Василий Ливанов. Люди и куклы (сборник)

Василий Борисович Ливанов
Люди и куклы

ПОВЕСТИ

Ночная «Стрела»

   В дороге вы встречаете случайных попутчиков, иногда близких вам по профессии или восприятию жизни. Такие встречи бывают интересны и даже полезны, но – знаю об этом по опыту – как правило, никогда не повторяются.
   Я с удовольствием отдал двум героям повести случаи из моей студенческой и профессиональной театральной жизни. Историю странной любви третьего героя мне когда-то рассказал Владимир Иванович Москвин – мой старший друг и учитель по театральному институту. Эту любовь он пережил сам.
   Женский портрет, открывающий повествование, нарисован мной в год окончания Художественной школы. Сейчас мне кажется, что образ позировавшей для портрета женщины, имени которой я не знаю, сродни образу лирической героини моей дорожной повести.

   Стрела состоит из трех частей: наконечника, древка и оперения.

(Из Энциклопедии)

   С той недавней поры, как Петя Баташов начал ездить в ночных поездах, ему стало казаться, что эта решающая всю его жизнь встреча, предчувствие которой тревожило и занимало его последнее время, что встреча эта должна случиться именно в поезде. И обязательно в скором поезде Москва – Ленинград, в одном из темно-красных вагонов с широкими желтыми полосами на боках. Даже буквы, налепленные на каждый вагон поверх окон с желтыми занавесками, крупные буквы, из которых складывалось название поезда «Красная стрела», представлялись Пете таинственными знаками, скрытый смысл которых ему одному предстояло вскоре разгадать.
   «Красная стрела» подается к перрону за час до отправления, и Петя всякий раз стремился занять свое место пораньше. Он нарочно медленно брел вдоль вагонов, внимательно вглядываясь в женские лица.
   И с замиранием сердца толкал тугую дверь купе. Конечно, Петя был уверен, что его странное предчувствие воплотится в молодую женщину, одиноко присевшую на нижнюю полку.
   Петя даже отчетливо представлял себе, как она, эта женщина, поднимет на него удивленные, чуть испуганные его неожиданным появлением глаза.
   Но, кроме этого взгляда, Петя решительно ничего не мог вообразить. Он даже не представлял себе, как будет выглядеть эта женщина, какой у нее рост, голос, цвет волос и глаз.
   Иногда Пете казалось, что на ней должно быть синее в крупный белый горошек платье. Но и это смутное видение еще больше размывало реальный образ.
   И сейчас, толкнув дверь купе, Петя остался досадно разочарован. На нижней полке одиноко сидел костлявый старик, он взглянул на Петю строгими белесоватыми глазами. Петя запоздало поздоровался:
   – Здравствуйте! – и сорвался с буквы «а» на фистулу.
   Старик поспешно и подчеркнуто почтительно склонил гладко причесанную седую голову. Петя заподозрил в этой поспешности и почтительности насмешливое к нему, Пете, отношение.
   Петя задвинул за собой дверь и украдкой посмотрелся в зеркало. Из зеркала на Петю глянуло хорошо знакомое лицо очень молодого человека.
   А старик поднялся и теперь стоял в тесном проходе, между спальными полками, на целую голову возвышаясь над Петей.
   – Простите, молодой человек, – сказал старик таким густым басом, что Петя невольно вздрогнул. – Я, очевидно, занял ваше место. Мое – вот. – И, протянув длинную руку, Петин дорожный сосед похлопал ладонью по ворсистому ромбу красного с белыми разводами одеяла, выступающего из конверта чистейшей простыни на одной из верхних полок.
   – Нет, ничего, что вы, сидите, пожалуйста.
   Петя сверился по билету. Старик действительно занимал его место.
   – Благодарю вас, – низкой октавой отозвался старик, снова усаживаясь. – Давайте знакомиться. Меня зовут Василий Васильевич.
   Петя присел напротив и буркнул:
   – Петя.
   – Петя, – повторил старик. – Очень приятно. Тогда я вам неверно представился. Вася. Просто Вася.
