Михаил Веллер
Человек в системе
«Ветвь не в силах постичь, что она лишь часть дерева».
Блез Паскаль
«Я ем хурму, а рот вяжет у медника в Тибете».
Восточная поговорка
Книга о том, что одиночества не существует, любовь и ненависть неразрывны, свобода каждого питает рабство толпы, и ты отвечаешь за все.
Глава первая
Язык твой – враг
О том, почему глупость благотворна, а свободные люди тянутся друг к другу и совместно делают то, что не нравится им по отдельности, получая заумные и лживые ответы на свои прямые насущные вопросы?
Хочу, могу и никому не должен
Люди золото, просто жизнь сволочная.
Как прекрасно было бы продать в рабство автора фразы «Свобода есть осознанная необходимость». То был великий политтехнолог, объяснивший нищим труженикам, что они уже свободны, так все хорошо. Слабо греет надежда, что в свободных угодьях Высшего Судьи и Утешителя для него нашлась поместительная сковородка и горсть угольков.
Ни один рекламный слоган не приводит в такое бешенство, как это верховное «Свобода есть осознанная необходимость». Седобородый философ и экономист выступил родоначальником начальников колымских концлагерей. А «Мир – это война!», издевательски откликнулся английский интербригадовец.
Мы рождаемся свободными, живем рабами и умираем идиотами. Иногда это раздражает. И побуждает идти в бандиты. Наши души засеяны гнусным семенем повиновения. «Динамиту, господа, динамиту!» – взывала анархистская газета грозовой эпохи революций.
На закате карьеры и славы великий актер Михаил Ульянов раздумчиво сообщил журналистам: «Всю жизнь я на девяносто пять процентов делал то, что было надо, и только на пять – то, что хотел». И я завился в штопор перед телевизором: всю жизнь малый я делал то, что хотел, бросая крошки пяти процентов в безмерную пасть тому, «что надо».
Почему мы не делаем того, что хотим, – это еще полвопроса; полбеды. Почему делаем то, чего не хотим, – это забавнее. Почему делаем то, что не хотим, строем, с песней, добровольно! – вот что всего интереснее.
Как только свободные люди по свободному хотению приходят на свободную землю, они начинают обустраивать для себя рабство.
Количество переходит в качество удивительным образом. Каждый человек по отдельности хочет всего хорошего, разумного и правильного. (Ну, за исключением незначительного процента сволоты.) А все люди сообща и вместе – решают и делают какую-то хрень! И сами потом удивляются и негодуют, как же это так выходит. Ищут виноватых и назначают наказанных.
И тогда возникает естественная мысль. Если допустить, ну, теоретически и ненадолго, что все государства с их институтами мы расформируем. Всех людей распишем семьями в единоличники и расселим по отдельным клеточкам земли. И велим договариваться друг с другом напрямую, по уму, вот без этой государственной гадской машины. То нормальные разумные люди, работая и что-то делая, будут просто сообща меняться своими изделиями и сообща решать все важные вопросы. И все будет хорошо: справедливо и свободно… Вот это и называется анархизм.
Анархизм – народовластие без государства – есть идеал «гражданского общества». Как всякий идеал, он непретворим в жизнь, и попытки внедрить его открывают реки крови. То есть: и здесь не получается!..
Почему, черт возьми, я вечно с кем-то повязан и кому-то должен: родителям, школе (чтоб она сгорела), работодателю, семье, и самое главное – государству, которое меня постоянно обманывает и использует в своих корыстных целях? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?» – загремел тяжелым басом фугас из старого фильма.
Я не хочу! Я не хочу воевать. Не хочу щадить воров и наркоторговцев. Не хочу выкачивать недра страны и гнать все бабки за рубеж. Не хочу кретинского оболванивающего телевизора. Не хочу пошлости, рекламы, фальшивой политкорректности и тошнотворного разврата на правах нормы.
Я не хочу помогать голодающим Африки. Я хочу, чтоб они наконец научились работать и кормили себя сами на своей благодатной земле, где плодоносит даже воткнутый в джунгли карандаш. Чтоб они прекратили делать двадцать детей на одну матку и занялись чем-нибудь менее приятным, но более полезным. Я не хочу продавать оружие дикарям, особенно в долг, который никогда не будет оплачен. Я не хочу слать рис и нефть дебилу-сыну-великому-руководителю-товарищу-Ким Чен Иру, – я хочу спустить нейтронную бомбу ограниченного радиуса действия на его резиденцию, причем для его же блага.
Почему я должен подчиняться власти, которая сама себя сделала несменяемой и совершенно обесстыдела в своей однопартийной двухголовости? Я всегда был категорически несогласен с тем, что гражданин и верноподданный – это одно и то же. Как это вышло, что они врут по своему усмотрению, и нам запрещено возражать публично?
Я против чеченских войн, против раздутых, как дирижабли, охранных структур всех родов, против олигархов и плоской шкалы подоходного налога для миллиардеров. Я категорически против входа китайцев в Сибирь толпами.
И я, и все, кого я знаю, полагают, что все граждане государства, включая премьеров и президентов прошлых и нынешних, не должны освобождаться от уголовной ответственности за все, что сделали. Закон начинается с того, что обрушивается на головы высших чиновников государства, как только эти головы высунутся из правового поля.
Почему, черт побери, от нас ничего не зависит? И в результате мы говорим вместо «наша страна» – «эта страна», потому что она не наша. Она – их. И мы – их. Можно свалить, если получится. А если начать помногу выступать дома – посадят. Или пришибут. Как это вышло?! Да двадцать лет назад мы ничего не боялись и рубили что хотели и как понимали!
Почему я боюсь преступника в темном переулке – а власть запрещает мне иметь оружие, чтобы преступник не боялся меня? Почему в России опять применяется отрицательная селекция в видных областях государства – от губернаторов до телеведущих? Вон к черту все талантливое и незаурядное, лишь бы вертикаль власти, воткнутая всем нам в зад до самых гландов, высилась спокойно!
Почему – о великая загадка! о тайна тайн! – умные и приличные люди, собранные вместе в количестве четырехсот рыл и посаженные в здание на Охотном ряду, льстиво проголосуют за любое решение Кесаря, в смысле Премьер-Президента, вплоть до назначения коня, или лабрадорихи, в Совет Федераций от Чукотки или Калининграда?
