Страница:
Вылез наверх довольно спокойный капитан танкера, попадая руками в рукава кителя. Свои эмоции он ограничил тем, что покрутил пальцем у виска, и сокрушенно перегнулся через помятый фальшборт.
– Должно потечь, – сообщил он.
– Уже потекло, – уведомил сверху Егорыч, счевший своим долгом прибежать по этому случаю на мостик. – Во пятно. Чего везете – соляр?
– Три тысячи тонн.
– Ну, будет две с половиной. Не огорчайся. Рыбу вот только потравите.
– Брось сигарету! Да не в воду, козел!!! Ты что, еще сжечь меня решил!
– А куда идешь?
– Шел, – неопределенно помрачнел капитан. – В Швецию.
Еще бы не мрачнеть. Авария. Рейс, заработок, валюта, послужной список, комиссия, виза… Машину на улице помял – и то хлопоты, а тут – вот.
Но долго стоять на фарватере, загораживая его другим судам, не приходится. Решение принимать надо.
Через пять минут, осмотревшись в трюме и по борту, команда крейсера знала о «Волго-Доне 66» все: что соляр в Вестерфьелль, что фирма-получатель вздрючит по самые гланды, что экипажа девятнадцать человек, и премии всем полетели, заработок накрылся, а штраф и на них еще отзовется, что хозяева зарабатывают миллиарды, а морячкам отдуваться, что будь они все прокляты и пустить бы этих сук, приватизировавших нефть, на дно, и прочие пожелания кипящего гневом пролетариата, который опять пролетел мимо денег.
– Ну что, – вздохнул капитан, – тут верти не верти. Давать радиограмму, вызывать судно на подмену… а самому шлепать в ремонт. Актик составим с вами! Вот соляр течет, зараза… Еще местные власти прицепятся с загрязнением…
– А вон там чемоданы, видишь? – спросил Егорыч.
– Какие чемоданы?
– Поселок Чемоданы! Называется так.
– И что?
– Цистерны видишь на берегу?
– И что?
– Подойди да откачай.
– Как же я к ним подойду, голова?
– А у них пирс для наливников. У тебя что, не отмечено? У них районная база. Тем более сейчас наверняка пустая.
– Почему пустая?
– А сейчас все пустые. А подойти сможешь. У тебя осадки-то, ты ж «река-море». Они тебе еще и заплатят.
– С разгону.
– Ну, хоть немного дадут. Ты требуй и соглашайся на сколько дадут – все хлеб. Оформишь утечкой.
– Не учи.
– А они для себя оформят как покупку за всю цену. Там людям тоже жить надо. Так что смотри веселей! Всем выигрыш.
Подоспевший Мознаим болезненно застонал. Он уже приказал аврально перекачать остатки мазута из почти опустевшей левой носовой в соседнюю и заполниться халявной соляркой. Коммерческое предприятие срывалось на глазах. Теперь задаром капитана не уговоришь.
– Как тебя не касается, так ты такой расторопный… соображала, – неприязненно сказал он Егорычу.
За кормой раздался негодующий гудок осевшей под горой гравия самоходки, требующей прохода.
– Лоцман! – вышел из себя Ольховский. – Где тут ближайшие глубины, где можно встать, не затыкая фарватера?
– Да вон там… часа полтора нашего хода.
– Беспятых! На танкер! Подпишешь им акт за меня и догонишь, возьмешь какую-нибудь моторку. И пару матросов с собой прихвати, – предусмотрительно приказал он.
– Товарищ командир, а почему не старпома, по должности?
– Масштаб личности у Николая Павловича не тот, Юра, – туманно пояснил Ольховский. – Это человек крупных поступков. (Колчак улыбнулся.) А от тебя требуется только подпись на акте – и никакой инициативы, ты понял?
– Так точно. А зачем матросов?
– На всякий случай. Послать, узнать, сказать, и вообще.
Нехорошее предчувствие зашевелилось в Беспятых еще тогда, когда он увидел Вырина и Груню в кожанках, из-под которых плескались клеши. Ну ладно – переоделись по случаю визита, хотя это анархия. Но укрепилось предчувствие, когда, помахав с кормы танкера удаляющейся серой громаде родного корабля, они выволокли из-за пазухи маузеры и навесили поверх.
– А это зачем?
– А вас охранять, товарищ лейтенант. Как почетный эскорт.
– Тьфу… пацанва. Кто приказал?!
– Старший помощник, – легко соврал Груня.
Напряженно следящий с мостика капитан, сверяя глубины с атласом, сказал обождать до швартовки. «Сначала еще подойти надо, откачаться, измерить потерю, сам акт составить – тогда подпишете».
Берег, в разрядку обшитый по насыпи черной шпалой с интервалами лысых покрышек, выглядел необитаемым. Прибывшим пришлось самим перепрыгивать на пирс и принимать свои швартовы.
Мерзостный бурый след, лохматый, как путь испуганной каракатицы, тянулся из слюдяной глади до самого борта. Капитан вздохнул и в сопровождении Беспятых, торопящегося сократить отлучку, отправился искать контору. Шурка с Груней придавали композиции вид направляющегося для ареста конвоя.
Пока они там объяснялись и налаживали переговоры, из-за угла забора, заросшего колючей дикой малиной, выползла четырехтонная автоцистерна. Она постанывала на первой передаче так, как положено стонать машине, изнемогшей от российских дорог; казалось, сейчас она, как цирковая лошадь из анекдота, скажет: «Боже, когда же я наконец издохну», и развалится.
Утомленный бездельем шофер сполз из кабины. Он харкнул, пукнул, пнул покрышку, потянулся и закурил. Исчерпав запас занятий, неопределенно и лениво уставился на пароход. Над помятым бортом еще продолжался совет и тыканье в расплывающееся пятно.
– Эй, землячки, – окликнул он, – у вас чего тут? Привезли наконец? Перекачивать когда будете?
Оставленный без внимания, он приблизился.
– Ударились, что ли? – Сонное лицо оживилось работой мысли. – Чего ему зря вытекать, давайте я у вас четыре тонны откачаю. Мазут?
– Соляр.
– Тем более.
Пожали плечами:
– Бери. Чем качать будешь?
Пока шофер канючил, чтоб землячки качнули своим шлангом со своим насосом, родственный стон издала, как пароль, вторая цистерна, облезлая до полной потери цвета. Надпись «Огнеопасно!» на этом борту выглядела наивным хвастовством туземца.