   – Ну, что вы… – глупо возразил Петя. – Я ведь… Ведь вы… – И, чувствуя, как заполыхали от смущения уши, поправился: – Петр Артемьевич.
   – Сердечно тронут. – Старик кивнул еще раз. – Чай будете пить, Петр Артемьевич?
   Петя не успел ответить. Дверь в купе отъехала в сторону, милое женское лицо прижалось щекой к косяку и оглядело Петю и Василия Васильевича быстрыми темными глазами.
   «О н а!» – пронеслось в Петином померкшем сознании.
   – Макс! – громко окликнула кого-то женщина. – А у тебя очень симпатичные соседи. – И засмеялась.
   Рядом, в тесном проеме двери, уже стоял боком коренастый усатый мужчина с красным обветренным лицом.
   – Значит, опять удача, Лизон, – отозвался он резким веселым голосом и, даже не взглянув на своих будущих спутников, бросил через плечо: – Сюда, дамы и господа! – И, совсем загородив проход, стал сдирать со своего короткого сильного тела скрипящую куртку.
   – Можно? – Темноглазая Лизон присела рядом с Петей.
   От блестящих ее волос пахло крепкими сладкими духами.
   Воротник замшевого пальто был небрежно приподнят и задевал краем розовую мочку уха с тяжелой золотой серьгой.
   «Нет, не о н а», – сам не зная почему, решил Петя и с облегчением стал рассматривать наполнявших купе людей.
   Макс и с ним двое мужчин, один лысоватый, другой в очках, усаживались напротив, оттеснив Василия Васильевича к самому окну, к желтой занавеске.
   К Лизон подсела немолодая полная блондинка. Еще одна женщина, высокая и тонкая, в рыжем лисьем малахае, низко надвинутом на глаза, осталась стоять в дверях.
   – Ася, садись, ну садись сюда, – зазывала ее блондинка.
   – Садись, Ася! – крикнул тот, которого назвали Максом. – Займи свое место под солнцем.
   – Под полкой, под полкой, – поправил Макса лысоватый.
   – Вы иссякли, Пороховщиков, – оборвала Ася лысоватого и обратилась к Василию Васильевичу: – Извините нас, пожалуйста. У Фалеева, – она кивнула малахаем в сторону Макса, – сегодня день рождения.
   – У Максика праздник! – взвизгнула блондинка.
   – Примите наши поздравления, – словно в колокол ударил Василий Васильевич.
   – Вот это да! – восхитилась Лизон.
   Все рассмеялись.
   – Вы стаканчики просили? – Проводница стала передавать в купе пустые чайные стаканы в подстаканниках.
   Пете и Василию Васильевичу тоже всучили по стакану.
   – Только не задерживайтесь, товарищи провожающие, – попросила проводница.
   – Провожающие, не забудьте взять вещи отъезжающих, – сказал иссякший Пороховщиков.
   Ася безнадежно махнула в его сторону рукой в тугой черной перчатке.
   Хлопнуло шампанское.
   – Меня не облейте, меня не облейте! – пищала блондинка.
   – За мою женушку! – провозгласил Фалеев, чокнулся с Лизон, а за ним все остальные потянулись чокаться.
   Сделалось душно, шумно и тесно.
   – А кто шоколад увел, господа? – допытывался Фалеев. – Было же три плитки.
   – Шоколад съела Ася! – выкрикнул Пороховщиков.
   – Боже мой, – вздохнула Ася.
   Пороховщиков вдруг выхватил стакан у молчаливого мужчины в очках, вытянул вперед обе руки и так замер, закрыв глаза. Все стихли и с веселым удивлением смотрели на него.
   – За Асю!.. – сказал Пороховщиков, не открывая глаз. – За Асю, которую я очень люблю. – И выпил оба стакана один за другим.
   – Браво! – сказал Фалеев.
   Блондинка визгливо смеялась.