Мы твердо знаем о себе, что мы умные, талантливые и великодушные раздолбаи, которые достойны сладкой жизни в Золотом Веке, и уж точно достойны лучшей власти и реальности, но живем вечно в дерьме. Почему?.. Так решил Бог? Это наш Бог, или засланный врагами бог-диверсант?..
Почему интеллигентные ребята из Ленинграда, прекраснейшего и культурного из городов великого Советского Союза, выпускники элитных вузов и патриоты, трансформировались во власти подобно Дракуле и спускают родину в унитаз?
Почему пожелание сменить власть и людей у власти стало называться «экстремизм»? Мы не призываем к насилию! Пусть уйдут сами мирно и быстро, и мы даже согласны подмести за ними.
Каждый из нас отлично знает, как он хочет жить. Почему в реальности он живет иначе, даже если его, кажется, может быть, похоже, никто силком не заставляет?
Кратко это все можно сформулировать так:
Почему мы вместе другие, чем по отдельности?
Почему вместе мы делаем то, против чего по отдельности?
Кто наш враг и как с ним бороться?
Как прекрасно было бы продать в рабство автора фразы «Свобода есть осознанная необходимость». То был великий политтехнолог, объяснивший нищим труженикам, что они уже свободны, так все хорошо. Слабо греет надежда, что в свободных угодьях Высшего Судьи и Утешителя для него нашлась поместительная сковородка и горсть угольков.
Ни один рекламный слоган не приводит в такое бешенство, как это верховное «Свобода есть осознанная необходимость». Седобородый философ и экономист выступил родоначальником начальников колымских концлагерей. А «Мир – это война!», издевательски откликнулся английский интербригадовец.
Мы рождаемся свободными, живем рабами и умираем идиотами. Иногда это раздражает. И побуждает идти в бандиты. Наши души засеяны гнусным семенем повиновения. «Динамиту, господа, динамиту!» – взывала анархистская газета грозовой эпохи революций.
На закате карьеры и славы великий актер Михаил Ульянов раздумчиво сообщил журналистам: «Всю жизнь я на девяносто пять процентов делал то, что было надо, и только на пять – то, что хотел». И я завился в штопор перед телевизором: всю жизнь малый я делал то, что хотел, бросая крошки пяти процентов в безмерную пасть тому, «что надо».
Почему мы не делаем того, что хотим, – это еще полвопроса; полбеды. Почему делаем то, чего не хотим, – это забавнее. Почему делаем то, что не хотим, строем, с песней, добровольно! – вот что всего интереснее.
Как только свободные люди по свободному хотению приходят на свободную землю, они начинают обустраивать для себя рабство.
Количество переходит в качество удивительным образом. Каждый человек по отдельности хочет всего хорошего, разумного и правильного. (Ну, за исключением незначительного процента сволоты.) А все люди сообща и вместе – решают и делают какую-то хрень! И сами потом удивляются и негодуют, как же это так выходит. Ищут виноватых и назначают наказанных.
И тогда возникает естественная мысль. Если допустить, ну, теоретически и ненадолго, что все государства с их институтами мы расформируем. Всех людей распишем семьями в единоличники и расселим по отдельным клеточкам земли. И велим договариваться друг с другом напрямую, по уму, вот без этой государственной гадской машины. То нормальные разумные люди, работая и что-то делая, будут просто сообща меняться своими изделиями и сообща решать все важные вопросы. И все будет хорошо: справедливо и свободно… Вот это и называется анархизм.
Анархизм – народовластие без государства – есть идеал «гражданского общества». Как всякий идеал, он непретворим в жизнь, и попытки внедрить его открывают реки крови. То есть: и здесь не получается!..
Почему, черт возьми, я вечно с кем-то повязан и кому-то должен: родителям, школе (чтоб она сгорела), работодателю, семье, и самое главное – государству, которое меня постоянно обманывает и использует в своих корыстных целях? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?» – загремел тяжелым басом фугас из старого фильма.
Я не хочу! Я не хочу воевать. Не хочу щадить воров и наркоторговцев. Не хочу выкачивать недра страны и гнать все бабки за рубеж. Не хочу кретинского оболванивающего телевизора. Не хочу пошлости, рекламы, фальшивой политкорректности и тошнотворного разврата на правах нормы.
Я не хочу помогать голодающим Африки. Я хочу, чтоб они наконец научились работать и кормили себя сами на своей благодатной земле, где плодоносит даже воткнутый в джунгли карандаш. Чтоб они прекратили делать двадцать детей на одну матку и занялись чем-нибудь менее приятным, но более полезным. Я не хочу продавать оружие дикарям, особенно в долг, который никогда не будет оплачен. Я не хочу слать рис и нефть дебилу-сыну-великому-руководителю-товарищу-Ким Чен Иру, – я хочу спустить нейтронную бомбу ограниченного радиуса действия на его резиденцию, причем для его же блага.
Почему я должен подчиняться власти, которая сама себя сделала несменяемой и совершенно обесстыдела в своей однопартийной двухголовости? Я всегда был категорически несогласен с тем, что гражданин и верноподданный – это одно и то же. Как это вышло, что они врут по своему усмотрению, и нам запрещено возражать публично?
Я против чеченских войн, против раздутых, как дирижабли, охранных структур всех родов, против олигархов и плоской шкалы подоходного налога для миллиардеров. Я категорически против входа китайцев в Сибирь толпами.
И я, и все, кого я знаю, полагают, что все граждане государства, включая премьеров и президентов прошлых и нынешних, не должны освобождаться от уголовной ответственности за все, что сделали. Закон начинается с того, что обрушивается на головы высших чиновников государства, как только эти головы высунутся из правового поля.
Почему, черт побери, от нас ничего не зависит? И в результате мы говорим вместо «наша страна» – «эта страна», потому что она не наша. Она – их. И мы – их. Можно свалить, если получится. А если начать помногу выступать дома – посадят. Или пришибут. Как это вышло?! Да двадцать лет назад мы ничего не боялись и рубили что хотели и как понимали!
