Веллер Михаил Иосифович. Махно

   Охает, хватается за плечо и оседает один из юношей.
   Нестор, стоя посреди дороги и щерясь, кончает перезаряжать свой револьвер, замыкает барабан и стреляет, целясь в карету. Осечка! Осечка! Он с силой швыряет оружие в пыль и бешено топает ногами.

9.

   Антони хватается за виски:
   – Идиоты! Бестолочи! Пятнадцать человек, три шпалера! Простое дело доверить нельзя.
   – В следующий раз все сделаем как надо, – угрюмо обещает Нестор. – А револьвер для серьезного дела негодный. Осекается!
   – Ты его хорошо спрятал? Никто не найдет?
   – Обижаете…
   Три юноши, старшие «пятерок», понурили головы.
   – Первыми – связи со мной не искать. Затаиться! Мне нужно на какое-то время исчезнуть… – И Антони, перейдя улочку, садится на извозчика. Отъехав, говорит ему:
   – Сейчас на постоялый двор, там пойдешь принесешь два чемодана. И рысью на станцию! – Озабоченно смотрит на часы.

10.

   В кабинет следователя, где хозяин в мундире сидит под портретом Государя, входит давешний конный стражник, гремя ножнами и сапогами.
   – Присаживайся. Ну – написал? – следователь изучает поданный ему рапорт о происшествии. – Теперь так. Первое. На выпей водички. Пей, я сказал! Второе. Закуривай, вот тебе папироса. Успокоился? Расслабился? Молодец, братец. Теперь вспоминай все в подробностях. Сколько человек? – берет перо, омакивает в чернильницу. – Сколько лет на вид? Какого роста? Начинай по порядку с того, кто был к тебе ближе…

11.

   Ограбленная не так давно ювелирная лавка в Александровске: сыщик сидит перед хозяином и терпеливо записывает:
   – А выговор у него какой? Ну, а хоть цвет глаз-то разглядели?

12.

   Антони глядит в окно поезда на пролетающий пейзаж. Разворачивает газету и подмигивает рекламе парижских мод на фоне Эйфелевой башни.

13.

   В глинистом карьере обочь дороги на холме лазает полицейская бригада. Поднимают папиросный и махорочный окурки, горелую спичку, пуговку от сорочки.
   – А следы-то остались! Хороший грунт, суспензия, что твои отпечатки! – Двое рулеткой мерят отпечатавшиеся в глине четкие следы подошв, третий зарисовывает их в планшет, сличая с натуральной величиной.

14.

   В трактире Нестор и один из «боевой группы» пьют чай с кренделем.
   – У меня Клима и Тимоху ночью взяли, – говорит парень. – Если что – ты меня не видел, я тебя тоже.

15.

   В комнатке мастера пристав смачно беседует со старшим братом Емельяном, искоса следя за выражением лица мастера:
   – Ты в ту пятницу в десять утра где был?
   – Да где ж мне быть – здесь, на работе.
   – Свидетели есть?
   – Свидетели? Ермолай Кузьмич, скажите их благородию.
   Мастер степенно кивает.
   – Одна шайка-лейка… договорились! – ярится пристав.
   – Зачем же так. Сейчас наряды поднимем. А наряды – они не пустые бумажки, по ним деньги плотют. – Мастер вынимает из ящика конторки кучу бумаг и удовлетворенно отыскивает нужную: – Вот извольте читать. Семь утра. Получил, приступил. Пять вечера – сдал. Работа с металлом, кропотливая…
   Пристав в сомнении щурится и морщится. Мастер украдкой подмигивает Емельяну.

16.

   Полицейский тонким металлическим щупом методично тыкает землю в огороде. Вот наткнулся на что-то. Напарник с лопатой копнул.
   И вынимают из земли завернутый в тряпицу несторовский револьвер.

17.

   Ночь, грохот в дверь, Нестор мгновенно просыпается и выпрыгивает в окно – попадая прямо в объятия поджидавшей полиции:
   – Ну, здравствуй… голубь сизокрылый!.. – И, поскольку он вырывается, тяжелый кулак бьет по почкам.