   – Это лучшая ваша шутка, Пороховщиков, – грустно произнесла Ася. – Лучшая ваша шутка. Самая лучшая. Поздравляю.
   «Нет, и это не она, – подумал Петя про Асю. – Ее тут вообще нет».
   Из-за Асиного плеча возникло испуганное лицо проводницы.
   – Ну что ж вы, товарищи, радио не слышите?
   Гости Фалеева неловко затолкались в купе.
   – Где моя сумочка, Лизон? Сумочка моя где? – верещала блондинка.
   – Отправляем!!! – донесся отчаянный крик проводницы.
   Компания затопотала по вагону.
   Фалеев раздвинул желтые занавески – и вот они, провожающие, в раме окна, как на групповом снимке.
   Поезд дернулся, и гости стали уплывать за раму, что-то крича и размахивая руками. Одна Лизон некоторое время еще бежала по перрону, посылая воздушные поцелуи. Но вскоре и она отстала.
   Состав набирал ход. Фалеев поправил занавеску и сел рядом с Василием Васильевичем.
   – Вот за границей, – сказал Фалеев, – все экспрессы идут абсолютно бесшумно. А у нас… Такое впечатление, что под вагон пустое ведро подвешивают, как под телегу.
   Василий Васильевич усмехнулся.
   – Нет, серьезно. Вы послушайте! – и Фалеев выставил перед соседями крепкий указательный палец, требуя тишины.
   Под вагоном что-то утробно погромыхивало.
   – Действительно, похоже, – согласился Василий Васильевич.
   – Нет, очень, очень похоже на ведро, – горячо поддержал Фалеева Петя. – Я раньше не замечал.
   – А ведь мы с вами знакомы, – Фалеев в упор разглядывал Василия Васильевича. – Вы Бучинский?
   – Совершенно верно.
   – Вы меня должны вспомнить: Максим Фалеев. Я был на режиссерской практике у… – Фалеев назвал фамилию маститого кинорежиссера. – Фильм «Битва». Вы тогда ставили там конные стычки.
   Густые пегие брови старика взлетели на лоб, затем спрыгнули к длинной переносице, стянув лоб глубокой поперечной морщиной, и медленно расползлись по местам.
   – Кажется, припоминаю, – прогудел Василий Васильевич. – Очень приятно. – И протянул Фалееву большую белую руку, которую тот быстро схватил и с усилием тиснул короткими крепкими пальцами.
   – И мне приятно. Вы на меня тогда сильное впечатление произвели. В седле сидите как бог. Простите… э-э…
   – Василий Васильевич, – ревниво подсказал Петя.
   – …а сколько вам лет? – ловко обойдя Петину подсказку, спросил Фалеев.
   – С вашего позволения, семьдесят шесть.
   Фалеев присвистнул и провел ладонью по жесткой щетке своих волос от затылка к носу.
   – Ну, вы боец!
   Василий Васильевич улыбался, блеклые глаза его светло поблескивали.
   – Вон зубы какие, точно у волка, – почему-то обиженно констатировал Фалеев.
   – Это что! – пробасил старик. – Вы бы посмотрели, какие еще у меня дома лежат!
   Вошла проводница удостовериться, что все уплатили за постели.
   – Значит, одно местечко у вас свободно, – и оглядела верхнюю, аккуратно застеленную ничью полку.
   Собрала пустые стаканы и пообещала принести чаю покрепче.
   Петя решил не обижаться, что его не включают в беседу. Конечно же Максим Фалеев – это тот самый режиссер кино, многосерийные ленты которого Петя неоднократно смотрел по телевизору. А Василий Васильевич… Уж не тот ли это В. Бучинский, автор тоненькой книжечки «Искусство кинотрюка», которую Петя как-то пролистывал в театральной библиотеке? Книжечка была издана ох как давно, и Петя никак не предполагал, что ее автор – живой человек.
   Теперь Петю больше всего заботил вопрос о том, чтобы с достоинством занять свое место «под полкой», как выразился иссякший Пороховщиков.