Почему я боюсь преступника в темном переулке – а власть запрещает мне иметь оружие, чтобы преступник не боялся меня? Почему в России опять применяется отрицательная селекция в видных областях государства – от губернаторов до телеведущих? Вон к черту все талантливое и незаурядное, лишь бы вертикаль власти, воткнутая всем нам в зад до самых гландов, высилась спокойно!
Почему – о великая загадка! о тайна тайн! – умные и приличные люди, собранные вместе в количестве четырехсот рыл и посаженные в здание на Охотном ряду, льстиво проголосуют за любое решение Кесаря, в смысле Премьер-Президента, вплоть до назначения коня, или лабрадорихи, в Совет Федераций от Чукотки или Калининграда?
Мы твердо знаем о себе, что мы умные, талантливые и великодушные раздолбаи, которые достойны сладкой жизни в Золотом Веке, и уж точно достойны лучшей власти и реальности, но живем вечно в дерьме. Почему?.. Так решил Бог? Это наш Бог, или засланный врагами бог-диверсант?..
Почему интеллигентные ребята из Ленинграда, прекраснейшего и культурного из городов великого Советского Союза, выпускники элитных вузов и патриоты, трансформировались во власти подобно Дракуле и спускают родину в унитаз?
Почему пожелание сменить власть и людей у власти стало называться «экстремизм»? Мы не призываем к насилию! Пусть уйдут сами мирно и быстро, и мы даже согласны подмести за ними.
Каждый из нас отлично знает, как он хочет жить. Почему в реальности он живет иначе, даже если его, кажется, может быть, похоже, никто силком не заставляет?
Кратко это все можно сформулировать так:
Почему мы вместе другие, чем по отдельности?
Почему вместе мы делаем то, против чего по отдельности?
Кто наш враг и как с ним бороться?
Рождается и приближается
Процесс рождения книги напоминает возникновение из воздуха случайной проплывающей паутинки. На еле заметной невесомой нити оказывается темная точка. Это путешествующий паучок. Нить цепляется за встречную ветку, паучок шевелится и постепенно строит дом, – а дальше Мерлин с Дарвином включают прямую передачу, волшебство переходит в эволюцию, эволюция – в революцию! Гром гремит, метеорит обрушивается, динозавры дохнут, и стены торжествующей крепости стоят там, где не осталось и памяти о паучке с его воздухоплавательным приспособлением.
…У большинства людей паршивая память. У большинства людей все паршивое. Но нас заносит на философские обобщения раньше времени. Итак, большинство людей плохо помнят себя в детстве. Большинство людей вообще плохо помнит что бы то ни было. Но мы больше не будем забегать и отвлекаться! Большинство людей не в силах честно и объективно оценивать себя в раннем детстве, из-за чего происходит масса семейных конфликтов. А если бы помнили, то были бы умнее и, возможно, иногда уживчивее.
Процесс воспитания и формирования личности начинается с рождения. (Хотя, строго говоря, даже до рождения. Беременная женщина – это особенное шкатулочное существо, и люди всегда были к нему внимательны.) Первые слова и прикосновения матери – это уже передача ребенку существующей человеческой культуры. В эту культуру входит все по части деятельности и поведения. Информатика, этика, далее по списку.
Родительское повеление и родительский запрет кладут начало социальному оформлению личности. Получение всех нужных благ и наказание в виде их неполучения формируют в ребенке зависимость от ближнего окружения. Он соотносит свои действия с реакцией окружающих. И первичный опыт ложится в подсознание.
Пока это азбука. Следующая страница азбуки – воспитание. Почему предпочтительно начинать с азбуки? Потому что если ты не будешь помнить, откуда вышел, – то по дороге забудешь, куда ты идешь и зачем. Любой маршрут имеет начальную и конечную точки. Иначе это вольная прогулка для развлечения ног и дыхательных органов.
Родители и воспитатели всех мастей внушают ребенку: что не надо бить слабых; не надо отбирать у них понравившиеся игрушки; надо иногда давать им поиграть своими игрушками, потому что это хорошо; надо делиться с ними конфетами. Улица, детсад и школа прибавляют: надо давать сдачи и не надо ябедничать. Такова социальная адаптация ребенка, и она понятна.
(Чуть менее понятно другое. Улица, детсад и школа формируют групповое поведение и групповую этику; групповую иерархию; и вот в этой иерархии всегда есть изгои! Это самый жирный, или самый слабый, или самый тупой, или самый бедный, или самый богатый, или другой расы или национальности, или с дефектом речи и т. п. Причем! – с появлением в группе более подходящей кандидатуры в изгои – прежний изгой часто принимается в основное сообщество и присоединяется к мучителям нового бедняги. Вот такая дедовщина выходит. И! – никто этому детей не учит! наоборот! всячески порицают!
К этому нехитрому, но жутко принципиальному и показательному феномену позднее придется вернуться, и основательно.)
А пото-ом… А потом или запевает акын, или звенит гордостью историк, или рубит гранитные словеса писатель, – и ребенок с трепетом и вдохновением познает походы Александра, и клятву Горациев, и стрелы Робин Гуда, и Мальчиша-Кибальчиша и его Великую Военную Тайну. Или смотрит голливудский блокбастер «Армагеддон». Короче, начинается патриотическое воспитание личности. Так было везде и всегда! (За исключением кратких периодов сытого упадка: типа нашего сейчас.)
Личности внушается: что общее выше личного; что интересы Родины выше твоих; что высшая честь и доблесть – служить своему народу; что нет славы большей, чем пожертвовать жизнью ради жизни своей страны. (Крайние варианты: диктатор перетягивает одеяло на себя, воспитывая патриотичных рабов, – или либерал-фундаменталист перетягивает на себя, объявляя личность главнее страны и разрушая саму страну, но уже с другого, нежели диктатор, конца.)
И вот тут – я вспоминаю… Амаркорд, понимаешь ли…
В четвертом классе я был старостой. В школе ввели соревнование. Чей класс получил лучшие оценки, меньше замечаний за нарушение дисциплины, чище вымыл пол, больше занят в разных кружках радиолюбителей и кролиководов. Нашему классу долго не везло. Но наконец наступило радостное утро. В тот зимний понедельник Переходящее Красное Знамя школьного масштаба на очередную неделю вручили нам. Присутствовали элементы торжества. Оу йес!
