Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Василий Осипович Ключевский
Полный курс русской истории: в одной книге
Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего.
В. О. Ключевский
Вместо предисловия: Темные воды истории Руси
В научный оборот русская, то есть местная история поступила в самом конце XVIII века, когда послепетровским правителям для создания благоприятного среди цивилизованных народов Европы имиджа страны потребовалось нечто более весомое, чем бытовавшие до этого «предания о старине». Сами понимаете, на преданиях и легендах в деле доказательства древности и культуры подвластной им территории далеко не уедешь. У самих русских никакого научного знания о своем прошлом не было. Да, в каждой земле велись русские исторические хроники – будь то Киев, Новгород, Псков, Суздаль, Ярославль или иной древний город, где сидел местный князек и имелся местный монастырь. Но хроники, именуемые на Руси летописями (от слова лето – то есть год), многократно переписывались в угоду очередному хозяину территории, так что к XVIII столетию никаких древних хроник не сохранилось, самыми ранними можно было считать тексты, записанные в XV столетии. И первые века государства российского оказались точно в тумане. Русской исторической школы тоже не существовало, вот почему для правильного, то есть европейского подхода к летописному материалу были призваны западные ученые, в основном – немцы. Так русскую историю стали изучать Г. 3. Байер (1694–1738), Г. Ф. Миллер (1705–1783) и А. Л. Шлецер (1735–1809). Не стоит думать, что эти столь хулимые нашим первым отечественным «историком» М. В. Ломоносовым ученые спали и видели только, как бы навредить России в европейском восприятии. Увы, немецкие историки были людьми честными, свой предмет они превосходно знали. Однако истинно русского «патриотизма» эти граждане уж точно не испытывали! Как положено для того времени, они изучали историю России теми же точно приемами, как и историю любого иного государства. Немцы исследовали доставшиеся им русские первоисточники, пытаясь разобраться в истинности полученного материала. И уж не их вина, что разобраться в этом летописном хаосе оказалось так сложно, что пресловутая ранняя история Руси стала предметом политических споров и претензий на протяжении последующих веков, наш, XXI по счету, – не исключение. Вряд ли имеется более неблагодарное занятие, чем изучение отечественной старины.
Выводы, которые сделали немецкие специалисты, не понравились как самим заказчикам научного знания, так и местным патриотам. Михайло Васильевич Ломоносов был из их числа.
Сразу скажем, никаким историком он именоваться и права не имел. Ломоносов был дилетантом. Химик, физик, математик, естествоиспытатель, только не историк! Он в отечественной исторической науке мог называть себя историком лишь потому, что рядом и вовсе некого было поставить. Ниша, которую Ломоносов занимал, чем-то очень сходна с местом в этой науке современного нам А. Т. Фоменко, с одним лишь различием, что при всем дилетантизме Михайло Васильевич не дошел до того маразма, которым грешат выводы школы нашего современника. Ломоносов свято верил в величие русского духа, потому вывод немецких историков, прочитавших в летописях легендарное основание русского государства скандинавами, почел оскорблением. Так и возникла смешная, на мой взгляд, коллизия: ученым пришлось оправдываться перед дилетантом, что ничего дурного они и в мыслях не держали, но с той поры по отношению ученого к норманнской теории создания русского государства судили о степени его патриотизма. Такая вот совершенно дикая история с историей возникла в самом начале создания в России собственной исторической школы. Именно от Ломоносова и идет та святая мысль, что первые русы именовались так по речке Рось и вообще вели свое происхождение от роксоланов. И хотя последнее его утверждение сегодня вряд ли кто воспринимает серьезно, то первое бытует во многих исторических сочинениях и по сегодняшний день. А для школы Фоменко роксоланов замечательно заменили этруски, которые своим именем взывают к исторической памяти народа, по Фоменко, этруски, в переводе на современный язык, не что иное, как «это русские». Такие вот дела.
Первым историком, который сумел свести воедино разрозненные местные летописи, был Василий Никитич Татищев (1686–1750). Именно он написал первое масштабное историческое сочинение – «Историю Российскую». Для написания этого труда Татищев прочел, обработал и систематизировал огромное количество древних материалов, четко следуя принятым в его время научным принципам. Его «История Российская» особенно ценна для нас уже потому, что за два с половиной века наука утратила в пожарах и прочих стихийных бедствиях немало документов, которые ученый держал в своих руках. Так что пересказ документов Татищевым иногда является единственным свидетельством, что таковые вообще существовали. Он разделил историю России на пять периодов: ранний, с IX по XII век, когда на Руси существовал один единовластный князь, передающий власть сыновьям; междоусобный (с XII века и по конец монголо-татарского ига), когда князья активно боролись друг с другом и тем ослабляли государство, пока оно не стало легкой добычей для восточного хищника и не было вынуждено провести несколько столетий под властью чужеземцев; период нового единовластия при Иване III и Иване IV (Грозном); период Смуты, когда снова начались междоусобицы и борьба за власть, что едва не закончилось новым завоеванием, но уже с Запада; и последний период восстановления единовластия при Алексее Михайловиче и Петре Великом, завершившийся созданием мощной Российской империи. Татищев видел русскую историю как постоянную смену единовластия и смуты (усобицы). Когда власть была способна объединить страну, государство развивалось и крепло, когда не была способна – дело шло к распаду и национальной трагедии. Но при жизни Татищев не увидел свои труды опубликованными: первый том его «Истории» вышел лишь через двадцать лет после его смерти, а последний – и вовсе через пятьдесят лет.
Гораздо больше повезло другому русскому историку, Николаю Михайловичу Карамзину (1766–1826).