   Известный кинорежиссер, старый мастер кинотрюка – и он, Петя Баташов, теперь актер кино. Пусть никому еще не известный, но кто знает? Кино – это такая штука…
   Петя встал в проходе якобы для того, чтобы снять с верхней полки свою спортивную сумку, а на самом деле, чтобы еще раз проверить свой внешний вид в зеркале. Клетчатая рубашка, из воротника торчит не очень могучая шея. Уши оттопыренные, красные. Ни тебе кожаного пиджака, ни баса – ничего артистического.
   Петя сел на место и с нарочито озабоченным видом стал рыться в сумке, приведя в полнейший беспорядок две пары носков, галстук, рубашку и кулек с домашними сдобами, заботливо уложенные мамиными руками.
   На столике в купе появился чай и брикетики сахара в синих обертках.
   Фалеев сунул короткую руку в задний карман брюк и поставил на столик плоскую стеклянную фляжку.
   – Финь-шампань не по мне, – заявил Фалеев. – Это вот мужской напиток. Как-никак у меня сегодня день рождения.
   – Однако без закуски… – Василий Васильевич смотрел на коньячную флягу с сомнением.
   – У меня есть! – закричал Петя, поспешно высвобождая из сумки кулек со сдобами. – Мама напекла…
   – Опять удача. – Фалеев по-хозяйски заглянул в пакет. – Ваша мама – просто чудо!
   – Она у меня ничего, – сказал Петя голосом еще более низким, чем у Бучинского. – Всегда мне что-нибудь даст… на съемку. – И Петя задохнулся.
   Фалеев скручивал металлическую пробку уверенной рукой.
   – Вы снимаетесь в кино?
   – Да, на «Ленфильме», – отдышавшись, отвечал Петя уже своим голосом, стараясь не спешить. – Играю солдата. Новобранца. Главная роль.
   – У кого?
   Петя назвал режиссера.
   – А-а-а…
   Пробка никак не давалась.
   – Я в прошлом году окончил училище при Нашем театре, – заторопился Петя. – И был принят в театр. Но ничего там за целый год не сыграл. Ничего.
   – Как, совсем ничего? – спросил Бучинский.
   – Нет, кое-что. Играл труп.
   – Кого?!
   – Роль трупа. Труп сына героини. Мама два раза ходила смотреть. Честное слово!
   Фалеев фыркнул по-кошачьи и повалился на Василия Васильевича, который, прикрыв лицо широкой своей ладонью, затрясся в беззвучном смехе.
   – Не верите? – заволновался Петя. – Меня выносили на куске холстины четыре актера. Но после они подали жалобу в дирекцию, чтобы труп заменили. Он, то есть я, тяжелый, а они все пожилые.
   Фалеев перестал крутить пробку и уставился в Петино пылающее румянцем лицо округлившимися веселыми глазками.
   – Пощадите, голубчик, – рыдающим басом попросил Василий Васильевич.
   – Нет, правда! Одноактная пьеса Брехта…
   – Хватит! – простонал Фалеев. Он поднялся и крепко растер ладонями багровое свое лицо. – Как вас зовут?
   – Петр Артемьевич! – объявил Бучинский.
   – Баташов, – добавил Петя.
   – Вам надо в комедиях играть. – Фалеев свернул пробку.
   – Мне в чай, немного, – подсказал Василий Васильевич, когда Фалеев разливал коньяк.
   – Поздравляю вас обоих с моим днем рождения.
   Пете уже приходилось пить коньяк, но маленькой рюмочкой. А здесь золотистая плотная жидкость слегка подрагивала в тонком стекле, наполняя стакан почти до половины.
   «Держись, Баташов», – сам себе приказал Петя и, чокнувшись со своими спутниками, разом опрокинул коньяк в широко открытый рот.
   – Ну кто же так коньяк пьет, молодой человек! – услышал Петя укоризненный бас Бучинского. – Это же благородный напиток, его муссировать надо. – Василий Васильевич выставил вперед губы и задвигал худыми щеками, показывая, как именно муссируют. – По глоточку, по глоточку, а вы, будто кашалот, – ам!