Сначала, теснясь в дверях локтями, вошли два барабанщика. Они барабанили. У одного вместо палочек были ручки, деревянные вставочки, и он барабанил ими. За ними знаменосец внес собственно знамя. За знаменем скученно маршировали двое ассистентов, воздев правые руки в пионерском салюте. А за ними официальным маршем водвинулись в класс доселе в нем небывалые Главные Лица: староста школы и председатель совета пионерской дружины. Они все выстроились перед доской и еще немного постучали и помаршировали. А мы, весь класс, стояли в проходах парт по стойке смирно. Затем староста школы объявил насчет первого места нашему классу. Старосту класса меня вызвали вперед. Вручили знамя. И я всунул древко в специально сделанное крепление сбоку доски. Рукопожатие начальства, барабанная дробь и аплодисменты.
И тут я неожиданно заплакал. То есть я удержал слезы на глазах, но это стоило мне огромного труда. Я испытал «неведомое доселе чувство». Самое странное, что раньше было глубоко плевать на это знамя. Как и всем остальным. Мы читали стишок: «Не стесняйтесь, пьяницы, носа своего – он ведь с нашим знаменем цвета одного». А сейчас я был растроган, расчувствован и несколько потрясен.
За всю школу я плакал дважды. Во втором классе – второгодник походя смял в кулаке пластилиновый самолет, который я с подробностями лепил все каникулы. Он потом жалел. А в пятом – мне неправедно набил морду один здоровый со своей кодлой, когда я в их двор пришел в гости к родне, а он принял меня за чужого. А так-то – чего плакать.
…И вот я под этим бедным сатиновым знаменем испытал «сильное душевное волнение». Телевидения в Забайкалье еще не было, слезы олимпийцев на пьедестале нам были неведомы.
Это было гордое чувство. Благородное. Возвышающее. Большое. Приятное. Захватывающее. Что-то в нем было самоотверженное. Что-то в нем было от смысла жизни, о котором я еще не задумывался. Это отдавало подвигом. Счастье, прошибающее до слез. Во бред.
…Сейчас я бы сформулировал это как «эмоциональное обеспечение внутривидовой межгрупповой конкуренции». А тогда я был просто потрясен приятно.
За нежным детством в свой черед наступает отрочество, с его необычайной внутренней чувствительностью и в той же мере необычайным внешним цинизмом, потрясающим взрослых грубым глумлением над всем святым. Не осталось моральных и государственных святынь, о которые мы не вытерли бы ноги с беспощадной издевкой.
Уроки. История. Литература. Война. Подвиги. «Молодая Гвардия». Герои-комсомольцы под пытками не выдали ничего и умерли гордо. Мы были впечатлены. В этом впечатлении заметное место занимало недоверие.
– Че-то я как представлю – да сдал бы на фиг всех! – с веселым и сочувственным цинизмом признался «один из нас». – Я вабще не представляю, как эти пытки можно терпеть… бр-р!! Да хрен ли они мне – братья?..
– Шнапсу бы налили, – поддержали мы. – Пожрать дали.
– Еще и денег бы заплатили.
– В гестапо бы приняли. Форму новую дали!
Наши учителя, услышь они эти комментарии, вырвали бы себе все волосы. Какая педагогика?!
Что серьезный допрос в спецслужбах невозможно выдержать дольше… ну, пары минут, – это мы узнали куда позднее. Не в том дело. А в том, что внутренне были устыжены своей человеческой слабостью. Мы знали, что быть героями – единственно достойный вариант. Это – долг, обязанность и так далее. Иначе ты полное дерьмо. И вот мы с ужасом усомнились насчет своего героизма. Но – ни на миг не усомнились в том, что такой героизм – долженствует! верен! славен!
А в кинотеатрах шел «Овод», и красавец-революционер командовал у стены своим расстрелом, а бородатые карбонарии сжимали ружья у бесчисленных костров и клялись отдать жизни за свободу родины.
А на книжной полке стоял самый издаваемый писатель в СССР из всех, кто не входил в школьную программу – Джек Лондон: и Ривера дрался за всю Мексику, и винтовки принадлежали ему, революция будет продолжаться!
А потом мы, те, кто чего-то хотел, поступали в институты, и ездили летом в стройотряды, и одевались модно и хорошо как могли, но фарцу глубоко презирали. Фарцу интересовало только то, что можно было надеть, выпить или прослушать. Они были унтерменшами, вместе с официантами, мясниками и продавцами комиссионок: у них не было ничего, кроме предметов потребления.
Но никак не яснел самый глубинный смысл фразы: «Я ем хурьму, а рот вяжет у медника в Тибете». Вышел «Домой возврата нет» Томаса Вулфа, и переплетенная взаимосвязь всего на свете попадала в унисон плывущего звука.
В мозгу вырос частокол непроходимых вопросов. Корни вопросов терялись во мгле вечности:
Почему правят всегда сволочи?
Почему благородство не вознаграждается?
Почему справедливость не торжествует?
Чего ради жить?
В чем смысл жизни?
Почему любовь почти всегда несчастлива?
Возможно ли вообще лучшее будущее?
Какого черта я должен жить так, как наставляют окружающие, если они сами ни черта не понимают?
От этих дел в двадцать лет я мечтал отправиться воевать – все равно куда и за что. Я мечтал об Иностранном Легионе. Он был на другой планете – в недосягаемой и нереальной Франции. Я мечтал об интербригаде в Испании. Она осталась в предыдущей половине века. Я пытался зондировать насчет Анголы и Мозамбика, но к отправляющим туда организациям меня близко не подпустили по анкетным данным.
Я в гробу видал всех, но жаждал соучастия в великих делах и причастности к великим свершениям.
…Вот всю жизнь я и носил в себе споры этой книги.
