Веллер Михаил Иосифович. Махно

Михаил Веллер
Махно

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Какие фантастические герои, какие тайны и приключения! История – это вроде газона, постриженного рьяным и неумелым садовником: замусорен и крив, хотя трава срезана под гребенку. Но если ты не веришь этой стрижке и умеешь копнуть – под каждой кочкой тут клад1 а садовник-историк – лишь ленивый сторож.
   И в стародавние советские времена брежневского застоя листал я, небрежный и любопытствующий студент, БСЭ – Большую советскую энциклопедию. Издание третье, темно-синее, пятьдесят четыре тома с дополнительными, выходило в первую половину пятидесятых, Там был еще Берия, а примечание к дополнительному тому уже велело страницы о Берии и портрет-вкладку между ними «удалить». О! Историк удаляет истину, как хороший стоматолог – зуб под наркозом: и не услышишь. А потом протезирует на месте дырки.
   А недалече от Бержи жил на ту же букву Блюмкин. И он был эсер, и он убил германского посла в Р.С.Ф.С.Р.
   графа Мирбаха. Так… А в 1927 году он был награжден к десятилетию Советской власти Золотым оружием ВЧК!!! О-па! Эсеры служили в ЧК, убийцу посла отнюдь не расстреляли – в те-то крутые времена, а он служил дальше и был награжден! Те-те-те. Стоп. Значит, это Советская власть убрала Мирбаха?..
   Мирбах жил на другой полке, на букву М. А во время I Мировой он жил в Швейцарии – был там послом Германии!.. А большевики тоже сидели в Швейцарии… и темные слухи о договоренностях с немцами и немецких деньгах на революцию… так должны были общаться с Мирбахом, дело-то было серьезное… и вот именно Мирбаха немцы перебрасывают послом в Москву… старые связи? И убрать его – много знал! Блюмкину – приказ! Ух ты…
   Нет для ума занятия восхитительней, чем реконструировать по крупицам и открывать правду, разъятую на нескладные фрагменты и спрятанную наемными историками власти и идеологии. Историк, как вообще любой козьмапрутковский специалист, подобен флюсу: роет свою делянку, особо не задаваясь смыслом причин и корней всего леса в целом.
   Если бы я не был писателем, я был бы врачом, а в свободное время – историком. Потому что занятий интереснее в мире не существует. Разве что физика. И биохимия. И философия, конечно, так ею я и так занимаюсь.
   В те времена с историей особо не побалуешь. Все вставало на спецхран, пользование светокопировкой было подсудным делом, фотопересъемкой занимались только шпионы в кино. По крошкам и обломкам мы тщились проникнуть в суть времен.
   И я прочитал в той же энциклопедии. Доставшейся в наследство от деда и проданной позднее в голодный час. Среди многого прочего… Ах, люба ж ты моя, восемнадцатый годочек!
   Что в восемнадцатом, страшном огнем и кровью, пьянящим верой и надеждой году – полумифическому, легендарному батьке Махно было – двадцать девять лет!
   И был награжден батько Орденом Красного знамени! И под командованием Фрунзе брал Перекоп! И умер в парижской эмиграции в сорок пять лет.
   …Поздней, потом, еще. И был батько мал ростом и худ, и не силен физически. И тих голосом, и скромен видом. И живуч, как кошка, живуч, как гадюка, вынослив, как сыромятный ремень. Никогда не был растерян, не знал страха, не знал колебаний. И такое превосходство воли и духа было в его глазах, иногда синих, иногда темнеющих до черного, что подчиняться ему – хотели.
   И был он человеком идеи. И превыше всего ставил справедливость. И девиз жизни был: «С угнетенными против угнетателей – всегда!»
   Если вы посмотрите в небесную голубизну, и зоркость ваша подобна многократному приближению к любому предмету, то черная точка окажется ястребом. Распластавшись на невидимом воздушном потоке, он парит и скользит, чуть пошевеливая маховыми перьями на концах крыльев. И два солнца отражаются в немигающих глазах.
   Крошечный белый штрих пытается пересечь пространство, искаженное в выпуклых глазах, как в увеличивающих линзах. Мощными взмахами разогнавшись и мчась с воздушной горы, ястреб подбирает угласто скошенные крылья, из обтекаемого тела вдруг топырятся когтистые лапы и бьют с лёту растерявшегося и отчаянно перепуганного голубя. С высоты не слышен тихий писк, и только белое перо кружится и танцует в воздухе, медленно опускаясь.
   Вот оно уже опустилось к уровню антенн Эйфелевой башни, вот почти исчезло на фоне белизны Сакрэ-Кёр, купол которой вздымается над Монмартром. Полупризрачная белая запятая, как кораблик, мчится над разноцветными крышами и зеленью бульваров, и уже совсем низко над кладбищем Пер-Лашез.
   Перо опускается на дорожку, идущую вдоль сероватой цементной стены, и номерные таблички с именами и датами вмурованы в стену: урны с прахом за ними. Вот порядковый номер: 6686. И небольшой бронзовый барельеф, курносый густоволосый человек со впалыми щеками.
   Латинские буквы, арабские цифры, французская земля:

