Страница:
Так продолжалось довольно долго; но одно дело полумифические перуанские крестьяне, а другое дело студенты, распропагандированные лозунгами Интернационала Ситуационистов. К революции 1968—го года, проходившей под их собственными лозунгами, ситуационисты оказались совершенно не готовы. Тем неожиданнее было поражение этой самой революции и немедленное превращение «революционных студентов» в зажравшихся буржуа и карьеристов. Дебор распустил Интернационал Ситуационистов в 1972—м; к тому времени, в этом самом Интернационале состояло всего два человека.
Спектакль это не совокупность образов, но общественные отношения, обусловленные образами; и так вышло, что из всех послевоенных событий построенная на образах SI революция 1968—го года ближе всего приблизилась к чистому, беспримесному артефакту Спектакля. Подобного издевательства ситуационизм вынести не смог и скончался.
Дебор покончил с собой в 1994—м году. За 7 лет до этого он опубликовал свою последнюю работу — Комментарии к «Обществу Спектакля»; здесь он развивает теорию интегрированного спектакля — спектакля Всемирного, объединяющего в себе все омерзительные черты Спектакля концентрированного (СССР) и распространенного (США) в единую сверх—систему оболванивания. Разумеется, интегрированный Спектакль был, согласно Дебору, непосредственным продуктом и детищем французской «революции» мая 1968—го.
Что и понятно.
Учение ситуационистов об иллюзорности (сконструированности) общественного сознания по сути не отличалось от средневекового гностицизма. Согласно гностикам, мир, данный нам в ощущениях — есть мир ложный и созданный злыми силами; а постижение истинного мира есть прерогатива божественного знания. Чтобы познать истинный мир, адепт должен стать «знающим», Христом; обожиться.
Если заменить «злые силы» на «буржуазию», а «Христа» на «революцию», то примерно и получится ситуационизм.
Влияние гностиков можно довольно убедительно проследить (как это делает Грэйл Маркус в книге «Lipstick Traces») через дада, которому унаследовал ситуационизм; основатель дада Хьюго Балль был христианский мистик, и даже слово «дада» было, согласно легенде, сокращением от имени Дионисия Ареопагита.
И все же, дебордианский синтез Маркса, гностиков, социального критицизма и авангардных художественных практик оказался удивительно органичен и актуален до сих пор. По сути, ситуационизм, наряду с разными версиями Консервативной Революции (национал—большевизм, левое скинхедство) и расиализма (неонацизм, правое скинхедство, Identity Christianity) остался единственным политическим учением, не взятым на вооружение доминантным дискурсом.
Начиная с середины 1990—х, ситуационистская теория была почти целиком монополизирована философией «новой правой» — синтетическим учением, объединившим Консервативную Революцию, мистический расиализм, марксизм и идеалы рабочего движения на базе ситуационизма. Во Франции, Дебор уже давно ассоциируется с крайне правой; разумеется, мистические (гностические) корни ситуационизма этой аппроприации помогли — весьма и весьма.
Психоделия и пост—структурализм
В первой половине 1970—х ни ситуационизм, ни антикопирайт никакого влияния не имели. Учение об иллюзорности сущего (видимо, независимо от ситуационистов и дада) легло в основу психоделической философии (Р. Лэйнг, Р. А. Уилсон, Т. Лири, Ф. К. Дик). Утверждается, что реальность, данная нам в ощущениях, является продуктом социального консенсуса. Интерпретация ощущений, логика и абстрактное мышление — процесс, сходный с (и по сути не отличающийся от) разбирания знакомых фигур на абстрактных пятнах в тесте Роршаха или в облаках, плывущих по небу. Одинаковая интерпретация ощущений — результат промывания мозгов (социального кондиционирования). Сумасшедшие — не больные, а люди, чья интерпретация роршаховских пятен отличается от заданной социумом.
В романе Филиппа Дика «Кланы альфанской луны» описывается общество, созданное на одном из спутников Альфы Центавра колонией бывших заключенных психбольницы; в этом обществе шизофреники оказываются способны совершать чудеса, за параноиками следят невидимые враги и так далее; но в присутствии большого количества здоровых людей все чудесные способности психов улетучиваются. Именно таким образом видели реальность адепты психоделического учения: «reality is a social construct» — реальность это социальный артефакт, говорили психоделики. Уилсон преобразовал эту фразу в — «reality is what you can get away with».
Психоделическая теория примечательна тем, что «примитивные» формы сознания (магическое, мистическое, шаманское) получают в ней статус, равноправный с сознанием современного человека, оперирующего технологией и аристотелевой логикой. Вполне может быть и так, что пятна Роршаха «реальности» допускают интерпретацию, в которой объективно действуют заклинания, чудеса и божественное вмешательства, а технология является суеверием и предрассудком.
Другой аспект психоделии — доходящее до паранойи недоверие к любой официальной информации. Церковь Дискордии (одна из религий, основанная на психоделической философии; ее адептом и пропагандистом был Р. А. Уилсон) учит, что в любом сообщении масс—медиа имеется секретное слово «fnord»; все население Земли тренируют с детства при виде слова «fnord» (а) верить всему, что написано и (б) не замечать этого слова.
Подобный эпизод имеется в фильме, кажется, Карпентера, протагонист которого нашел где—то секретные очки, после чего обнаружил, что во всех газетах и на всех транспарантах написано большими буквами ровно одно слово — «OBEY»: «Подчиняйся». После этого протагонист хватает ружье, идет на почту и убивает там страшную кучу какого—то левого народу; по сути, ведет себя как классический сумасшедший массовый убийца—маниак. С единственной только разницей, что он СОВЕРШЕННО ПРАВ и его паранойя ПОЛНОСТЬЮ ОПРАВДАНА. По сути, в этом — вся психоделика.