…У большинства людей паршивая память. У большинства людей все паршивое. Но нас заносит на философские обобщения раньше времени. Итак, большинство людей плохо помнят себя в детстве. Большинство людей вообще плохо помнит что бы то ни было. Но мы больше не будем забегать и отвлекаться! Большинство людей не в силах честно и объективно оценивать себя в раннем детстве, из-за чего происходит масса семейных конфликтов. А если бы помнили, то были бы умнее и, возможно, иногда уживчивее.
Процесс воспитания и формирования личности начинается с рождения. (Хотя, строго говоря, даже до рождения. Беременная женщина – это особенное шкатулочное существо, и люди всегда были к нему внимательны.) Первые слова и прикосновения матери – это уже передача ребенку существующей человеческой культуры. В эту культуру входит все по части деятельности и поведения. Информатика, этика, далее по списку.
Родительское повеление и родительский запрет кладут начало социальному оформлению личности. Получение всех нужных благ и наказание в виде их неполучения формируют в ребенке зависимость от ближнего окружения. Он соотносит свои действия с реакцией окружающих. И первичный опыт ложится в подсознание.
Пока это азбука. Следующая страница азбуки – воспитание. Почему предпочтительно начинать с азбуки? Потому что если ты не будешь помнить, откуда вышел, – то по дороге забудешь, куда ты идешь и зачем. Любой маршрут имеет начальную и конечную точки. Иначе это вольная прогулка для развлечения ног и дыхательных органов.
Родители и воспитатели всех мастей внушают ребенку: что не надо бить слабых; не надо отбирать у них понравившиеся игрушки; надо иногда давать им поиграть своими игрушками, потому что это хорошо; надо делиться с ними конфетами. Улица, детсад и школа прибавляют: надо давать сдачи и не надо ябедничать. Такова социальная адаптация ребенка, и она понятна.
(Чуть менее понятно другое. Улица, детсад и школа формируют групповое поведение и групповую этику; групповую иерархию; и вот в этой иерархии всегда есть изгои! Это самый жирный, или самый слабый, или самый тупой, или самый бедный, или самый богатый, или другой расы или национальности, или с дефектом речи и т. п. Причем! – с появлением в группе более подходящей кандидатуры в изгои – прежний изгой часто принимается в основное сообщество и присоединяется к мучителям нового бедняги. Вот такая дедовщина выходит. И! – никто этому детей не учит! наоборот! всячески порицают!
К этому нехитрому, но жутко принципиальному и показательному феномену позднее придется вернуться, и основательно.)
А пото-ом… А потом или запевает акын, или звенит гордостью историк, или рубит гранитные словеса писатель, – и ребенок с трепетом и вдохновением познает походы Александра, и клятву Горациев, и стрелы Робин Гуда, и Мальчиша-Кибальчиша и его Великую Военную Тайну. Или смотрит голливудский блокбастер «Армагеддон». Короче, начинается патриотическое воспитание личности. Так было везде и всегда! (За исключением кратких периодов сытого упадка: типа нашего сейчас.)
Личности внушается: что общее выше личного; что интересы Родины выше твоих; что высшая честь и доблесть – служить своему народу; что нет славы большей, чем пожертвовать жизнью ради жизни своей страны. (Крайние варианты: диктатор перетягивает одеяло на себя, воспитывая патриотичных рабов, – или либерал-фундаменталист перетягивает на себя, объявляя личность главнее страны и разрушая саму страну, но уже с другого, нежели диктатор, конца.)
И вот тут – я вспоминаю… Амаркорд, понимаешь ли…
В четвертом классе я был старостой. В школе ввели соревнование. Чей класс получил лучшие оценки, меньше замечаний за нарушение дисциплины, чище вымыл пол, больше занят в разных кружках радиолюбителей и кролиководов. Нашему классу долго не везло. Но наконец наступило радостное утро. В тот зимний понедельник Переходящее Красное Знамя школьного масштаба на очередную неделю вручили нам. Присутствовали элементы торжества. Оу йес!
Сначала, теснясь в дверях локтями, вошли два барабанщика. Они барабанили. У одного вместо палочек были ручки, деревянные вставочки, и он барабанил ими. За ними знаменосец внес собственно знамя. За знаменем скученно маршировали двое ассистентов, воздев правые руки в пионерском салюте. А за ними официальным маршем водвинулись в класс доселе в нем небывалые Главные Лица: староста школы и председатель совета пионерской дружины. Они все выстроились перед доской и еще немного постучали и помаршировали. А мы, весь класс, стояли в проходах парт по стойке смирно. Затем староста школы объявил насчет первого места нашему классу. Старосту класса меня вызвали вперед. Вручили знамя. И я всунул древко в специально сделанное крепление сбоку доски. Рукопожатие начальства, барабанная дробь и аплодисменты.
И тут я неожиданно заплакал. То есть я удержал слезы на глазах, но это стоило мне огромного труда. Я испытал «неведомое доселе чувство». Самое странное, что раньше было глубоко плевать на это знамя. Как и всем остальным. Мы читали стишок: «Не стесняйтесь, пьяницы, носа своего – он ведь с нашим знаменем цвета одного». А сейчас я был растроган, расчувствован и несколько потрясен.
За всю школу я плакал дважды. Во втором классе – второгодник походя смял в кулаке пластилиновый самолет, который я с подробностями лепил все каникулы. Он потом жалел. А в пятом – мне неправедно набил морду один здоровый со своей кодлой, когда я в их двор пришел в гости к родне, а он принял меня за чужого. А так-то – чего плакать.
…И вот я под этим бедным сатиновым знаменем испытал «сильное душевное волнение». Телевидения в Забайкалье еще не было, слезы олимпийцев на пьедестале нам были неведомы.
Это было гордое чувство. Благородное. Возвышающее. Большое. Приятное. Захватывающее. Что-то в нем было самоотверженное. Что-то в нем было от смысла жизни, о котором я еще не задумывался. Это отдавало подвигом. Счастье, прошибающее до слез. Во бред.
…Сейчас я бы сформулировал это как «эмоциональное обеспечение внутривидовой межгрупповой конкуренции». А тогда я был просто потрясен приятно.
За нежным детством в свой черед наступает отрочество, с его необычайной внутренней чувствительностью и в той же мере необычайным внешним цинизмом, потрясающим взрослых грубым глумлением над всем святым. Не осталось моральных и государственных святынь, о которые мы не вытерли бы ноги с беспощадной издевкой.