– Што, наливают? – деловито высунулся из кабины конопатый пацан.
– Наливают… отпускают… – пробормотал первый шофер, танцуя на цистерне и отдирая крышки.
Скандал разразился через час. Шоферский телеграф, так ненавидимый гаишниками и мешающий собирать дань, сработал и на этот раз с труднообъяснимой скоростью. Голодная колонна прибывала в три ряда, и кому-то уже дали по морде, чтоб не лез вперед: сигналили, напирали и гнали волну, что нечего так долго возиться.
– Еще шланг давай!
– Все! – надрывались на «Волго-Доне». – Портвейн из оувер! Кина не будет, весь танк откачали.
– Так давай следующий! – свистела и прыгала толпа. – Чего – опять зиму без соляра сидеть? Качай… труженики моря, мля!
Речь с берега была построена на оперном контрапункте в три односложных слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и на верхнем пороге слухового восприятия поведали, что для техники горючего нет, света нет, больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда, где мы все и так давно сидим. «И там раздавить!»
В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь оставалось только выколачивать из получателей безнал: фиг много возьмешь с пустых счетов. Стихийный процесс можно было пресечь только ОМОНом. ОМОНа у директора не было. Оставалось искать решение. Бухгалтерия забегала вдоль колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор служил в артиллерии, и более всего помнил сейчас доклад: «Откат нормальный!»
И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой справедливости. Он без стука вошел в капитанскую каюту, где невозмутимый волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для начальства и истории внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.
– Чего еще? – недовольно поднял голову капитан. Видно было, что стволом его так же трудно вывести из равновесия, как и столкновением с крейсером «Аврора» на судоходном фарватере Белого озера. К концу XX века в России перестали удивляться чему бы то ни было, события последних лет выбрали весь лимит удивления у электората.
– Приказ революционного военного совета крейсера «Аврора», – возвестил Груня театрально, стараясь попасть плывущим голосом в баритональный регистр диктора центрального телевидения, читающего указ президента о роспуске и расстреле Думы с конфискацией имущества. – Топливо сдать народу.
– Гуляй, – сказал капитан.
Груня повертел перед глазами маузер, спустил предохранитель, передернул затвор и выстрелил в стол.
– Обалдел? – спросил капитан.
– Вы не правы, – ответил Груня и выстрелил в переборку над его головой.
Капитан пожал плечами.
– Откачивайте, – сказал он.
– В то время, как народ… страждет! наймиты капитала способствуют… грабить недра.
– Не звони.
– Звони старпому – приказывай! (Порылся в памяти и не нашел ничего лучше фразы из детской книжки): Палец-то у меня так и пляшет на спусковом крючке!
– Пить меньше надо, вот и не будет плясать, – посоветовал капитан, косясь на маузер, и взял трубку.
Груня с удивительной отчетливостью, как если бы стал телекамерой, дающей вид вниз с мачты «Волго-Дона», и мачта эта плавно поднялась до высоты в километр, увидел картину, наполняющую его сердце благодатью: как оживают замершие трактора и начинают пахать пустынные нивы, как радостные огни зажигаются в крестьянских домах, переполненные зерном грузовики везут урожай туда… туда, где за него дают много денег и хороших вещей, а в теплой и светлой больнице улыбающиеся пациенты облегченно ложатся на столы ярко освещенных операционных и, исцеленные, в чистом и теплом туалете пошучивают и курят… курят, понимаешь…
– Рот закрой, – сказал капитан. – Чего ты лыбишься, анархист? Давай своего долбаного лейтенанта, пусть поможет… и подписывает.
Беспятых вник в ситуацию, охнул, крякнул, дал Груне по шее и принял его сторону. Прикинул последствия, махнул, заржал. Вмиг настрочил акт, по которому они раздолбали танкер в хлам, спасло лишь мужество и высокий профессионализм капитана; не жалко.
– Подумаешь, – веселился он. – Ну, будет у Черномырдина на полмиллиарда меньше. Ты что, свое отдаешь?
– А мне по фигу, – сказал капитан. – Что думаешь, жалко, что ли? Меньше бабок Газпром украдет. Только распишись, что ты заставил. И вот здесь…
16.
17.
– Должно потечь, – сообщил он.
– Уже потекло, – уведомил сверху Егорыч, счевший своим долгом прибежать по этому случаю на мостик. – Во пятно. Чего везете – соляр?
– Три тысячи тонн.
– Ну, будет две с половиной. Не огорчайся. Рыбу вот только потравите.
– Брось сигарету! Да не в воду, козел!!! Ты что, еще сжечь меня решил!
– А куда идешь?
– Шел, – неопределенно помрачнел капитан. – В Швецию.
Еще бы не мрачнеть. Авария. Рейс, заработок, валюта, послужной список, комиссия, виза… Машину на улице помял – и то хлопоты, а тут – вот.
Но долго стоять на фарватере, загораживая его другим судам, не приходится. Решение принимать надо.
Через пять минут, осмотревшись в трюме и по борту, команда крейсера знала о «Волго-Доне 66» все: что соляр в Вестерфьелль, что фирма-получатель вздрючит по самые гланды, что экипажа девятнадцать человек, и премии всем полетели, заработок накрылся, а штраф и на них еще отзовется, что хозяева зарабатывают миллиарды, а морячкам отдуваться, что будь они все прокляты и пустить бы этих сук, приватизировавших нефть, на дно, и прочие пожелания кипящего гневом пролетариата, который опять пролетел мимо денег.
– Ну что, – вздохнул капитан, – тут верти не верти. Давать радиограмму, вызывать судно на подмену… а самому шлепать в ремонт. Актик составим с вами! Вот соляр течет, зараза… Еще местные власти прицепятся с загрязнением…
– А вон там чемоданы, видишь? – спросил Егорыч.
– Какие чемоданы?
– Поселок Чемоданы! Называется так.
– И что?
– Цистерны видишь на берегу?
– И что?
– Подойди да откачай.
– Как же я к ним подойду, голова?
– А у них пирс для наливников. У тебя что, не отмечено? У них районная база. Тем более сейчас наверняка пустая.
– Почему пустая?
– А сейчас все пустые. А подойти сможешь. У тебя осадки-то, ты ж «река-море». Они тебе еще и заплатят.
– С разгону.