Начавший свою жизнь как литератор, Карамзин увлекся русской историей и полностью посвятил себя музе Клио. За четырнадцать лет он написал и выпустил в свет двенадцать томов «Истории государства Российского». Карамзину довелось работать в различных архивах, изучить многочисленные древние тексты. Обладая живописным стилем, он сумел приблизить историю к пониманию образованных людей своего времени. Однако Карамзин при всей своей усидчивости и литературном таланте был, конечно, не ученым, а превосходным популяризатором истории. Свою историю он разбил на три больших периода – Древнейший (от Рюрика до Ивана III), Средний (Ивана III до Петра I), Новый (от Петра I до Александра I). У него получилось сугубо патриотическое сочинение. Карамзин не жалел красок, чтобы преподать читающей публике мысль, что только самодержавное правление позволило России с древнейших времен состояться как сильное и культурное государство, что любое нарушение самовластия ведет к несчастьям и бедам, поскольку противоречит самому духу русского народа. Притянутые буквально за уши выводы Карамзина ничуть не смущали лучшие умы того времени. Карамзиным буквально зачитывались… Увы, историческое сочинение по виду, его «История» была по сути новым летописанием в угоду царствующим монархам.
Первым настоящим историком, то есть не дилетантом, стал для науки Сергей Михайлович Соловьев (1820–1879). Долгие годы он работал над трудом всей своей жизни – «История России с древнейших времен» в 29 томах. Именно по этому его труду наши современники и знают Соловьева, хотя он оставил и менее масштабные, но важные для историков публикации – «Об отношении Новгорода к великим князьям», «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома», – а к двухсотлетию со дня рождения Петра ввел «Публичные чтения о Петре Великом». Считая Петра Великого наиболее важной фигурой в русской истории, он был убежден, что только благодаря его правлению России удалось вернуться в ряды европейских держав и возродить былую славу. Соловьев был убежденным государственником, человеком с имперским сознанием, но, тем не менее, он был ученым-историком. Благодаря его трудам история из собрания старинных сюжетов для назидания и поучения потомству превратилась в науку, ибо Соловьев призывал историков не просто освещать события старины глубокой, а соотносить эти события и выводить их из природы, внутри которой живет человек, природы племени, к которому он принадлежит, и природы влияний, которые оказывают на него соседние народы. То есть он первым из русских предложил рассматривать исторические события, исходя из условий, предпосылок и причин событий. Очень сдержанный в оценках, он старался максимально устранить в своих сочинениях личный элемент, хотя иногда, комментируя события древности, не мог не высказать собственной точки зрения. В своей многотомной Истории он стремился использовать максимальное количество известных ему источников, среди которых были и древние акты, и летописи, и зарубежные хроники, и заметки путешественников, посетивших его родину. Но он не пытался анализировать разночтение в документах, просто выбирая из них те, которые наиболее полно давали картину происходившего. Автоматически исключались тексты, отражавшие нелестную для московских князей характеристику, не было и скрупулезного текстологического исследования.
А что вы хотите?!
Для России наука история только еще начиналась. И началась она по-настоящему именно с Соловьева. Василий Осипович Ключевский (1841–1911), трудам которого посвящена эта книга, был его учеником. Ключевский рос уже совсем в другой атмосфере, нежели его учитель, история была для него не назиданием потомкам и не приятным чтением, а наукой. В его время уже велись публичные диспуты, приходилось отстаивать свое мнение, находить истину, бороться с заблуждениями, то есть история из гостиных, дворцов и тихих кабинетов книжников переместилась в университеты. А полемический характер университетского общения требовал и другого подхода к изучению истории, вот почему Ключевский для характеристики исторических событий стал использовать смежные науки – палеографию, источниковедение, климатологию, сфрагистику, археологию, социологию, экономику и т. п. Он делал выводы только на совокупности фактов, разбирал многочисленные документы, отображающие одно и то же событие, и пытался понять, что же произошло на самом деле и почему; таким образом, он не просто пересказывал или по собственному разумению трактовал тексты. Если Соловьев использовал для написания своей Истории огромный юридический материал, рассматривая исторический процесс как процесс совершенствования законодательных институтов и правовых норм, то Ключевский, не отказываясь от этого юридического багажа, ввел множество иных, не употреблявшихся прежде материалов. Начал он с привлечения для русской истории западных источников, еще в студенческие годы написав работу «Сказания иностранцев о Московском государстве». Сами понимаете, что мнения иностранцев о Московии были практически все нелицеприятными, требовался огромный такт, чтобы вообще использовать эти источники и не возмутить при этом университетскую публику и своего учителя профессора Соловьева. Ключевский обработал такое количество средневековых текстов о Московии, что до сих пор эта работа служит настоящим библиографическим справочником для ученых, занимающихся Средневековьем. Следующая его работа, магистерская диссертация «Древнерусские жития святых как исторический источник», посвящена анализам древних текстов, которые прошли наибольшую обработку, то есть практически утратили значение исторического источника. Ключевский в этой диссертации пытался определить подход, каким образом из столь безнадежных для историка текстов вычленять некое рациональное зерно. Некоторые сочинители биографии ученого считали, что эта житийная диссертация была знаком лояльности, дабы Ключевского оставили при университете. Однако все гораздо сложнее. Ключевский не взял навязанную ему тему, кроме исследовательского интереса в вычленении истины он был заинтригован поисками каких-либо сохранившихся рукописных материалов по истории монастырей
Северо-Восточной Руси, их хозяйственной деятельности. По его собственным словам, он надеялся найти «самый обильный и свежий источник для изучения участия монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси», однако так и не нашел. Ни постоянные поиски по книгохранилищам и архивам, ни розыски в существующих монастырских библиотеках ничего не принесли, многочисленные Жития средневековых русских святых были изучены, систематизированы, соотнесены с летописными текстами. Вывод был ясен: источник наименее заслуживает доверия, но при скрупулезном анализе можно выявить важные сведения о месте написания жития, его авторах, дате, существующих реалиях. Диссертация не вызвала активного неприятия, хотя и затрагивала болезненную для официальной церкви тему, рассматривая Жития не как акт Божественного откровения для их авторов, а как вполне ремесленную работу со своими законами, канонами, стилем и формой. Третья работа, докторская диссертация «Боярская дума Древней Руси», вызвала такой шквал нападок, какого не ожидал и сам автор. Точнее говоря, собственно момент защиты прошел спокойно. Но вот когда работа Ключевского прошла в третьем издании, началась буря. Современники наконец-то осознали, какую истину глаголет им историк. Истина была омерзительной для самодержавного и патриотического уха: оказывается, наряду с единовластным господином на Руси и не только во времена Ивана Грозного присутствовала некая вполне конституционная власть. Ключевский находил эту конституционную, то есть ограничивавшую любое самовластие, структуру даже при первых исторических князьях. И патриотам это совсем не понравилось! Сами подумайте! Принято считать, что какой-нибудь самовластный Владимир или Ярослав принимал решения самостоятельно, а тут получается, что он был вынужден их согласовывать, гадость ведь получается!