18.

   – Принимай обед! – Форточка распахивается в железной двери, и мятая миска с кашей встает на полочку.
   Нестор, фингал под глазом и распухшие губы, волочит ноги к двери, звеня кандалами. Берет миску – и резко выплескивает в форточку (явно в лицо раздатчику):
   – Сам жри, сатрап! Твой кусок!

19.

   Следствие тянет жилы и мотает нервы:.
   – Итак – когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с политическим ссыльным Вольдемаром Аристарховичем Антони, членом подпольной партии анархистов-коммунистов?
   – У анархистов нет партии, – презрительно бросает Нестор. – Мы ее отрицаем. Человек должен быть свободным.
   – Так-с. А свою принадлежность к анархистам, стало быть, не отрицаете?
   – А чего отрицать? Все вольные люди – анархисты!

20.

   Падает снег за маленьким решетчатым окном. По семь крестиков в ряд прокарябано и прочеркнуто на стене камеры: недели и месяцы.
   И меняет календарь следователь в кабинете.
   И впервые длинны отросшие в тюрьме волосы Нестора, уже на плечи ложатся пряди.
   – Два стакана чаю! – приказывает следователь вызванному звонком солдату.
   Разделенные с подследственным столом, они отхлебывают из стаканов и закуривают папиросы из одной пачки.
   Глядя Нестору в глаза, следователь захлопывает толстый том «Дела» и начинает писать в графе «Закончено…».
   – Одно не пойму я, Михненко Нестор Иванович…
   – Чего?.. – равнодушно откликается Нестор.
   – Дурачок ты или звереныш?
   – Придет срок – придет и наш праздник. Тогда поймете.
   – Деньги ты грабил – для революции. Хорошо – это я понять могу. Но убил ты – простого мужика, человека из народа, который просто исполнял свою службу!..
   – Вашу службу сполнял, – непримиримо говорит Нестор. – Вот свою судьбу и выбрал. За воши гроши жизнь свою отдал – ну и дурак!

21.

   Роскошный весенний малороссийский пейзаж: кипящий цвет садов в зелени просторов, и высокая голубизна небес, и солнце плывет и дробится в реке.
   И за высокой беленой каменной стеной – тюремный двор, и гуськом по кругу тащатся заключенные – кандалы и полосатые робы: прогулка.

22.

   – Именем Государства Российского!..
   Зал встает с шумом и замирает. Побледневшие лица, сжатые рты, глаза в темных кругах. Вот и четверо братьев Махно в четвертом ряду, и поседевшая мать меж ними, поддерживаемая.
   А вот и десяток обвиняемых встали со скамьи у стены, отделенные высоким дубовым барьером, и охрана с примкнутыми штыками вытянулась «смирно».
   – …суд объявляет приговор… – пытается придать голосу торжественность председательствующий, но слова звучат обыденно, невыразительно:
   – …Григоренко Родиона Остаповича – к смертной казни через повешение…
   Женский вскрик и рыдания в зале.
   – …Авруцкого Григория Яковлевича – к смертной казни через повешение…
   Кого-то выносят из зала.

23.