– Ну, хоть немного дадут. Ты требуй и соглашайся на сколько дадут – все хлеб. Оформишь утечкой.
– Не учи.
– А они для себя оформят как покупку за всю цену. Там людям тоже жить надо. Так что смотри веселей! Всем выигрыш.
Подоспевший Мознаим болезненно застонал. Он уже приказал аврально перекачать остатки мазута из почти опустевшей левой носовой в соседнюю и заполниться халявной соляркой. Коммерческое предприятие срывалось на глазах. Теперь задаром капитана не уговоришь.
– Как тебя не касается, так ты такой расторопный… соображала, – неприязненно сказал он Егорычу.
За кормой раздался негодующий гудок осевшей под горой гравия самоходки, требующей прохода.
– Лоцман! – вышел из себя Ольховский. – Где тут ближайшие глубины, где можно встать, не затыкая фарватера?
– Да вон там… часа полтора нашего хода.
– Беспятых! На танкер! Подпишешь им акт за меня и догонишь, возьмешь какую-нибудь моторку. И пару матросов с собой прихвати, – предусмотрительно приказал он.
– Товарищ командир, а почему не старпома, по должности?
– Масштаб личности у Николая Павловича не тот, Юра, – туманно пояснил Ольховский. – Это человек крупных поступков. (Колчак улыбнулся.) А от тебя требуется только подпись на акте – и никакой инициативы, ты понял?
– Так точно. А зачем матросов?
– На всякий случай. Послать, узнать, сказать, и вообще.
Нехорошее предчувствие зашевелилось в Беспятых еще тогда, когда он увидел Вырина и Груню в кожанках, из-под которых плескались клеши. Ну ладно – переоделись по случаю визита, хотя это анархия. Но укрепилось предчувствие, когда, помахав с кормы танкера удаляющейся серой громаде родного корабля, они выволокли из-за пазухи маузеры и навесили поверх.
– А это зачем?
– А вас охранять, товарищ лейтенант. Как почетный эскорт.
– Тьфу… пацанва. Кто приказал?!
– Старший помощник, – легко соврал Груня.
Напряженно следящий с мостика капитан, сверяя глубины с атласом, сказал обождать до швартовки. «Сначала еще подойти надо, откачаться, измерить потерю, сам акт составить – тогда подпишете».
Берег, в разрядку обшитый по насыпи черной шпалой с интервалами лысых покрышек, выглядел необитаемым. Прибывшим пришлось самим перепрыгивать на пирс и принимать свои швартовы.
Мерзостный бурый след, лохматый, как путь испуганной каракатицы, тянулся из слюдяной глади до самого борта. Капитан вздохнул и в сопровождении Беспятых, торопящегося сократить отлучку, отправился искать контору. Шурка с Груней придавали композиции вид направляющегося для ареста конвоя.
Пока они там объяснялись и налаживали переговоры, из-за угла забора, заросшего колючей дикой малиной, выползла четырехтонная автоцистерна. Она постанывала на первой передаче так, как положено стонать машине, изнемогшей от российских дорог; казалось, сейчас она, как цирковая лошадь из анекдота, скажет: «Боже, когда же я наконец издохну», и развалится.
Утомленный бездельем шофер сполз из кабины. Он харкнул, пукнул, пнул покрышку, потянулся и закурил. Исчерпав запас занятий, неопределенно и лениво уставился на пароход. Над помятым бортом еще продолжался совет и тыканье в расплывающееся пятно.
– Эй, землячки, – окликнул он, – у вас чего тут? Привезли наконец? Перекачивать когда будете?
Оставленный без внимания, он приблизился.
– Ударились, что ли? – Сонное лицо оживилось работой мысли. – Чего ему зря вытекать, давайте я у вас четыре тонны откачаю. Мазут?
– Соляр.
– Тем более.
Пожали плечами:
– Бери. Чем качать будешь?
Пока шофер канючил, чтоб землячки качнули своим шлангом со своим насосом, родственный стон издала, как пароль, вторая цистерна, облезлая до полной потери цвета. Надпись «Огнеопасно!» на этом борту выглядела наивным хвастовством туземца.
– Што, наливают? – деловито высунулся из кабины конопатый пацан.
– Наливают… отпускают… – пробормотал первый шофер, танцуя на цистерне и отдирая крышки.
Скандал разразился через час. Шоферский телеграф, так ненавидимый гаишниками и мешающий собирать дань, сработал и на этот раз с труднообъяснимой скоростью. Голодная колонна прибывала в три ряда, и кому-то уже дали по морде, чтоб не лез вперед: сигналили, напирали и гнали волну, что нечего так долго возиться.
– Еще шланг давай!
– Все! – надрывались на «Волго-Доне». – Портвейн из оувер! Кина не будет, весь танк откачали.
– Так давай следующий! – свистела и прыгала толпа. – Чего – опять зиму без соляра сидеть? Качай… труженики моря, мля!
Речь с берега была построена на оперном контрапункте в три односложных слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и на верхнем пороге слухового восприятия поведали, что для техники горючего нет, света нет, больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда, где мы все и так давно сидим. «И там раздавить!»
В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь оставалось только выколачивать из получателей безнал: фиг много возьмешь с пустых счетов. Стихийный процесс можно было пресечь только ОМОНом. ОМОНа у директора не было. Оставалось искать решение. Бухгалтерия забегала вдоль колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор служил в артиллерии, и более всего помнил сейчас доклад: «Откат нормальный!»
И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой справедливости. Он без стука вошел в капитанскую каюту, где невозмутимый волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для начальства и истории внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.
– Чего еще? – недовольно поднял голову капитан. Видно было, что стволом его так же трудно вывести из равновесия, как и столкновением с крейсером «Аврора» на судоходном фарватере Белого озера. К концу XX века в России перестали удивляться чему бы то ни было, события последних лет выбрали весь лимит удивления у электората.
– Приказ революционного военного совета крейсера «Аврора», – возвестил Груня театрально, стараясь попасть плывущим голосом в баритональный регистр диктора центрального телевидения, читающего указ президента о роспуске и расстреле Думы с конфискацией имущества. – Топливо сдать народу.
– Гуляй, – сказал капитан.
Груня повертел перед глазами маузер, спустил предохранитель, передернул затвор и выстрелил в стол.
– Обалдел? – спросил капитан.
– Вы не правы, – ответил Груня и выстрелил в переборку над его головой.
Капитан пожал плечами.