И – началось…
Как пишет исследовавшая эту свару и травлю Ключевского М. С. Нечкина, «нападение было совершено столичной петербургской знаменитостью, лидером в области истории русского права, заслуженным профессором императорского Санкт-Петербургского университета В. И. Сергиевичем. Фактический материал Сергиевич хорошо знал, язык древних документов понимал, мог цитировать материалы наизусть… Свободное оперирование фактами и формулами на старинном русском языке производило сильное впечатление и придавало концепции наукообразность. Литературное оформление нападок на Ключевского не было лишено блеска: короткие, ясные фразы, впечатляющее логическое построение, язвительность иронии были присущи главе петербургских консерваторов». С этой-то язвительностью и иронией Сергиевич и атаковал своего оппонента. Чего только он по поводу выводов ученого не высказал – ив неточности высказываний обвинял, и в неправильном прочтении древних текстов, и даже в прямой фальсификации. В ответ на «правообразовательные функции Думы» и ее законодательную деятельность Сергиевич возопил, что Дума просто придумана Ключевским, что у этого средневекового учреждения никакого определенного круга обязанностей не было: она делала то, что ей приказывали, и только. Шел 1896 год. Вопрос о статусе Боярской думы из исторического стал политическим. Какая, к черту, Дума, хоть и Боярская, если есть один законотворец и правитель – великий князь, царь, император! А этот, с позволения сказать, историк твердит, будто бы при живом Хозяине есть целый круг людей, от которых может пострадать монаршия воля! Нелепость! Однако Сергиевич все же был ученым, поэтому вынужден был заметить, что в Судебнике 1550 года присутствует некая странная статья, совершенно ограничивающая царскую власть, по поводу этой нелепости он и сказал с непониманием: «Здесь перед нами действительно новость: царь [неожиданно] превращается в председателя боярской коллегии».
Увы и ах!
Впрочем, Ключевский этот парадокс объяснял просто: после тирании при царе Василии и грызни между членами Думы впоследствии наступил момент истины – Дума поняла, как можно навсегда ограничить царскую власть и создать дееспособный государственный орган: для этого достаточно закрепить в законе соответствующее установление. Статьей номер 98 в Судебнике 1550 года конституционное учреждение и получало конституционную хартию, то есть, буде эта статья действующей, то Московия XVI века была бы страной европейской, такой же, как Англия или Франция, но мы знаем, что эта статья прожила недолго; дальше был Грозный, опричнина, Смута и утверждение ничем и никем не ограниченного самодержавия при Романовых. Ключевский считал, что нововведением для Московии была как раз не законодательная Дума, а неограниченное самодержавие, то есть для него вся прежняя система управления в этой стране была все же правовой, а после учреждения самодержавия она оказалась полностью выключенной из области права. О том и спорили: был ли князь ли, царь ли первым среди равных, или же он был равным только Богу на небесах, и его окружали послушные рабы. Ключевский считал, что первое, Сергиевич, очевидно, что второе, хотя, если бы он прочел настоящую формулировку, то с пеной ярости стал бы доказывать, что думцы не были никакими рабами – но при совещательном праве кому важны их советы и голоса?
Главный труд Ключевского, конечно, не «Боярская дума», а «Курс русской истории», изданный в 1900 году. Но без «Боярской думы», без «Сказаний иностранцев», даже без Житий этот «Курс» воспринимается не полно. И для полноты понимания работ Ключевского нужно обращаться и к тем, которые обычно выходят за рамки публикации. Курс истории Ключевского был так популярен среди студентов, что ходил в списках и литографиях, прежде чем появился в виде книг. На лекции профессора стремились попасть все образованные тогдашние люди, не только студенты Московского университета. Но поскольку «Курс русской истории» является, прежде всего, учебником для будущих историков, он и построен так, чтобы научить студентов находить информацию, анализировать, обобщать, строить рассуждения, а не просто поглощать информацию бессмысленно и бездумно. Это не художественное полотно Карамзина и не основанное на летописании повествование Соловьева. При всей живости языка и самодостаточности текста «Курса» – это пособие для самостоятельной работы студентов. Читая Ключевского, не стоит об этом ни на минуту забывать. Если автор ссылается на какой-то текст, он его редко приводит, чаще дает цитату, а иногда и просто упоминает, что таковой существует. И если вы хотите понять и правильно почесть Ключевского, требуется найти этот текст, изучить его, найти в нем смысл и соотнести далее с выводами самого ученого. Поскольку эта книга посвящена трудам Ключевского, его пониманию русской истории, то для удобства введена часть текстов, к которым отсылает Василий Осипович. Кроме того, в текст внесены добавления из других его работ.