   НЕСТОР МАХНО
   1889-1934

   Порыв ветра, шелест листвы, прихотливые тени несутся по зеленой бронзе, словно лицо неуловимо меняет выражения.
   Перышко взлетает и цепляется за ветку.

Часть первая
ЯСТРЕБ НАД ПОЖАРОМ

Глава первая
ДЕТСТВО

1.

   Белое перышко, зацепившись, дрожит на ветке. А ветка эта за окошком, серым от свинцовой пыли. Шлепают типографские машины, плывут отпечатанные листы.
   – Шабашим! Обед. – Работяги достают снедь.
   Двор, акации, пыль, солнце, тень: типографщики обедают.
   А в пустом помещении, у наборной кассы, девятилетний мальчонка – ученичок и прислуга за все «подай-принеси». Сопя, он неловкими маленькими пальцами подцепляет литеры из ячеек, составляя строку на верстатке. Замедляется… выходит к наборщикам:
   – Это какая буква? – показывает литеру.
   – Это – как вся наша жизнь, – мрачно бурчит один.
   – Это какая? – не понимает мальчик, маленький, худенький, но с напряженным лицом уличного зверька-отчаюги.
   – Это «г», – жует ломоть житного с салом другой наборщик. – Не понял?
   – Не, – отвечает мальчик. – А «в» как будет? Дядя Микола?
   Тот рисует букву ногой на песке.
   И когда они заходят обратно после обеда – мальчик, мазнув по связанной строке краской, оттискивает ее на обрывке бумаги.
   – Та-ак, – один заглядывает, проходя мимо. – Первую букву надо брать заглавную, – развязывает обмотку строки из суровой вощеной нити, меняет букву. – А здесь мы, брат, лучше поставим тире. А в конце нужна точка, но лучше – восклицательный знак.
   – С угнетенными против угнетателей – всегда! – читает вдруг голос за их спинами. Это подошел хозяин типографии. Мальчик получает подзатыльник, смятая бумажка летит в мусорный ящик.
   – А ты, большой дурак, чему пацаненка учишь?
   – Да он уж выученный, – смеется Микола.
   – Типографские рабочие есть передовой сознательный авангард рабочего класса, – нравоучительно сообщает седоусый наборщик у окна; пальцы его мелькают, литеры с негромким дробным прищелком приставляются в строки. – Пацан правильно жизнь понимает, Дмитрий Терентьич.
   – Хватит итальянить, агитаторы! Без угнетателей-то и на кусок хлеба заработать не можете… только и просятся на работу, прими да заплати.
   Привычный рабочий ритм и шум, когда в типографию влетает мальчишка чуть постарше нашего:
   – Нестор! Там батьку!..
   – Чего?
   – Секут!
   – Где?
   – Да в усадьбе же! Шабельского!
   Нестор обезьяньим движением хватает с края верстака шило, которым наборщики выковыривают неверную литеру из верстки, и выскакивает.

2.