В этой оптике, учение дискордианцев о фнорде тождественно учению ситуационистов об Обществе Спектакля; но выводы были ими сделаны совершенно разные. Ситуационисты предлагали упразднить экономику обмена, как основу и содержание спектакулярных общественных отношений и построить комунну; а психоделическая общественность в основном следовала либертарианству, то есть предлагала упразднить государство и создать на обломках общество laissez—faire, состоящее из атомарных индивидов, управляемых экономикой личного интереса и только ей.
И естественно, укрепление авторского (и вообще имущественного) права было агендой каждого либертарианца.
То есть, никакого антикопирайта.
У ситуационизма нет монополии на идею социальной и культурной обусловленности представлений, казавшихся абсолютными. Одновременно с ситуационистами, эту тему развивали пост—структуралисты, в первую очередь М. Фуко. В 1970—е, Ж. Бодрийяр перевел Дебора на язык (к тому времени вполне мэйнстримной) пост—структуральной философии, обозвав спектакулярный феномен нехорошим словом симулякр.
Разумеется, аккуратных отссылок к Дебору Бодрийяр не давал, прикрываясь свежевысосанной из пальца терминологией и квази—академическим синтаксисом. На Фуко тоже не давал; когда Бодрийяр в середние 1970—х издал брошюру «Забыть Фуко», Фуко отрецензировал ее одной фразой: «Гораздо труднее будет вспомнить, кто такой Бодрийяр». Говорить о развитии ситуационизма в текстах Бодрийяра и воспоследовавших ему «постмодернистов» не приходится; имеет место обрывочное повторение чужих мыслей, никак не сопутствующее этих мыслей пониманию.
Но несмотря на интеллектуальную беспомощность, топорно прикрытую академической невнятностью и перегруженностью высосанной из пальца терминологией, постмодерн (и вообще умеренная разновидность пост—структурализма) стал гораздо влиятельнее предшествовавшего ему более радикального крыла пост—структурализма (Батай, Фуко), и — тем более — ситуационизма и психоделии. К счастью, влиятельность эта ограничивается в основном Америкой (и Россией последних десяти лет; почему, Бог весть).
Основную идею данного раздела философии — взаимообусловленность политических, социальных и речевых механизмов — можно обнаружить уже у французских структуралистов начала века; но применения в политике этот круг идей не имел, кажется, вплоть до написания Орвеллом «1984» и «Второго Пола» — Симоной де Бовуар.
Написанные почти одновременно, эти книги содержат замечательный политический рецепт следующего содержания. Победа того или иного политического движения становится полной, только если в языке исчезают конструкции, потребные для высказываний, противоречащих идеям этого движения. Симона де Бовуар достаточно подробно доказывала, что подчиненная роль женщины в обществе определяется автоматизмом подставления мужского местоимения в речевом дискурсе. Грубо говоря, слово «математик» мужского рода, поэтому в книжках по математике всегда пишут «читатель», «он». Поэтому академическая среда женщине (на подсознательном, речевом, дискурсивном уровне) враждебна и женщина в математике оказывается на последних ролях. Объяснение, надо сказать, довольно убедительное: как показывает опыт математических школ и школьных олимпиад, на 3—4 способных мужских школьника приходится один женский; доучиться до математика или физика удается половине мужских студентов и практически никому — из женских.
В англоязычной литературе, доминанта языка над реальностью, данной нам в ощущениях, называется «гипотеза Сапира—Уорфа» (The Sapir—Whorf Hypothesis). В силу отсутствия в английской терминологии тонких галльских дистинкций между «речью» и «языком», этот тезис был гораздо грубее, чем аналогичный в структурализме; скажем, отсутствие у индейцев топи временных форм глагола истолковывалось Уорфом как отсутствие течения времени в реальности, как ее видят топи.
В «1984» Орвелла, язык изменяется в соответствии с последними указаниями власти; таким образом, что мысли, противоречащие власти, становится невозможно высказать. Возникшая в американской академической среде парадигма политической корректности (PC) по сути сводится к силовой реализации программы Орвелла и Симоны де Бовуар в отношении женщин, негров, идиотов и прочих меньшинств. К примеру, в университетах и в университетских учебниках строго—настрого запрещается пользоваться местоимением «он»: обязательно говорить «he or she». Интересно, что учебники, где читателя называют «она», в обиход не вошли; а моего друга, читавшего математические лекции продвинутым третьекурсникам в M.I.T, строго отчитывало начальство факультета за то, что он перепутал и (без всякого злого умысла) несколько раз произнес «she or he» вместо «he or she» (студенты, разумеется, донесли в деканат). То есть PC добилась не только изменения языка, но и строжайшей его кодификации.
Интересно, что вне образованного класса все эти языковые игрища никакого приложения не нашли; в «1984» Орвелла, новоязу были подвержены только члены партии, а пролам разрешалась говорить и думать что угодно.
Философским базисом политической корректности — PC — было учение о мульти—культурализме, весьма близкое и пост—структуралистскому и психоделическому дискурсу. Теоретики психоделической культуры утверждали, что реальность есть социально обусловленный вид интерпретации хаотического (и никак по сути не интерпретируемого) бытия; восточные философии и парадигмы бытия (да и мракобесные западные, вроде христианского фундаментализма, скинхедства и сатанизма) в этом контексте ничем не хуже Свободы, Равенства, Братства и Просвещения. В романе «Люди в джунглях» замечательного мыслителя психоделической эпохи Нормана Спинрада описывается общество тотального рабства, генетического садизма и каннибализма, где единственной пищей правящих классов служат специально выращенные человеческие младенцы, а основой мракобесного религиозного культа — ритуальные тексты, стилизованные под философские рассуждения маркиза де Сада. Протагонист, попавший на эту планету из мира традиционных либеральных ценностей, пытается реформировать это общество, в результате чего страдают исключительно угнетенные классы, которые тут же сжирают всех мясных младенцев и принимаются кушать друг друга. Герой спасается бегством в состоянии нервного срыва и психического истощения; его товарищ по путешествию становится генералом среди каннибалов. Для психоделического сознания, тотальность (да и любая культурно обусловленная тотальность) де Сада оказывается равносильной либеральной парадигме.