Что же касается взглядов Ключевского на исторический процесс, то ученый разбивал его хронологически на четыре крупных периода: Днепровская Русь, торговая и городовая (VIII–XIII вв.), Верхневолжская Русь, удельно-княжеская и вольно-земледельческая (XIII – первая половина XV вв.), Московская Русь, царско-боярская и военно-земледельческая (вторая половина XV – начало XVII вв.), Россия, имперско-дворянское государство с крепостным, земледельческим и фабрично-заводским хозяйством (с конца Смуты и до текущего момента, то есть до XX века). «Таковы пережитые нами периоды нашей истории, – писал Ключевский, – в которых отразилась смена исторически вырабатывавшихся у нас складов общежития. Пересчитаем еще раз эти периоды, обозначая их по областям равнины, в которых сосредоточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения:
1) днепровский,
2) верхневолжский,
3) великорусский,
4) всероссийский».
Интересно, но основная мысль Ключевского состоит в том, что история Руси, затем России – это история колонизации огромного пространства Восточно-Европейской равнины, эта колонизация шла в разное время в разных направлениях, в зависимости от типа властвования, складывавшегося на одной из территорий. По большому счету, Ключевский и не утверждает, что Московия была правопреемницей Днепровской Руси. Это разные государства с разным сословным и национальным составом, хотя и объединенные в плане языковом, а точнее – родственные, но не идентичные. По Ключевскому, первые русские государства мало чем отличались от западных аналогов, они обладали разными типами хозяйствования, но несли в себе довольно сильный демократический элемент, не позволявший сложиться деспотии или тирании. Первым толчком к «усовершенствованию» единоначального правления стало нашествие монгольских войск с Востока, вторым, и губительным – уничтожение боярской думы при Иване Грозном и опричнине. Свой «Курс» Ключевский довел до времени царствования Екатерины Второй, а в более полном варианте – до царствования Александра Второго. Вопрос о закрепощении крестьянства и отмене крепостного права даже вынудил его написать дополнительно работы «Происхождение крепостного права в России» и «Подушная подать и отмена холопства в России». Среди более специальных исследований были популярны его труды «Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря», «Псковские споры», «Содействие церкви успехам русского гражданского порядка и права», «Значение преподобного Сергия Радонежского для русского народа и государства», «Западное влияние и церковный раскол в России XVII века», «Методология русской истории», «Терминология русской истории», «История сословий в России», «Западное влияние в России после Петра», «Русский рубль XVI–XVIII веков, в его отношении к нынешнему», «О составе представительства на земских соборах Древней Руси». После себя он оставил статьи и о замечательных людях прошлого и настоящего времени: о своем учителе С. М. Соловьеве, А. С. Пушкине, М. Ю. Лермонтове, И. Н. Болтине, Н. И. Новикове, Д. Фонвизине, Екатерине II, Петре Великом, императоре Александре III. Оставил он также письма и записки; в них Ключевский открыто высказывался о том, о чем предпочитал не распространяться в исторических, то есть научных книгах. Ему мало нравилась страна с молчаливым народом и всевластной бюрократией, о которой он с нескрываемой горечью высказывался так: «Всякое общество вправе требовать от власти, чтобы им удовлетворительно управляли, сказать своим управителям: „Правьте нами так, чтобы нам удобно жилось“».
Но бюрократия думает обыкновенно иначе и расположена отвечать на такое требование: «Нет, вы живите так, чтобы нам удобно было управлять вами, и даже платите нам хорошее жалованье, чтобы нам весело было управлять вами; если же вы чувствуете себя неловко, то в этом виноваты вы, а не мы, потому что не умеете приспособиться к нашему управлению и потому что ваши потребности несовместимы с образом правления, которому мы служим органами».
Будущего для страны с таким управлением Ключевский не видел, недаром на одном из мероприятий Московского университета он твердо сказал, что правящий император Николай Второй будет и последним. Ученый слепцом уж никак не был: он видел, что общество переживает некую переломную точку, за которой по изученной им исторической традиции следует уничтожение отжившего способа управления. Происходит такой перелом всегда с большой кровью, страданиями, уничтожением культурных традиций. Будущее он видел совсем не в радужных тонах. Очертания этого будущего были воистину апокалиптическими: «Пролог XX века – пороховой завод. Эпилог – барак Красного Креста». Тут он оказался прав: на грядущий век пришлись две кровопролитнейшие мировые бойни, две диктатуры – русская и немецкая, открытие новых способов убийства людей и создание управляемого общества.
По убеждениям Ключевский никогда не был радикалом, но он не был и консерватором. Если среди тогдашних русских историков и преподавал человек с ярко выраженным демократическим взглядом на мир, то это и был Ключевский. За это его любили студенты, за это же лютой ненавистью ненавидели патриоты. На их главный вопрос про Рюрика и посконную государственность Ключевский ответил просто: он этого вопроса даже рассматривать не захотел. И не потому, что боялся кого-то обидеть или задеть, а просто потому, что, как он объяснял, слишком мало достоверных фактов, чтобы предложить жизнеспособную версию, а придумывать факты или трактовать их так, как требуется, или для эпатажа – этого он не умел и не желал. Ключевский прежде всего был ученым, и его симпатии или антипатии были не на стороне варягов или русов, а на стороне Истины. Поскольку отыскать эту истину представлялось весьма проблематичным, тратить время на пустые домыслы он и отказался. Какие-то факты существования в средневековом русском обществе законодательной Думы он смог найти, а следов варягов, впрочем, как и легендарных князей, – увы!