   Тюремный двор. Раннее утро. Свежий дощатый помост, виселица, три петли. У помоста – десяток некрашеных сосновых гробов.
   Приговоренные, охрана, экзекутор в чиновничьем вицмундире и два человека в штатском и заурядной внешности на помосте – палачи.
   Первую тройку заводят на помост, связывают руки, мешки на голову, петли на шею. Священник на помосте молится и смолкает, делая жест крестом в сторону обреченных. Экзекутор чуть кивает. Палач у края помоста с силой дергает на себя высокий массивный рычаг. Под ногами осужденных падают, как ставни на шарнирах, широкие люки.
   Томительная жуть ожидания длится четверть часа – давно прекратились конвульсии тел, по пояс провалившихся в прорези помоста. На глазах у остальных – палачи снимают петли и смертные клобуки, доктор щупает пульс на шее и кивает, тела кладут в гробы.
   И следующая тройка, бросив докуренные папиросы и обменявшись деревянным рукопожатием, поднимается на казнь.
   Одного из последней тройки тошнит, лицо зеленое от смертного ужаса, доктор сует ему под нос нашатырь.
   Нестор на помосте в последней тройке. Пока мешок надевают соседу, он успевает сказать – отчетливо, негромко и без спешки:
   – Прощайте, хлопцы. Мы жили правильно. Свобода придет!
   Черная ткань скрывает лицо, петля затягивается, палач берется за рычаг.
   Экзекутор поднимает к глазам лист и читает – тоже отчетливо и негромко:
   – Его высокопревосходительство военный министр, имея на то высочайшие полномочия и руководствуясь человеколюбием, снисходя к несовершеннолетнему возрасту осужденного, объявляет помилование Михненко Нестору Ивановичу и повелевает смертную казнь заменить на пожизненные каторжные работы.
   Палач снимает петлю и клобук. Все с невольным вниманием смотрят в лицо человека, только что вернувшегося уже с того света.
   Нестер кривится и сплевывает. У этого парня нет нервов.
   – Не купите, – бросает он. – Вам же хуже!

Глава третья
ЦАРСКАЯ КАТОРГА

1.

   Бескрайний простор, золотые нивы и тенистые дубравы. И по пыльному шляху, в колонну по два, звеня кандалами, тащится жидкий строй каторжников: забритые наполовину головы, полосатые робы, сутулые спины. Сплевывают сухими ртами конвойные, скрипит и вскрикивает в зарослях коростель, вызванивается под высокими небесами унылая мелодия:
   Динь-дон, динь-дон – слышен звон кандальный, динь-дон, динь-дон – путь сибирский дальний, динь-дон, динь-дон, слышно там и тут – нашего товарища на каторгу ведут… И вдруг один застывает посреди шага, странно прогибается, откидывая голову, и валится навзничь в пыль, чуть не увлекая с собой прикованного напарника. Строй приостанавливается, смешивается.
   – А ну! Встать! Балуй у меня! – орет конвойный, сдергивая с плеча винтовку и щелкая затвором.
   Припадошный он, вашеродие. – Напарник, присев, поддерживает Нестору голову. «Ты язык-то, язык прижми, задохнется. – Да чем я тебе его прижму? – Да хоть ложкой, дурья башка. Ложка-то есть?» – Из угла рта у Нестора показывается пена.
   – С чаво это он припадошный? – конвойный нагибается, вглядываясь с недоверчивой враждебностью.
   – А вот постой в петельке да смертном балахоне, я на тебя погляжу, – мрачно раздается из колонны.
   – Малча-ать! – орет солдат. – Подняли! Понесли! Не богадельня! – И, восстановив движение, напутствует: – Раньше сдохнет – меньше хлопот.
   Нестор, повиснув на плечах товарищей, отирает рот и хрипит:
   – Ваши большие хлопоты еще впереди, служивый.

2.

   Прикладами в спину – каторжников запихивают на ночь в переполненную камеру пересыльной тюрьмы.
   – Да куды ж еще суете, драконы? – негодуют оттуда.
   – Уж и так как селедки в бочке, дышать немае чем!
   Надавливая, стража закрывает дверь, окованную железом.
   – Да хоть напиться принесите! Вода в бачке кончилась.
   – До утра потерпишь.
   Разбираются по нарам и под нары, прилаживаются лежать на боку плотнее лежачим строем, организуются спать в три очереди.
   – Ничо, – легко цедит Нестор, – я постою. Люблю ночью не спать… подумать…

3.