– Откачивайте, – сказал он.
– В то время, как народ… страждет! наймиты капитала способствуют… грабить недра.
– Не звони.
– Звони старпому – приказывай! (Порылся в памяти и не нашел ничего лучше фразы из детской книжки): Палец-то у меня так и пляшет на спусковом крючке!
– Пить меньше надо, вот и не будет плясать, – посоветовал капитан, косясь на маузер, и взял трубку.
Груня с удивительной отчетливостью, как если бы стал телекамерой, дающей вид вниз с мачты «Волго-Дона», и мачта эта плавно поднялась до высоты в километр, увидел картину, наполняющую его сердце благодатью: как оживают замершие трактора и начинают пахать пустынные нивы, как радостные огни зажигаются в крестьянских домах, переполненные зерном грузовики везут урожай туда… туда, где за него дают много денег и хороших вещей, а в теплой и светлой больнице улыбающиеся пациенты облегченно ложатся на столы ярко освещенных операционных и, исцеленные, в чистом и теплом туалете пошучивают и курят… курят, понимаешь…
– Рот закрой, – сказал капитан. – Чего ты лыбишься, анархист? Давай своего долбаного лейтенанта, пусть поможет… и подписывает.
Беспятых вник в ситуацию, охнул, крякнул, дал Груне по шее и принял его сторону. Прикинул последствия, махнул, заржал. Вмиг настрочил акт, по которому они раздолбали танкер в хлам, спасло лишь мужество и высокий профессионализм капитана; не жалко.
– Подумаешь, – веселился он. – Ну, будет у Черномырдина на полмиллиарда меньше. Ты что, свое отдаешь?
– А мне по фигу, – сказал капитан. – Что думаешь, жалко, что ли? Меньше бабок Газпром украдет. Только распишись, что ты заставил. И вот здесь…
16.
Детерминизм в природе все-таки существует, потому что спустить флаг по-человечески тоже не удалось. Уже прошли озерный перешеек, миновали по левому борту белеющий на холме и отблескивающий свежими куполами Кирилл-Белозерский монастырь и крыши Кириллова, уже недалеко сужался вход в речное русло, когда от берега, на фоне которого белели два прогулочных теплохода, отделился белый же катер, приподнялся на своих подводных крыльях и, разведя морщинистые усы по серенькой глади до горизонта, помчался к «Авроре».
– Вольно! – раздраженно бросил Ольховский двойной шеренге на полубаке и задрал голову: – Ну что еще? Сигнальщик!
– Катер по левому борту, скорость…
– Отставить! Сам вижу! Кто там, что за катер?
Вымпелок на посудине с трудом удалось идентифицировать как речную милицию. Когда катер подлетел к борту и осел, сбросив скорость, фигуры в камуфляже и черных масках были сочтены ОМОНом: с автоматами, на виду у теплоходов, ну все-таки крутовато для бандитов будет. Однако со спуском флага решили повременить, чтоб не оказаться неправильно понятыми: сыграли боевую тревогу, разместив за щитами орудий левого борта свою футбольную команду из одиннадцати маузеристов.
С носовой банки катера поднялся рядом с рулевым-мотористом плотный человек и стянул черную шерстяную маску (интересно, зачем им нужны были маски посреди озера? от ветра или для полноты формы?):
– Старший лейтенант ОМОНа Семыкин! Могу я говорить с командиром?
– Капитан первого ранга Ольховский. Какое дело, старлей?
– Разрешите к вам подняться?
– Только вам одному. Боцман – штормтрап!
Омоновец взобрался и был препровожден на мостик, где вежливо отдал честь и даже извинился за беспокойство.
– У вас все в порядке, товарищ капитан первого ранга?
– В полном. А у вас что случилось?
– Куда следуете?
– Чем вызван вопрос?
– Ну, все-таки, знаете, не каждый день у нас тут «Аврора» ходит. Естественный интерес.
– Я подчиняюсь командованию Балтийского флота. Отчитываюсь перед соответствующими инстанциями ВМФ. Если это простое любопытство – могу сказать по-человечески: временно перебазируемся в Москву.
– На Ноябрьские, что ли?
– Правильно.
– Понятно, – улыбнулся старлей. – Мы вообще-то так и подумали. На 850-летие тоже в Москву ходили?
– Приказа не было, – сухо сказал Ольховский. – У вас все?
– Да нет. Ту т вот какое дело. Вроде сигнал поступил. Что там ваши ребята Октябрьскую нефтебазу потрясли. Поручено разобраться. Не просветите?
– Просвещу. Не в чем разбираться. Слегка столкнулись с речным танкером по его вине, и застопорились, чтобы составить акт для речного арбитража. Танки дали течь, начали загрязнять нефтепродуктами акваторию. Это вам все капитан танкера мог сказать, «Волго-Дон 66». Он подошел к базе откачать топливо. Там с утра еще не прочухались, и слили вытекающий соляр прямо в автоцистерны потребителям. Эта подробность нас вообще не касается. Вопросы?
– Ясно. Просто там шум пошел: мол, стрельба была, оружием угрожали. Потом еще – топливо принадлежит акционерной фирме, а его как бы силой забрали, ну, типа грабежа.
– Ничего подобного не знаю. Это не к нам. Мы ни во что не вмешиваемся, совершаем переход, нам осложнения не нужны, – кинул Ольховский с высоты своей должности, звания и миссии. И с этой высоты снизошел гостеприимно: – Прошу ко мне.
Гостеприимство по пунктам включало: салон, кресло, коньяк и «Мальборо». К ним были приложены: музейные буклеты с автографом командира – два, улыбки – две, стодолларовая бумажка – одна.
Омоновец выпил, закурил, взял подарки, поблагодарил – исполнился благожелательности:
– Позвольте дать вам совет. Вообще вы правы, но будьте осторожней. Народ всякий, сами понимаете.
– Не понимаю. Народ наш.
– Хм. Наш, конечно. А чего у вас, я заметил, ребята на палубе с маузерами?
– Штатная комплектация военно-морского филиала Музея революции. Не с калашниковыми же матросам на «Авроре» служить. – Прозвучало вполне правдоподобно. – А чего вы в масках дуете через озеро – от кого у себя дома прячетесь?
– Логично, – вздохнул омоновец. – В каждой работе своя специфика. – Он вытащил из-под комбинезона блестящий, как личный знак, нагрудный крест на стальной цепочке и произвел им движение, став похож на средней упитанности священника: – Благослови вас Господь, командир.