   В животе у Пети кто-то маленький и энергичный стал быстро-быстро растапливать печку. И от приятного жара этой печки Петя почувствовал необыкновенную расслабленность в душе и в теле. Петя подумал, что это, может быть, даже очень хорошо, что он опять не встретил сегодня ее, а вот сидит, как равный, с этими симпатичными людьми, такими милыми, необычайно славными, с Василием Васильевичем и Марк… Макс… Максимом Фалеевым, да!
   «Ты опьянел», – подумал за Петю кто-то другой, посторонний.
   «Ну и что?» – нахально ответил Петя этому постороннему.
   – Знаете, – сказал Петя, влюбленно оглядывая своих спутников, – давайте не спать всю ночь. Пусть эта встреча запомнится нам на всю жизнь.
   – Круто! – Фалеев скосил глаза на Бучинского.
   – Я согласен, – отозвался Василий Васильевич. – По-моему, замечательно придумано!
   – Тогда – вперед! – подытожил Фалеев и впился в мамину сдобу.
   – А сейчас в театре что-нибудь играете? – прихлебывая чай, спросил Бучинский.
   – Я из театра ушел. Совсем.
   – И не жалеете?
   – Нет. – Петя бодливо затряс головой. – Нет. Не жалею. Знаете, у нас в училище преподавал профессор Сурмилов. Сам я у него не учился, но всегда жалел, что не попал к нему на курс. Вы же, конечно, знаете, какой он прекрасный артист, один из основателей Нашего театра. Ну, вот. Его ученики перед всеми нос задирают: мы – сурмиловцы! Из моего выпуска в театр приняли пятерых: четырех ребят и одну девушку. Она как-то сразу от нас откололась, у нее в театре были свои интересы. А мы четверо держались все вместе. И сидели в одной грим-уборной, на самой верхотуре под крышей. Первый сезон в театре, да еще в Нашем. Знаете, волнения, сомнения. Роль получил только один наш товарищ. Он, счастливчик, нас утешал, как умел: «Это, – говорит, – случайность, что именно мне дали, просто внешние данные подошли. Скоро и вы, ребята, заиграете хорошие роли». Мы, конечно, верили и надеялись. И вдруг однажды в антракте он вбегает в нашу грим-уборную, глаза сияют, рот до ушей.
   – Ребята, – говорит, – нас всех приглашает Сурмилов к себе на дачу!
   Мы друг друга каждый день разыгрывали и сначала ему не поверили. Но он, наш товарищ, на колени перед нами встал.
   – Хотите, – говорит, – поклянусь!
   Мы друг друга хорошо знали и видим – правда. Но почему вдруг Сурмилов нас приглашает? Почему?
   – Мы, – сказал Славка (это счастливчик), – не учились у Сурмилова, но стали актерами Нашего театра. И старик, наверное, хочет с нами поближе познакомиться. Ободрить нас, поговорить об искусстве Нашего театра, может быть, сказать нам, дуракам, что-то важное, сокровенное… Поэтому и приглашает нас всех на дачу. Там природа, зима, тишина.
   Завтра в театре – выходной день. Завтра в восемь часов утра сам Сурмилов будет ждать нас, четверых молодых актеров, на пригородной платформе Ярославского вокзала. И сам введет нас в свой дом.
   После спектакля мы закрылись в грим-уборной и долго совещались. Одеться решили парадно ради такого торжественного дня. У Юры, оказалось, нет подходящих туфель, а у Женьки вообще никакого пиджака. Славка выручит Женьку пиджаком, а туфли Юра «одолжит» в костюмерной театра. Белые рубашки и галстуки есть у всех.
   Дома я просмотрел свою библиотечку театральной литературы: на всякий случай. Каждые полчаса вскакивал и хватался за будильник: боялся проспать. И вот темным снежным московским утром мы четверо, чисто выбритые, в белых рубахах и начищенных туфлях, видим, как из снежной завесы вылепляется перед нами невысокая фигура прославленного артиста и педагога. Заснеженные воротник и шапка, знакомое и такое издали любимое лицо в сети мелких морщинок, насмешливые цепкие глаза.
