Вот и сейчас: два стражника, а посредине совсем молодой парнишка На дворе так холодно, так мокро, а он босой, без шапки, в одной ситцевой рубашке, да и та в прорехах, сквозь которые видно голое тело.
   Все ближе стражники, все громче глухой стук их сапог о булыжную мостовую... Парнишка поднял голову и с любопытством глянул на ширму. Бедный, бедный паренек! Может, и жить тебе осталось два дня, а ты все еще тянешься к забаве, к каким-то куклам!..
   Взгляд паренька оторвался от ширмы, скользнул по толпе и встретился глаза в глаза - со взглядом Ляси И будто молния озарила память девушки...
   - Боже мой! - шепнула она, роняя гармошку. Парень весь дернулся, как от электрического тока, и остановился, вытянув вперед худую шею.
   - Чего стал!.. - крикнул конвойный и пхнул парня сапогом.
   - Подожди, - сказал парень хрипло. - Прошу тебя, подожди минутку, будь человеком!
   Второй конвойный повернул винтовку и молча толкнул парня прикладом в спину.
   И, пока арестанта не подвели к чугунным воротам, он все рвался назад, а его все толкали прикладом.
   "НЕ РОДИЛСЯ ЕЩЕ ТОТ КАТ..."
   Пепс и Артемка, выехав ночью из Припекина, медленно продвигались на север. Приметная внешность Пепса вынуждала путников быть особенно осторожными. Деревни они объезжали стороной, днем прятались в балках, в лесных посадках. И все-таки им не удалось избежать встречи с гетманцами. Пять всадников в шапках и синих жупанах съехали по спуску в балочку и круто остановили лошадей.
   - Шо ж воно такэ? - выпучил глаза передний.
   - Мабуть, трубочист, - предположил другой.
   - Арап, - догадался третий.
   Обнажившись до пояса, Пепс чистил привязанную к дереву лошадь.
   Артемка бросился навстречу всадникам. Надо было действовать решительно, ничем не обнаруживая страха.
   - Это борец, добрые люди, чемпион мира, вроде нашего Ивана Поддубного. Покурить нема?
   Всадники переглянулись и опять уставились на Пепса.
   - Вин шо, усих боре? - спросил третий, мордастый, краснощекий и такой огромный, что под ним приседал конь на задние ноги.
   - Всех подряд, ни один не устоит! - гордо ответил Артемка.
   Здоровяк поморгал, потом медленно слез с коня, сбросил на землю шапку, жупан и широко расставил ноги:
   - А ну, давай!
   Пепс, улыбаясь, взял гетманца поперек туловища, приподнял и осторожно положил на землю.
   - Ги-го-го-го!.. - заржали всадники.
   - Хай ему бис! - отряхиваясь, поднялся посрамленный гетманец. - Такого ще не було, щоб менэ боров. Гетманцы. угостили путников махоркой и уехали. Осмелев, Пепс и Артемка больше уже не прятались. Они дерзнули даже заночевать в хуторе, на сеновале у кулака. Кулак, поняв из подслушанного разговора, что заезжие пробиваются к красным, а красные были близко, запер на болт дверь сарая. Пепс, конечно, дверь высадил, но к хутору уже мчался во весь опор конный отряд.
   Вскочив на лошадей, Пепс и Артемка бросились со двора, и им наверняка удалось бы ускакать, если б под Артемкой не упала, споткнувшись, лошадь. Пепс бросился на помощь другу, но Артемка так яростно крикнул ему: "Беги!", что бедный негр только жалобно охнул и пустил лошадь во весь опор. Когда он с отрядом красногвардейцев вернулся в хутор, Артемки там уже не было.
   Допрашивали Артемку в маленьком заштатном городишке Святодухове. На столе у следователя лежал кусок парчи, вынутый у Артемки из-за пазухи. Мог ли гетманец поверить, что парчу эту паренек купил на свои трудовые деньги еще шесть лет назад и с тех пор не расстается с нею в глупой своей мечте встретить опять девочку-канатоходца Лясю и сшить ей самые красивые на свете туфли!
   - Ты шо, святый божий храм ограбыв? - спросил следователь.
   Артемка не знал, как объяснить наличие у него парчи, но хорошо знал, что гетманцы и сами грабили все, что попадалось под руки. Надеясь поэтому на снисходительность, он сказал:
   - Да, малость того...
   - И попа убыв?
   - Нет, зачем же!
   - Брешешь, убыв. По морде бачу, шо убыв. Артемка пожал плечами.
   - Ну, а чого ж ты к красным драпав?
   - Я боялся, что вы батогов всыпете, - сказал Артемка, будучи уверен, что за перебежку на советскую сторону по политическим причинам его тут же зарубят.
   - Та мы ж таки И всыпымо... Эй, Мыкыта, стягай с его штаны!
