Великанов Василий. Разбойник и Мишка (рассказы)

   - Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...
   Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.
   Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.
   В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: "О-ох!.." И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:
   - Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили...
   ...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.
   Я успокаивал его:
   - Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы раны у них не тяжёлые.
   Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:
   - Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...
   В палатку вошёл хирург:
   - Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.
   - Я не буду, доктор... Капитан живой?
   - Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.
   Ткачук слабо улыбнулся.
   - В полевом госпитале повидаетесь, - сказал хирург, - он уже там...
   Прощаясь со мной, Ткачук сказал:
   - Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож...
   ЛЕБЕДКА
   Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали, как он...
   И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой "монголочке". К тому же эта "образина", как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.
   Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:
   - Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..
   Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:
   - Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..
   С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:
   - Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю роту демаскируешь... Заметит тебя "рама" и, глядишь, "юнкерсов" призовёт на нашу голову...
   Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.
   Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха - не в те руки...
   Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.
   - Ну погоди, противная тварь, - сквозь зубы ругался Сидоренков, - я из тебя чёртов дух вышибу...
   И чуть какая заминка - кнутом стегнёт.
   Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:
   - Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт, а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...
   - Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...
   А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не дёргает понапрасну, она тянет хорошо.
   ...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка - хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими буйволиными ногами и вытянет.
   Только кнут ей в это время не показывай - заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как "ну-ну, милая, пошла", старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.
   - Видишь, какая у тебя золотая коняга, - говорили Сидоренкову его товарищи, - не надо и тягача.
   - Она себе на уме, - не сдавался Сидоренков. - Как захочет - гору своротит, а не захочет - хоть убей.
   - А ты с ней поласковее.
   - Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?
   Упрямый был мужик. Если невзлюбит - конец.
   Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.
   Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночёвку в деревне Чернушки.
   Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что "немка" тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул - изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. "Видно, клеверок чует, подумал он, - хитрая скотина..."
   Подъезжает к воротам и бодро кричит:
   - Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!
   А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.
   Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.
   В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:
   - Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!
   Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри:
   - Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...
   Сидоренков ничего не понимал и рассердился.
   - Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это "немка", - и дёрнул вожжами.
   Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:
   - Да вот она, вот наша Лебёдка!
   Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.
   - Здравствуйте, родные наши, - приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. Заждались мы вас... Спасибо вам... От извергов нас освободили. Да где же вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали... Её нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы её выходили...
   Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.
   - А я тут с уборкой связалась, - продолжала женщина, - за два года неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали... Спасибо вам...
   И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать её по шее и ласково приговаривать:
   - Красавица ты наша, Лебёдушка, ишь как похудела... - Затем, обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: - Распрягайте скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов... А лошадкам-то вон клеверку в сарае возьмите - от коровы осталось. Последней кормилицы вчера лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали...
   Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал его градом вопросов:
   - Дяденька боец, а где вы её отбили у фрицев? А вы её оставите нам? А вы долго пробудете у нас?
   - Да отвяжись ты, пострелёнок! Вот управлюсь с конями, тогда и расскажу...
   СМЕРТОНОСНОЕ ПОЛЕ
   Ночь была хоть и звёздная, но мутно-серая, без луны. По полю, шурша, неслась сухая позёмка.
   Сапёры-собаководы сержант Петухов и рядовой Черкасов, получив ещё с вечера боевое задание, готовились к вылазке на передний край противника: надо было найти, нащупать минное поле врага и обезвредить его - сделать в нём проход и открыть своему батальону путь к наступлению.
   Петухов и Черкасов оделись в белые маскировочные халаты с капюшонами и сразу стали непомерно толстыми, неуклюжими, особенно низкорослый, плотный Черкасов. Белые накидки надели и на своих серых собак. Треф в накидке вёл себя спокойно, а чувствительный Пурик несколько раз встряхнулся, пытаясь сбросить одежду, и успокоился лишь после того, как, очевидно, почувствовал, что она крепко привязана, и когда Черкасов, его хозяин, прикрикнул строго: "Нельзя! Пурик! Фу!"
   - Смотри, Черкасов, за своим псом хорошенько, - напутствовал своего подчинённого Петухов, - а то он у тебя какой-то шальной...
   - Зато он у меня старательный и чуткий, товарищ сержант...
   - Старательность, Черкасов, хороша при уме и выдержке.
   Взяв в левую руку поводок от собаки, а в правую щуп - длинную палку с острым железным стержнем на конце, Петухов вылез из окопа и встал на лыжи. Вслед за ним вылез и Черкасов.