   – Здравствуйте, юноши, – произносит он своим характерным каркающим голосом. И жестом фокусника разворачивает перед нами веер билетов на электричку.
   Мы садимся в вагон и едем. Едем к нему. Он не глядит на нас. Смотрит в окно, где проносятся, постепенно высветляясь, зимние подмосковные пейзажи, молчит и думает о чем-то своем. Неужели эти думы скоро, может быть, станут и нашими думами?
   Молча, вереницей идем за ним от станции по узкой скользкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу. Дачный поселок. Верхушки редких сосен уже четко вырисовываются на совсем посветлевшем небе. Сурмилов снимает замок с калитки в высоком сером заборе, и мы видим в глубине заснеженного сада старый деревянный дом с узким крыльцом и застекленными террасами.
   – Молодежь, – обращается к нам Сурмилов, поднимаясь на крыльцо, – я буду растапливать печь, а вы пока сами согревайтесь: да вот хоть дорожки расчистите. Лопаты за углом, у сарая.
   Мы, конечно, успели промерзнуть в своих начищенных туфельках. Быстро разбираем широкие лопаты, и пошла потеха. Расчистили дорожку от крыльца до калитки, потом вокруг дома, потом от дома к сараю.
   А из трубы уже сладко тянет смоляным дымком.
   Женька говорит:
   – И мы подымим. Перекур!
   Смотрим, туфли наши и брюки до колен промокли. Но разве в этом дело!
   – Молодцы! – Сурмилов стоит на крыльце в цигейковой безрукавке, высоких валенках и улыбается нам своей знаменитой сурмиловской улыбкой. – Устали, юноши?
   Мы хором: «Нет!!!»
   – А ну-ка, там, за сараем, бревнышки, топор и пила. Нет ничего здоровее, чем работа на свежем воздухе, молодежь!
   Уже стало смеркаться, когда Женька бросил топор и красными, распухшими пальцами достал из пачки последнюю сигарету. Спички никак не зажигались. Женька швырнул коробок в снег:
   – Отсырели… – и выругался.
   – Кушать подано! – раздался знакомый каркающий голос, и мы вошли в дом.
   Большая печь полыхала жаром. На узком столе стояли четыре эмалированные кружки. Около каждой лежал кусок хлеба, накрытый сырным квадратиком. Сурмилов широким жестом пригласил нас к столу. Сам сел в торце, тихонько постукивая морщинистыми пальцами по доске. И молчал. И молчал. И молчал!
   Мы прихлебывали жидкий остывший чай и боялись взглянуть друг на друга. Допили, поставили кружки.
   – А, вот еще! – Сурмилов поднялся. – Совсем забыл!
   Он прошел в угол горницы, нагнулся, подцепил кольцо, вбитое в половицу, поднял тяжелую крышку. Свежо и пьяно запахло антоновкой. Сурмилов, кланяясь в подпол, долго выбирал и, вернувшись к столу, положил перед каждым по твердому зеленому яблочку. Мы не поблагодарили и до яблок не дотронулись.
   Это смешно, наверное, но мы все еще ждали. И даже когда он запирал дом, мы ждали, и когда возвращались в сумерках на станцию, молча ехали в Москву в электричке, и на вокзале, когда он сказал: «Приятных снов, юноши…»
   Петя замолчал. Он скручивал угол салфетки на столике, разматывал и снова скручивал.
   Большая рука Василия Васильевича накрыла Петину руку.
   – Василь Василич, – сказал Петя. – Василь Василич! Мы с ребятами никогда не напоминаем друг другу этот случай. Не знаю, почему я вдруг вам, сейчас…
   Фалеев потянулся к висящей у двери куртке. Достал из бокового кармана изящную трубку с прямым мундштуком и круглую жестяную коробочку раскрашенную по крышке сине-красной шотландской клеткой.