Он был и оставался всегда ученым. Его сторонники и последователи не смогли создать единой школы, поскольку, как писал его главный оппонент историк Покровский, «если какой-нибудь ученый органически не мог иметь школы, то это именно автор „Боярской Думы Благодаря своей художественной фантазии Ключевский по нескольким строкам старой грамоты мог воскресить целую картину быта, по одному образчику восстановить целую систему отношений. Но научить, как это делается, он мог столь же мало, сколь мало Шаляпин может выучить петь, как сам поет». Покровский был неправ. Может быть, научить видеть исторические события внутренним зрением ученого Ключевский и не мог, но научить правильно отбирать и анализировать материал – мог. «В точном смысле слова „школа“ может создаваться лишь на основе единой и ясной методологической концепции, определенным образом понимаемой теории исторического процесса, принимаемой учениками основателя, – пояснял Покровский, – такой концепции у Ключевского не было – он лишь искал ее.
Выводы, которые сделали немецкие специалисты, не понравились как самим заказчикам научного знания, так и местным патриотам. Михайло Васильевич Ломоносов был из их числа.
Сразу скажем, никаким историком он именоваться и права не имел. Ломоносов был дилетантом. Химик, физик, математик, естествоиспытатель, только не историк! Он в отечественной исторической науке мог называть себя историком лишь потому, что рядом и вовсе некого было поставить. Ниша, которую Ломоносов занимал, чем-то очень сходна с местом в этой науке современного нам А. Т. Фоменко, с одним лишь различием, что при всем дилетантизме Михайло Васильевич не дошел до того маразма, которым грешат выводы школы нашего современника. Ломоносов свято верил в величие русского духа, потому вывод немецких историков, прочитавших в летописях легендарное основание русского государства скандинавами, почел оскорблением. Так и возникла смешная, на мой взгляд, коллизия: ученым пришлось оправдываться перед дилетантом, что ничего дурного они и в мыслях не держали, но с той поры по отношению ученого к норманнской теории создания русского государства судили о степени его патриотизма. Такая вот совершенно дикая история с историей возникла в самом начале создания в России собственной исторической школы. Именно от Ломоносова и идет та святая мысль, что первые русы именовались так по речке Рось и вообще вели свое происхождение от роксоланов. И хотя последнее его утверждение сегодня вряд ли кто воспринимает серьезно, то первое бытует во многих исторических сочинениях и по сегодняшний день. А для школы Фоменко роксоланов замечательно заменили этруски, которые своим именем взывают к исторической памяти народа, по Фоменко, этруски, в переводе на современный язык, не что иное, как «это русские». Такие вот дела.
Первым историком, который сумел свести воедино разрозненные местные летописи, был Василий Никитич Татищев (1686–1750). Именно он написал первое масштабное историческое сочинение – «Историю Российскую». Для написания этого труда Татищев прочел, обработал и систематизировал огромное количество древних материалов, четко следуя принятым в его время научным принципам. Его «История Российская» особенно ценна для нас уже потому, что за два с половиной века наука утратила в пожарах и прочих стихийных бедствиях немало документов, которые ученый держал в своих руках. Так что пересказ документов Татищевым иногда является единственным свидетельством, что таковые вообще существовали. Он разделил историю России на пять периодов: ранний, с IX по XII век, когда на Руси существовал один единовластный князь, передающий власть сыновьям; междоусобный (с XII века и по конец монголо-татарского ига), когда князья активно боролись друг с другом и тем ослабляли государство, пока оно не стало легкой добычей для восточного хищника и не было вынуждено провести несколько столетий под властью чужеземцев; период нового единовластия при Иване III и Иване IV (Грозном); период Смуты, когда снова начались междоусобицы и борьба за власть, что едва не закончилось новым завоеванием, но уже с Запада; и последний период восстановления единовластия при Алексее Михайловиче и Петре Великом, завершившийся созданием мощной Российской империи. Татищев видел русскую историю как постоянную смену единовластия и смуты (усобицы). Когда власть была способна объединить страну, государство развивалось и крепло, когда не была способна – дело шло к распаду и национальной трагедии. Но при жизни Татищев не увидел свои труды опубликованными: первый том его «Истории» вышел лишь через двадцать лет после его смерти, а последний – и вовсе через пятьдесят лет.
Гораздо больше повезло другому русскому историку, Николаю Михайловичу Карамзину (1766–1826).
Начавший свою жизнь как литератор, Карамзин увлекся русской историей и полностью посвятил себя музе Клио. За четырнадцать лет он написал и выпустил в свет двенадцать томов «Истории государства Российского». Карамзину довелось работать в различных архивах, изучить многочисленные древние тексты. Обладая живописным стилем, он сумел приблизить историю к пониманию образованных людей своего времени. Однако Карамзин при всей своей усидчивости и литературном таланте был, конечно, не ученым, а превосходным популяризатором истории. Свою историю он разбил на три больших периода – Древнейший (от Рюрика до Ивана III), Средний (Ивана III до Петра I), Новый (от Петра I до Александра I). У него получилось сугубо патриотическое сочинение. Карамзин не жалел красок, чтобы преподать читающей публике мысль, что только самодержавное правление позволило России с древнейших времен состояться как сильное и культурное государство, что любое нарушение самовластия ведет к несчастьям и бедам, поскольку противоречит самому духу русского народа. Притянутые буквально за уши выводы Карамзина ничуть не смущали лучшие умы того времени. Карамзиным буквально зачитывались… Увы, историческое сочинение по виду, его «История» была по сути новым летописанием в угоду царствующим монархам.