   В вагоне кипит жизнь. Уголовники делают карты: жуют и протирают хлебный мякиш, склеивают им кусочки газеты, обрезают отточенным ножом, химическим карандашом рисуют масть. Двое политических из того же хлеба лепят шахматы, добавляя в белые фигуры для цвета зубной порошок. Мрачный в очках читает книгу, скрестив ноги по-турецки. У оконной щели курильщики пускают на круг самокрутку.
   Нестор держится в стороне, хмуро и спокойно переводя взгляд с одного на другого. Отдельный.
   На косой оконной сетке-решетке иней, в замерзшем стекле продышан кружок, и снаружи в это окошечко видно бледное и сосредоточенное прижавшееся к решетке лицо Нестора. А вагон дрожит и полязгивает на стыках, бескрайние сибирские леса несутся мимо – заснеженные, глухие, и маленький тонкий зеленый поезд бесконечно прошивает тайгу, увлекаемый пыхтящим и дымящим паровозиком.

4.

   Свищет ночная вьюга. Кутается в доху часовой на вышке по углу частокола огромных заостренных бревен.
   Пылает железная печурка в бараке, жмутся к ней каторжники, огонек коптилки отблескивает в глазах.
   – Бессрочный?
   – Бессрочный, – соглашается Нестор.
   – Ничо, привыкнешь. Тут тоже люди живут.
   – Люди в неволе не живут.
   – А что же?.. Живут, брат!
   – А если живут – то уже не люди.
   Высокий, худой, патлатый каторжник прилаживает на нос пенсне и издали пристально смотрит на Нестора.
   – А ты, значит, кто? – немолодой покровительствующий каторжник все пристает к Нестору и начинает здеть.
   – Кто ни есть – здесь не останусь.
   Собеседник делает вопросительный жест – в небо?
   – А ты меня туда не торопи, – нехорошо улыбается Нестор.

5.

   Разз-двва… разз-двва… двуручная пила ходит тебе-мне в распиле огромной сосны. Укутаны каторжники, красны от мороза и работы лица.
   С шелестом и гулом рушится огромный ствол, пружиня на ветвях и разбрасывая снег. Нестор с напарником откладывают пилу и берутся за топоры – обрубать сучья.
   Поодаль в другой паре немолодой каторжник зыркает и цыкает на снег длинной желтой торпедой.

6.

   Посреди кабинета начальника, расставив ноги в валенках, стоит Нестор с шапкой в руке. Начальник, сидя под портретом миловидного кроткого царя, со вкусом прихлебывает чай и курит папиросу:
   – Я вас всех, сукиных детей, насквозь вижу. И знаешь, что я в тебе вижу?
   – Пустые кишки? – простовато на грани издевки догадывается Нестор.
   Жандарм стукает кулаком:
   – Поостри у меня, быдло! Бежать надумал?! Ты кого провести хочешь? – Хватает большой бронзовый колокольчик и трясет с риском оторвать руку. Вошедшему конвойному:
   – В холодную его. В думную камеру. Думать будет!

7.

   Щелястые бревенчатые стены. Щелястый пол. И по нему – пять шагов вперед, пять назад – неутомимо и тупо, как автомат, шагает Нестор. Он в одном белье, ручные и ножные кандалы звенят цепями, ступни багровые от холода, лицо приобретает голубой оттенок. Иногда он останавливается и машет вверх-вниз руками, разгоняя стынущую кровь и пытаясь согреться.
   Наступает темнота – он все ходит, уже помыкивая себе в такт некий безумный марш.
   Рассвело – он ходит, с уже безумными глазами.
   В конце концов покачивается и приваливается к стене. Отталкивается от нее и вновь идет.
   Бессильно сидит, сжавшись в комочек и трясясь крупной дрожью.
   Комочек в темноте лежит на боку, изредка вздрагивая.
   …Утром жандармы отдирают от пола его примерзшие волосы и уносят бесчувственное окоченелое тело.

8.

   В лазарете, где всего несколько больных, в желтых рубахах грубой бязи, лежат по койкам, врач равнодушно проходит мимо Нестора с бурыми корками обморожений на скулах и носу:
   – Не жилец… Еще одного заморили слуги отечества.
   Нестор чуть приоткрывает глаза и неслышно хрипит:
   – Сам ты у меня не жилец…
   – О! – оживившись, меняет мнение доктор. – Жилец! Злые и упрямые всех переживут, а тощие – они выносливые.