– Веруете?
– Пока, конечно, нетверд. Но к пенсии, так чувствую, уверую. А может, и ранее.
– И что тогда?
– Перейду в монастырь. Рекомендацию мне дадут. У нас бывший командир, капитан, полгода провоевал в Чечне, вернулся – и в монахи. Сейчас уже зам настоятеля по боевой подготовке.
– С пониманием у вас люди, – сказал Ольховский.
– Не без того. Отец настоятель сам – бывший второй секретарь райкома. Так что работа с кадрами поставлена. А пока вот служу в миру. Тоже кому-то надо, верно?
– Ну, – налил Ольховский, – за ваш крест, в прямом и в аллегорическом смысле.
– Ваш также! Время грешить, и время каяться, верно? Сменюсь с дежурства – помолюсь за вас.
Нет, ну чем не золото у нас парни в ОМОНе, подумал Ольховский.
– Слушай, старлей, а если бы ты меня сегодня шлепнул по службе – ну, вышло бы так, – тоже бы потом помолился?
– Само собой. Кесарю кесарево, а Богу Богово, верно?
Проводив будущего монаха, Ольховский в большой задумчивости наведался к старпому. Колчак сидел за столом и, насвистывая сквозь зубы «Гори, гори, моя звезда», чистил разложенный на белой ветошке наган. Пять патронов стояли в рядок, как исполнительный расчет – незаполненность двух гнезд барабана слегка нарушала боевой порядок.
– Что за дума затуманила? – поинтересовался он.
– Да что-то нервы пробило, – пожаловался Ольховский.
– На предмет?
– Когда нас хватятся-то? А если – не успеем?
– Это все? Мне бы ваши заботы, господин командир. Кому мы нужны? Отсутствуем – меньше головной боли. Делегаций в ближайшее время не ожидалось – проверили. Музей, отдел культуры, мэрия и управление охраны памятников получили извещения на официальных бланках, что мы в кратковременном ремонте. Табличку с этим текстом установили на набережной прочно – нет вопросов. У начальства ничего не просим, о ЧП не докладываем – ему только того и надо. А когда они друг другу начнут слать официальные запросы, ждать официальных ответов и препираться, кому докладывать в Москву – наступит Новый год. У всех ведь одна забота – отбояриться от хлопот и ответственности. Вот если б флагман с командующим пропал – они б еще почесались… и то не сразу. Так что – гляди веселей, Петруха!
– Чего это ты такой веселый?
– Осенний воздух бодрит! Люблю осень, понимаешь. Ты нет?
И Колчак защелкнул окно барабана.
– Вольно! – раздраженно бросил Ольховский двойной шеренге на полубаке и задрал голову: – Ну что еще? Сигнальщик!
– Катер по левому борту, скорость…
– Отставить! Сам вижу! Кто там, что за катер?
Вымпелок на посудине с трудом удалось идентифицировать как речную милицию. Когда катер подлетел к борту и осел, сбросив скорость, фигуры в камуфляже и черных масках были сочтены ОМОНом: с автоматами, на виду у теплоходов, ну все-таки крутовато для бандитов будет. Однако со спуском флага решили повременить, чтоб не оказаться неправильно понятыми: сыграли боевую тревогу, разместив за щитами орудий левого борта свою футбольную команду из одиннадцати маузеристов.
С носовой банки катера поднялся рядом с рулевым-мотористом плотный человек и стянул черную шерстяную маску (интересно, зачем им нужны были маски посреди озера? от ветра или для полноты формы?):
– Старший лейтенант ОМОНа Семыкин! Могу я говорить с командиром?
– Капитан первого ранга Ольховский. Какое дело, старлей?
– Разрешите к вам подняться?
– Только вам одному. Боцман – штормтрап!
Омоновец взобрался и был препровожден на мостик, где вежливо отдал честь и даже извинился за беспокойство.
– У вас все в порядке, товарищ капитан первого ранга?
– В полном. А у вас что случилось?
– Куда следуете?
– Чем вызван вопрос?
– Ну, все-таки, знаете, не каждый день у нас тут «Аврора» ходит. Естественный интерес.
– Я подчиняюсь командованию Балтийского флота. Отчитываюсь перед соответствующими инстанциями ВМФ. Если это простое любопытство – могу сказать по-человечески: временно перебазируемся в Москву.
– На Ноябрьские, что ли?
– Правильно.
– Понятно, – улыбнулся старлей. – Мы вообще-то так и подумали. На 850-летие тоже в Москву ходили?
– Приказа не было, – сухо сказал Ольховский. – У вас все?
– Да нет. Ту т вот какое дело. Вроде сигнал поступил. Что там ваши ребята Октябрьскую нефтебазу потрясли. Поручено разобраться. Не просветите?
– Просвещу. Не в чем разбираться. Слегка столкнулись с речным танкером по его вине, и застопорились, чтобы составить акт для речного арбитража. Танки дали течь, начали загрязнять нефтепродуктами акваторию. Это вам все капитан танкера мог сказать, «Волго-Дон 66». Он подошел к базе откачать топливо. Там с утра еще не прочухались, и слили вытекающий соляр прямо в автоцистерны потребителям. Эта подробность нас вообще не касается. Вопросы?
– Ясно. Просто там шум пошел: мол, стрельба была, оружием угрожали. Потом еще – топливо принадлежит акционерной фирме, а его как бы силой забрали, ну, типа грабежа.
– Ничего подобного не знаю. Это не к нам. Мы ни во что не вмешиваемся, совершаем переход, нам осложнения не нужны, – кинул Ольховский с высоты своей должности, звания и миссии. И с этой высоты снизошел гостеприимно: – Прошу ко мне.
Гостеприимство по пунктам включало: салон, кресло, коньяк и «Мальборо». К ним были приложены: музейные буклеты с автографом командира – два, улыбки – две, стодолларовая бумажка – одна.
Омоновец выпил, закурил, взял подарки, поблагодарил – исполнился благожелательности:
– Позвольте дать вам совет. Вообще вы правы, но будьте осторожней. Народ всякий, сами понимаете.
– Не понимаю. Народ наш.
– Хм. Наш, конечно. А чего у вас, я заметил, ребята на палубе с маузерами?