   Их было пятеро братьев Михненко, мал-мала меньше: Емельян, Карп, Григорий, Савва и Нестор. Махно – была с детства уличная кличка их отца, Ивана Родионовича. Из крепостных был Иван, в новые времена у своего помещика конюхом и остался.

3.

   – К-куда? – здоровенная рука дворового холопа отшвыривает Нестора за шкирку.
   На козлах для пилки дров привязан отец. Он без рубахи. И коренастый бородач с оттяжкой хлещет по спине, и рубцы вспухают и сочатся красным.
   Нестор поднимается из пыли, утираясь, выхватывает шило и всаживает холопу в бок. Собравшийся народ ахает. Бородач с кнутом на миг отвлекается от своего занятия. Холоп выдергивает шило, с ревом сгребает Нестора и начинает лупить по чем попало. Тогда на него бросаются остальные четверо братьев, как мартышки на медведя. Нестор, извернувшись, вцепляется мелкими острыми зубами в ненавистную руку. Вопль.
   Два оскаленных сторожевых пса несутся на братьев, поспешно перескакивающих из ограды усадьбы вон.
   Со свистом ложится бич на иссеченную спину. Вздрагивает и теряет сознание отец.
   – Убью звереныша, – бормочет холоп, заматывая тряпкой прокушенную руку и трогая след от шила в плотном боку.

4.

   В хате перед отцом – четверть горилки и нехитрая снедь: огурцы, помидоры, картошка. Он выпивает еще полстакана и не закусывает. Обнажен по пояс, на спине – тонкий рушник, пропитанный подсолнечным маслом, и вязка через грудь удерживает его.
   – А вороной у него давно был на передние бабки разбит, – в который раз повторяет он. – А я трезв был, и неостывшего его не поил, шо я, дурный?..
   – Хватит пить-то, батя, – говорит один из братьев.
   – Цыц! Мне лечиться надо…
   – Да уж все деньги… пролечил… – вздыхает мать, рано старящаяся и начавшая гнуться долу.
   Отец засаживает еще полстакана и грохает кулаком по столу:
   – А кони мою руку чуют! – Охает, белеет и берется за сердце.

5.

   Из хаты выходит седенький доктор (черный сюртучок, шляпа, саквояж).
   – Полный покой, – повторяет он через плечо. – И никакого спиртного!
   Приподнятый в постели на подушках, отец шепчет ему вслед:
   – Много ты понимаешь… Я если не выпью – перережу их всех… и что: повесят – это лучше?

6.

   Зной, простор, холм, дорога. Жидкая колонна кандальников тащится по дороге, звякает цепь, цыкает плевок, мокра от пота серо-белая рубаха конвойного солдата – редок и равнодушен конвой.
   – Куда их гонют, интересно… – произносит Нестор.
   – Знамо куда – на каторгу, – отвечает один брат.
   – А может и вешать, – завороженно смотрит другой.
   – А интересно, за что их всех…
   – Интересуетесь государственными преступниками, молодые люди? – произносит интеллигентный голос за их спинами.
   Господин не господин… приличного вида, нестарый еще человек, явно из образованных, подошедший незаметно.
   – Могу удовлетворить ваше любопытство. Куда? В харьковский централ. Там рассортируют: кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого на виселицу. Еще вопросы? А: за что. За то, что им не нравится, как устроена жизнь.
   – А как она устроена? – недоверчиво любопытствуют братья мнение незнакомца, зачем-то набивающегося в компанию.
   – Одни люди не работают, зато богатые. Другие работают, но все равно бедные. При этом богатые приказывают, а бедные слушаются.
   – А нечего слушаться, – зло говорит Нестор.
   Незнакомец достает из портмоне ассигнацию:
   – Кто тут младший? Сбегай, принеси-ка мне пару пива, а вам всем – фруктовой воды.

7.