Первым настоящим историком, то есть не дилетантом, стал для науки Сергей Михайлович Соловьев (1820–1879). Долгие годы он работал над трудом всей своей жизни – «История России с древнейших времен» в 29 томах. Именно по этому его труду наши современники и знают Соловьева, хотя он оставил и менее масштабные, но важные для историков публикации – «Об отношении Новгорода к великим князьям», «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома», – а к двухсотлетию со дня рождения Петра ввел «Публичные чтения о Петре Великом». Считая Петра Великого наиболее важной фигурой в русской истории, он был убежден, что только благодаря его правлению России удалось вернуться в ряды европейских держав и возродить былую славу. Соловьев был убежденным государственником, человеком с имперским сознанием, но, тем не менее, он был ученым-историком. Благодаря его трудам история из собрания старинных сюжетов для назидания и поучения потомству превратилась в науку, ибо Соловьев призывал историков не просто освещать события старины глубокой, а соотносить эти события и выводить их из природы, внутри которой живет человек, природы племени, к которому он принадлежит, и природы влияний, которые оказывают на него соседние народы. То есть он первым из русских предложил рассматривать исторические события, исходя из условий, предпосылок и причин событий. Очень сдержанный в оценках, он старался максимально устранить в своих сочинениях личный элемент, хотя иногда, комментируя события древности, не мог не высказать собственной точки зрения. В своей многотомной Истории он стремился использовать максимальное количество известных ему источников, среди которых были и древние акты, и летописи, и зарубежные хроники, и заметки путешественников, посетивших его родину. Но он не пытался анализировать разночтение в документах, просто выбирая из них те, которые наиболее полно давали картину происходившего. Автоматически исключались тексты, отражавшие нелестную для московских князей характеристику, не было и скрупулезного текстологического исследования.
А что вы хотите?!
Для России наука история только еще начиналась. И началась она по-настоящему именно с Соловьева. Василий Осипович Ключевский (1841–1911), трудам которого посвящена эта книга, был его учеником. Ключевский рос уже совсем в другой атмосфере, нежели его учитель, история была для него не назиданием потомкам и не приятным чтением, а наукой. В его время уже велись публичные диспуты, приходилось отстаивать свое мнение, находить истину, бороться с заблуждениями, то есть история из гостиных, дворцов и тихих кабинетов книжников переместилась в университеты. А полемический характер университетского общения требовал и другого подхода к изучению истории, вот почему Ключевский для характеристики исторических событий стал использовать смежные науки – палеографию, источниковедение, климатологию, сфрагистику, археологию, социологию, экономику и т. п. Он делал выводы только на совокупности фактов, разбирал многочисленные документы, отображающие одно и то же событие, и пытался понять, что же произошло на самом деле и почему; таким образом, он не просто пересказывал или по собственному разумению трактовал тексты. Если Соловьев использовал для написания своей Истории огромный юридический материал, рассматривая исторический процесс как процесс совершенствования законодательных институтов и правовых норм, то Ключевский, не отказываясь от этого юридического багажа, ввел множество иных, не употреблявшихся прежде материалов. Начал он с привлечения для русской истории западных источников, еще в студенческие годы написав работу «Сказания иностранцев о Московском государстве». Сами понимаете, что мнения иностранцев о Московии были практически все нелицеприятными, требовался огромный такт, чтобы вообще использовать эти источники и не возмутить при этом университетскую публику и своего учителя профессора Соловьева. Ключевский обработал такое количество средневековых текстов о Московии, что до сих пор эта работа служит настоящим библиографическим справочником для ученых, занимающихся Средневековьем. Следующая его работа, магистерская диссертация «Древнерусские жития святых как исторический источник», посвящена анализам древних текстов, которые прошли наибольшую обработку, то есть практически утратили значение исторического источника. Ключевский в этой диссертации пытался определить подход, каким образом из столь безнадежных для историка текстов вычленять некое рациональное зерно. Некоторые сочинители биографии ученого считали, что эта житийная диссертация была знаком лояльности, дабы Ключевского оставили при университете. Однако все гораздо сложнее. Ключевский не взял навязанную ему тему, кроме исследовательского интереса в вычленении истины он был заинтригован поисками каких-либо сохранившихся рукописных материалов по истории монастырей
Северо-Восточной Руси, их хозяйственной деятельности. По его собственным словам, он надеялся найти «самый обильный и свежий источник для изучения участия монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси», однако так и не нашел. Ни постоянные поиски по книгохранилищам и архивам, ни розыски в существующих монастырских библиотеках ничего не принесли, многочисленные Жития средневековых русских святых были изучены, систематизированы, соотнесены с летописными текстами. Вывод был ясен: источник наименее заслуживает доверия, но при скрупулезном анализе можно выявить важные сведения о месте написания жития, его авторах, дате, существующих реалиях. Диссертация не вызвала активного неприятия, хотя и затрагивала болезненную для официальной церкви тему, рассматривая Жития не как акт Божественного откровения для их авторов, а как вполне ремесленную работу со своими законами, канонами, стилем и формой. Третья работа, докторская диссертация «Боярская дума Древней Руси», вызвала такой шквал нападок, какого не ожидал и сам автор. Точнее говоря, собственно момент защиты прошел спокойно. Но вот когда работа Ключевского прошла в третьем издании, началась буря. Современники наконец-то осознали, какую истину глаголет им историк. Истина была омерзительной для самодержавного и патриотического уха: оказывается, наряду с единовластным господином на Руси и не только во времена Ивана Грозного присутствовала некая вполне конституционная власть. Ключевский находил эту конституционную, то есть ограничивавшую любое самовластие, структуру даже при первых исторических князьях. И патриотам это совсем не понравилось! Сами подумайте! Принято считать, что какой-нибудь самовластный Владимир или Ярослав принимал решения самостоятельно, а тут получается, что он был вынужден их согласовывать, гадость ведь получается!