   Мыкита, жилистый мужик с редкими усами и редкими желтыми зубами, видимо, знал толк в деле больше своего начальника. Он сказал:
   - Зараз. Треба ще потрусить. Он снял с Артемки сапог и отодрал подошву. Между подошвой и стелькой лежали документы.
   - Ось, бачите? Надягайте очки.
   Следователь нацепил на красный бугристый нос пенсне в металлической оправе и принялся читать документы. Узнав, что перед ним делегат на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи, везущий письмо к самому наркому Луначарскому, он удивленно, поверх очков, оглядел пленника:
   - Дывысь, яка птыця! Артемка спокойно сказал:
   - Это не мои сапоги. Я снял их с убитого партизана.
   - За шо ж ты его убыв? - недоверчиво спросил следователь.
   - За то, что он в сапогах, а я босой, - хитровато подмигнул Артемка.
   - Бис тэбэ разбэрэ, - плюнул следователь. - Ты видкиля родом?
   Артемка назвал свой родной город.
   Следователь задумался. Пенсне съехало набок, на губах застыла блаженная улыбка.
   - Ох, и рыбци ж там гарни! Божже ж мий, яки там гарни рыбци!.. Мыкыта.ты колы йидешь туды за кожею?
   - На тий недили.
   - Так визьмы, Мыкыта, с собою и цього хлопца, нехай воны сами там його повисять на шибельныци, а мени може за те хоть десять рыбцив с тобою прышлють...
   И Артемку с протоколом допроса и парчой повезли в сторону, совсем противоположную той, куда он так стремился.
   Мыките казаки не дали ни кожи, ни рыбцов, а Артемку посадили в тюрьму и там долгое время держали вместе с бандитами и профессиональными убийцами, так как Артемкино "дело" куда-то запропастилось Потом оно всплыло в шестом участке государственной стражи, оттуда перешло в казачью контрразведку, из казачьей в первое отделение контрразведки Добровольческой армии, а из первого отделения его, по просьбе следователя Крупникова, передали во второе. И, по мере того как это дело переходило из одного места в другое, рос и сан "убитого" Артемкой духовного лица. Сначала оно было обыкновенным священником, потом стало благочинным, потом протоиереем и наконец епископом.
   Во второе отделение дело пришло в таком виде: местный уроженец Артемий Загоруйко, по профессии сапожник, грамотный, семнадцати лет от роду, служил в Москве в Чека, оттуда был направлен в Киев, где поджег собор и топором зарубил епископа Иосифа. Завладев его ризой, он бежал в Донбасс и там на базарах и в трактирах, облаченный в епископскую ризу, совершал архиерейские богослужения, бесстыдно при этом сквернословя. За такие подвиги был своими почитателями избран делегатом на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи и послан в Москву, в театральную школу, для усовершенствования в способах маскировки при выполнении заданий Чека. Руководил всеми этими делами Артемия Загоруйки сам диавол, принявший образ трубочиста и всюду сопровождавший чекистского святотатца и убийцу. При задержании Загоруйки диавол ускакал на красной лошади в "Совдепию".
   Вся эта нелепость понадобилась составителям дела для того, чтобы внушить верующим людям, будто большевизм есть порождение ада. Артемку предполагалось, прежде чем повесить, долго возить по станицам и деревням и показывать народу; при этом Артемка должен был сам рассказывать о всех своих злодеяниях и дружбе с диаволом. Но Артемка, признав только то, что вытекало из отобранных у него документов, остальное начисто отметал и, сколько его ни истязали, упорно стоял на своем.
   Тогда взялся за это дело Петр Крупников, считавшийся в городе одним из самых искусных следователей. Ознакомившись с протоколами допросов, он сразу догадался, что "друг диавола" есть не кто иной, как тот самый сапожник-мальчишка, который спас гимназистов от больших неприятностей, но, когда Артемку ввели к нему в кабинет, сделал вид, будто только теперь узнал его:
   - Как! Ты?.. Тот самый Артемка, который так великолепно сыграл Феклу? Вот не ожидал!.. Да ты помнишь ли меня?
   В толстом, будто надутом воздухом поручике Артемка узнал того противного гимназиста Петьку, который когда-то строил ему рожицы и всячески потешался над ним.
   - Помню, - сказал он угрюмо.