9.

   Высокий, худой, патлатый каторжник садится на табурет рядом с постелью Нестора. Он надевает пенсне и вытаскивает из карманов плитку шоколада, кулечек кедровых орехов и завернутый в чистый платок фунтовый кусок сала:
   – Товарищи собрали. Ешьте, поправляйтесь. Вам силы нужны.
   – Почему такая забота? – неприветливо спрашивает Нестор.
   – Своих бросать нельзя.

10.

   Уже совсем весна, и на работе каторжники обедают компаниями вокруг костров, где трещит смолистый сосновый лапник.
   – Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно, – патлатый представляет Нестора, вовсе исхудавшего и бледного, кружку. – Анархокоммунист из Новороссии, село Гуляй-Поле. – Четыре экса, два теракта, смертный приговор, помилование лично военного министра на бессрочную каторгу.
   – Да знаем уж, – отзываются от котла. – А что раньше молчал? Держался, как босяк за кражу курицы.
   – А он скромный.
   Нестор скупо улыбается. Кличка прилипла. Еще много лет каторги он будет зваться «Скромный».
   – А у вас почему двойная фамилия? – вежливо, но независимым тоном человека, не терпящего никакого покровительства, спрашивает он в свою очередь у патлатого. – И Аршинов, и Марин?
   – Одна – для родителей и жандармов, другая – для товарищей по борьбе.
   – Знал я одного товарища по борьбе, – со значением говорит Нестор.
   – Это кого же? – приподнимает брови Аршинов-Марин.
   – Вольдемара Антони. Не встречали часом такого?
   – Гм. Забавно. Как раз встречал.
   – Да? И где же он?
   – Ну… Когда я его встречал – был в Париже.
   – В Париже… И как он там – хорошо, наверное?
   – Скорее, плохо.
   – Это что же так?
   Я слышал, что вскоре после нашей встречи он, кажется, умер. Говорили, что попал под поезд. Он, видите ли, хотел присвоить себе деньги, которые его товарищи, рискуя жизнями, добывали для революции. А так поступать нехорошо, верно? – Аршинов-Марин мягко улыбается. В глазах Нестора вспыхивает восхищение.
   Он хочет что-то сказать, но закашливается и прижимает руки к груди: сплевывает кровью.
   – Ведь до туберкулеза доморозили мальчонку, сатрапы.
   – Барсука бы убить, жир у него целебный, он многим помог.

11.

   Стучат топоры, визжат пилы, падают стволы.
   – Погодь-ка трошки, – говорит Нестор напарнику, оставляя ручку пилы.
   Берет в руку сосновую ветку толщиной в большой палец, на пне косо обрубает топором и, оглянувшись на стражников у костра, идет мимо работающих.
   – Отойдем-ка, дядя, разговор есть, – обращается он к тому немолодому каторжнику, что пытался поучать его вначале.
   – Что за разговор? – Но в руках щуплого пацана ничего, кроме веточки, которой он отгоняет тучу комарья. – Ну? Пойдем. А здесь что не скажешь?
   – Сейчас поймешь, – Нестор ведет его ближе к своему недопиленному дереву, оглядывается – и с силой, резким тычком, вгоняет острую ветку под ложечку здоровенному мужику. Каторжник берется за живот и валится молча. – Ну – зачем ты меня сдал, гад, а?
   – Пилим быстро, – возвращается Нестор к пиле. – Погоди, дай подрублю, чтоб упало правильно.
   И через минуту раздается крик:
   – Человека задави-ило!
   Народ неторопливо сходится к месту происшествия. На раз-два взяли оттаскивают сосну с тела.
   – Ишь ты, как он прямо на сучок-то наткнулся, – говорит стражник, с сомнением косясь на окружающие лица.

12.