– Штатная комплектация военно-морского филиала Музея революции. Не с калашниковыми же матросам на «Авроре» служить. – Прозвучало вполне правдоподобно. – А чего вы в масках дуете через озеро – от кого у себя дома прячетесь?
– Логично, – вздохнул омоновец. – В каждой работе своя специфика. – Он вытащил из-под комбинезона блестящий, как личный знак, нагрудный крест на стальной цепочке и произвел им движение, став похож на средней упитанности священника: – Благослови вас Господь, командир.
– Веруете?
– Пока, конечно, нетверд. Но к пенсии, так чувствую, уверую. А может, и ранее.
– И что тогда?
– Перейду в монастырь. Рекомендацию мне дадут. У нас бывший командир, капитан, полгода провоевал в Чечне, вернулся – и в монахи. Сейчас уже зам настоятеля по боевой подготовке.
– С пониманием у вас люди, – сказал Ольховский.
– Не без того. Отец настоятель сам – бывший второй секретарь райкома. Так что работа с кадрами поставлена. А пока вот служу в миру. Тоже кому-то надо, верно?
– Ну, – налил Ольховский, – за ваш крест, в прямом и в аллегорическом смысле.
– Ваш также! Время грешить, и время каяться, верно? Сменюсь с дежурства – помолюсь за вас.
Нет, ну чем не золото у нас парни в ОМОНе, подумал Ольховский.
– Слушай, старлей, а если бы ты меня сегодня шлепнул по службе – ну, вышло бы так, – тоже бы потом помолился?
– Само собой. Кесарю кесарево, а Богу Богово, верно?
Проводив будущего монаха, Ольховский в большой задумчивости наведался к старпому. Колчак сидел за столом и, насвистывая сквозь зубы «Гори, гори, моя звезда», чистил разложенный на белой ветошке наган. Пять патронов стояли в рядок, как исполнительный расчет – незаполненность двух гнезд барабана слегка нарушала боевой порядок.
– Что за дума затуманила? – поинтересовался он.
– Да что-то нервы пробило, – пожаловался Ольховский.
– На предмет?
– Когда нас хватятся-то? А если – не успеем?
– Это все? Мне бы ваши заботы, господин командир. Кому мы нужны? Отсутствуем – меньше головной боли. Делегаций в ближайшее время не ожидалось – проверили. Музей, отдел культуры, мэрия и управление охраны памятников получили извещения на официальных бланках, что мы в кратковременном ремонте. Табличку с этим текстом установили на набережной прочно – нет вопросов. У начальства ничего не просим, о ЧП не докладываем – ему только того и надо. А когда они друг другу начнут слать официальные запросы, ждать официальных ответов и препираться, кому докладывать в Москву – наступит Новый год. У всех ведь одна забота – отбояриться от хлопот и ответственности. Вот если б флагман с командующим пропал – они б еще почесались… и то не сразу. Так что – гляди веселей, Петруха!
– Чего это ты такой веселый?
– Осенний воздух бодрит! Люблю осень, понимаешь. Ты нет?
И Колчак защелкнул окно барабана.
17.
Течь таки обнаружилась – в районе носовых кладовых вооружения, как по изначальному расписанию именовали третий отсек. К счастью, при капремонте придонные отсечные переборки восстановили. Теперь там плескалось за колено водички. Помпы справлялись, но учитывая хилость послеремонтного подводного корпуса идти с течью не представлялось радостным.
В таких случаях можно завести пластырь, отсек осушить, обстроить течь деревянным ящиком и забить цементом. Но по строевому штату «Аврора» укомплектована не была, посему не было цемента, хотя доски в столярке нашлись. Как вариант оставалось купить где-нибудь цемент.
Можно было наложить враспор внутренний пластырь и шлепать пока так (пока – это сколько?), но для этого нужны раздвижные упоры, а упоров тоже не было. То есть два для учений по борьбе за живучесть корабля имелись, но в одном тут же слетела резьба струбцины, а оставшегося не хватало для трех трещин меж разошедшихся листов обшивки.
Прикинули, откуда вырезать несколько кусков переборок и наварить изнутри заплаты, но идею варить по мокрому, рихтуя накладку по кривизне шпангоута, пришлось отбросить: не с их квалификацией.
– Так чего мудрить – зайдем на Череповецкий судоремонтный, – предложил Егорыч. – Там ребята вмиг заделают.
– А чего ж ты молчал?!
Бросились смотреть атлас. Подойти было можно.
Более всего Череповец стал знаменит во всероссийском – еще всесоюзном – масштабе после фразы Жванецкого: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к ядреней матери!» Хотя город большой.
Вставая справа в утренней дымке, Череповец обозначил себя спиралями ядовитых цветных дымов из труб металлургического комбината и нежной плотной вонью завода химических удобрений: характерный запах аммиака более всего напоминает наслоения писсуаров вокзального туалета.
Спускать свою безмоторную шестерку не пришлось, потому что стайка лодок, болтавшихся с праздным видом в этой части Рыбинского водохранилища, тут же приблизилась полюбопытствовать на это чудо-юдо, а с буксира «Могучий» мгновенно поинтересовались, не нужно ли какое содействие.
Вскоре Ольховский сидел в достойном Британского Адмиралтейства кабинете генерального директора. Простор подвесного потолка местный Микеланджело расписал рождением верфи с последующим парусным сражением. В отличие от бушующей деятельности над головой, внизу было тихо. Директор без всякой дипломатии обрадовался работе и посетовал на простой и застой.
Ольховский кивал и хлебал дегтярной крепости кофе с лимоном, поданный шамаханской принцессой. Секретарша производила впечатление выпускницы с отличием школы гейш: она в полной мере обладала врожденной, видимо, способностью внушать чувство, что вся ее предыдущая жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой и только с тобой, и только для тебя она и родилась на этот свет. Взор его подернулся, что доставило гендиректору явное удовольствие.
– Виконтесса, – показал он глазами вслед закрывшейся двери. – Двоюродная правнучка Верещагина – он ведь был уроженец нашего города.
Если считать Череповец провинцией, то в некоторых отдельно взятых местах этой провинции жить умели.
Больше всего директору понравилось предложение заплатить наличными долларами.
– Какие вопросы, – он мотнул сдобным лицом, примечательным подбритыми усиками и продольным пушистым клоком эспаньолки на круглом, как пятка, подбородке. – Уж для легендарного российского крейсера сделаем все в лучшем виде, оглянуться не успеете.