   В тени у ограды незнакомец стелет носовой платок и аккуратно усаживается. Пацаны опускаются на траву, срывая пробки с лимонада. Незнакомец открывает свое пиво одним из ключей щегольского перочинного ножа.
   – Вольдемар Антони, – протягивает всем по очереди руку.
   – Грек, что ли?
   – Это не важно для человека – грек, немец, украинец или еврей. Разницы нет. Вот вы – кто такие?
   – Мы? Братья Махно. А в чем разница?
   – Разница? Кто работает, а кто нет. Кто заставляет другого на себя горбатиться, а кто нет. Кто хочет жить свободно, а кто заставляет людей подчиняться – хоть закону, хоть власти. А национальность ничего не значит.
   – Революционер, – говорят Карп.
   – Социалист, – говорит Емельян.
   – Да нет, хлопцы. С социалистами свободным людям не по пути. Они все шеи в один хомут всунуть хотят. Свободному человеку только с анархистами по пути.
   – Это куда?
   – Это туда, где все свободно трудятся, и все вопросы между собой решают сами по справедливости. А власти над ними нет никакой.
   Задумываются и следят за колечками дыма, которые пускает Антони из-под усиков, изящно куря папироску.
   – А если кто поспорит?
   – Общество соберется и рассудит.
   – А если украл?
   – Или убил?
   – Общество соберется и накажет.
   – Как? В тюрьму посадит?
   – Э, нет. Лишение свободы анархия отрицает. Измываться над человеком и лишать его воли нельзя. Или простить на первый раз – или убить, раз не исправляется. Дурную траву с поля вон. Ты что делаешь, малец?
   Нестор положил опустевшую бутылочку из-под ситро на плоский камень, разбил ее другим камнем и стал толочь стекло.
   Стекло хрустит. Нестор сопит. Камень дробит искристую крошку.

8.

   На скотобойне колют и свежуют свиней.
   – Дядь, дайте немного требухи…
   – Да ты как сюда забрался? – скотобоец в окровавленном фартуке, с ножом в руке, оборачивается к Нестору. – Тебе что, есть дома нечего? Так хоть бы в хлебную лавку шел, а что сюда…
   Отхватывает кусок кишок и протягивает мальчику. Маленькая рука, преодолевая брезгливость, сжимает кусок окровавленной плоти.

9.

   В хате мать пересчитывает на столе медную мелочь и выходит на рынок. Отец спит на животе, рубцы подсохли корками, остатки горилки в шкалике рядом с кроватью.
   Нестор закрепляет за край стола мясорубку, разворачивает бурый сверток и прокручивает мясо в фарш.
   Поспешно моет за собой мясорубку. Фарш на куске ржавой жести уносит.
   В бурьяне за хатой лепит котлетки. Вытаскивает из-под камня спрятанный пакетик и сыплет в котлетки толченое стекло.
   В хате (мать уже вернулась) он, улучив момент, берет с запечка один из двух коробков спичек.

10.

   Ночью у ограды помещичьей усадьбы Нестор тихо свищет. Два огромных сторожевых пса выскакивают из темноты, рыча в щели меж досок. «Хорошие песики…» – котлетки по одной летят к псам, хватающим их на лету.
   Нестор то спит в траве, прикрывшись курточкой, то пробуждается и лежит, глядя в небо: звезды отражаются в глазах, рот сжат.
   Тихо скуля, испускают дух в усадьбе псы.
   Мальчик лезет через ограду.
   Крадучись, из тени в тень, бесшумно скользит по неясному пространству. Достигает хозяйственных построек. Спотыкается!
   Отчаянный куриный вопль! заполошное кудахтанье,
   Замирает!
   Вдали под навесом сонный сторож с берданкой на коленях разлепляет глаза, прислушивается и – звуки затихают – опять впадает в забытье.
   Достигнув стены конюшни, Нестор медленно обследует постройку вокруг, трогает замок на воротах. Конский всхрап изнутри.
   Очень осторожно мальчик опускает на бок пустой бочонок, подкатывает к стене и влезает в узкое горизонтальное оконце под крышей.
   Пережидая стук сердца, пытается разглядеть окружающее внутри конюшни. Чиркает спичку.
   Кони в денниках. Кипа сена в конце прохода у стены.
   На ощупь доходит до сена и поливает его керосином из припасенной заранее бутылочки. «Не помешает. Лучше пойдет!»
   Чиркает спичкой – и спокойно смотрит, как пламя охватывает сено, доски, дверцы ближних денников. Подпрыгивает, хватается за край окошка и ловко проскальзывает наружу.