   Деловито и сосредоточенно набил увесистый чубук, уминая табак крепким маленьким мизинцем с отросшим ногтем, чиркнул зажигалкой, торопливо несколько раз затянулся, выпустил облачко дыма и спросил:
   – Мне, как новорожденному, можно покурить здесь? Или позвольте выйти вон?
   – Дымите, – разрешил Бучинский. – Что за мужская компания без табака?
   – Очень вкусно пахнет, – заметил Петя, потянув носом.
   – Еще бы. Ведь это «Клан» – лучший трубочный табак. В Лондоне брал самолично.
   С видом знатока Петя поинтересовался:
   – Вы его с чем-нибудь смешиваете?
   – Смешивать, Петруша, ничего ни с чем никогда не надо. Я предпочитаю отделять. Работу от отдыха, хобби от заработка, жену от любовницы. В этом, по-моему, состоит профессионализм в жизни и в искусстве. А вы согласны, Василий Васильевич?
   – Не зна-аю, – протянул Бучинский. – Не знаю… В живописи, насколько мне известно, смешивают краски, чтобы добиться колорита – единственного, неповторимого. И, заметьте себе, неплохие профессионалы получались… А в жизни… Не знаю… – Старик вдруг лукаво улыбнулся. – Вот вы, например, омлет захотите съесть. Вы что же, сначала чашку молока выпьете, потом проглотите два яйца, а потом ложку соли? Как же тут не смешивать?
   Петя рассмеялся, а Фалеев поперхнулся дымом и стал по-детски тереть глаз кулаком.
   – Я, наверное, все-таки смешиваю, – сказал Василий Васильевич, – вот коньяк в чай попросил налить. Путать не надо коньяк с чаем, а смешивать… отчего же. Впрочем, я в этих делах не профессионал.
   – Кстати, о профессионализме и коньяке… – Фалеев откинулся к стенке, лицо его ушло в тень. – Я ведь тоже начинал как театральный актер. Да, Петруша. Из Харькова по распределению попал в степной городишко районного значения. Театральное помещение там существовало еще до революции, но пустовало. В зале иногда кино крутили на передвижке, а в фойе танцы-шманцы под аккордеон. Освоение целины все это изменило. Надо подымать культуру на местах! Объявился режиссер – молодой, энергичный, – собрал труппу: частично театральных волков из провинции, частично выпускников разных школ. Я попал в театр, когда они уже разыгрались вовсю. В день моего приезда исполнитель роли второго лакея в инсценировке по известной повести Горького вдруг заболевает. И срочно вводят меня. С одной репетиции. В первом акте я проношу через сцену поднос с двумя бокалами. Во втором меня вообще нет, а в третьем – кульминация роли. Один из эпизодических купцов подходит к буфетной стойке, за которой я торчу, а я должен, угодливо улыбаясь, налить ему рюмку коньяку. После чего мой партнер отходит с рюмкой на авансцену, произносит свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных» – и выпивает коньяк до дна.
   – Не верю! – кричит на репетиции главреж из темного зала. – До дна! Именно до дна! И многозначительней, гораздо многозначительней! Теперь верю!
   Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Это всем маленьким актерам известно. Я приходил в театр за два часа до спектакля и искал себе грим. Загримировавшись, я выхаживал по гримерной, пробуя разные походки. Я честно работал над образом второго лакея. И публика оценила мои усилия. Мой проход с двумя бокалами стал вызывать «оживление в зале». Значит, я хорошо усвоил школу. Но я не был профессионалом.
   – Одеяло на себя тянешь? – спросили меня лакеи первый и третий.
   На следующем спектакле они со мной не поздоровались.
   Я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлял бутылки из-под шампанского. Горлышки были забиты замшелыми пробками, и в бутылках просматривалась какая-то жидкость. Говорили, что эти бутылки сохранились в реквизите еще с дореволюционных времен, когда в театре гастролировали приезжие труппы. Кроме этих бутылок, стойку украшали слюдяные бутафорские фужеры, картонные тарелки и хилая оловянная вилка.