   – Нет, товарищи, – говорит большевик, – без государства, где главная роль принадлежит пролетариату, ничего не получится. – Он попыхивает трубочкой, и дымок ползет вверх по прямым рубленым морщинам.
   – Это чем же твой пролетарий лучше крестьянина? – интересуется социалист-революционер, он же эсер, устраиваясь поудобней на нарах.
   – А тем, что крестьянин твой – это мелкая буржуазия. У него есть собственность на средства производства, и он может нанять работника, то есть сам стать эксплуататором. А у рабочего ничего нет, кроме его рук, он только трудом живет, поэтому он – единственный до конца революционный класс.
   – Трудом?! Да ни один твой рабочий на заводе не работает так тяжело и много, как крестьянин на своей земле! И производит он – хлеб, и он-то – всему основа! И начинать надо строить государство – с фундамента, с трудового крестьянства!
   – А стремится оно к накоплению и стать буржуазией, дурья твоя голова! А пролетариат – построит на труде, а потом оно вообще отомрет!
   – Нельзя строить государство, – говорит Аршинов-Марин.
   – А вы, анархи, вообще утописты!
   – Это кто тебе – Кропоткин утопист?! Ты хоть историю-то знаешь? Как только возникает государство – так аппарат тут же узурпирует власть и угнетает народ. И не отдаст аппарат эту власть никогда – ни царский, ни пролетарский, ни хоть индейский.
   – Так надо сначала же порядок навести, людей воспитать, законы написать, заставить выполнять их. А привыкнут – и тут, когда нет эксплуататоров, государство само и отойдет в сторону.
   – Государство? Отойдет? Кто из нас утопист? Власть перерождает людей, они уже делаются отравлены ею!
   А главное – все люди от природы равны и свободны, и никто не имеет права повелевать другим! Вы хотите через пролетарское государство идти к свободному обществу – а мы говорим: нет, сначала надо создать свободное общество, где нет принуждения человека человеком, а потом уже создавать продукт свободного труда!..
   Нестор слушает, вертя головой от одного к другому. На коленях у него раскрыта растрепанная книга.
   – Вы, политические, совсем с людьми не считаетесь, – раздается от стены. – Хоть ночью поспать-то дайте!
   – Вот молчи и спи, – негромко, с отчетливой угрозой произносит Нестор.

13.

   Утром в начале работы Аршинов-Марин в зарослях передает Нестору торбочку, достав ее из кустов.
   – Если поймают – не сопротивляйся, – напутствует он. – Удачи!
   Нестор тряпками заматывает цепи кандалов, чтоб не брякали, исчезает в таежной зелени и опасливо бежит, волоча ноги и пригибаясь.

14.

   Перейдя ручей и глядя на высокое солнце сквозь вершины, достает из торбы зубило, обматывает тряпкой молоток и начинает сбивать заклепки на кандалах.
   Солнце уже низко, он все работает. И, наконец, освобождается.
   Быстро продирается сквозь заросли.
   …Темнота, странные и жутковатые ночные звуки, ухает сова: он все идет, тяжело дыша от усталости.
   И на рассвете выходит к ручейку на поляне. Жадно пьет, сжевывает кусок хлеба из малых торбочных запасов, и засыпает как убитый.
   – …Ну, вставай! – наваксенный сапог толкает его в бок. Винтовка второго стражника нацелена в голову. – Погулял? Пора и домой.
   Они ведут его – и оказывается, что острог был буквально в полуверсте: Нестор заблудился.
   – По тайге ходить уметь надо, паря, – почти сочувственно говорит стражник.
   И тогда Нестор бешено хрипит, изо рта лезет пена, он бросается на стражника и зубами вцепляется ему в горло. Удар прикладом по затылку.

15.

   – В третью камеру, – нехорошо улыбаясь, говорит начальник. – Для железных борцов за революцию.
   И в цементной камере четверо дюжих стражников поднимают Нестора за руки и за ноги – и с размаху швыряют спиной об пол. Внимательно глядя – в сознании ли? – поднимают и повторяют. Еще раз. Еще!
   – Авось теперь сдохнет! – сплевывают.

16.