11.

   Суетится народ, расплескивая воду из ведер и плеща в огонь: не подойти к пылающей постройке. Со звоном и топотом мчат четверкой пожарные звери-кони красную бочку с насосом. Далеко играет зарево в улетающем вверх сине-черном небе.
   Не оглядываясь, спокойно и деловито шагает в темноте мальчик.

12.

   – Ты чего в запечке шаришься?
   – Ничего, мамо.
   – А где был?
   – Объявления срочные относил.
   – Ночью?
   – Ну говорю же – срочные. Поздно печатали.
   – А ж это не от тебя керосином так пахнет?
   – Нет. Чего это от меня.
   – А почему лампа пустая оказалась?
   – Кака лампа? Я почем знаю.
   – Ой, донюшко, чует мое сердце… тревожно мне… Есть хочешь?

13.

   Мать порет Нестора:
   – Говори, где ночью был! Говори, где ночью был!
   – Ну хватит бить, – спокойно просит он.
   – Ты знаешь, кто Шабельского конюшню сжег? Знаешь?!
   – А если знаю, то что? – рассудительно говорит мальчик. – Пускай лучше не знаю.
   Отец выливает остатки из штофа в стакан, выпивает, крякает, пророчит одобрительно:
   – Ох, найдешь ты себе бед на свою голову!
   Мать, подхватившись, бьет сына снова, и вдруг, обняв его и баюкая, заливается слезами и тихо, безнадежно воет.
   – Ничего, мамо, – тихо и серьезно утешает Нестор. – Я от вас все стерплю. – Сжимает рот и белеет; обещает кому-то: – А больше ни от кого не стерплю. – И добавляет не совсем понятно:
   – И никто не должен!

14.

   Овцы щиплют траву, луг, пастух, заросли кустов.
   Пятеро братьев сидят в кустах.
   Вдруг один куст начинает медленно передвигаться, близясь к крайней овце! Пастух дремлет, пригревшись на солнце.
   Пара маленьких рук, высунувшись из куста, зажимает овце морду, чтоб не заблеяла. Другая пара рук ловко опрокидывает ее набок.
   В балке жарят мясо на костре. Срезают, пробуют, обжигаясь.
   – Надо лопату принести, – говорит Нестор.
   – Зачем лопату?..
   – Што, уси дурные? Шкуру да кости прикопать. Да поглубже.
   – А поглубже-то зачем?
   – Точно, дурные. Шоб собаки не разрыли! Савка, сбегай по-быстрому.
   – Домой бы снести, старикам, – говорит Карп.
   – А спросят – откуда? – вздыхает Гришка.
   – Отец убьет, – сомневается Емелька.
   И тут на краю балки возникает вихрастая голова:
   – Эй, Махно! Там отец ваш…
   И сразу делается нехорошо и тревожно.

15.

   Кладбище, и крышка некрашеного гроба накрывает лицо и скрещенные руки отца. Стук забиваемых гвоздей; на истертых вожжах опускается гроб в яму. Падают комья земли, и песня возникает тихо, словно из пространства над людьми:

 
…Прощайте же, братья, вы честно прошли
свой доблестный путь благородный… 
 

   И стоят у могилы пятеро братьев Махно, по ранжиру мал-мала младше, и с меньшего края Нестор. Рыдает на свежем холмике полуседая мать – и вдруг странная гримаса, как страшная улыбка, искажает лицо мальчика и застывает.
   И бешеное пламя пляшет и бьется в его глазах.

16.