4 февраля 1974, Армия Освобождения Симбионтов (Symbionese Liberation Army) захватила в заложники наследницу газетных мультимиллионеров Патрисию Херст, внучку Вильяма Херста, прототипа главного героя фильма «Citizen Kane» (между прочим, ответственного, совместно с Эдгаром Гувером, за запрещение конопли). SLA потребовала выкупа за наследницу мультимиллионеров: на $70 еды для каждого бедняка Калифорнии (в тот момент, это обошлось бы родственникам наследницы в 400 миллионов баксов). Родственники предложили 6 миллионов, зато наличными. Первого апреля, когда переговоры зашли в тупик, SLA обнародовала видеокассету; на ней Патрисия, потрясая автоматом Калашникова модернизированным, объявляла, что SLA открыла ей глаза на социальную несправедливость, отныне она присоединяется к Армии Освобождения Симбионтов и теперь ее зовут Таня; а родители ее — фашисты и свиньи.
Через полтора месяца Таня была арестована при попытке ограбления банка; она героически стреляла в воздух, чтобы предупредить партийных товарищей и те смогли убежать.
На следующий день, ФБР поймала Армию Освобождения и сожгла всех в доме, как через много лет сожгли Дэвида Кореша, женщин, детей и прочих сектантов. Картер вмешался, и в 1979 Патрисию выпустили на поруки. Президент Клинтон помиловал Патрисию Херст Шоу 20 января 2001 года.
Вышеописанное стало классической иллюстрацией психоделического дискурса: Патрисия, проведя год с симбионтами, сменила жизненную философию, прониклась их идеями и стала Таней—революционеркой. Лири и Уилсон теоретизировали, что ЛСД и промывание мозгов имеют похожий эффект.
Интересно, что история похищения Патти Херст была подробнейшим образом описана в порнографическом романе «Black Abductor» (Черный Похититель), изданном за два года до самого похищения. Многолетние попытки журналистов и полиции найти автора романа не увенчались успехом.
Случай, иначе говоря, уж какой архетипический. Куда уж архетипичнее порнографии.
После освобождения, Патрисия Херст играла в нескольких фильмах Джона Уотерса; из которых последний, Cecil B. DeMented, описывает историю, весьма похожую на ее собственную — группа террористов от искусства захватывает пожилую кинозвезду и заставляет ее играть в фильме нечто в духе самого Уотерса незабвенных «Pink Flamingoes», с разоблачением Голливуда и преступной медиакратии; разумеется, под конец фильма киноактриса видит свет и становится заодно с террористами.
Другим адептом психоделического сознания был Чарльз Мэнсон, известный узник совести и защитник окружающей среды. Мэнсона обвиняли в разных прегрешениях; из которых самое распространенное было — участницы «семейства Мэнсона» убили несколько богачей и написали их кровью на стене «Helter skelter» и «death to the pigs», чтобы начать мистическую расовую войну в Калифорнии.
Интересно, что Патти Херст, после своего преображения, тоже называла своих родителей миллионеров «свиньями» (pigs). К началу 1970—х, психоделический андерграунд слился с сюрреальным политическим протестом в духе Армии Освобождения Симбионтов; скажем, основателя психоделической философии профессора Лири выкрали из американской тюрьмы и переправили в Швейцарию террористы из «Черных Пантер» и группы Weather Underground. Что и понятно: если видение наследницы миллионеров Патти Херст ничем принципиально не отличается от видения симбионтов—освободителей, то все однако позволено, да? Nothing is true, everything is permissible, как говорил другой адепт психоделических субстанций.
Психоделическая революция началась с Тимоти Лири, а закончилась Мэнсоном и армией освобождения симбионтов; за эту грань были готовы ступить совсем немногие — остальные, как Тимоти Лири, принялись строчить доносы ФБР на своих бывших соратников и сочинять «психоделические» компутерные программы.
О постмодернизме и политической корректности
Понятная марксисту идея классовой обусловленности культурных феноменов восходит к работам франкфуртской школы Т. Адорно и В. Беньямина 1920—х, которые (через Г. Маркузе и Ханну Арендт) привили эту концепцию американской Новой Левой. Поэтому юдофобское крыло американской конспирологической мысли винит во всем жидов и коммунистов (а заодно уж и нацистов, которые были, как известно, первыми хиппи, поклонялись природе, ходили в голом виде, пропагандировали евгенику и сексуальную революцию, и считали, что если кто старше 30, то с ним не о чем разговаривать; не говоря уже о Хайдеггере, Лени Рейфеншталь и сатанисте Алистере Кроули).
Процитированные выше тезисы, хотя и поучительны, но не вполне, мне думается, корректны; с таким же успехом можно было бы обвинять в изобретении полит—корректности (а заодно в сатанизме и свальном грехе) В. И. Ленина, автора тезисов «Партийная Организация и Партийная Литература». И хотя приоритет в изобретении мульти—культурализма принадлежит, видимо, франкфуртской школе, но идея введения языковой цензуры, на нем основанной — идея сугубо французская (не считая, конечно, Орвелла). У французов совершенно особые отношения с языком; это отмечали и Достоевский и даже Ильф и Петров — во Франции ораторская риторика традиционно возбуждает в слушателях эмоции, которые имеют мало или никакого отношения к тезисам докладчика. Во Франции это называется красноречие; в большинстве культур никакого аналога этому понятию нет. Француз мыслит языком, на уровне императивного следования определенным речевым стимулам. Неудивительно, что идея речевой обусловленности властного дискурса, как и идея языковой цензуры этого дискурса — идея чисто французская.