И – началось…
Как пишет исследовавшая эту свару и травлю Ключевского М. С. Нечкина, «нападение было совершено столичной петербургской знаменитостью, лидером в области истории русского права, заслуженным профессором императорского Санкт-Петербургского университета В. И. Сергиевичем. Фактический материал Сергиевич хорошо знал, язык древних документов понимал, мог цитировать материалы наизусть… Свободное оперирование фактами и формулами на старинном русском языке производило сильное впечатление и придавало концепции наукообразность. Литературное оформление нападок на Ключевского не было лишено блеска: короткие, ясные фразы, впечатляющее логическое построение, язвительность иронии были присущи главе петербургских консерваторов». С этой-то язвительностью и иронией Сергиевич и атаковал своего оппонента. Чего только он по поводу выводов ученого не высказал – ив неточности высказываний обвинял, и в неправильном прочтении древних текстов, и даже в прямой фальсификации. В ответ на «правообразовательные функции Думы» и ее законодательную деятельность Сергиевич возопил, что Дума просто придумана Ключевским, что у этого средневекового учреждения никакого определенного круга обязанностей не было: она делала то, что ей приказывали, и только. Шел 1896 год. Вопрос о статусе Боярской думы из исторического стал политическим. Какая, к черту, Дума, хоть и Боярская, если есть один законотворец и правитель – великий князь, царь, император! А этот, с позволения сказать, историк твердит, будто бы при живом Хозяине есть целый круг людей, от которых может пострадать монаршия воля! Нелепость! Однако Сергиевич все же был ученым, поэтому вынужден был заметить, что в Судебнике 1550 года присутствует некая странная статья, совершенно ограничивающая царскую власть, по поводу этой нелепости он и сказал с непониманием: «Здесь перед нами действительно новость: царь [неожиданно] превращается в председателя боярской коллегии».
Увы и ах!
Впрочем, Ключевский этот парадокс объяснял просто: после тирании при царе Василии и грызни между членами Думы впоследствии наступил момент истины – Дума поняла, как можно навсегда ограничить царскую власть и создать дееспособный государственный орган: для этого достаточно закрепить в законе соответствующее установление. Статьей номер 98 в Судебнике 1550 года конституционное учреждение и получало конституционную хартию, то есть, буде эта статья действующей, то Московия XVI века была бы страной европейской, такой же, как Англия или Франция, но мы знаем, что эта статья прожила недолго; дальше был Грозный, опричнина, Смута и утверждение ничем и никем не ограниченного самодержавия при Романовых. Ключевский считал, что нововведением для Московии была как раз не законодательная Дума, а неограниченное самодержавие, то есть для него вся прежняя система управления в этой стране была все же правовой, а после учреждения самодержавия она оказалась полностью выключенной из области права. О том и спорили: был ли князь ли, царь ли первым среди равных, или же он был равным только Богу на небесах, и его окружали послушные рабы. Ключевский считал, что первое, Сергиевич, очевидно, что второе, хотя, если бы он прочел настоящую формулировку, то с пеной ярости стал бы доказывать, что думцы не были никакими рабами – но при совещательном праве кому важны их советы и голоса?
Главный труд Ключевского, конечно, не «Боярская дума», а «Курс русской истории», изданный в 1900 году. Но без «Боярской думы», без «Сказаний иностранцев», даже без Житий этот «Курс» воспринимается не полно. И для полноты понимания работ Ключевского нужно обращаться и к тем, которые обычно выходят за рамки публикации. Курс истории Ключевского был так популярен среди студентов, что ходил в списках и литографиях, прежде чем появился в виде книг. На лекции профессора стремились попасть все образованные тогдашние люди, не только студенты Московского университета. Но поскольку «Курс русской истории» является, прежде всего, учебником для будущих историков, он и построен так, чтобы научить студентов находить информацию, анализировать, обобщать, строить рассуждения, а не просто поглощать информацию бессмысленно и бездумно. Это не художественное полотно Карамзина и не основанное на летописании повествование Соловьева. При всей живости языка и самодостаточности текста «Курса» – это пособие для самостоятельной работы студентов. Читая Ключевского, не стоит об этом ни на минуту забывать. Если автор ссылается на какой-то текст, он его редко приводит, чаще дает цитату, а иногда и просто упоминает, что таковой существует. И если вы хотите понять и правильно почесть Ключевского, требуется найти этот текст, изучить его, найти в нем смысл и соотнести далее с выводами самого ученого. Поскольку эта книга посвящена трудам Ключевского, его пониманию русской истории, то для удобства введена часть текстов, к которым отсылает Василий Осипович. Кроме того, в текст внесены добавления из других его работ.
Что же касается взглядов Ключевского на исторический процесс, то ученый разбивал его хронологически на четыре крупных периода: Днепровская Русь, торговая и городовая (VIII–XIII вв.), Верхневолжская Русь, удельно-княжеская и вольно-земледельческая (XIII – первая половина XV вв.), Московская Русь, царско-боярская и военно-земледельческая (вторая половина XV – начало XVII вв.), Россия, имперско-дворянское государство с крепостным, земледельческим и фабрично-заводским хозяйством (с конца Смуты и до текущего момента, то есть до XX века). «Таковы пережитые нами периоды нашей истории, – писал Ключевский, – в которых отразилась смена исторически вырабатывавшихся у нас складов общежития. Пересчитаем еще раз эти периоды, обозначая их по областям равнины, в которых сосредоточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения:
1) днепровский,
2) верхневолжский,
3) великорусский,
4) всероссийский».