   Это бьется белый огонь за дверцей вагранки. Расплавленный металл, как огненная патока, тягучей дугой струится в формы и застывает, теряя цвет от оранжевого к багровому.
   Остывшие чугунные заготовки подручный клещами подхватывает из хрупкой глины и кидает рядком на тележку.
   Эту тележку Нестор везет в дальний край цеха. Там надевает асбестовые рукавицы и дополняет аккуратный штабель.
   Утирает пот рукавом прожженной брезентовой куртки. Жадно глотает воду из жестяной кружки, прикованной цепочкой к баку.
   Подзатыльник:
   – Опять отлыниваешь? – рявкает мастер. – Только бы прохлаждаться!
   …Теперь Нестор говорит подручному формовщика:
   – Больше клади, а то мастер ругается.
   – Куда тебе больше?
   – Давай. Вон те давай.
   – Да они еще горячие!
   – Ничего. Свезу.
   И, чуть отъехав, осторожно передвигает пару еще светящихся заготовок к самому краю тележки. Взмахом сбрасывает асбестовые рукавицы на темный цементный пол и дует на ладони.
   Медленно толкает тележку, зыркая исподлобья. Рулит к мастеру и, объезжая его со спины, вдруг резко дергает свой груз назад и вбок.
   Горячие болванки валятся мастеру на ноги. Тот отпрыгивает и вопит:
   – Охренел?!
   Нестор смотрит ощерившись. Поединок взглядов. Работяга рядом, поняв, крутит головой: «Ну и ну».

17.

   Кабак, и металлисты с получки пьют в кабаке. И Нестор с братьями за столом:
   – Две пары чаю, пироги с вишнями и медовых пряников! – командуют половому.
   – И графинчик вишневой наливочки, – раздается интеллигентный голос из-за их спин. Это подошел знакомец – Вольдемар Антони. Он подсаживается к братьям и разводит по рюмкам темно-рубиновую влагу.
   После очередного графинчика братья теплеют и плывут в мечтательных и бессмысленных улыбках. Антони втолковывает тихо старшему, Емельяну, клонясь к его уху:
   – Он спаивает народ и сосет из людей трудовые гроши. А мы на эти его деньги народ освободим! – стукает кулаком.
   – Освободим! – икнув, подтверждает Гришка, слушающий сквозь истому и полусон. Средние братья ревнуют к старшему, которому оказывается внимание; Нестор равнодушно пьет чай.

18.

   – Лышенько ты мое, ведь отовсюду тебя гонят!.. – причитает мать. – С училища выгнали, над попом ты смеялся. С типографии выгнали, срамные слова ты хозяину напечатал. С заводу выгнали, говорят, мастера покалечить хотел. Куда ж ты пойдешь, куда ж теперь тебя пристроить-то?
   – А зачем меня пристраивать? – супится Нестор.
   – Да как же зачем-то? В ученье, в люди чтоб вышел…
   – Я, может, не во всякие люди выходить хочу…

19.

   – Нет, – неловко, но решительно говорит Емельян щеголеватому, при соломенном канотье и пестрой бабочке, Вольдемару Антони. – Не будем мы кабатчика экстра… экспрори…
   – Экспроприировать, – светски подсказывает Антони.
   – Грабить, короче, не будем! – отрезает Емельян.
   – Совесть мучит, что ли? Так это вы награбленное им же – для пользы людей вернете.
   – Вот ты и возвращай.
   – Я же говорил: вы мне нужны, потому что сам я под надзором. С меня фараоны глаз не сводят.
   – Во-во. А нам фараоновы глаза даром не нужны. Ищи дураков!

20.

   Бакалейная лавка.
   – Хлопчик, ну-ка подмети, вон там, в углу, рассыпано!
   – Лестницу подай-ка!
   – Сверху вон ту банку достань! Бах, тресь, дзиннь!..
   – От байстрюк! От безрукий! Шоб ты сказився! Арбузно – бух! – головой об стенку.
   Нестор хватает нож для обрезки шпагата и молниеносно приказчик полоснут по руке – сатиновая рубашка в крапинку окрашивается по разрезу красным. Приказчик ахает и отпрыгивает.
   …Нестор вылетает в дверь и катится по пыли. Поднявшись, хватает камень и запускает в витрину. Звон и грохот! Свисток городового сверлит знойный воздух вслед убегающему мальчику.

21.