Когда депутаты революционного Конвента постановили обезглавить Робеспьера, наибольшей трудностью для них было не дать Робеспьеру возможности произнести речь. Депутаты боялись, что он сможет силою своего красноречия убедить их гильотинировать друг друга, а не его самого. Такая французская натура.
И хотя полит—корректность (понимаемая, в первую очередь, как языковая цензура доминантного дискурса) восходит, видимо, к Симоне де Бовуар, в наиболее чистом виде эта идея выкристаллизовалась у Жака Дерриды. Деррида был учеником Фуко, который, впрочем, довольно скоро порвал с ним отношения, поскольку Деррида оказался конформистом; на краткое время эти отношения возобновились, когда Деррида (в 1981—м) поехал в Чехословакию и имел там проблемы с полицией из—за контактов с местной диссидой. Достаточно характерно, что единственный радикальный поступок в своей жизни Деррида совершил, противостоя Варшавскому Договору.
Во Франции Деррида относительно неизвестен; он не член Французской Академии и даже не профессор; но влияние Дерриды на американский академический эстаблишмент невозможно переоценить. С 1972 года написано 14,000 статей, излагающих его однако мысли, и еще 500 докторских диссертаций защищено, в которых Деррида и его труды являются главным предметом. Деррида в американском академическом сообществе играет ту же роль, что Маркс в советском, без его упоминания в академии гуманитарию нельзя и чихнуть.
И при этом, тексты его темны и значение их неясно. Чего стоит например следующий удивительный пассаж:
За косноязычием и идиотским наукообразием его текстов скрывается достаточно краткий список довольно очевидных понятий.
• Вне текста ничего нет.
• Фиксация точки зрения («центра») определяет прочтение текста и задает его результат. Эта фиксация абсолютно произвольна.
• Центром западной культуры является мужской шовинизм, рационализм и речевые интеллектуальные процессы (Деррида назвал все это вместе божественно красивым словом «фаллогоцентризм»).
Американскими адептами политкорректности была выведена из Дерриды совершенно новая форма мультикультурализма (и феминизма), являвшаяся по сути демагогией. Овладевать полем, исходя из фаллогоцентрической позиции, никому, конечно, не хотелось, потому что фаллогоцентризм это бяка. Но деконструкционизм, опровергнув учение о «центре», по сути «центр» этот самый только табуировал. Западный человек исходит из той же либеральной (секулярно—христианской) чувствительности, что двигала им во времена до фаллогоцентризма; но теперь он не может ее даже назвать, поскольку теперь рефлексия о корнях его сентиментов запрещена ему этими же самыми сентиментами. Номинально женщины оказались приравнены мужчинам, идиоты нормальным, а негры к белым людям; но это приравнивание свелось к тривиальному «они будут такие же как мы, если мы перестанем называть их неграми, женщинами и идиотами», то есть по сути к новой (и куда более агрессивной) версии культурного империализма.
Скажем, мужское обрезание (практикуемое всеми без исключения американцами) приветствуется или по крайней мере не запрещается; а вот женское обрезание (распространенное у мусульман Северной Африки) на территории «цивилизованных стран» карается тяжелейшими тюремными сроками. Различными центрами по насаждению полит—корректности лоббируется запрет женского обрезания на уровне ЮНЕСКО, ООН и международных соглашений. Сие есть достаточно типичный образчик культурного империализма; как это всегда теперь случается, культурный империализм одет в наилиберальнейшие розово—голубые феминистические одежды.
В истории с установлением полит—корректности на территории Республики Югославия путем бомбежек Югославии кассетными бомбами и отработанным ураном первую скрипку играли французские интеллектуалы и американские борцы против фаллогоцентризма; а по сути эта война была не чем иным, как насаждением либеральных (т.е. западноевропейских) ценностей на территории, где эти ценности были менее популярны, чем полный мифологических смыслов сербский национализм.
Мультикультурализм под соусом полит—корректности размывает идентичность народа, в котором этот мультикультурализм угнездился. Одновременно с этим, полит—корректность дает ее носителю моральный карт—бланш на любые силовые меры, направленные на насаждение полит—корректности. В этом отношении, полит—корректность ничем не отличается от христианства времен Крестовых Походов (а по сути, совпадает с христианством; как в тезисе «несть ни эллина, ни иудея», так и в насаждаемых огнем и мечом «гуманистических ценностях»). Психоделический андерграунд (так никогда и не прочитавший Дерриду) до сих пор уверен, что полит—корректность это хитрый заговор американских пуритан и феминисток, направленный на запрещение рокындролла, наркотиков и свободного секса. В каком—то смысле так оно и есть: американский феминизм (по крайней мере его лево—либеральное полит—корректное крыло, которое следует Андреа Дворкин) видит в сексе не более и не менее как главное орудие мужского угнетения; не менее отрицательно относится эта среда к наркотикам и к культуре развлечений тоже. Освобожденная деконструкционизмом от рефлексии, тотальность американского либерализма слилась с тотальностью американского пуританского христианства в тотально неуязвимое чудовище Спектакля.
Спектакль это не совокупность образов, но общественные отношения, обусловленные образами; и так вышло, что из всех послевоенных событий построенная на образах SI революция 1968—го года ближе всего приблизилась к чистому, беспримесному артефакту Спектакля. Подобного издевательства ситуационизм вынести не смог и скончался.