Распоряжения улетели в селектор. Явившийся зам строевым шагом убыл следить лично. Вплыла гейша и, ставя арманьяк на жестовском подносике, коснулась плеча Ольховского грудью.
– А вы пока отдохните, – обволакивал директор, ласково поедая его глазами. – За вас кто остался? Старший помощник? Ну вот. У бригадира телефончик в кармане будет, я распорядился о прямой связи, все и передадите. Я вас не должен так отпустить, раз уж случай выдался.
– Случай, – сказал Ольховский. – Выдался, это верно. А почему она виконтесса?
– Дворянское собрание пожаловало.
– Какое дворянское собрание?
– Простите, Петр Ильич, разрешите спросить прямо: вы монархист?
– Почему монархист? – удивился Ольховский.
– Как же. Офицер российского флота. Интеллигентный человек.
Ольховский промычал.
– Во всяком случае, вы не похожи на демократа.
Согласиться с этим было легко.
– У вас лицо человека, верного традициям и долгу.
– Вы прямо физиономист.
– Не льстите, я просто умею различить благородство. Ваша должность, ваш поход, ваше присутствие здесь ясно указывают на…
Директор не сказал, на что они указывают, а вместо этого нажал кнопку, и над полом вплыла гейша, опустив глаза.
– Большой бювар! – торжественно приказал директор, и она на двух руках внесла кожаный с золотым тиснением и золочеными пряжками бювар форматом так примерно ин фолио. Ольховский еще удивился, что тащит она его без видимой натуги, лишь румянец на смуглых щечках выдавал вес груза.
Ловко сложив вес на стол перед директором, она вынула из держателя ручку в виде гусиного пера и подала с поклоном.
Директор откинул крышку, начеркал на верхнем листе несколько слов и размашисто подписался. Потом достал из стола спиртовку и палочку сургуча, зажег, подержал и пришлепнул на лист сургучную печать. Ольховский следил за манипуляциями, уводя глаза от секретарши.
– В силу данных мне полномочий, – возвестил директор, воздев лист перед собой, – и как уездный предводитель дворянства, облеченный доверием собрания, я возвожу вас, капитана первого ранга Ольховского Петра сына Ильи, в баронское достоинство.
Он обошел стол, склонил голову перед вставшим навстречу ему Ольховским и вручил грамоту.
О черт, подумал Ольховский, поздравляю бароном, каперанг, вы делаете карьеру, эдак в Москве графом станешь, но интересно, как в таком случае положено отвечать? Служу России? Или – благодарю, ваш-сиятельство? Что ж он себя-то не протитуловал?
– Склоните колено перед графом, – шепнула гейша.
Интересно, за что именно он сделал ее виконтессой, подумал Ольховский. «Не дождется», – отчетливо процедил он.
– Шампанского! – приказал граф-директор.
Шампанское было, однако, из провинции Шампань. Хотя устриц и ананасов, которых ассоциативно ожидал Ольховский, не последовало.
– Ценю такт, с которым вы воздерживаетесь от вопросов, у вас конечно возникших. – Директор предложил ему тонкую голландскую сигару и закурил сам. – Видите ли, отсутствие национальной идеи губительно сказывается на народе и каждом из нас в отдельности. А объединяющая всех национальная идея возможна только на базе монархизма и восстановления вековых традиций. Пусть вас не смущает внешняя простота процедуры, э-э, барон, – позвольте теперь обращаться к вам так?
– Естественно, граф, – с томностью отвечал Ольховский, развлекая себя абсурдностью ситуации и находя в этой игре тонкое издевательское наслаждение.
– Мы лишены времени собрать общество и придать посвящению подобающую торжественность. Не в этом дело, не во внешних атрибутах. Во-первых, для нас честь иметь в списках собрания такого человека, как вы. Во-вторых, это наш духовный вклад в наше с вами общее дело восстановления державы. В-третьих, это не более чем символический акт восстановления справедливости – люди по своим заслугам и качествам не равны перед историей. Так что поймите и примите свой титул… без такой мысли, будто у гендира крыша поехала.
– Помилуй Бог!
– Так жить лучше, Петр Ильич. Собой жертвовать легче, сознавая избранность и долг дворянской касты. Пусть глупцы смеются… Аристократия скрепляет собою государственную пирамиду. И первая собою жертвует в грозный час. Теперь вы понимаете, почему я горжусь вашим посещением? И должен был как-то подчеркнуть, выразить, что ли, свою и всех нас причастность к вашему делу?
– Да какое дело… служим, – вяло отнекивался Ольховский.
Вот дурной расклад, подумал он, Коляну бы этот титул – как раз по кличке!
Но Колян в это время был занят совсем другим.
От крайнего причала отвели облезлый лихтер, «Аврора» прошла мимо разлапистых клювастых кранов, мимо череды трущихся боками и дремлющих «метеоров» и подала швартовы. Через час в трюме стучала пневматика.
В таких случаях можно завести пластырь, отсек осушить, обстроить течь деревянным ящиком и забить цементом. Но по строевому штату «Аврора» укомплектована не была, посему не было цемента, хотя доски в столярке нашлись. Как вариант оставалось купить где-нибудь цемент.
Можно было наложить враспор внутренний пластырь и шлепать пока так (пока – это сколько?), но для этого нужны раздвижные упоры, а упоров тоже не было. То есть два для учений по борьбе за живучесть корабля имелись, но в одном тут же слетела резьба струбцины, а оставшегося не хватало для трех трещин меж разошедшихся листов обшивки.
Прикинули, откуда вырезать несколько кусков переборок и наварить изнутри заплаты, но идею варить по мокрому, рихтуя накладку по кривизне шпангоута, пришлось отбросить: не с их квалификацией.
– Так чего мудрить – зайдем на Череповецкий судоремонтный, – предложил Егорыч. – Там ребята вмиг заделают.
– А чего ж ты молчал?!
Бросились смотреть атлас. Подойти было можно.
Более всего Череповец стал знаменит во всероссийском – еще всесоюзном – масштабе после фразы Жванецкого: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к ядреней матери!» Хотя город большой.
Вставая справа в утренней дымке, Череповец обозначил себя спиралями ядовитых цветных дымов из труб металлургического комбината и нежной плотной вонью завода химических удобрений: характерный запах аммиака более всего напоминает наслоения писсуаров вокзального туалета.