   Низко пригнувшись, пошли. Впереди - Петухов, а за ним, на дистанции шести - восьми шагов, Черкасов. Без лыжных палок трудно идти, но они мешали бы, да и в снег их опасно тыкать - можно нарваться на мину. Противник маскирует мины в самых неожиданных местах.
   Противник, отступая, стал хитро минировать поля и дороги: противотанковые мины заделывал в деревянную оболочку. Такие мины можно обнаружить только щупом и тонким чутьём собаки-ищейки. А между большими минами закладывают и маленькие, противопехотные, с проволочкой, чуть ее задел - и взрыв...
   Позёмка несётся по полю, крутится около кустиков и всё заволакивает в мутно-белый цвет.
   Ровное снежное поле и пологая высота, на которой зацепился противник, были безмолвны, и казалось, что враг или спит или отошёл...
   Нет, вон луч прожектора заскользил по белому полю, выхватывая серые кусты, и застрочил пулемёт. "Ложись!" - одновременно прошептали Петухов и Черкасов и, упав в снег, замерли. Треф прильнул к земле, а Пурик, вздрагивая, прижался к Черкасову. Пулемёт умолк. Оборвалась и полоса света. "Прощупывают и пугают... - подумал Петухов. - Знаем мы ваши повадки - сами побаиваетесь..."
   Сняли лыжи и, воткнув их глубоко в снег около кустика, поползли. Тяжело продвигаться - тонут в снегу, но зато хорошая маскировка. В полушубках жарко и неловко ползти, а тут ещё и вещевой мешок, и автомат, и противогаз, и лопата. Всё тянет, давит. Позёмка бьёт в глаза.
   Время от времени Петухов и Черкасов повелительно шептали: "Треф, иди! Пурик, ищи!" Собаки принюхивались к снегу и, натягивая поводки, рвались вперёд. Старательный и горячий Пурик тыкал нос в снег, фыркал и чихал. "Тихо, Пурик! Фу!" - сердито шептал Черкасов.
   И вдруг Треф, обнюхав снег около куста, сел возле него и так выразительно взглянул на своего хозяина, словно хотел вымолвить: "Нашёл". Петухов легонько проткнул щупом снег и почувствовал, что наткнулся на дерево. Мина! Петухов снял рукавицы и, засунув руки в снег, неторопливо, осторожно обшарил, прощупал деревянную мину. Нет ли около неё и под ней опасной проволочки от мины натяжного действия? Как будто нет. Снег на руках тает, а кожа стынет - пощипывает мороз. Надел рукавицы, выкопал ящик лопатой. Ох, какой тяжёлый, будто гвоздями набит! Отполз с ним влево и поставил на попа. Так виднее. Вздохнул и вытер рукавом пот с лица. Ух, велика беда начало! Нащупали минное поле - теперь надо много потрудиться... Вот и Черкасов правее тоже обнаружил мину: возится в снегу, а рядом с ним суетится Пурик и помогает хозяину выкапывать мину. Медвежья услуга! Нарвётся проклятый пёс когда-нибудь. По лапам его надо бить, а Черкасов с ним слишком ласков...
   Недалеко, над окопами врага, низко тарахтел ПО-2 - "кукурузник", как его прозвали наши солдаты, и вскоре один за другим раздались взрывы. Это лётчик сбросил в окопы несколько мелких бомб. Пурик задрожал и заскулил. "Фу!" - прошептал Черкасов. Пурик прижался к боку хозяина и затих. Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по небу - это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но "кукурузник", прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне. "Ушёл! - радовался Петухов. - Не даёт им покоя и от нас отвлекает... Молодец!"
   И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы. Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются тихие голоса собаководов: "Ищи! Ищи!" Собаки, принюхиваясь к снегу, натягивают поводки.
   Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко, напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели, и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги - как бы не отморозили подушечки лап.
   - Сколько вы взяли, товарищ сержант? - прошептал Черкасов.
   - Двенадцать.
   - А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?
   - Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.
   Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до рассвета снова может заминировать проход.
   Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы. Наверно, отклонились в сторону.
   - Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.
   Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в снег и быстро заработал передними лапами.
   - Пурик, назад! - тихо крикнул Черкасов.
   Раздался взрыв, и Пурик упал.
   Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили. Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег. Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.
   Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая его за рукав, тихо спросил:
   - Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..
   Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо. Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:
   - Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют...
   - Треф, вперёд, ищи! - приказал Черкасов.
   Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжёлый сержант!
   Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.
   Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с сапёрами что-то случилось. Два солдата, одетые в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь залила ему глаза.
   ...С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.
   ...В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена... Хоть и заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо вскрикивал:
   - Полегче, доктор!
   Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками пота.
   Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:
   - Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все осколки...
   От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и нарастает.
   Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. "Кем я тогда буду?" - думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем сама страшная рана.
   - Доктор, вы не будете отнимать ногу? - тихо, робко спросил Петухов.
   - Пока нет, а там не знаю...
   - Спасибо, доктор.
   - Рано ещё говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский госпиталь - там окончательно решат.
   Обработав рану и наложив на неё тугую повязку, хирург громко сказал:
   - Шины!
   Петухов подумал: "Ну, если сразу не отрезали, может, и так вылечат..."
   Черкасова как легкораненого оставили в дивизионном медпункте. Всё лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблёскивали в маленькие "оконца" повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:
   - Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.
   - Я тоже так думаю, Петя. Прощай.
   - Ну, вот уж и прощай... Мы ещё повоюем, товарищ сержант. Теперь я с твоим Трефом буду работать. Жаль Пурика. Наверное, выдержки ему всё-таки не хватило.
   БЕРЛИНСКИЙ СЛОН
   Африканского слона-великана, по кличке Гросс Ганс, я увидел в Берлинском зоопарке в дни нашей великой Победы над врагом. Там только что прогремели ожесточённые бои, и многие животные, в том числе и слон, пострадали...
   Навели меня на этого слона немецкие ребятишки, с которыми я познакомился около наших полевых кухонь, где их, изголодавшихся и напуганных страшными громами войны, кормили супом. А я угостил их шоколадом. Как офицеру некурящему, вместо папирос мне выдавали ломаный шоколад.
   Узнав, что я ветеринарный врач, мальчишки наперебой стали мне рассказывать о том, что в зоопарке много раненых зверей.
   Не мешкая, я посадил в грузовую машину ребят - проводников по городу и отправился в зоопарк. Поехали со мной два ветфельдшера и несколько ветсанитаров, вооружённых походными брезентовыми сумками с укладкой: в них были бинты, вата, хирургический инструмент и ходовые лекарства.
   Печальное зрелище предстало перед нами: многие железные клетки и вольеры были исковерканы, повсюду зияли воронки от взрывов снарядов, деревья сломаны и расщеплены... Убитые животные были уже убраны, а из всех концов огромного парка неслись разные голоса зверей и птиц: рёв, стон, клёкот, писк, повизгивание... Звери и птицы страдали не только от ран, но и от голода.
   Высокий белокурый сержант с забинтованной шеей и несколько солдат раздавали хищникам, львам и тиграм, мясо убитых лошадей.
   Сержант представился мне:
   - Иван Сорокин, - и указал на большую железную клетку, в которой стоял громадный слон: - Товарищ ветврач, помогите этому гиганту в первую очередь. Только будьте осторожны. Он никого к себе не подпускает. Уж больно рассердился на людей...
   Подняв окровавленную правую переднюю ногу, слон издавал жалобный, тоненький звук: "Пик-пик-пик".
   Я знал, что слоны очень любят ароматические сладости, и решил расположить его к себе шоколадом. Положив на ладонь кусочек лакомства, я протянул руку между железными прутьями и произнёс его кличку мягким тоном: "Гросс Ганс, Гросс Ганс..." Слон легонько подцепил кусочек шоколада кончиком хобота, на котором торчал мягкий отросток-"пальчик", и отправил лакомство в рот. А потом вытянул хобот в мою сторону и глухо заурчал, словно просил: "Дай ещё".
   Я угостил слона несколькими кусочками шоколада и только после этого решился войти в его клетку со словами: "Гросс Ганс, спокойно, спокойно". А ребятишки, стоя около клетки, успокаивали его на своём языке: "Руих, руих" (спокойно).
   Как только я вошёл в клетку, слон поднял раненую ногу и жалобно пикнул: "Пик-пик-пик..." Будто бы хотел сказать: "Больно мне. Помоги".
   Я осторожно снял ватой кровяные сгустки с ноги и увидел пулевую ранку. Пуля засела неглубоко, и я её извлёк из ранки пинцетом. Слон вздрогнул, но меня не тронул. Только тихо застонал.