Дебор покончил с собой в 1994—м году. За 7 лет до этого он опубликовал свою последнюю работу — Комментарии к «Обществу Спектакля»; здесь он развивает теорию интегрированного спектакля — спектакля Всемирного, объединяющего в себе все омерзительные черты Спектакля концентрированного (СССР) и распространенного (США) в единую сверх—систему оболванивания. Разумеется, интегрированный Спектакль был, согласно Дебору, непосредственным продуктом и детищем французской «революции» мая 1968—го.
Что и понятно.
Учение ситуационистов об иллюзорности (сконструированности) общественного сознания по сути не отличалось от средневекового гностицизма. Согласно гностикам, мир, данный нам в ощущениях — есть мир ложный и созданный злыми силами; а постижение истинного мира есть прерогатива божественного знания. Чтобы познать истинный мир, адепт должен стать «знающим», Христом; обожиться.
Если заменить «злые силы» на «буржуазию», а «Христа» на «революцию», то примерно и получится ситуационизм.
Влияние гностиков можно довольно убедительно проследить (как это делает Грэйл Маркус в книге «Lipstick Traces») через дада, которому унаследовал ситуационизм; основатель дада Хьюго Балль был христианский мистик, и даже слово «дада» было, согласно легенде, сокращением от имени Дионисия Ареопагита.
И все же, дебордианский синтез Маркса, гностиков, социального критицизма и авангардных художественных практик оказался удивительно органичен и актуален до сих пор. По сути, ситуационизм, наряду с разными версиями Консервативной Революции (национал—большевизм, левое скинхедство) и расиализма (неонацизм, правое скинхедство, Identity Christianity) остался единственным политическим учением, не взятым на вооружение доминантным дискурсом.
Начиная с середины 1990—х, ситуационистская теория была почти целиком монополизирована философией «новой правой» — синтетическим учением, объединившим Консервативную Революцию, мистический расиализм, марксизм и идеалы рабочего движения на базе ситуационизма. Во Франции, Дебор уже давно ассоциируется с крайне правой; разумеется, мистические (гностические) корни ситуационизма этой аппроприации помогли — весьма и весьма.
Психоделия и пост—структурализм
1968—1975
Человечество не будет знать счастья, пока последнего бюрократа не удавят кишкой последнего капиталиста.
«Situationist International»
В первой половине 1970—х ни ситуационизм, ни антикопирайт никакого влияния не имели. Учение об иллюзорности сущего (видимо, независимо от ситуационистов и дада) легло в основу психоделической философии (Р. Лэйнг, Р. А. Уилсон, Т. Лири, Ф. К. Дик). Утверждается, что реальность, данная нам в ощущениях, является продуктом социального консенсуса. Интерпретация ощущений, логика и абстрактное мышление — процесс, сходный с (и по сути не отличающийся от) разбирания знакомых фигур на абстрактных пятнах в тесте Роршаха или в облаках, плывущих по небу. Одинаковая интерпретация ощущений — результат промывания мозгов (социального кондиционирования). Сумасшедшие — не больные, а люди, чья интерпретация роршаховских пятен отличается от заданной социумом.
В романе Филиппа Дика «Кланы альфанской луны» описывается общество, созданное на одном из спутников Альфы Центавра колонией бывших заключенных психбольницы; в этом обществе шизофреники оказываются способны совершать чудеса, за параноиками следят невидимые враги и так далее; но в присутствии большого количества здоровых людей все чудесные способности психов улетучиваются. Именно таким образом видели реальность адепты психоделического учения: «reality is a social construct» — реальность это социальный артефакт, говорили психоделики. Уилсон преобразовал эту фразу в — «reality is what you can get away with».
Психоделическая теория примечательна тем, что «примитивные» формы сознания (магическое, мистическое, шаманское) получают в ней статус, равноправный с сознанием современного человека, оперирующего технологией и аристотелевой логикой. Вполне может быть и так, что пятна Роршаха «реальности» допускают интерпретацию, в которой объективно действуют заклинания, чудеса и божественное вмешательства, а технология является суеверием и предрассудком.
Другой аспект психоделии — доходящее до паранойи недоверие к любой официальной информации. Церковь Дискордии (одна из религий, основанная на психоделической философии; ее адептом и пропагандистом был Р. А. Уилсон) учит, что в любом сообщении масс—медиа имеется секретное слово «fnord»; все население Земли тренируют с детства при виде слова «fnord» (а) верить всему, что написано и (б) не замечать этого слова.
Подобный эпизод имеется в фильме, кажется, Карпентера, протагонист которого нашел где—то секретные очки, после чего обнаружил, что во всех газетах и на всех транспарантах написано большими буквами ровно одно слово — «OBEY»: «Подчиняйся». После этого протагонист хватает ружье, идет на почту и убивает там страшную кучу какого—то левого народу; по сути, ведет себя как классический сумасшедший массовый убийца—маниак. С единственной только разницей, что он СОВЕРШЕННО ПРАВ и его паранойя ПОЛНОСТЬЮ ОПРАВДАНА. По сути, в этом — вся психоделика.
В этой оптике, учение дискордианцев о фнорде тождественно учению ситуационистов об Обществе Спектакля; но выводы были ими сделаны совершенно разные. Ситуационисты предлагали упразднить экономику обмена, как основу и содержание спектакулярных общественных отношений и построить комунну; а психоделическая общественность в основном следовала либертарианству, то есть предлагала упразднить государство и создать на обломках общество laissez—faire, состоящее из атомарных индивидов, управляемых экономикой личного интереса и только ей.