Интересно, но основная мысль Ключевского состоит в том, что история Руси, затем России – это история колонизации огромного пространства Восточно-Европейской равнины, эта колонизация шла в разное время в разных направлениях, в зависимости от типа властвования, складывавшегося на одной из территорий. По большому счету, Ключевский и не утверждает, что Московия была правопреемницей Днепровской Руси. Это разные государства с разным сословным и национальным составом, хотя и объединенные в плане языковом, а точнее – родственные, но не идентичные. По Ключевскому, первые русские государства мало чем отличались от западных аналогов, они обладали разными типами хозяйствования, но несли в себе довольно сильный демократический элемент, не позволявший сложиться деспотии или тирании. Первым толчком к «усовершенствованию» единоначального правления стало нашествие монгольских войск с Востока, вторым, и губительным – уничтожение боярской думы при Иване Грозном и опричнине. Свой «Курс» Ключевский довел до времени царствования Екатерины Второй, а в более полном варианте – до царствования Александра Второго. Вопрос о закрепощении крестьянства и отмене крепостного права даже вынудил его написать дополнительно работы «Происхождение крепостного права в России» и «Подушная подать и отмена холопства в России». Среди более специальных исследований были популярны его труды «Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря», «Псковские споры», «Содействие церкви успехам русского гражданского порядка и права», «Значение преподобного Сергия Радонежского для русского народа и государства», «Западное влияние и церковный раскол в России XVII века», «Методология русской истории», «Терминология русской истории», «История сословий в России», «Западное влияние в России после Петра», «Русский рубль XVI–XVIII веков, в его отношении к нынешнему», «О составе представительства на земских соборах Древней Руси». После себя он оставил статьи и о замечательных людях прошлого и настоящего времени: о своем учителе С. М. Соловьеве, А. С. Пушкине, М. Ю. Лермонтове, И. Н. Болтине, Н. И. Новикове, Д. Фонвизине, Екатерине II, Петре Великом, императоре Александре III. Оставил он также письма и записки; в них Ключевский открыто высказывался о том, о чем предпочитал не распространяться в исторических, то есть научных книгах. Ему мало нравилась страна с молчаливым народом и всевластной бюрократией, о которой он с нескрываемой горечью высказывался так: «Всякое общество вправе требовать от власти, чтобы им удовлетворительно управляли, сказать своим управителям: „Правьте нами так, чтобы нам удобно жилось“».
Но бюрократия думает обыкновенно иначе и расположена отвечать на такое требование: «Нет, вы живите так, чтобы нам удобно было управлять вами, и даже платите нам хорошее жалованье, чтобы нам весело было управлять вами; если же вы чувствуете себя неловко, то в этом виноваты вы, а не мы, потому что не умеете приспособиться к нашему управлению и потому что ваши потребности несовместимы с образом правления, которому мы служим органами».
Будущего для страны с таким управлением Ключевский не видел, недаром на одном из мероприятий Московского университета он твердо сказал, что правящий император Николай Второй будет и последним. Ученый слепцом уж никак не был: он видел, что общество переживает некую переломную точку, за которой по изученной им исторической традиции следует уничтожение отжившего способа управления. Происходит такой перелом всегда с большой кровью, страданиями, уничтожением культурных традиций. Будущее он видел совсем не в радужных тонах. Очертания этого будущего были воистину апокалиптическими: «Пролог XX века – пороховой завод. Эпилог – барак Красного Креста». Тут он оказался прав: на грядущий век пришлись две кровопролитнейшие мировые бойни, две диктатуры – русская и немецкая, открытие новых способов убийства людей и создание управляемого общества.
По убеждениям Ключевский никогда не был радикалом, но он не был и консерватором. Если среди тогдашних русских историков и преподавал человек с ярко выраженным демократическим взглядом на мир, то это и был Ключевский. За это его любили студенты, за это же лютой ненавистью ненавидели патриоты. На их главный вопрос про Рюрика и посконную государственность Ключевский ответил просто: он этого вопроса даже рассматривать не захотел. И не потому, что боялся кого-то обидеть или задеть, а просто потому, что, как он объяснял, слишком мало достоверных фактов, чтобы предложить жизнеспособную версию, а придумывать факты или трактовать их так, как требуется, или для эпатажа – этого он не умел и не желал. Ключевский прежде всего был ученым, и его симпатии или антипатии были не на стороне варягов или русов, а на стороне Истины. Поскольку отыскать эту истину представлялось весьма проблематичным, тратить время на пустые домыслы он и отказался. Какие-то факты существования в средневековом русском обществе законодательной Думы он смог найти, а следов варягов, впрочем, как и легендарных князей, – увы!
Он был и оставался всегда ученым. Его сторонники и последователи не смогли создать единой школы, поскольку, как писал его главный оппонент историк Покровский, «если какой-нибудь ученый органически не мог иметь школы, то это именно автор „Боярской Думы Благодаря своей художественной фантазии Ключевский по нескольким строкам старой грамоты мог воскресить целую картину быта, по одному образчику восстановить целую систему отношений. Но научить, как это делается, он мог столь же мало, сколь мало Шаляпин может выучить петь, как сам поет». Покровский был неправ. Может быть, научить видеть исторические события внутренним зрением ученого Ключевский и не мог, но научить правильно отбирать и анализировать материал – мог. «В точном смысле слова „школа“ может создаваться лишь на основе единой и ясной методологической концепции, определенным образом понимаемой теории исторического процесса, принимаемой учениками основателя, – пояснял Покровский, – такой концепции у Ключевского не было – он лишь искал ее.