   - Идиоты! - выругался сквозь зубы Крупников, разглядывая на лице Артемки кровоподтеки. - Что они с тобой сделали! Форменные идиоты!.. Ну, да ничего. Теперь ты за мною числишься. Пальцем не позволю никому тебя тронуть!.. Садись, Артемка. Садись и рассказывай все, что с тобой случилось. Можешь быть со мной абсолютно откровенным. Как-никак, подвизались в детстве на одной сцене. Ах, детство, детство, золотая пора!.. - покрутил он круглой, как у кота, головой. - Каким все тогда казалось чудесным, вкусным... А теперь... Эх!.. Изгажено все... Так вот, Артемка, познакомился я с твоим делом, и сразу, конечно, увидел, что в нем полно вздора. Чего стоит один этот диавол в образе трубочиста! Глупо. В таких трубочистов верят теперь только кликуши. Я, Артемка, займусь тобой по-деловому и с полным к тебе доброжелательством. Рассказывай, брат, не стесняйся. Курить хочешь? Вот английские сигареты. Прелесть!..
   Для Артемки было достаточно того, что "Петька толстый" сидел за столом следователя контрразведки, чтобы замкнуться.
   - Чего ж вам от меня требуется? - спросил он, глядя исподлобья.
   - А, пустяки! Сущие пустяки!.. Ну, поездишь по деревням, расскажешь, как московские чекисты уговорили тебя угробить этого несчастного попика и обокрасть церковь, ну, нарисуешь перед ними две-три картинки, как грабили партизаны крестьянские дворы...
   - Я в Москве не был, церковь не обкрадывал, попа не убивал, а партизаны крестьян не грабили, - перебил Артемка Крупникова.
   - Артемка, милый, ну какое это имеет значение! - с ласковой укоризной сказал Крупников - Да если хочешь знать, я сам уверен, что поп - выдумка. Разве в этом дело? Дело в том, что это к тебе уже прилипло, и его не отдерешь от тебя никакими силами. Подумай, на кой черт тебе болтаться на виселице, когда в груди у тебя сидит второй Щепкин! Ты своим талантом всю страну потрясешь. Тебе благодарная Россия монумент воздвигнет!
   - Как же так? Попа убил, церковь ограбил, а Россия монумент воздвигнет? спросил Артемка.
   Крупников смущенно крякнул, но тут же нашелся:
   - Милый мой, мы же тебя потом реабилитируем. Скажем, что ты действовал под гипнозом... Ну да, под гипнозом! Загипнотизировал тебя большевистский доктор...
   - Не выйдет, - коротко сказал Артемка.
   - Ну, это не выйдет, что-нибудь другое придумаем. Боже мой, все же в нашей власти!
   - Я не о том, - вперил Артемка в следователя взгляд своих заплывших, в кровавых подтеках глаз. - Не выйдет, чтоб я изменил народу. Мне дело Ленина дороже моей жизни. Точка.
   Крупникова будто пружиной подбросило.
   - Точка?.. Ну нет, это мы еще посмотрим!.. - Он замахнулся кулаком, но не ударил и принужденно засмеялся. - Фу, Артемка, какой же ты осел! Только взволновал меня. А мне, брат, волноваться нельзя, у меня ожирение сердца... Вот что: давай сейчас этот разговор прекратим. Я успокоюсь немного... Дурак, за тебя же волнуюсь!.. А ты подумай на досуге. Встретимся - тогда возобновим разговор.
   - О чем разговор? Я все уже сказал: точка.
   - Ну, ладно там, точка! "Точка, точка, запятая, минус рожица кривая..." На-ка вот, захвати с собой пачку махорки. А то вашему брату и покурить там не дают... Конвойный, уведи арестованного!
   Три раза еще пытался Крупников уговорить Артемку "взяться за ум", но каждый раз слышал в ответ одно и то же слово: "точка". Потеряв терпение, Крупников ударил его с размаху кулаком в лицо. Артемка вытер рукавом кровь и дерзко сказал:
   - Не родился еще тот кат на свете, чтоб сделать из Артемия Загоруйки предателя, - понял?
   В день, когда он так неожиданно увидел па бульваре Лясю и почувствовал в груди страшный толчок сердца, его вели на тринадцатое по счету избиение.
   БЕДА
   Ляся лежала на топчане вялая, безразличная ко всему. За окном кончался серый, неприветливый день. Осторожно, как говорят с больными, Кубышка сказал;
   - Лясенька, пора. Одевайся, деточка.
   - Сейчас, - не сразу отозвалась девушка.
   Она опустила с топчана ноги и начала обматывать их полотенцами.
   Когда окончательно стемнело, Марья Гавриловна повела своих квартирантов к назначенному месту. В темноте несколько раз перелезали через мокрые изгороди, увязали в размякшей земле огородов. Когда вышли в тихий Блюковский переулок, впереди увидели красноватую светящуюся точку. Это Иван Евлампиевич раскуривал цигарку в знак того, что путь свободен.
   Вот и темный силуэт извозчичьей пролетки. Верх поднят. Понурая лошадь не шевелится, покорно принимая на себя дождевые капли.
   Из-за пролетки вышел в плаще Лунин; не здороваясь, сказал тихо:
   - Садитесь скорей, промокнете.