И естественно, укрепление авторского (и вообще имущественного) права было агендой каждого либертарианца.
То есть, никакого антикопирайта.
У ситуационизма нет монополии на идею социальной и культурной обусловленности представлений, казавшихся абсолютными. Одновременно с ситуационистами, эту тему развивали пост—структуралисты, в первую очередь М. Фуко. В 1970—е, Ж. Бодрийяр перевел Дебора на язык (к тому времени вполне мэйнстримной) пост—структуральной философии, обозвав спектакулярный феномен нехорошим словом симулякр.
Разумеется, аккуратных отссылок к Дебору Бодрийяр не давал, прикрываясь свежевысосанной из пальца терминологией и квази—академическим синтаксисом. На Фуко тоже не давал; когда Бодрийяр в середние 1970—х издал брошюру «Забыть Фуко», Фуко отрецензировал ее одной фразой: «Гораздо труднее будет вспомнить, кто такой Бодрийяр». Говорить о развитии ситуационизма в текстах Бодрийяра и воспоследовавших ему «постмодернистов» не приходится; имеет место обрывочное повторение чужих мыслей, никак не сопутствующее этих мыслей пониманию.
Но несмотря на интеллектуальную беспомощность, топорно прикрытую академической невнятностью и перегруженностью высосанной из пальца терминологией, постмодерн (и вообще умеренная разновидность пост—структурализма) стал гораздо влиятельнее предшествовавшего ему более радикального крыла пост—структурализма (Батай, Фуко), и — тем более — ситуационизма и психоделии. К счастью, влиятельность эта ограничивается в основном Америкой (и Россией последних десяти лет; почему, Бог весть).
Основную идею данного раздела философии — взаимообусловленность политических, социальных и речевых механизмов — можно обнаружить уже у французских структуралистов начала века; но применения в политике этот круг идей не имел, кажется, вплоть до написания Орвеллом «1984» и «Второго Пола» — Симоной де Бовуар.
Написанные почти одновременно, эти книги содержат замечательный политический рецепт следующего содержания. Победа того или иного политического движения становится полной, только если в языке исчезают конструкции, потребные для высказываний, противоречащих идеям этого движения. Симона де Бовуар достаточно подробно доказывала, что подчиненная роль женщины в обществе определяется автоматизмом подставления мужского местоимения в речевом дискурсе. Грубо говоря, слово «математик» мужского рода, поэтому в книжках по математике всегда пишут «читатель», «он». Поэтому академическая среда женщине (на подсознательном, речевом, дискурсивном уровне) враждебна и женщина в математике оказывается на последних ролях. Объяснение, надо сказать, довольно убедительное: как показывает опыт математических школ и школьных олимпиад, на 3—4 способных мужских школьника приходится один женский; доучиться до математика или физика удается половине мужских студентов и практически никому — из женских.
В англоязычной литературе, доминанта языка над реальностью, данной нам в ощущениях, называется «гипотеза Сапира—Уорфа» (The Sapir—Whorf Hypothesis). В силу отсутствия в английской терминологии тонких галльских дистинкций между «речью» и «языком», этот тезис был гораздо грубее, чем аналогичный в структурализме; скажем, отсутствие у индейцев топи временных форм глагола истолковывалось Уорфом как отсутствие течения времени в реальности, как ее видят топи.
В «1984» Орвелла, язык изменяется в соответствии с последними указаниями власти; таким образом, что мысли, противоречащие власти, становится невозможно высказать. Возникшая в американской академической среде парадигма политической корректности (PC) по сути сводится к силовой реализации программы Орвелла и Симоны де Бовуар в отношении женщин, негров, идиотов и прочих меньшинств. К примеру, в университетах и в университетских учебниках строго—настрого запрещается пользоваться местоимением «он»: обязательно говорить «he or she». Интересно, что учебники, где читателя называют «она», в обиход не вошли; а моего друга, читавшего математические лекции продвинутым третьекурсникам в M.I.T, строго отчитывало начальство факультета за то, что он перепутал и (без всякого злого умысла) несколько раз произнес «she or he» вместо «he or she» (студенты, разумеется, донесли в деканат). То есть PC добилась не только изменения языка, но и строжайшей его кодификации.
Интересно, что вне образованного класса все эти языковые игрища никакого приложения не нашли; в «1984» Орвелла, новоязу были подвержены только члены партии, а пролам разрешалась говорить и думать что угодно.
Философским базисом политической корректности — PC — было учение о мульти—культурализме, весьма близкое и пост—структуралистскому и психоделическому дискурсу. Теоретики психоделической культуры утверждали, что реальность есть социально обусловленный вид интерпретации хаотического (и никак по сути не интерпретируемого) бытия; восточные философии и парадигмы бытия (да и мракобесные западные, вроде христианского фундаментализма, скинхедства и сатанизма) в этом контексте ничем не хуже Свободы, Равенства, Братства и Просвещения. В романе «Люди в джунглях» замечательного мыслителя психоделической эпохи Нормана Спинрада описывается общество тотального рабства, генетического садизма и каннибализма, где единственной пищей правящих классов служат специально выращенные человеческие младенцы, а основой мракобесного религиозного культа — ритуальные тексты, стилизованные под философские рассуждения маркиза де Сада. Протагонист, попавший на эту планету из мира традиционных либеральных ценностей, пытается реформировать это общество, в результате чего страдают исключительно угнетенные классы, которые тут же сжирают всех мясных младенцев и принимаются кушать друг друга. Герой спасается бегством в состоянии нервного срыва и психического истощения; его товарищ по путешествию становится генералом среди каннибалов. Для психоделического сознания, тотальность (да и любая культурно обусловленная тотальность) де Сада оказывается равносильной либеральной парадигме.