   Смазав ранку йодом, я забинтовал его "ножку", похожую на толстый столбик, тремя бинтами.
   Почувствовав облегчение, Гросс Ганс подул мне в лицо горячим воздухом - знак доброго расположения и... полез в правый карман брюк, откуда я доставал ему шоколад.
   - Ишь ты, сластёна... - промолвил я и на прощание ещё раз угостил его.
   Слон размахивал хоботом и глухо урчал, словно благодарил меня.
   Мы обошли все клетки, где были раненые животные, и оказали им помощь. Ребятишки сопровождали нас и "уговаривали" зверей по-своему. Животные смирялись и притихали.
   Кто-то из наших бойцов привёз в зоопарк тюкованного сена и стал раздавать его животным. Слон с жадностью набросился на этот корм. Видно, изголодался.
   Только к вечеру мы управились со своей лечебной работой, а сержант Сорокин - с кормёжкой зверей.
   Мы сели с ним около больших серых камней, сложенных неровной пирамидой. Между ними темнели входы в пещерки - обиталища обезьян.
   Закурив, Сорокин вдруг улыбнулся:
   - Умора с этими обезьянами! Фрицев подрали... - и начал мне рассказывать о своём последнем бое в зоопарке: - Здорово фашисты цеплялись за своё каменное логово, но мы в Сталинграде академию прошли... Научились выковыривать их из домов и подвалов. Автоматы и гранаты - наши друзья и браты.
   В отделении осталось пять человек со мной. Остальные выбыли из строя. Преследовали мы группу гитлеровцев, но офицер и два автоматчика улизнули от нас в зоопарк.
   Четыре вражеских автоматчика в обезьянью пещеру шмыгнули, а офицер заковылял (ранили мы его в ногу) и забежал в дом к слону.
   Забежав к нему в клетку, спрятался за его толстыми ногами, как за столбами, и давай строчить из автомата. Залегли мы за камнями и стрелять перестали. Как же стрелять, когда там слон. Убьём ведь его. Жалко.
   Приказал я двум солдатам блокировать обезьянью пещерку, куда фашисты скрылись, а другой паре автоматчиков в обход скомандовал. Поползли они, а сам я на месте остался.
   Нашёл под камнями щёлочку и наблюдаю за противником, а он-то меня не видит. Смотрю, долбит слона по боку автоматом. "Наверно, - думаю, выгнать из клетки хочет. Но зачем?" А слон не идёт. Топчется на месте, глухо, сердито урчит и бьёт по земле хоботом, как плетью.
   Но вот слон закачался из стороны в сторону и пошёл из клетки. Вышел наружу и зашагал к бассейну, в котором жил бегемот. А впереди слона, у самых ног, идёт, прихрамывая, офицер, тычет автоматом снизу в голову слона и озирается по сторонам. "А-а, - думаю, - хитрый, гадюка. Прикрылся живой бронёй и думает спастись... Заметил, что мы слона жалеем... Но как бы, в самом деле, не удрал..."
   Подал я сигнал, вскочили мы все трое с земли, нацелили на офицера с трёх сторон автоматы и крикнули: "Хальт! Хенде хох!"* А он уткнул приклад автомата себе в живот и, повернувшись, сыпанул длинной очередью. Упали мы на землю. Хоть и без прицела стрелял, но мог зацепить. А слон вдруг взревел грозно, затопал ногами и хлыстнул хоботом по земле. Потом затрубил и засвистел, как пароход. Хобот будто резиновый - то сожмёт, то вытянет. Смотрим, обвил он длинного немца хоботом, как удав, и взметнул его выше своей головы. Вскрикнул фриц и затих, - наверно, дыханье перехватило... Разъярённый слонище, прихрамывая и покачиваясь, подошёл к бассейну да ка-ак плюхнет туда своего обидчика!.. Даже вода через край плеснулась и бегемот шарахнулся в сторону...
   _______________
   * Х а л ь т - стой; х е н д е х о х - руки вверх.
   Подбежали мы к бассейну и вытащили его. Это был обер-лёйтенант, эсэсовец: на рукаве френча белел глазастый череп с двумя костями крест-накрест. Думали устрашить нас этими картинками, да не на тех напали...
   Обер-лейтенант был ещё живой, но не мог даже выговорить слово "капут".
   После этого бросились мы к обезьяньей пещере, где скрылись два немецких солдата и где наши автоматчики лежали за камнями у пещеры, подкарауливая врагов...