   – Значицца, так, – говорит Нестор. – Деньги мы заберем. Но половину тебе – на революцию, а половину нам – на еду.
   – А вот если берешь для себя – это не революционная экспроприация, а бандитский грабеж, – отвечает Антони.
   – Как хочешь, – мальчик пожимает плечами. – Ищи других.
   – Слушай. Вы же сами – народ. Неужели для народа не можете совершить нужную вещь? Мы оружие купим, освобождение всех трудящихся готовим!..
   – Если мы – народ, давай так. Я отдаю тебе все.
   А потом ты мне – сам! – даешь половину. Потому как мы нуждающиеся.
   – Далеко пойдешь! – посмеивается Антони. – Брат твой старший не согласен. И остальные тоже.
   – Моя забота. Согласятся. Левольвер дашь?
   – Одолжу. Как обещал.
   И протягивает завороженному Нестору маленький никелированный «лефоше».

22.

   На дверях книжной лавки – реклама нового выпуска «Ната Пинкертона»: красавец-сыщик преследует преступника в черной маске. Проходящий Нестор смотрит внимательно.

23.

   Уже ночью кабатчик пересчитывает выручку, сгребает в мешочек мелочь, складывает ассигнации. Стук в заднюю дверь.
   – Кто там?
   – У жены падучая случилась, пена идет! Доктора звать надо!
   Кабатчик открывает дверь – и фигура в маске приставляет револьвер ему к животу:
   – Деньги! Живо! Все!
   Другая фигура накидывает петлю ему на шею и быстро приматывает к опорному столбу под балкой, как кокон. Фигуры обшаривают стойку, буфет, конторку, ящики. Открывают печную вьюшку и отвязывают от нее сверток: деньги!
   – У-у, г-гады! – бьется кабатчик.
   – Рот! – командует маленькая фигурка, и ограбленному запихивают в рот край полотенца, которым вытирают стойку.
   – Скажешь полиции – убьем! – Грабители исчезают в темноте.

24.

   Днем с Антони в балке делят деньги.
   – Осторожней надо, – говорит один.
   – В Гуляй-Поле больше ничего не надо, – говорит другой. – Подальше от дома.
   – А Шабельского я все одно сожгу, – говорит Нестор.
   – Револьвер, – протягивает руку Антони.
   – Какой револьвер?
   – Ну, без шуток!
   – Потом отдам, – говорит Нестор. – Далеко спрятан. Еще пригодится. Ты себе другой купишь, ты знаешь где.
   – А ведь мы теперь преступники, – с некоторым удивлением говорит Савка.
   – Вы теперь – борцы за народ, – дозирует смесь чувства и напыщенности Антони.

Интермедия
РОССИЯ ДОВОРОВАЛАСЬ: ДЕРИТЕСЬ, ГАДЫ!

1.

   Малая репетиция, малая демонстрация, малое пророчество всех революционных ужасов в России – произошло непосредственно в день коронации Государя нашего Императора и Самодержца Николая II Александровича. И говорили же ему: «Саша, меньше помпы, папа совсем недавно умер», – но наш главный был очень тих и вежлив сверху и с невыразимой тупой упертостью упрям внутри.
   На Ходынском поле приготовили угощение, чтоб порадовать народ: горсть дешевых пряников и конфет, увязанных в ситцевый платочек. Это был тот самый бесплатный сыр, который оказался положенным в мышеловку! Ходынский пустырь превратился в мышеловку для десятков тысяч бедных халявщиков. Произошла давка, и двое суток трупы задавленных вывозили обозами: счет пошел на тысячи. Эхо от треска костей народных встало над страной и Европой.
   Ну так надёжа-Царь отметил происшествие светскими торжествами двора по случаю вступления в должность, а также радостей предстоящего венчания. И говорили же ему: «Ваше Величество, неудобняк получается, траур по погибшим объявить надо бы, танцы с выпивкой как-то сейчас не того, скорбь государя по подданным как-то слабо выражают…» Реакция государя напоминала уставной приказ боцмана на военном корабле: «Команде песни петь и веселиться!»