Спускать свою безмоторную шестерку не пришлось, потому что стайка лодок, болтавшихся с праздным видом в этой части Рыбинского водохранилища, тут же приблизилась полюбопытствовать на это чудо-юдо, а с буксира «Могучий» мгновенно поинтересовались, не нужно ли какое содействие.
Вскоре Ольховский сидел в достойном Британского Адмиралтейства кабинете генерального директора. Простор подвесного потолка местный Микеланджело расписал рождением верфи с последующим парусным сражением. В отличие от бушующей деятельности над головой, внизу было тихо. Директор без всякой дипломатии обрадовался работе и посетовал на простой и застой.
Ольховский кивал и хлебал дегтярной крепости кофе с лимоном, поданный шамаханской принцессой. Секретарша производила впечатление выпускницы с отличием школы гейш: она в полной мере обладала врожденной, видимо, способностью внушать чувство, что вся ее предыдущая жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой и только с тобой, и только для тебя она и родилась на этот свет. Взор его подернулся, что доставило гендиректору явное удовольствие.
– Виконтесса, – показал он глазами вслед закрывшейся двери. – Двоюродная правнучка Верещагина – он ведь был уроженец нашего города.
Если считать Череповец провинцией, то в некоторых отдельно взятых местах этой провинции жить умели.
Больше всего директору понравилось предложение заплатить наличными долларами.
– Какие вопросы, – он мотнул сдобным лицом, примечательным подбритыми усиками и продольным пушистым клоком эспаньолки на круглом, как пятка, подбородке. – Уж для легендарного российского крейсера сделаем все в лучшем виде, оглянуться не успеете.
Распоряжения улетели в селектор. Явившийся зам строевым шагом убыл следить лично. Вплыла гейша и, ставя арманьяк на жестовском подносике, коснулась плеча Ольховского грудью.
– А вы пока отдохните, – обволакивал директор, ласково поедая его глазами. – За вас кто остался? Старший помощник? Ну вот. У бригадира телефончик в кармане будет, я распорядился о прямой связи, все и передадите. Я вас не должен так отпустить, раз уж случай выдался.
– Случай, – сказал Ольховский. – Выдался, это верно. А почему она виконтесса?
– Дворянское собрание пожаловало.
– Какое дворянское собрание?
– Простите, Петр Ильич, разрешите спросить прямо: вы монархист?
– Почему монархист? – удивился Ольховский.
– Как же. Офицер российского флота. Интеллигентный человек.
Ольховский промычал.
– Во всяком случае, вы не похожи на демократа.
Согласиться с этим было легко.
– У вас лицо человека, верного традициям и долгу.
– Вы прямо физиономист.
– Не льстите, я просто умею различить благородство. Ваша должность, ваш поход, ваше присутствие здесь ясно указывают на…
Директор не сказал, на что они указывают, а вместо этого нажал кнопку, и над полом вплыла гейша, опустив глаза.
– Большой бювар! – торжественно приказал директор, и она на двух руках внесла кожаный с золотым тиснением и золочеными пряжками бювар форматом так примерно ин фолио. Ольховский еще удивился, что тащит она его без видимой натуги, лишь румянец на смуглых щечках выдавал вес груза.
Ловко сложив вес на стол перед директором, она вынула из держателя ручку в виде гусиного пера и подала с поклоном.
Директор откинул крышку, начеркал на верхнем листе несколько слов и размашисто подписался. Потом достал из стола спиртовку и палочку сургуча, зажег, подержал и пришлепнул на лист сургучную печать. Ольховский следил за манипуляциями, уводя глаза от секретарши.
– В силу данных мне полномочий, – возвестил директор, воздев лист перед собой, – и как уездный предводитель дворянства, облеченный доверием собрания, я возвожу вас, капитана первого ранга Ольховского Петра сына Ильи, в баронское достоинство.
Он обошел стол, склонил голову перед вставшим навстречу ему Ольховским и вручил грамоту.
О черт, подумал Ольховский, поздравляю бароном, каперанг, вы делаете карьеру, эдак в Москве графом станешь, но интересно, как в таком случае положено отвечать? Служу России? Или – благодарю, ваш-сиятельство? Что ж он себя-то не протитуловал?
– Склоните колено перед графом, – шепнула гейша.
Интересно, за что именно он сделал ее виконтессой, подумал Ольховский. «Не дождется», – отчетливо процедил он.
– Шампанского! – приказал граф-директор.
Шампанское было, однако, из провинции Шампань. Хотя устриц и ананасов, которых ассоциативно ожидал Ольховский, не последовало.
– Ценю такт, с которым вы воздерживаетесь от вопросов, у вас конечно возникших. – Директор предложил ему тонкую голландскую сигару и закурил сам. – Видите ли, отсутствие национальной идеи губительно сказывается на народе и каждом из нас в отдельности. А объединяющая всех национальная идея возможна только на базе монархизма и восстановления вековых традиций. Пусть вас не смущает внешняя простота процедуры, э-э, барон, – позвольте теперь обращаться к вам так?
– Естественно, граф, – с томностью отвечал Ольховский, развлекая себя абсурдностью ситуации и находя в этой игре тонкое издевательское наслаждение.
– Мы лишены времени собрать общество и придать посвящению подобающую торжественность. Не в этом дело, не во внешних атрибутах. Во-первых, для нас честь иметь в списках собрания такого человека, как вы. Во-вторых, это наш духовный вклад в наше с вами общее дело восстановления державы. В-третьих, это не более чем символический акт восстановления справедливости – люди по своим заслугам и качествам не равны перед историей. Так что поймите и примите свой титул… без такой мысли, будто у гендира крыша поехала.
– Помилуй Бог!
– Так жить лучше, Петр Ильич. Собой жертвовать легче, сознавая избранность и долг дворянской касты. Пусть глупцы смеются… Аристократия скрепляет собою государственную пирамиду. И первая собою жертвует в грозный час. Теперь вы понимаете, почему я горжусь вашим посещением? И должен был как-то подчеркнуть, выразить, что ли, свою и всех нас причастность к вашему делу?
– Да какое дело… служим, – вяло отнекивался Ольховский.
Вот дурной расклад, подумал он, Коляну бы этот титул – как раз по кличке!
Но Колян в это время был занят совсем другим.
От крайнего причала отвели облезлый лихтер, «Аврора» прошла мимо разлапистых клювастых кранов, мимо череды трущихся боками и дремлющих «метеоров» и подала швартовы. Через час в трюме стучала пневматика.