Уроки. История. Литература. Война. Подвиги. «Молодая Гвардия». Герои-комсомольцы под пытками не выдали ничего и умерли гордо. Мы были впечатлены. В этом впечатлении заметное место занимало недоверие.
– Че-то я как представлю – да сдал бы на фиг всех! – с веселым и сочувственным цинизмом признался «один из нас». – Я вабще не представляю, как эти пытки можно терпеть… бр-р!! Да хрен ли они мне – братья?..
– Шнапсу бы налили, – поддержали мы. – Пожрать дали.
– Еще и денег бы заплатили.
– В гестапо бы приняли. Форму новую дали!
Наши учителя, услышь они эти комментарии, вырвали бы себе все волосы. Какая педагогика?!
Что серьезный допрос в спецслужбах невозможно выдержать дольше… ну, пары минут, – это мы узнали куда позднее. Не в том дело. А в том, что внутренне были устыжены своей человеческой слабостью. Мы знали, что быть героями – единственно достойный вариант. Это – долг, обязанность и так далее. Иначе ты полное дерьмо. И вот мы с ужасом усомнились насчет своего героизма. Но – ни на миг не усомнились в том, что такой героизм – долженствует! верен! славен!
А в кинотеатрах шел «Овод», и красавец-революционер командовал у стены своим расстрелом, а бородатые карбонарии сжимали ружья у бесчисленных костров и клялись отдать жизни за свободу родины.
А на книжной полке стоял самый издаваемый писатель в СССР из всех, кто не входил в школьную программу – Джек Лондон: и Ривера дрался за всю Мексику, и винтовки принадлежали ему, революция будет продолжаться!
А потом мы, те, кто чего-то хотел, поступали в институты, и ездили летом в стройотряды, и одевались модно и хорошо как могли, но фарцу глубоко презирали. Фарцу интересовало только то, что можно было надеть, выпить или прослушать. Они были унтерменшами, вместе с официантами, мясниками и продавцами комиссионок: у них не было ничего, кроме предметов потребления.
Но никак не яснел самый глубинный смысл фразы: «Я ем хурьму, а рот вяжет у медника в Тибете». Вышел «Домой возврата нет» Томаса Вулфа, и переплетенная взаимосвязь всего на свете попадала в унисон плывущего звука.
В мозгу вырос частокол непроходимых вопросов. Корни вопросов терялись во мгле вечности:
Почему правят всегда сволочи?
Почему благородство не вознаграждается?
Почему справедливость не торжествует?
Чего ради жить?
В чем смысл жизни?
Почему любовь почти всегда несчастлива?
Возможно ли вообще лучшее будущее?
Какого черта я должен жить так, как наставляют окружающие, если они сами ни черта не понимают?
От этих дел в двадцать лет я мечтал отправиться воевать – все равно куда и за что. Я мечтал об Иностранном Легионе. Он был на другой планете – в недосягаемой и нереальной Франции. Я мечтал об интербригаде в Испании. Она осталась в предыдущей половине века. Я пытался зондировать насчет Анголы и Мозамбика, но к отправляющим туда организациям меня близко не подпустили по анкетным данным.
Я в гробу видал всех, но жаждал соучастия в великих делах и причастности к великим свершениям.
…Вот всю жизнь я и носил в себе споры этой книги.
Сцепления
1. Два встречных муравья ощупывают друг друга усиками, две собачки обнюхиваются. Два человека – ?..
Контакт двух людей – в любой обстановке – выходит далеко за пределы слов, и жестов, и даже взглядов. Два человека словно тоже ощупывают друг друга невидимыми усиками, прослушивают неслышные волны, исходящие от другого. Две массы, два энергетических сгустка, коснулись друг друга полями. Через это общее полевое пространство, через зону совмещения, происходит двухсторонний обмен информацией. Каждый уясняет другого: кто ты? каков? чего ждать? с кем я имею дело? Насколько можно сближаться? Или лучше держать дистанцию подальше?
Вот двое попутчиков в купе. Считывается не только видеокод. Как ты одет и почем твое барахло. Насколько ты здоровый? обаятельный? уверенный в себе? Главное: насколько значительная личность вырисовывается за твоими манерами, мимикой, жестикуляцией, интонациями?
Два человека примериваются друг к другу – решая на уровне автоматики, рефлексов, подсознания, мельком, незаметно, не фиксируя этот быстрый процесс в сознании: кто из нас значительнее? Кто с кем больше должен считаться? Кто лидер? Или мы признаем равенство друг друга? И тогда будем оказывать взаимно мелкие знаки приязни: жест, вопрос, предложение глотнуть-куснуть, газету. Пробный шар – фраза, повешенная в воздухе, нейтральная: ответит ли попутчик или промолчит, желает он контакта или нет, подчинится моей интонации или проигнорирует.
Это – групповое поведение. Ни за чем не нужное. Так, для комфорта чувств. Потому что если попутчик не смотрит на тебя, не поддерживает фразы, не производит мелкие знаки дружелюбия – это дискомфорт. Вплотную к тебе, в замкнутом пространстве, находится человек, в добром отношении которого ты не уверен. Он не откликается на сигналы системы распознавания «свой – чужой». В случае чего от него не знаешь чего ждать. Он неприятен. И это его поведение – задевает; раздражает; мешает; оскорбляет, наконец. С таким человеком нельзя отправляться в поход, на шабашку, в разведку и на зимовку. Он будет мотать нервы. Он не адаптируется в группу. У него отсутствует «чувство партнера». Ему будут бить морду. Его могут убить – ни за что, просто в нарастающем нервном напряжении работы в замкнутом пространстве. На траулере такие часто падают за борт.
Но – один вечер в купе вам делить нечего! Ан на подсознательном, рефлекторном уровне он неприятен. Ибо двое – это уже группа. И нарушения группового поведения – ведут к конфликту внутри группы.
Для вас же спокойнее просто не обращать на него внимания! Почему это плохо получается?
Потому что срабатывает групповой инстинкт.