   Впадины под скулами, морщинки у рта – это уже не мальчик. Нестор сплевывает темным и держится иногда за грудь.
   Когда он идет – ему уступают дорогу. Собирается сесть – уступают место. «Он тихий – тихий, а вдруг что не так – дикий зверь. С жалом парень, недаром бессрочник из-под смертного».

17.

   – Революция! В Петербурге революция!
   – Товарищи – рухнуло самодержавие!
   – Ур-ра! Да здравствует свобода!
   Очередь в кузницу. Стук по металлу: сбиваются кандалы.
   …Разминая запястья, скованными шагами, словно на ногах еще железо, Нестор входит в кабинет начальника.
   Пол усыпан бумагами, портрет царя висит криво, начальник опрокидывает на стол вытащенные из тумб ящики и роется в содержимом.
   – Революция, ваше высокоблагородие, – почти приветливо говорит Нестор.
   – А, ты. Ну что, теперь все свободны. Прежние приказы силы не имеют.
   – Не имеют, – легко соглашается Нестор, подходит к нему и протягивает руку к кобуре на поясе. – Тише! тише, я сказал! – приставляет самодельный арестантский нож к жирному зобу жандарма.
   Достает револьвер, отходит на пару шагов и взводит курок.
   – Одного я не понимаю – почему ты сразу не сбежал. Ты чего ждал? Га? – дурашливо спрашивает Нестор. И со скучающим выражением лица дважды стреляет начальнику в грудь.
   … – Ну что – поехали в Россию революцию робыть? – спрашивает Нестор Аршинова-Марина тоном старшего в компании.

Глава четвертая
ИЗ ХРОНИКИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ,
которую никто до сих пор толком не осмыслил и не написал

1.

   25 февраля 1917 года. Демонстрации и бунты в Петрограде. А вообще царем давно недовольны все: генералы не хотят его как Верховного Главнокомандующего, политикам он мешает руководить, промышленникам и финансистам мешает рулить экономикой, а народ не хочет войны и скудости, но хочет процветания и свобод.
   Ряд генералов и высших политических лиц из Думы и правительства блокируют Николая II в Могилевской Ставке, не позволяя вернуться в Петроград и давя отречься в пользу брата Михаила. Мысль: и тогда будет конституционная монархия английского типа: царь представительствует и гарантирует легитимность правления – а реальные политики и промышленники правят государством.
   2 марта. Царь отрекается – не только за себя, но и за сына, законного наследника, чего у него пока никто не просил. Окружающие несколько удивлены слабостью ума и характера Николая И. Лишить всех будущих возможных потомков возможности царствовать – ради мысли, что тогда «его не разлучат с сыном».
   3 марта. Брат его Михаил также отрекается. Он влюблен в неравном браке, не чувствует он государственного призвания.
   Разросшаяся, как цыганский табор, огромная семья Романовых с бесчисленными двоюродными дядьями, сестрами и тетками, кузенами и князьями, племянниками и наместниками, прожорливо подъедающая казну, как стадо кроликов под амбаром – никак не изъявляет ни малейшего намерения определить промеж себя наследника, претендовать на законную власть и принять участие в управлении Империей, которую Бог вверил в управление Романовых.
   4 марта. Несколько даже ошеломленная верхушка правительства и Думы по кратком размышлении объявляет себя Временным Правительством во главе с оставшимся премьер-министром князем Львовым.
   В тот же день это первое Временное Правительство издает свой вполне знаменитый «Приказ № 1». Этим приказом в армии отменяется столь унизительный ритуал, как отдание чести; отменяется титулование офицеров подчиненными, все эти «ваши высокоблагородия» и прочие: просто – «господин капитан» – и хватит; уравниваются все права всех чинов – теперь солдат и генерал имеют равные права на проезд, питание, голос на военном совете и т.п.; отменяется единоначалие (!!!) – теперь решения принимает триумвират: командир, комиссар (вот оно, слово и должность!!) от Временного Правительства и выборный составом части солдатский комитет. В ответ на приказ вступить в бой – солдаты могут устроить митинг и приказ отменить с формулировкой (из любимых) «ввиду возможных потерь».