   Кубышка обнял Ивана Евлампиевича, поймал в темноте руку Марьи Гавриловны и поцеловал ее. Всхлипнув, Марья Гавриловна перекрестила его. Потом прижала к груди голову Ляси и зашептала:
   - Красавица, милая, звездочка ясная! Василек тосковать будет. Услала его к соседям, вернется - глаза выплачет.
   Сели в пролетку и сразу услышали дробный стук дождя о клеенчатый верх. Лунин поместился против Кубышки и Ляси на скамеечке.
   Когда пролетка тронулась, Кубышка огорченно сказал:
   - Эх, Петрушку забыл! Других кукол не жалко, а Петрушку... Ах, как же это я!
   - Я вам его почтой пришлю, - пообещал Лунин.
   - Ну, разве что... Очень буду вам благодарен, голубчик! Привязался я к нему, старый дурень, как к живому.
   Пока ехали, Ляся не проронила ни слова. На пристани, около большого мрачного баркаса, копошились закутанные фигуры: несли на плечах разбухшие мешки, тащили по сходням огромные круглые корзины, сверху покрытые брезентом. Казалось, не люди, а хищные звери сбежались сюда в темноте со всех сторон, чтобы терзать и растаскивать добычу. Кубышка, работая локтями, пробрался сквозь эту толпу спекулянтов на баркас в поисках свободного местечка. Ляся И Лунин остались около пролетки.
   - Вы можете меня спрятать? - шепотом спросила девушка.
   - Что? - не понял студент.
   - Я спрашиваю, вы можете меня где-нибудь спрятать? - твердо повторила она.
   - Но ведь вы уезжаете.. - растерянно сказал Лунин.
   - Я остаюсь. И не вздумайте меня отговаривать.
   - У меня полгорода знакомых. Да, наконец, вы могли бы и у нас перебыть: я живу только со старушкой матерью... Но почему же, почему?..
   - Потому, что я не могу оставить Артемку в беде. Он здесь, в контрразведке.
   - Что-о? - забыв об осторожности, воскликнул Лунин. - Артемка здесь? И вы его видели?
   - Я вам потом все расскажу. А сейчас помогите уговорить отца уехать.
   Когда Кубышка вернулся, Ляся сказала:
   - Папа, давай попрощаемся... И не трать лишних слов: я все равно останусь. Меня спрячут. А ты поезжай. Если ты тоже останешься, нас схватят скорее.
   Старик застонал
   - Папка, - прильнула к нему Ляся, - ты же у меня такой умный, ты же все на свете донимаешь!..
   - Я так и знал, я так и знал... - сокрушенно бормотал Кубышка. - Господи, так лучше ж ты поезжай, а я останусь!
   - Останусь я, - твердо сказала Ляся. - Я, а не ты. Не надо зря тратить время.
   Кубышка знал, что, если Ляся уж решит что, с ней не сладишь. И он сказал:
   - Деточка, так не гони ж, по крайней мере, меня. Я и до места не доеду умру в дороге от одного страха за тебя...
   Ляся заколебалась: в голосе отца было столько муки!
   - Едемте! - взял их под руки студент. - Я вас обоих спрячу.
   И они опять сели в пролетку. Когда проезжали вблизи покинутой квартиры, Кубышка, выбитый из равновесия всем происшедшим, вдруг выскочил из пролетки и со словами: "Подождите за углом, я сейчас... Я не Тарас Бульба, но не хочу, чтоб и кукла оставалась вражьей силе!" - скрылся в темноте.
   Время шло, а старик не возвращался. Лунин прокрался к домику, заглянул в окно - и скорей к пролетке.
   - Гони!.. - шепотом бросил он вознице. - Гони что есть духу!...
   - Боже мой, что случилось? - Испуганная Ляся рванулась из пролетки.
   Но Лунин схватил ее в охапку и опять зашипел:
   - Да гони же, гони!..
   ПОСЛЕДНИЙ УДАР ПЕТРУШКИ
   Когда Кубышку ввели в кабинет следователя, Крупников, начавший уже терять терпение, строго спросил:
   - А дочь?
   Вылощенный поручик, руководивший операцией, равнодушно сказал:
   - Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, - положил он на стол Петрушку.
   - Ччерт!.. - выругался Крупников. - Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому...
   - Осторожней! - предупредил вылощенный Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: - Я не обязан доставлять девочек сынкам туго-сумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.
   Крупников поморгал и оторопело сказал:
   - Ну, то на Лиговской... Ладно, идите.
   - И когда мне выйти, я тоже сам знаю. Бормоча под нос: "Толстобрюхое хамье..." - поручик вразвалку пошел к двери.
   - Ну-с, товарищ кукольник, попались? - повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. - Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки большевистскую песню затянули.