Если вы признали лидером его – возможна одна модель отношений. Лидер ты – модель может быть зеркальной к первой. Равны – тогда обозначаете друг другу «нейтральную полосу» взаимного пользования, в утилитарном и эмоциональном смысле. Но если он как бы не замечает вас вообще – то на уровне группового инстинкта он ставит вас намного ниже себя. И ваш инстинкт повелевает вам дать ему по морде, назвать козлом и хамом и подчинить себе. А вот генетика у нас такая. Эволюцию мы такую прошли. Кроме совсем уж потомственных холопов.
Подобные микроконтакты возникают на улице, в транспорте, в очередях и т. п. Смысл минимальной любезности ясен – групповое общежитие. А вот «ощупывание» друг друга такого явного смысла не несет. И однако!..
Групповой инстинкт включает в себя инстинкт иерархии.
2. Групповая иерархия подразумевает групповую координацию. Смысл координации действий понятен на производстве, на войне, в экспедиции. Но.
Иерархия есть всегда. А координация не всегда. Иногда она просто невозможна, ее никак не применить.
В группе детского сада. Или в школьном классе. Или в тюремной камере.
Все делается по распорядку. У всех равные права, обязанности и условия. Будь группа аморфной или иерархически структурированной – от этого абсолютно ничего не зависит. – Кроме социального статуса и самочувствия членов группы.
Быстро выделяются: лидер, перворанговые особи, второранговое большинство и изгои.
Вот такая самоорганизация социальной материи. Делать нечего – а структурирование происходит.
Реакция на вызов – это: лидеру достанется сладкий кусок или лучшие самки для передачи генов. И вот – самок нет, пайки равные, и все равно групповое структурирование работает.
Групповой инстинкт обеспечивает «целесообразное групповое структурирование» еще до того, как от него может быть толк, и даже тогда, когда толка вовсе не может быть.
3. Группы бывают самые разнообразные.
Наш двор, наш район, наш дом, наша школа, – мы пацаны отсюда. Наш класс и наш отряд в летнем лагере. Наша бригада, наш экипаж, взвод, рота, полк. Город, область, страна. Нация, народ, раса.
Групповое структурирование принимает разные формы, разные конструкции складываются, разные степени громоздкости и многоэтажности употребляются.
Наш взвод или наш класс – это явная группа. Но социумом ее назвать трудно. Слишком проста и несамодостаточна система.
Наш город – это уже социум. Даже если ввозит газовые плиты, цемент и куриные окорочка. Это нормально. Торгует. Но вообще в нем можно прожить всю жизнь, переходя из одной социальной роли в другую, женясь и продвигаясь по службе.
Но. Групповой инстинкт в классе и социальный инстинкт в городе – в принципе один и тот же. В классе его проявления крайне просты и немногочисленны. А в городе он имеет массу вариаций. Но суть та же. Контакт, взаимодействие, иерархия и ее признаки.
Поэтому выражения «групповой инстинкт» и «социальный инстинкт» можно применять в том же смысле, в зависимости от контекста, где как сказать удобнее и точнее.
Контакт двух людей – в любой обстановке – выходит далеко за пределы слов, и жестов, и даже взглядов. Два человека словно тоже ощупывают друг друга невидимыми усиками, прослушивают неслышные волны, исходящие от другого. Две массы, два энергетических сгустка, коснулись друг друга полями. Через это общее полевое пространство, через зону совмещения, происходит двухсторонний обмен информацией. Каждый уясняет другого: кто ты? каков? чего ждать? с кем я имею дело? Насколько можно сближаться? Или лучше держать дистанцию подальше?
Вот двое попутчиков в купе. Считывается не только видеокод. Как ты одет и почем твое барахло. Насколько ты здоровый? обаятельный? уверенный в себе? Главное: насколько значительная личность вырисовывается за твоими манерами, мимикой, жестикуляцией, интонациями?
Два человека примериваются друг к другу – решая на уровне автоматики, рефлексов, подсознания, мельком, незаметно, не фиксируя этот быстрый процесс в сознании: кто из нас значительнее? Кто с кем больше должен считаться? Кто лидер? Или мы признаем равенство друг друга? И тогда будем оказывать взаимно мелкие знаки приязни: жест, вопрос, предложение глотнуть-куснуть, газету. Пробный шар – фраза, повешенная в воздухе, нейтральная: ответит ли попутчик или промолчит, желает он контакта или нет, подчинится моей интонации или проигнорирует.
Это – групповое поведение. Ни за чем не нужное. Так, для комфорта чувств. Потому что если попутчик не смотрит на тебя, не поддерживает фразы, не производит мелкие знаки дружелюбия – это дискомфорт. Вплотную к тебе, в замкнутом пространстве, находится человек, в добром отношении которого ты не уверен. Он не откликается на сигналы системы распознавания «свой – чужой». В случае чего от него не знаешь чего ждать. Он неприятен. И это его поведение – задевает; раздражает; мешает; оскорбляет, наконец. С таким человеком нельзя отправляться в поход, на шабашку, в разведку и на зимовку. Он будет мотать нервы. Он не адаптируется в группу. У него отсутствует «чувство партнера». Ему будут бить морду. Его могут убить – ни за что, просто в нарастающем нервном напряжении работы в замкнутом пространстве. На траулере такие часто падают за борт.
Но – один вечер в купе вам делить нечего! Ан на подсознательном, рефлекторном уровне он неприятен. Ибо двое – это уже группа. И нарушения группового поведения – ведут к конфликту внутри группы.
Для вас же спокойнее просто не обращать на него внимания! Почему это плохо получается?
Потому что срабатывает групповой инстинкт.
Если вы признали лидером его – возможна одна модель отношений. Лидер ты – модель может быть зеркальной к первой. Равны – тогда обозначаете друг другу «нейтральную полосу» взаимного пользования, в утилитарном и эмоциональном смысле. Но если он как бы не замечает вас вообще – то на уровне группового инстинкта он ставит вас намного ниже себя. И ваш инстинкт повелевает вам дать ему по морде, назвать козлом и хамом и подчинить себе. А вот генетика у нас такая. Эволюцию мы такую прошли. Кроме совсем уж потомственных холопов.