4 февраля 1974, Армия Освобождения Симбионтов (Symbionese Liberation Army) захватила в заложники наследницу газетных мультимиллионеров Патрисию Херст, внучку Вильяма Херста, прототипа главного героя фильма «Citizen Kane» (между прочим, ответственного, совместно с Эдгаром Гувером, за запрещение конопли). SLA потребовала выкупа за наследницу мультимиллионеров: на $70 еды для каждого бедняка Калифорнии (в тот момент, это обошлось бы родственникам наследницы в 400 миллионов баксов). Родственники предложили 6 миллионов, зато наличными. Первого апреля, когда переговоры зашли в тупик, SLA обнародовала видеокассету; на ней Патрисия, потрясая автоматом Калашникова модернизированным, объявляла, что SLA открыла ей глаза на социальную несправедливость, отныне она присоединяется к Армии Освобождения Симбионтов и теперь ее зовут Таня; а родители ее — фашисты и свиньи.
Через полтора месяца Таня была арестована при попытке ограбления банка; она героически стреляла в воздух, чтобы предупредить партийных товарищей и те смогли убежать.
Вышеописанное стало классической иллюстрацией психоделического дискурса: Патрисия, проведя год с симбионтами, сменила жизненную философию, прониклась их идеями и стала Таней—революционеркой. Лири и Уилсон теоретизировали, что ЛСД и промывание мозгов имеют похожий эффект.
Интересно, что история похищения Патти Херст была подробнейшим образом описана в порнографическом романе «Black Abductor» (Черный Похититель), изданном за два года до самого похищения. Многолетние попытки журналистов и полиции найти автора романа не увенчались успехом.
Случай, иначе говоря, уж какой архетипический. Куда уж архетипичнее порнографии.
После освобождения, Патрисия Херст играла в нескольких фильмах Джона Уотерса; из которых последний, Cecil B. DeMented, описывает историю, весьма похожую на ее собственную — группа террористов от искусства захватывает пожилую кинозвезду и заставляет ее играть в фильме нечто в духе самого Уотерса незабвенных «Pink Flamingoes», с разоблачением Голливуда и преступной медиакратии; разумеется, под конец фильма киноактриса видит свет и становится заодно с террористами.
Интересно, что Патти Херст, после своего преображения, тоже называла своих родителей миллионеров «свиньями» (pigs). К началу 1970—х, психоделический андерграунд слился с сюрреальным политическим протестом в духе Армии Освобождения Симбионтов; скажем, основателя психоделической философии профессора Лири выкрали из американской тюрьмы и переправили в Швейцарию террористы из «Черных Пантер» и группы Weather Underground. Что и понятно: если видение наследницы миллионеров Патти Херст ничем принципиально не отличается от видения симбионтов—освободителей, то все однако позволено, да? Nothing is true, everything is permissible, как говорил другой адепт психоделических субстанций.
Психоделическая революция началась с Тимоти Лири, а закончилась Мэнсоном и армией освобождения симбионтов; за эту грань были готовы ступить совсем немногие — остальные, как Тимоти Лири, принялись строчить доносы ФБР на своих бывших соратников и сочинять «психоделические» компутерные программы.
О постмодернизме и политической корректности
В чем сущность константы Эйнштейна, или повсеместная ныне деррида
Политическая корректность, она же постмодерн, подвела совершенно новое философское основание под тотальный культурный релятивизм, бывший к концу 1960—х годов общим местом, и вполне очевидный любому человеческому существу, напичканному психоделиками и травой.Понятная марксисту идея классовой обусловленности культурных феноменов восходит к работам франкфуртской школы Т. Адорно и В. Беньямина 1920—х, которые (через Г. Маркузе и Ханну Арендт) привили эту концепцию американской Новой Левой. Поэтому юдофобское крыло американской конспирологической мысли винит во всем жидов и коммунистов (а заодно уж и нацистов, которые были, как известно, первыми хиппи, поклонялись природе, ходили в голом виде, пропагандировали евгенику и сексуальную революцию, и считали, что если кто старше 30, то с ним не о чем разговаривать; не говоря уже о Хайдеггере, Лени Рейфеншталь и сатанисте Алистере Кроули).
Процитированные выше тезисы, хотя и поучительны, но не вполне, мне думается, корректны; с таким же успехом можно было бы обвинять в изобретении полит—корректности (а заодно в сатанизме и свальном грехе) В. И. Ленина, автора тезисов «Партийная Организация и Партийная Литература». И хотя приоритет в изобретении мульти—культурализма принадлежит, видимо, франкфуртской школе, но идея введения языковой цензуры, на нем основанной — идея сугубо французская (не считая, конечно, Орвелла). У французов совершенно особые отношения с языком; это отмечали и Достоевский и даже Ильф и Петров — во Франции ораторская риторика традиционно возбуждает в слушателях эмоции, которые имеют мало или никакого отношения к тезисам докладчика. Во Франции это называется красноречие; в большинстве культур никакого аналога этому понятию нет. Француз мыслит языком, на уровне императивного следования определенным речевым стимулам. Неудивительно, что идея речевой обусловленности властного дискурса, как и идея языковой цензуры этого дискурса — идея чисто французская.
Когда депутаты революционного Конвента постановили обезглавить Робеспьера, наибольшей трудностью для них было не дать Робеспьеру возможности произнести речь. Депутаты боялись, что он сможет силою своего красноречия убедить их гильотинировать друг друга, а не его самого. Такая французская натура.
И хотя полит—корректность (понимаемая, в первую очередь, как языковая цензура доминантного дискурса) восходит, видимо, к Симоне де Бовуар, в наиболее чистом виде эта идея выкристаллизовалась у Жака Дерриды. Деррида был учеником Фуко, который, впрочем, довольно скоро порвал с ним отношения, поскольку Деррида оказался конформистом; на краткое время эти отношения возобновились, когда Деррида (в 1981—м) поехал в Чехословакию и имел там проблемы с полицией из—за контактов с местной диссидой. Достаточно характерно, что единственный радикальный поступок в своей жизни Деррида совершил, противостоя Варшавскому Договору.
Во Франции Деррида относительно неизвестен; он не член Французской Академии и даже не профессор; но влияние Дерриды на американский академический эстаблишмент невозможно переоценить. С 1972 года написано 14,000 статей, излагающих его однако мысли, и еще 500 докторских диссертаций защищено, в которых Деррида и его труды являются главным предметом. Деррида в американском академическом сообществе играет ту же роль, что Маркс в советском, без его упоминания в академии гуманитарию нельзя и чихнуть.
И при этом, тексты его темны и значение их неясно. Чего стоит например следующий удивительный пассаж:
Когда мы рассматриваем, к примеру, структуру определенных алгебраических конструкций [ensembles], где берется центр? Является ли центром знание общих правил, которые, определенным образом, позволяют нам понимать взаимноотношение элементов? Или центр — это определенные элементы, которые пользуются теми или иными привилегиями внутри конструкции? У Эйнштейна, например, мы наблюдаем конец привилегии, которой пользовалось эмпирическое наблюдение. И в этой связи мы видим появление константы, константы, которая есть комбинация пространства—времени, которая не получена ни одним экспериментатором, но которая, в определенном роде, доминирует всю конструкцию; и это понятие константы — является ли оно центром? Константа Эйнштейна — не константа, не центр. Это константа есть сама концепция переменности — это, в конце концов, и есть концепция игры. Другими словами, это не концепция чего—то определенного — центра, начиная с которого наблюдатель может овладеть полем — но сама концепция игры.Другими словами, значение Дерриды не в трудах его; а в чем же? Значение его (то же, кстати, что и у Маркса в советской философии) — в легитимизации определенного дискурса; некоторые вещи становятся автоматически верными, если снабжены подобающей ссылкой на Дерриду.
За косноязычием и идиотским наукообразием его текстов скрывается достаточно краткий список довольно очевидных понятий.
• Вне текста ничего нет.
• Фиксация точки зрения («центра») определяет прочтение текста и задает его результат. Эта фиксация абсолютно произвольна.
• Центром западной культуры является мужской шовинизм, рационализм и речевые интеллектуальные процессы (Деррида назвал все это вместе божественно красивым словом «фаллогоцентризм»).
Американскими адептами политкорректности была выведена из Дерриды совершенно новая форма мультикультурализма (и феминизма), являвшаяся по сути демагогией. Овладевать полем, исходя из фаллогоцентрической позиции, никому, конечно, не хотелось, потому что фаллогоцентризм это бяка. Но деконструкционизм, опровергнув учение о «центре», по сути «центр» этот самый только табуировал. Западный человек исходит из той же либеральной (секулярно—христианской) чувствительности, что двигала им во времена до фаллогоцентризма; но теперь он не может ее даже назвать, поскольку теперь рефлексия о корнях его сентиментов запрещена ему этими же самыми сентиментами. Номинально женщины оказались приравнены мужчинам, идиоты нормальным, а негры к белым людям; но это приравнивание свелось к тривиальному «они будут такие же как мы, если мы перестанем называть их неграми, женщинами и идиотами», то есть по сути к новой (и куда более агрессивной) версии культурного империализма.
Скажем, мужское обрезание (практикуемое всеми без исключения американцами) приветствуется или по крайней мере не запрещается; а вот женское обрезание (распространенное у мусульман Северной Африки) на территории «цивилизованных стран» карается тяжелейшими тюремными сроками. Различными центрами по насаждению полит—корректности лоббируется запрет женского обрезания на уровне ЮНЕСКО, ООН и международных соглашений. Сие есть достаточно типичный образчик культурного империализма; как это всегда теперь случается, культурный империализм одет в наилиберальнейшие розово—голубые феминистические одежды.
В истории с установлением полит—корректности на территории Республики Югославия путем бомбежек Югославии кассетными бомбами и отработанным ураном первую скрипку играли французские интеллектуалы и американские борцы против фаллогоцентризма; а по сути эта война была не чем иным, как насаждением либеральных (т.е. западноевропейских) ценностей на территории, где эти ценности были менее популярны, чем полный мифологических смыслов сербский национализм.
Мультикультурализм под соусом полит—корректности размывает идентичность народа, в котором этот мультикультурализм угнездился. Одновременно с этим, полит—корректность дает ее носителю моральный карт—бланш на любые силовые меры, направленные на насаждение полит—корректности. В этом отношении, полит—корректность ничем не отличается от христианства времен Крестовых Походов (а по сути, совпадает с христианством; как в тезисе «несть ни эллина, ни иудея», так и в насаждаемых огнем и мечом «гуманистических ценностях»). Психоделический андерграунд (так никогда и не прочитавший Дерриду) до сих пор уверен, что полит—корректность это хитрый заговор американских пуритан и феминисток, направленный на запрещение рокындролла, наркотиков и свободного секса. В каком—то смысле так оно и есть: американский феминизм (по крайней мере его лево—либеральное полит—корректное крыло, которое следует Андреа Дворкин) видит в сексе не более и не менее как главное орудие мужского угнетения; не менее отрицательно относится эта среда к наркотикам и к культуре развлечений тоже. Освобожденная деконструкционизмом от рефлексии, тотальность американского либерализма слилась с тотальностью американского пуританского христианства в тотально неуязвимое чудовище Спектакля.