Подобные микроконтакты возникают на улице, в транспорте, в очередях и т. п. Смысл минимальной любезности ясен – групповое общежитие. А вот «ощупывание» друг друга такого явного смысла не несет. И однако!..
Групповой инстинкт включает в себя инстинкт иерархии.
2. Групповая иерархия подразумевает групповую координацию. Смысл координации действий понятен на производстве, на войне, в экспедиции. Но.
Иерархия есть всегда. А координация не всегда. Иногда она просто невозможна, ее никак не применить.
В группе детского сада. Или в школьном классе. Или в тюремной камере.
Все делается по распорядку. У всех равные права, обязанности и условия. Будь группа аморфной или иерархически структурированной – от этого абсолютно ничего не зависит. – Кроме социального статуса и самочувствия членов группы.
Быстро выделяются: лидер, перворанговые особи, второранговое большинство и изгои.
Вот такая самоорганизация социальной материи. Делать нечего – а структурирование происходит.
Реакция на вызов – это: лидеру достанется сладкий кусок или лучшие самки для передачи генов. И вот – самок нет, пайки равные, и все равно групповое структурирование работает.
Групповой инстинкт обеспечивает «целесообразное групповое структурирование» еще до того, как от него может быть толк, и даже тогда, когда толка вовсе не может быть.
3. Группы бывают самые разнообразные.
Наш двор, наш район, наш дом, наша школа, – мы пацаны отсюда. Наш класс и наш отряд в летнем лагере. Наша бригада, наш экипаж, взвод, рота, полк. Город, область, страна. Нация, народ, раса.
Групповое структурирование принимает разные формы, разные конструкции складываются, разные степени громоздкости и многоэтажности употребляются.
Наш взвод или наш класс – это явная группа. Но социумом ее назвать трудно. Слишком проста и несамодостаточна система.
Наш город – это уже социум. Даже если ввозит газовые плиты, цемент и куриные окорочка. Это нормально. Торгует. Но вообще в нем можно прожить всю жизнь, переходя из одной социальной роли в другую, женясь и продвигаясь по службе.
Но. Групповой инстинкт в классе и социальный инстинкт в городе – в принципе один и тот же. В классе его проявления крайне просты и немногочисленны. А в городе он имеет массу вариаций. Но суть та же. Контакт, взаимодействие, иерархия и ее признаки.
Поэтому выражения «групповой инстинкт» и «социальный инстинкт» можно применять в том же смысле, в зависимости от контекста, где как сказать удобнее и точнее.
Приближения
1. Жил-был Аристотель. Он был прекрасен. Он был мудр, но еще более последователен и цепок. «Жеребенок лягает свою мать», – любовно отзывался его учитель Платон о часто спорящем ученике. Аристотель был материалист, рационалист, воспитатель Александра Македонского, систематик и большой зануда. Движение его мысли напоминало танковую гусеницу на малой передаче. Пошла – до всего доедет.
В Средние века его называли просто: «Учитель». Без уточнения. С большой буквы. Ученые монахи знали его наизусть.
Вот он и сказал, в своей античной Элладе и задолго до мрачного Средневековья с его христианскими монастырями, сказал среди многого прочего мудрого хрестоматийнейшую давно уже вещь:
«Человек – животное социальное». Это знают все разумные люди. Из чего отнюдь не следует, что все разумные люди это понимают. Но знают!
И поэтому основателем социологии следует, пожалуй, считать не Мак-Дугалла. И не Ле Бона. И не Конта. И не Спенсера. И даже не самого Аристотеля. А, скорее всего, Платона. Это он написал «Пир» и «Государство».
Платон хорошо знал, какими должны быть человеческие отношения, чтобы всем было хорошо. Справедливо, безопасно, изобильно и счастливо. После изложения своей гениальной теории каждый очередной правитель гнал его вон, пока самый вдумчивый не сослал на рудники, откуда Платона и выкупили друзья и ученики. Элементы идеального государства Платона пытались внедрить в СССР двадцатых годов и в Третьем Рейхе. Ни интернационал-социалисту Троцкому, ни национал-социалисту Гитлеру это не удалось. «Уж такой говенный замес попался», – гениально выразился в подобной ситуации президент Путин о своем народе, не понимающем планов руководства и не соответствующим возлагаемым на него надеждам. Вот и Платон со своим народом мучился.
Но о социологе Аристотеле тоже надо сказать еще несколько слов. Это материалисты считали его материалистом, а идеалисты считали идеалистом, имея к тому полное основание. А христиане, кстати, считали монотеистом, и потому не язычником. Ибо – что важно для нас:
В Средние века его называли просто: «Учитель». Без уточнения. С большой буквы. Ученые монахи знали его наизусть.
Вот он и сказал, в своей античной Элладе и задолго до мрачного Средневековья с его христианскими монастырями, сказал среди многого прочего мудрого хрестоматийнейшую давно уже вещь:
«Человек – животное социальное». Это знают все разумные люди. Из чего отнюдь не следует, что все разумные люди это понимают. Но знают!
И поэтому основателем социологии следует, пожалуй, считать не Мак-Дугалла. И не Ле Бона. И не Конта. И не Спенсера. И даже не самого Аристотеля. А, скорее всего, Платона. Это он написал «Пир» и «Государство».
Платон хорошо знал, какими должны быть человеческие отношения, чтобы всем было хорошо. Справедливо, безопасно, изобильно и счастливо. После изложения своей гениальной теории каждый очередной правитель гнал его вон, пока самый вдумчивый не сослал на рудники, откуда Платона и выкупили друзья и ученики. Элементы идеального государства Платона пытались внедрить в СССР двадцатых годов и в Третьем Рейхе. Ни интернационал-социалисту Троцкому, ни национал-социалисту Гитлеру это не удалось. «Уж такой говенный замес попался», – гениально выразился в подобной ситуации президент Путин о своем народе, не понимающем планов руководства и не соответствующим возлагаемым на него надеждам. Вот и Платон со своим народом мучился.
Но о социологе Аристотеле тоже надо сказать еще несколько слов. Это материалисты считали его материалистом, а идеалисты считали идеалистом, имея к тому полное основание. А христиане, кстати, считали монотеистом, и потому не язычником. Ибо – что важно для нас: